Текст книги "Ироническая империя. Риск, шанс и догмы Системы РФ"
Автор книги: Глеб Павловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Глеб Павловский
Ироническая империя. Риск, шанс и догмы Системы РФ
© Павловский Г. О., 2019
© Оформление. Издательство «Европа», 2019
Конструктор с зубами
Книга «Ироническая империя» написана тем уклончивым и увлекательным стилем, который не тщится вызвать доверие, рядясь в мундир авторитета, но будит в читателе ответную вибрацию мысли про самое увлекательное в России – ее власть и ее общество.
Повествовательный блеск этот может и раздражать глаза: каждый абзац вспыхивает новыми определениями только что выдуманных и мгновенно снабжаемых плотью и историей сущностей, но он необходим для того, чтобы подступиться к нешуточно сложной авторской задаче: описать главную тайну и при этом самое бросающееся в глаза свойство нашей политической машины – ее неистребимую ненастоящесть. Ее имитационность во всем – и дурном, и хорошем.
С этим сталкивался всякий, впервые приходя на госслужбу: думаешь причаститься в храме четырехсотлетней бюрократии, а там все как вчера родились и дальше завтра не глядят. Ничего не готово, каждая задача возникает ниоткуда и решается наново, и всё как будто слегка изображает то, чем не является. А как же то единственное, в чем, по выражению Бенджамина Франклина, можно быть в жизни уверенным: смерть и налоги? Или, переводя на русский, воровство и убийство – они-то настоящие? Но подавляюще большая часть политической машины не занимается ни вторым, ни даже, что особенно обидно, первым – она пытается производить госуслуги, часто не без успеха, но в основном производит впечатление.
Это свойство пытались как-то связать с постмодернизмом, хотя оно старше первых разговоров о постмодерне, а самим имитаторам не до красивостей: они заняты постоянной обороной от лично порождаемых угроз. Как сказано в другой прекрасной книге о России, Nothing is true and everything is possible. Ничто не правда, ничто не невозможно. Отсюда исходит соблазн, который водяным зна́ком просвечивает на каждой странице книги: самому влезть и попробовать поиграть в этот прелестный живой конструктор. И при этом не лишиться пальцев.
Екатерина Шульманполитолог, доцент Института общественных наук РАНХиГС
Политическая социология Глеба Павловского
Ренессансная модель политического мышления не предполагала наличия границы между теоретизированием и праксисом: условия верификации знаний об обществе еще не были отделены от условий их производства. Теория мыслителя, неспособного выстроить солдат в колонну или изгнанного из города после разгрома своей политической партии, тут же оказывалась de facto несостоятельной. Характерный симптом такого отношения к политической мысли – издевательский тон, в котором Маттео Банделло в Le Novelle рассказывает о попытке Никколо Макиавелли – на минуту, автора Dell’Arte della Guerra – покомандовать отборными наемниками Джованни делле Банде Нере. Промучив солдат лучшего кондотьера Европы и своего большого поклонника несколько часов, Макиавелли так и не смог добиться построения, описанного им в «Искусстве войны». Зато был чрезвычайно красноречив вечером во время ужина в палатке военачальника. «Никколо был прекрасный и убедительный рассказчик, – ерничает Банделло, – но есть разница между людьми, которые умеют хорошо писать о таких вещах, и людьми, которые умеют их делать».
Автор книги, которую читатель держит в руках, несомненно, умеет делать и то и другое, что не удивительно: давать политические советы суверену – одно из последних в наши дни истинно ренессансных по своему духу занятий. Концепты здесь намертво привязаны к действию, а письмо – к результату. Граница между теорией и праксисом не просто проницаема, как проницаема обычно любая граница, – здесь она буквально провоцирует на контрабанду, на обмен, на заражение. Это приводит к интересному эффекту. Рефлексия модерных политических теоретиков обычно или запаздывает, или изживает себя прямо на их глазах. Джон Ролз в 1988 году выводит в качестве фигуры «грядущего хама» серфера из Малибу, живущего на пособие не из-за невозможности найти работу, а просто потому, что ему так хочется, но уже в то время эта фигура вовсе не метафора отдаленного будущего, а самое что ни на есть настоящее. Бруно Латур в середине 90-х требует созвать «парламент вещей», делая вид, будто опередил эпоху, хотя такие парламенты – в виде парламентов вещей и алгоритмов – были созваны еще в 60-е годы прошлого столетия, когда в СССР и США появились первые системы предупреждения о ракетном нападении. Ульрих Бек и Зигмунт Бауман увлеклись раскрытием загадок и живописанием ожидающих нас кошмаров глобализации в тот момент, когда она уже изживала себя.
Рефлексия ренессансного теоретика – а Глеб Павловский, несомненно, теоретик ренессансного закала – опережает развитие своего исследовательского объекта. Не вкусив запретный плод идеи «прогресса», которая отделила утопии от концептуализаций, а метафоры от концептов, ренессансная мысль обращается к объекту «в целом», адресуясь к нему в модусе наигранной (не наигранной она была, кажется, лишь у греков) эпистемологической невинности. Поэтому ренессансная мысль не просто опережает время, она игнорирует целевые ориентиры нововременной темпоральности как таковой. Для такой мысли история не имеет цели в виде прогресса, политика не имеет цели в виде транзита к демократии, утопия не имеет цели в виде собственной материализации. Это принципиально не– и внеидеологическое мышление – мышление, которое просто не знает, что такое идеология. В наши дни такая «неприрученная» мысль – редкость, и ее воистину проще найти в амазонских джунглях, чем в академических аудиториях.
Книги, подобные этой, большая редкость в наши дни: это теоретический трактат, обстоятельства производства которого, включая биографию автора, не отделены от истории как пространства личного действия и инстанции верификации правоты или неправоты теоретического высказывания. Трактат Павловского попросту игнорирует проклятье, наложенное на политическую теорию Сеймуром Липсетом, который в 1959 году провозгласил, что конечная цель любого политического теоретизирования – это установление условий, «способствующих демократии». Этой книге неведом прогрессистский пафос, запрещающий саму попытку помыслить «плохое правление» вне перспективы его демократизации. А значит, эта книга, пусть метафорически, пусть с наигранной невинностью, но адресуется «политическому» как таковому, политическому в том его виде, которое еще (или уже?) не искажено нормативной или даже, пожалуй, «нормирующей», если вспомнить Генриха Риккерта, установкой современной политической теории.
Теда Скочпол против Михаила Гефтера
Итак, мы имеем дело с ренессансным трактатом о российской политике в том ее смысле, который автор вкладывает в главную метафору текста – #СистемаРФ. Что есть эта Система? Это не концепт, так как #СистемаРФ априори не ограничена раскрывающими ее различениями и определениями. Это не категория, так как она намного специфичнее простой предикативной атрибуции типа «эксклюзивно российская версия авторитарного политического режима, укорененная в культуре и детерминированная исторически через эффект колеи». Во-первых, #СистемаРФ – это маркер теоретического напряжения, способ обозначить место пересечения двух парадоксов, разбор любого из которых, не будь политическая теория проклята в момент своего появления на свет, мог бы изменить направление развития этой теории и не позволил бы ей «убежать от реальности» так далеко, как это только возможно, если использовать формулировку Йена Шапиро.
Оба парадокса были сформулированы примерно в одно и то же время – в 70-е годы прошлого века. Американский социолог Теда Скочпол, разбирая сходства и различия французской, русской и китайской революций, вывела тезис об «этатистском обществе». В обществах такого типа механика становления и эволюции государства опережает эволюцию общества. Социальная мобильность, система иерархий и накопление богатства реализуются не вне государства, а внутри. Эти механизмы не просто не автономны, они подчинены логике развития государственного аппарата (государство в веберовском смысле) и логике действий государства как актора (государство в токвилевском смысле). С одной стороны, это действительно приводит к тому, что единственным «объектом желания» любой революционной силы в «этатистском обществе» становится государство как таковое: не захватив аппарат, не став государственным актором, революция не способна добиться своих целей; вопрос массовой поддержки, проблема построения массовой партии просто не стоит на повестке такой революции. С другой, получается, что государство в «этатистском обществе» способно разрушать себя изнутри, ведь раз в виде «общественной силы» есть только оно, то только оно и способно действовать, в том числе действовать революционным образом, действовать, уничтожая самоё себя.
Второй парадокс в те же годы сформулировал российский историк Михаил Гефтер. Поскольку Россия стала империей, не успев стать ни страной, ни нацией, государство в обоих смыслах – веберовском и токвилевском – не успело прорасти. Возникло нечто иное – протез государственности, инструмент масштабирования локальных паттернов властвования (холопства, местничества, вотчинного права, дворянской вольности и т. д.), не имевших, за отсутствием государства, легитимного статуса на гигантское пространство Евразии. Возник «социум власти»; слово «социум» в данном случае стоит воспринимать без иронии, так как оно было использовано примерно за 30 лет до того, как написанные под копирку кандидатские и докторские диссертации о «российском социуме» почти полностью его дискредитировали. Этот «социум власти», по мысли Гефтера, является главным препятствием построения национального или любого иного, в том числе, если читать гефтеровский проект Конституции СССР, и советского тоже, государства как такового. Механизмом асимметричной компенсации отсутствия государства-нации, по Гефтеру, становится культура: «Война и мир» Толстого и публицистика славянофилов и западников возникают на месте так и не написанного общественного договора.
#СистемаРФ Павловского, прежде всего, маркирует спутанность «этатистского общества» и «социума власти», обозначает эту точку как место, откуда до́лжно начинать теоретизирование о «российском авторитаризме». Отправной точкой такого теоретизирования становятся эти две идеи. Идея так и не родившегося государства, ежесекундно подменяемого клонированными, но и вариативными в каком-то смысле практиками господства «здесь и сейчас», которые, будучи негосударственными, редуцируют «шансовую», по Максу Веберу, природу государства к прямому и ничем не ограниченному насилию. И идея общества, растворенного в государстве, – общества, аномия которого является обратной стороной его «встроенности» в государственные механизмы, его успешности. #СистемаРФ возвращает нас к табуированному, маргинальному, но от этого еще более важному, принципиальному сегодня для политического теоретизирования вопросу. Вопросу о лумановском «единстве различения» двух ключевых категорий модерной политической мысли, вопросу о единстве различения «государства» и «общества». Оба парадокса – и «социум власти», и «этатистское общество» – показывают, какими могут быть окольные пути к этому единству. А #СистемаРФ служит дорожным указателем, направляющим мысль в сторону других, новых парадоксов «неправильного политического».
Диктатура без государства
Римляне не знали, что историческое время может иметь цель – в виде ли конца света или торжества разума. Поэтому диктатура как институт римской политической жизни не может рассматриваться в качестве аналогии современной диктатуры. Война и мир, урожайный и голодный годы, праздники и казни не имели конечной, внешней по отношению к событийному ряду цели, как и сам progressus, – все это были лишь этапы цикличной, замкнутой, имманентистской истории, то есть истории как таковой. Causa – часть титула римского диктатора, разъясняющая, что именно он должен свершить в рамках простого уравнения: удвоение властных полномочий (один диктатор вместо двух консулов) и сокращение вдвое срока действия этих полномочий (полгода вместо года) – не имеет ничего общего с «целью» в современном понимании.
Никакого трансцендирования по ту сторону закона, описанного Карлом Шмиттом в качестве ключевой черты суверенной власти как таковой, римская диктатура не знала. Она никуда не трансцендировала и ничего не превосходила. «Чрезвычайные положения» – от конфликта с богами, требующего назначения Dictator clavi figendi causa, то есть диктатора, уполномоченного забить годовой гвоздь в храме Юпитера Капитолийского, до устройства публичных игр или управления военными действиями – не были «чрезвычайными», так как все они уже были включены в набор циклически повторяющихся вариаций истории города.
Модерная диктатура, напротив, возникает как эффект открытого горизонта линейного, а не циклического понимания истории. Здесь всё как в первый раз: каждое новое ЧП как бы уничтожает исторический опыт предыдущего, каждая новая война становится «последней», каждое новое бедствие – беспрецедентным. Такой исторический горизонт требует не ритуала, не молитвы и покаяния, не поиска прегрешения, открывшего дверь очередной «Черной смерти», а сверхусилия суверенной власти, направленного на прорыв по ту сторону закона и истории. Здесь мы обнаруживаем второе после парадокса спутанности «общества без государства» и «государства без общества» принципиальное для понимания #СистемаРФ обстоятельство. Модерная диктатура может рутинизироваться, рутинизируя режим ЧП, утверждает Павловский. Модерная диктатура не требует государства-нации в качестве «носителя», рутинизируя ЧП; оно способно притворяться то оскорбленной империей, то бодрящимся актором-модернизатором, то суровым искоренителем скверны, оператором чисток и репрессий.
При этом рутинизация ЧП – рутинизация модуса «государства, борющегося с беспрецедентным бедствием», – оказывается чуть ли не спасением для «общества». Такая рутинизация превращает ЧП в перформанс. Каждое новое ЧП становится, если немного изменить формулировку Бернарда Манена, эпифеноменом «аудиторного авторитаризма», предельно реалистичным шоу, которое как бы «перезагружает» медийную оболочку диктатуры без государства. Поэтому убегающей от бремени собственного прошлого #СистемаРФ, в отличие от хунты, военной диктатуры или полицейской диктатуры, не нужны реальные массовые репрессии для собственного воспроизводства. Она может притвориться любой из вышеперечисленных оболочек под нужду нового ЧП, а затем просто отбросить эту оболочку и найти новую.
Рутинизация ЧП порождает еще один эффект, о котором пишет Павловский, – эффект спонтанной «массовой сделки» населения с каждым новым модусом #СистемаРФ. Политическая поддержка обычно объясняется в терминах рационального выбора. Налоговые и экономические интересы, запросы и ожидания – шире, любые чувствительные точки повестки тех или иных социальных групп находят свою реализацию в виде относительно рационального (по крайней мере, объяснимого в рациональных терминах) политического поведения: голосования, пожертвований, участия в массовых акциях. Павловский убедительно показывает, как миллионы единиц адаптированного к рутине ЧП рационального политического поведения буквально создают агрегированную иррациональность #СистемаРФ.
Историк как действующий
Прелесть этого трактата не исчерпывается «охватывающим» характером мысли автора, не искалеченной «нормирующими» предпосылками. Как и любой ренессансный политический трактат, эту книгу можно и должно читать не только как теоретическое произведение, но и как практическое руководство, как справочник по arcana imperii. И в этом смысле она, возможно, не менее ценна, нежели в качестве пролегоменов к новой политической социологии авторитаризма. Вместе с рефлексией теоретика здесь проявляются твердость руки и точность глазомера действующего, актора, примеряющего обстоятельства дела к своему политическому интересу.
Привычка мыслить таким образом в целом чужда российской образованной публике. Дефицит ленинского политического прагматизма часто сочетается здесь с догматизацией «образца», усредненного и уплощенного представления о работающих политических институтах, эффективной демократии и правовом государстве. Мешанина из неправильно понятых или вырванных из исторического контекста идей и понятий выдается за универсальный рецепт от всех политических болезней. Игнорируется не «реальная политика» – с ней, окажись она в нужных руках победившего меньшинства, проблем не будет, как не было проблем у интеллигенции с президентом Путиным примерно до 2003 года, – игнорируется политическая реальность как таковая. Политическое действие парализовано русским императивом «поступка» – эрзаца, слепка действия, адресованного не к политическому интересу, а к этическому императиву.
В одном из наших разговоров Павловский как-то сформулировал абсолютно точный тезис о параличе «сценарного» политического мышления у российской оппозиции. Ни рутина ЧП, ни годовой цикл давно сложившегося политического календаря Кремля не воспринимаются в качестве пространства для действия, окна возможностей. Как будто сама идея крепко сработанного и удачно реализованного плана – образца прагматического способа обращения с политикой – попросту исчезла из российских голов где-то на рубеже веков. Для тех, кто хочет натренировать свое сценарное мышление, для тех, кто, несмотря ни на что, все еще заинтересован в успешном политическом действии, Павловский в очередной раз – поди сосчитай, который по счету в этой невероятной биографии – рисует новую политическую «дорожную карту».
Константин Гаазесоциолог, приглашенный эксперт Московского центра Карнеги
Вместо введения. Самая удачливая из Россий
Эта книга явилась случайно при работе над другой, о политической стратегии. Там я помногу ссылался на свойства российской Системы, про которую не раз прежде высказывался[1]1
Павловский Г.О. Гениальная власть! (М.: Европа, 2012); Система РФ в войне 2014 года. De Principatu Debili (М.: Европа, 2014); Система РФ. Источники российского стратегического поведения (М.: Европа, 2015); 2016/Terminus! Неопропаганда, эскалация и предел наслаждений Системы РФ (М.: Европа, 2016).
[Закрыть]. Как-то объем ссылок обогнал текст и стал книгой. Не дописав том о стратегии, я издаю этот опыт о догме Системы. Моя пестрая книжка развертывает один тезис: Система РФ – единственное на сей день успешное государственное образование русских. Она суммировала наш опыт выживания в обстановке угроз, чаще со стороны собственной власти. Руководят Системой РФ люди, разделяющие тот же опыт. Они выжили вопреки некомпетентным решениям, их собственным прежде всего.
Система РФ – то, что вышло из государственного строительства при конце СССР. Вопреки или благодаря ее аномальным актам, она подытожила наши действия последних 30 лет. Исследуя Систему в ее отклонениях, мы встречаем следы собственной аномальности – своих мечтаний, слабостей и сомнительных удовольствий.
Проблема не в том, что «у русских опять что-то не вышло», наоборот – дело в том, что у России в этот раз получилось. Система РФ – первая русская государственность, целиком основанная на нашем опыте. Правда, извлеченном поспешно, с тягой к темным его сторонам и упором на порочность мира и человека. Оттого мы в РФ сомневаемся – признавать себя вот такими или нет? Зря отвлекаясь от поразительного факта, что располагаем государственной инновацией мирового класса.
У людей в руководстве страны зачастую не видно стратегии, но Система РФ – гибкий стратегический ансамбль, ведущий себя подобно живому существу. Российская государственность – не государство, а операционная среда. Да, люди в России создали емкую, опасную для жизни и малокомфортную, по сравнению с европейской, государственную среду. Пусть исследователь Системы РФ различит в ней политические уклады и режимы власти – я не берусь за такую работу. Но и не утверждаю, будто охватил многоукладность властно-общественного целого, ведь разграничения власти и общества в России не было и нет.
Я уже сравнивал мой подход к Системе с текстом Джорджа Кеннана «Основы советского поведения». Удивление, которое семьдесят лет вызывает этот классический текст, связано с его непреходящей актуальностью вопреки переменам режимов в СССР и РФ. Режимы менялись – нечто системное в поведении населения и властей сохранялось. Накапливался опыт, и однажды, внезапно для нас, его навыки привели к образованию Системы РФ. С 2000-х о Системе можно говорить как о вполне отчетливом поведенческом алгоритме и государственной матрице.
Михаил Гефтер, исходя из долгой перспективы русской истории, говорил о «социуме власти». Система РФ – его новейшая разновидность. Здесь властью оперируют как заместителем любых социальных отношений. В Системе отношения людей трактуют как отношения рангов и категорий подвластности (Симон Кордонский называет их сословиями).
Трудный вопрос о чуждости РФ прежнему государству СССР. Что за безобразие в РФ не найдешь, тут же слышим о «тяжелом советском наследстве». Правда та, что новообразование РФ космически далеко от Советского Союза, иноприродно ему. Российская Федерация чужда всякой преемственности советского опыта, его просвещения и культуры. Но как люди, обитавшие в Союзе, создали нечто столь от него отличное?
Система – их ответ на вызов своего неудачного опыта. Ответ отчасти рассудительный. Ведь в опыте советского населения не один только коллапс СССР, но еще более – неверность постсоветских проектов выхода из коллапса. Речь не об одном кризисе, а о целом кризисном сериале, где новые спазмы отчаянности создавались попыткой выйти из предыдущих.
У людей не считается чем-то новым, когда их усилия ведут не туда, куда рассчитывали прийти. То же было с Системой РФ. Она в малой степени результат злонамеренных планов и целенаправленного поведения. То, в чем скорее надо упрекнуть создателей новой России, – их недопустимая стратегическая рассеянность.
РФ – великая историческая случайность. Российская Федерация возникла вне «русской идеи», без проекта будущей России. Не было ценностного пакета, совместимого с новой государственностью. При возникновении РФ царил идеальный вакуум новых идей. И что же видим тридцать лет спустя? Незаменимую страну современного мира, опасную силу, государственный объект с местом в Совете Безопасности ООН. Глобальный результат достигнут при смутных целях, невежестве в мировых делах и резервами, наполовину растраченными зря. Разве это результат? Да, это результат, но опасный результат. Россия, о которой в мире прежде не думали, сегодня во многих землях опять вызывает тревогу, ненависть или страх. И все-таки это нечто допускающее коррекцию в будущем.
Тридцать лет российская мысль оплакивала хрупкость и крушение империй, а в результате у нас вышло нечто вовсе не хрупкое – Система РФ. Болтовня о катастрофах и «распаде России» здесь любимая сказка на ночь, но ничто не распадается. Все, что могло рухнуть, рухнуло. Российская Федерация не рушится, поскольку ее нет в качестве государства, ансамбля национальных институтов – она лишь государственность, его правдоподобный и эффективный заместитель. Это замещение я и именую Системой РФ. Система РФ учла и обобщила опыт провалов российского государственного и общественного поведения. Оттого она выглядит сравнительно успешной и впечатляет многих. Хотя заклинания «силой державы» у нас в большой моде, власти РФ отбросили заботу о реальной государственной силе, так одолевавшую советских лидеров.
Система РФ – слабая государственность. Москва умело оперирует слабостью институтов как мотивом гибкости поведения – верткости. Цена этого велика и уже различима. Россия движется в закапсулированном времени, поддерживая свою актуальность рекомбинацией слабых средств. Некоторые из этих средств отвратительны, неприемлемы, и все очень опасны. Риски растут. Но и шанс остается. Автоматика Системы работает уже почти без наших усилий. Всем не нравится, как это выходит, картина все чаще пугает. И никто не верит, что будущее России обеспечено надежно. Ну так попробуем хотя бы понять, как это работает!
В одном можно быть уверенным: люди, что успешно действуют в нынешней России и в ней устроены, не имеют причин в будущем действовать иначе. Легко догадаться, что при больших переменах население России поведет себя так же, как действует теперь. Что такое Система РФ с этой точки зрения? Наш поведенческий навык. Плод отваги и оппортунизма – то робости, то готовности идти на жертвы ради близких и дальних. Опыт политики и опыт бегства от политики – оба равно важны. Систему РФ нелегко поменять на что-то другое. Это утопия у власти, это поколения, достигшие их государственной цели. Вы не скажете поколению: «Брысь!» Попытки ликвидации Системы непременно вызовут сопротивление. Те, кто не видит иных путей выживания, кроме алгоритмов Системы, поведут себя так, как подскажет она.
Читатель заметит: я не описываю социальное устройство России (оно меняется, а Система все та же). Не описываю административные или финансовые инструменты, которыми Система продлевает существование, – конечно, те крайне важны и составляют львиную долю забот населения.
Система РФ нелогична, а мое описание намеренно догматично. Эта книга – собрание догм и навыков выживания Системы. Я включил сюда кое-что из современной истории РФ, известной мне как участнику. Но это лишь опыты современника, а не история как таковая. Описывая догму Системы РФ, я не претендую знать, что из этого ляжет в основание теории феномена. Я лишь акцентирую то, что скажется в том переходном времени, в которое мы вступили.
Исправима ли аномальная Система РФ? Может она быть изменена минимально болезненно? Сможет стать цивилизованнее и гуманнее, оставаясь собой? Ведь и мы хотим остаться самими собой. Что именно мы хотим сохранить из этой России? Такой вопрос пора ставить прямо, а для этого прямо взглянуть на то, что есть.
* * *
По свойству ума, я не слежу за новинками в области политических наук. Но, конечно, мысли, которые легли в основу книги, стимулировались многими превосходными текстами и беседами с их авторами более, чем я способен поместить в список литературы. Работая над «Иронической империей», я испытал неизменно плодотворное влияние бесед с профессорами Иваном Крастевым (IWM, Вена) и Александром Филипповым (Высшая школа экономики, Москва), моими любимыми учеными собеседниками. Сумрачный стоицизм Дмитрия Бутрина и упрямая позитивность Екатерины Шульман – те виды внутреннего оппонирования, в ком я нуждался. Политические беседы с Александром Волошиным, Владимиром Путиным, Михаилом Ходорковским и Вячеславом Сурковым также оставили в уме глубокий, тревожный, но весьма обязующий умственный след. Стимулирующим был труд Владислава Иноземцева «Несовременная Россия», любезно предоставленный автором до публикации. Но, пожалуй, если бы не Константин Гаазе, я не решился б перейти к составлению этой книги – от сотен и сотен заметок о Системе РФ (многие из них – след будоражащих диалогов с Ириной Варской).
