Текст книги "Неизлечимый"
Автор книги: Глеб Успенский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– Это и я бы, пожалуй, взялся так-то... Право... да что же! – говорил отец Иван. – Все – "дай сюда"] Вот эдаким манером смотрели мы на госпожу Абрикосову.
Кроме того, и из себя она, как я уже говорил, была не очень, чтобы... Так что вообще – была она у нас в полном равнодушии.
Не помню, как, когда и по какому случаю, только однажды зашел я к ней. Общество отвело ей сырую и разоренную избу; ни лавок, ни скамеек не было, ничего еще не приготовлено, хотя давно было все обещано. Застал я ее в таком виде: сидит на полу, – разостлан платок этакой, ковровый, на полу, закутана от холоду в какие-то тряпочки, а кругом ее штук десять ребят – и мальчики и девочки. Тоже укутаны кой-чем; должно быть, это госпожа Абрикосова их укрыла, потому тряпки-то не деревенские были. Сидят они таким манером и учатся.
"Что вам, говорит, угодно, отец дьякон?" – Я, мол, так. – "Ну извините, говорит, теперь мне некогда". И продолжает.
Это меня озадачило. Все же таки, как бы там ни было, пришел человек, очевидно, в гости и этак... хороший человек, понашему, сейчас бы разогнал всех этих мальчишек и девчонок, сейчас самовар бы, да перед чаем по рюмочке. А тут как-то довольно сухо и этак... неприятно... Даже я заскучал от этого.
Сел, сам не знаю зачем, на пол и сижу. Сконфузился я весьма.
Так ведь что ж вы думаете? Битых два часа ни словечка с гостем не сказала – все учит. Толкует, толкует, раз двадцать одно и то же повторит, да рассказывает-то все что-то непонятное. Утомился я, себя не помню. Голод стал чувствовать; захотелось закусить, водочки, селедочки, на желудке ворчит, а она все ду-ду-ду... Встать, уйти – не могу, уж очень я сконфузился от приему, а слушать устаешь, не привык долго быть без угощения! Просто смерть! Разломило всего, в боках боль, пот!.. Такая меня взяла досада на ребятишек на этих – так бы всех и разогнал по шеям. Наконец уж кое-как кончили.
"Ну, говорит, идите теперь по домам, а вечером опять приходите, кто хочет, – сказку буду читать!" – "Все придем!" – закричали и стали с ней целоваться, говорят: "милая Марья Васильевна", "желанная". Точно родная семья. И это мне очень неприятно показалось, очень нехорошо. То есть хорошо-то хорошо, я вижу, что так и надо, а н-неприятно как-то...
И даже как будто не в душе, а на желудке у меня стало неприятно; у меня тогда все на желудке больше обозначалось.
Что-то вроде как саднит... Ушли все. "Вот теперь, говорит, пожалуйте ко мне!" Пошел. За перегородкой стол и кровать.
На столе книги. Окно все в снегу. "Вот, говорит, тут я сама работаю!" "Дурное, говорю, у вас помещение. Вы бы, говорю, сударыня, жалобу на них (на мужиков, конечно)". Засмеялась. Стало мне несколько легче. Оправился я, почувствовал в себе развязность, говорю: "Да, в самом деле, что на них смотреть?.. Им, говорю, смотри в зубы-то!.. Вот как приедет посредник да разузнает как следует, так и явится все. Нет, сударыня, говорю, тут без палки ничего не будет". Смеется все. А у меня еще более прибавилось развязности, и стал я в юмористическом этаком роде описывать ей, как мы Христа славим; изобразил этак ей, что вот, мол, и в нашем духовном деле нельзя без этого обойтись. Придешь к иному, отславишь – хвать, в избе никого нет: хозяин спрятался, за дверью где-нибудь стоит, вытянулся. "А, говоришь, друг любезный, ты что ж это, так-то почитаешь отца своего духовного!" – "Прости, говорит, батюшка, ей-ей ничего нет". А между прочим курица по сеням бегает, что уже явный обман... Естественно – ухватишь курицу и уйдешь, только таким манером с ними и можно.
Излагаю я это все в юмористическом этаком виде, в насмешливом, веселом тоне, и вижу: таращит на меня глаза и уж не смеется. "Неужели, говорит, это правда?" – "Истинная правда", говорю, да и еще ей этаким же манером, в юмористическом же, в этаком игривом тоне, изобразил ей несколько шутливых анекдотов. Заключение вывел ей такое, что смотреть им в зубы – невозможно, что надо с ними не очень чтобы тонко... И вдруг, не давши мне окончить, "Батюшка, говорит, да ведь вы проповедуете прямой разбой!..". И встала вся зеленая. "Это – денной грабеж", говорит. И забегала по горнице. У меня в зобу ровно кол засел от этого. "Как разбой?"
Разинул я рот и не понимаю. Главное, в совершенно шутливом и юмористическом тоне происходил рассказ, и так неприятно поразить человека, с этакою неделикатностью прямо ему, можно сказать, в морду. "Как, говорю, разбой?" – "А как же, говорит: вы проповедуете просто грабеж. Рекомендуете мне жаловаться посреднику, чтобы с них взыскать силой, – мне, которой они из последних копеек платят жалованье, когда, говорит, им приходится работать, работать на всех, платить в сотни мест, когда еще отец их духовный придет и возьмет последнюю курицу. Неужели же это не денной грабеж?" – "Как же иначе-то? Как же, каким манером, говорю, получишь за труды? Ежели человек за свои труды не получает, то каким же родом иначе? Следовательно, говорю, если описывают по приказанию начальства имущество неплательщиков – и это грабеж? Да ежели бы не этаким манером, так и вы бы, говорю, вашего жалованья, сударыня, не получили вовеки. Ежели бы, то есть, без понуждения..." – "Да неужели ж, говорит, вы думаете, что у меня руки подымутся взять с них хотя медный грош! Я сама готова отдать им все, что у меня есть, – и это жалованье и все, что я заработаю. Брать с них! с этих босых детей, с этих отцов, которые прячутся за дверь от духовного отца. Брать с них!.. Да неужели это возможно? Неужели серьезно, в самом деле вы можете схватить курицу? Вы шутите, батюшка, не правда ли?.." – "К прискорбию, говорю, хватаем и кур... когда видишь уклонение..." – "От чего уклонение?" – "От вознаграждения". – "За что?" – "Да за труд, сударыня, за труд..." – "Да что такое именно вы делаете, за что вам надо платить?" И опять у меня от этого вопроса стало очень неприятно, как-то даже досадно. Отчего, и сам не знаю. Даже взбесило это меня. Да в самом деле, неужели не трудно человеку встать до свету к заутрене? Иной бы преотлично почивал с супругой, а тут из теплой-то постели да на мороз... Да с требой по холоду, да "к боли", ночью, в слякоть. Как же не брать за труды? Попробовала бы, мол, ты сама этак-то, так и узнала бы, как это кур ловят. Разозлила меня. "Как знаете, говорю, сударыня. Очень неприятно, что огорчил вас". И ушел.
И так мне было неприятно. Главное, что внезапно случилось.
Шел себе человек так, просто попить чаю, например, и вдруг ему этак... чуть не "вор"! Поплелся я от нее в этаком расстроенном положении: и так, будто стыдно, и сердишься. В очень скверном был я от этого визита состоянии. Но как только рассказал я отцу Ивану, так все и прошло – и не стыдно ничего, и опять очень весело. Отец Иван сразу разобрал это дело так: во-первых, все это – не более как штука. Денег она брать не будет, положим, – бывали такие примеры, но это только подвох, чтобы быть на виду, потом забрать в руку что-нибудь почище, выскочить в прогимназию и уж там зацапывать сколько хватит. Во-вторых, это – земство делает контру начальству; посредник Гамлетов сам будет платить учительнице, чтобы она отказывалась от жалованья, чтобы тем пробраться... И тут отец Иван сплел удивительный, тонкий, как кружево, план, по которому посредник, по его мнению, должен был путем разных штук пробираться к чему-то такому, где можно зацапывать сколько влезет. Наконец, уж, ей-ей, не могу вам теперь рассказать, как, на каком основании, только все мы – я, отец Иван, жена отца Ивана и моя жена, – все мы поняли и решили, что учительница – просто любовница мирового посредника.
Почему? Да потому, что из-за чего же ему платить ей свои деньги? Из-за чего же ей отказываться от своего жалованья, если у ней с посредником нет стачки, помощью которой он и она вытаскивают друг друга к каким-то выгодным местам.
Так тонко плутуют только преданные любовницы. На этом мы и порешили. Нам необходимо было порешить на чем-нибудь таком, от чего бы нам было по-прежнему покойно. Непременно нам хотелось и на душе и на желудке сохранить то же благополучие и ту же ясность, что была у нас всегда, и нам надо было придумать что-нибудь, чтобы неприятный факт был подлажен под наши взгляды. Подладили мы его, как сами видите, очень топорно; но для нас было и это хорошо. Правда, в ту же ночь, когда мне случалось проснуться, мне, несмотря на составленную нами насчет госпожи Абрикосовой теорию, становилось как-то неловко. Точно сон какой-то дурной видел.
Припоминалась она мне в ту минуту, когда, позеленев от гнева, сказала: "да это – грабеж..." Припоминался ее горький вопрос: "да неужели вы хватаете кур?" – и другой вопрос: "да точно ли вы в самом деле дело делаете? точно ли, мол, вам надо платить?.." Становилось мне от этого как-то очень и очень тоскливо, тяжело, как будто что-то мелькало в глубине совести, что-то начинало чуть-чуть светиться там, едва обрисовывая какие-то неопределенные, безобразные фигуры. Я торопился улечься опять в постель под горячий, неподвижный, как каменная стена, бок жены и, чтобы успокоиться, задавал себе вопрос: из-за чего же она-то! И так как вопроса этого я не мог, положительно не мог, разрешить чем-нибудь, кроме выгоды, то и возражения госпожи Абрикосовой на мои мнения о понуждении мужиков, и ее гнев за курицу, и бескорыстие казались мне не более, как штуками. Если это – не штуки, думал я, так из-за чего же бьется она с утра до ночи с мальчишками и девчонками, из-за чего она не требует себе хорошего помещения, а зябнет в каком-то хлеву; из-за чего не берет жалованья?..
И вот этого-то "из-за чего" я тогда уже не был в состоянии понимать. Сердце-то мое уж обухло, и совесть-то попримерла...
Порешив таким манером, мы с полным спокойствием продолжали смотреть на продолжение учительницею ее штук. Скоро мы даже забыли о ней, забыли и о том, из-за чего все это происходит, хотя на наших глазах штуки ее завоевывали на ее сторону все крестьянское население, хотя на наших глазах не умеющие ничего сделать без палки крестьяне устроили ей школу в новом помещении и снабдили всем необходимым. "Хитра штучка", – говорил отец Иван, и я думал то же, то есть что хитра, должно быть. В таком положении было состояние моего духа, когда случилось новое неожиданное обстоятельство, заставившее всех нас снова обратить внимание на госпожу Абрикосову.
Сплетничали мы раз как-то с отцом Иваном и с каким-то практическим гостем за чайком, и между прочим зашел разговор и об учительнице. Все мы посмеялись над ней и порядочно-таки загадили своими соображениями ее поступки.
– Да какая это Абрикосова госпожа? – спросил гость. – У нас в губернском городе был купец Абрикосов...
– Это – не тех! – сказал батюшка. – Те Абрикосовы – известные богачи, я их довольно хорошо знаю... Один из них женат на молодой, тоже богачке, дочери купца Овсяникова, Василья Иванова, известного мошенника и кулака... Это – не тех, те – богачи... Куда тем в учительницы...
– Ох, – сказал гость: – не тех ли?.. Овсяникова-то, про которую говорите, что выдана была замуж за Абрикосова, ведь она от мужа-то ушла...
– – Что ж такое? Уж наверное же она ушла с любовником и с капиталом... У той капиталу тысяч пятьдесят своих...
А у этой один шиш... Станет этакая госпожа да сидеть в конуре... Нет, это – не тех Абрикосовых, это – так какая-то, должно быть, из проходимок.
– Ох, – говорит гость: – не та ли?.. Что-то мне чудится, что она и есть... Как звать-то ее?
– Марья Васильевна.
– Ох, что-то как будто она самая и есть!.. Ей-богу, право...
– Нет, быть не может, – говорит отец Иван. – Из-за чего ей идти в такую трущобу? Посуди сам! Или каким манером уйдет она без капиталу, кто может бросить свои деньги? Спрашивается, из-за чего я брошу пятьдесят тысяч и пойду к мужикам работать за десять рублей? Посуди сам! Ведь это только с ума сойдешь, так тогда разве... Да нет, не может быть...
Это – не та Абрикосова, эта – так какая-нибудь, из мелких...
– Так-то так, – твердил гость: – а что-то мне чудится...
– Нет, нет...
– Может, и нет... Да вот я в городе буду, поспрошу...
– Ну, вот спроси... Увидишь, что не та!..
Каково же было наше удивление, когда недели через две тот же самый гость, снова посетив нас, привез нам известие, что госпожа Абрикосова, теперешняя наша деревенская учительница, есть именно та самая Абрикосова, о которой он думал, та самая Марья Васильевна Овсяникова, дочь богача, вышедшая несколько лет тому назад замуж тоже за богатого купеческого сына Абрикосова... Мы узнали, что, пожив с мужем год или два, она ушла от него, ушла не к родителям, богатым купцам, а в какое-то чиновничье семейство, и не только не захватила с собой денег, но не взяла даже ни одной тряпки...
Узнали мы, что у нее есть и деньги и дом и что все это она бросила и ушла.
– Да не может быть! – совершенно изумленный, даже побледневший от изумления, говорил батюшка. – Это чтонибудь не так... Собственный дом, говоришь?
– Двухэтажный каменный дом и лавки.
– Это невозможно! Это что-нибудь неправильно. Дом, лавки... Нет, тут штука какая-нибудь... Дом... Неужто дом?..
– Перед истинным богом... Каменный двухэтажный, лавки, например, и питейные дома...
– И не касается?
– Ни-ни-ни, боже мой!..
– Да это – не та Абрикосова! Это ты не то...
– То, те самые!
– Да нет, не те... Из-за чего, посуди ты сам, бросить ей дом и биться из-за куска хлеба?.. Лавки! Питейные дома!..
Нет, это неправильно... Это – не та...
Несмотря на недоверие батюшки к словам гостя, последний уехал, упорно утверждая, что это – та самая Абрикосова, которая имела богача отца, потом богача мужа и которая, бросив теперь и богатых родителей, и богатства супруга, и доходные кабаки, сидит в бедной деревенской школе и учит бедных деревенских ребят.
– Нет! – очевидно, ничего не умея сообразить, говорил отец Иван по уходе гостя. – Нет, это – не тех Абрикосовых, это – не та...
И, помолчав, прибавил:
– Нет, это что-нибудь не так. Иначе из-за чего же?.. Нет, это не так...
Почти уж вполне согласный со взглядами отца Ивана на вещи, я тоже думал, что это была не та Абрикосова... Я тоже не понимал, из-за чего это можно бросить дом, деньги, лавки и сидеть в деревенской школе... Но уверенность гостя, утверждавшего, что это – именно та самая Абрикосова, невольно заставляла меня задумываться над труднейшим для меня вопросом: из-за чего?.. И опять что-то вроде каких-то зарниц пробегало у меня в темной ночи моей совести. Бросить дом, деньги, питейные дома, идти в бедную деревенскую избу, сидеть день и ночь в душной атмосфере, с полураздетыми ребятишками, отдавать им свое трудовое жалованье, негодовать на захват кур во время христославленья, называть это грабежом... все это вместе не один раз припомнилось мне, и стало мне думаться...
Вот с этого самого времени, должно быть, я и заболел.
Стало мне думаться, что есть на свете люди, которые живут не из-за своей только выгоды, как мы с отцом Иваном, что есть что-то другое, кроме наших утроб и кошельков. Стало мне очень тяжело от этого: главная причина – думать совершенно отвык, то есть, собственно, и не привыкал думать-то. И уж так-то мне стало тяжело! Словно вот камни ворочаешь двадцатипудовые, когда начнешь думать, – болит все, ей-ей, и в поясницу хватает, и на желудке саднит. Так что всеми мерами ухитряешься не думать либо как-нибудь так отделаться от этого всего... Водки, например, выпьешь рюмок шесть, ну и уснешь.
Полегчало мне немного, когда отец Иван придумал еще новую историю для объяснения поведения госпожи Абрикосовой. Изобразил он это дело так, что якобы она ушла от мужа с любовником и зацепила при этом деньги. Любовник же деньги от нее, конечно, взял, а самое госпожу Абрикосову прогнал: вот она и поджала хвост на десяти рублях, ибо к мужу боится уж показать нос. По нашим свиным взглядам, объяснение это было очень, можно сказать, удовлетворительным, так что день или два благодаря ему я вновь как бы вошел в настоящие мои аппетиты: и на желудке стало спокойно и ночью спал хорошо. Но "дом, лавки" вдруг припомнились мне и все расстроили. Припомнились они мне как-то вдруг, ночью, впросонках... "Уж ежели бы госпожа Абрикосова была распутница, то не только бы не оставила втуне собственного дома, а зацепила бы с помощью любовника и чужих домов и лавок столько, сколько бы можно было захватить..." И припомнилось мне ее лицо, худое, больное, уж вовсе не распутное; и припомнилась мне первая встреча, когда я застал ее на полу в избе, окруженную ребятами. И припомнился мне ее гнев за христославную курицу, и сразу так опять стало скверно, так скверно, что даже злость взяла меня за сердце. Разозлился я на отца Ивана за глупость, которую он сочинил, разозлился на курицу, которая заставляет силою хватать себя, разозлился на то, что вот ночь, добрые люди спят, а ты вот тут, черт знает отчего, лежишь с вытаращенными глазами, думаешь обо всякой дряни... Встал я с кровати, выпил рюмки три водки, походил, поглядел в сени, заглянул на двор, – а на дворе кучи навозу, и в сенях кучи сору, и корыто с помоями, и грязь повсюду. В первый раз я это заметил и удивился: зачем, мол, вокруг нашего брата такая гибель навозу? Ей-ей, в первый раз подумал: – точно свиньи, мол. И еще больше огорчился...
Выпил даже еще рюмки четыре – заснул и проснулся злее злого черта... потому что пил не от удовольствия. Целый день потом я бесновался: орал на работников, на жену, придирался ко всему. И ведь что вышло-то: стал ругаться за навоз, за нечистоту; гляжу, что ни шаг, все больше и больше грязи.
Платье на жене – хуже грязной тряпки. В чаю волосы попались, кровать и не говори!.. Вижу – действительно, свиной хлев!.. А и не замечал этого, так пригрелся к навозу!
А за этою грязью, гляжу, лезет другая. "Авось, мы – не господа!" возражает мне жена, то есть насчет того, что только у господ все вылизано и вытерто, на то там и лакеи...
"Авось, мы – не господа!" Эти слова показались мне столь глупыми, что жена вдруг как бы совершенно мне опротивела.
Главное, что при свиной моей жизни никогда мне не было надобности ни в уме, ни во взглядах жены... Нужен был только теплый бок. А тут, как коснулся я этого предмета, например, ума, и вдруг сообразил, что в уме этом бог знает сколько всякой дряни. Одна фраза сразу припомнила мне всю умственную дичь и чушь, господствовавшую между нами, и я свету невзвидел от отвращения. В первый раз я жестоко поругался с женой, и она не уступила мне в уменье ответить значительным запасом всякой словесной грязи. Хорошо, что во время этой перепалки позвали служить напутственный молебен отъезжавшей за границу нашей помещице. Это меня отвлекло.
А то бы я и опился бы со зла и изозлился бы вконец. На молебне я рвал и метал; отец Иван и помещица несколько раз оглядывались на меня, как я швырял кадилом чуть не по мордасам присутствовавших... Но как вы думаете, что меня усмирило?
Деньги! Ощутив в руке две рублевые бумажки, я почувствовал вдруг какую-то нежность в душе. Тепло какое-то... И почти сразу опомнился. Думаю: "Что это я натворил? Из-за чего?.."
И затих. И с женой помирился... Правда, воротясь, я застал ее хоть и злою, но уже в чистом платье и в прибранной комнате.
И на ней отозвались добром эти лавки и дом, покинутые Абрикосовой!.. Вот какое умиротворяющее влияние имели на меня материальные блага!.. На неделю или даже больше вновь освинел и успокоился я благодаря этим двум рублевым бумажкам.
Но увы, как бы я ни желал этого, совсем успокоиться и освинеть в той мере, как это было недавно, я уже не мог. Меня побуждала думать на этот раз та грязь домашняя, которую я разрыл совершенно случайно, благодаря тоске, заброшенной в мою душу небывалою потребностью понять небывалый факт. Тысячи разного рода мелочей, на которые я уже совершенно привык смотреть как на неизбежное, стали вдруг почему-то тревожить меня. "Иди, что ль, спать-то, до которого часу будешь сидеть!" – скажет мне из-за перегородки жена, и, сам не знаю отчего, станет ужасно скверно как-то... А прежде этого не бывало... Стала захватывать мою душу какая-то пустота... Какая-то слабость в теле одолела меня, зевота...
Ни спать, ни есть, ни пить не хочется. Кто что ни скажет – все не так, не по мне. А как именно надобно – не знаю!.. И стало со мной с каждым днем все хуже и хуже. Раз так пришло, что думаю: "хоть почитать что-нибудь!" Надумал пойти к учительнице книжечки попросить. Кое-как собрался, пошел. Прихожу. Сидит, пишет. "Помешал, мол?" – "Нет, говорит, успею, я устала. Давайте, говорит, пить чай..." Принялась ставить самовар, и у меня как-то хорошо стало на душе. Вижу, и она не имеет злобы. Ставила самовар и говорила: "Я, говорит, сегодня очень довольна, можно и покутить". – "Чем же так?" – спрашиваю. "А, говорит, очень много поработала; на четвертную, кажется, наработала-то; рублей, следовательно, на двадцать на пять, этак вот". – "Деньги, говорю, хорошие!" – "Я рада, говорит, что моим ребятишкам будут и книги и карты, да гостинцев немножко купим. Ах, если бы, говорит, можно было еще работы достать! То-то бы мы зажили с ребятами.
Чулки бы у нас, говорит, были бы, и сапоги, и рубашек бы мы нашили себе". И стала тут убиваться, что нет работы, окроме что с иностранного, да и ту, говорила, расхватывают... Еле-еле ухватишь, говорит, какой клочок, и то хорошо, что знакомые есть в Москве, присылают кой-когда хоть немножко, а то бы и совсем ничего не было. "И не знаю, как бы тогда я на ребятишек смотрела. Я бы, говорит, не вынесла их нищеты". Тем временем поспел самовар. Пьем мы чай, и говорит она: "Расскажите, говорит, отец дьякон, что-нибудь про крестьян.
Вы, говорит, должны их знать". – "Да что это, говорю, сударыня, у вас за охота до всего до этого? Вы уж очень, говорю, убиваетесь". – "Ах, говорит, батюшка, по-моему, так всем, в ком есть совесть, надобно только об этом об одном и убиваться. Из-за чего же жить?" – говорит. "Как из-за чего?
говорю. Вот, говорю, рассказывают, не знаю, правда ли, нет ли, будто бы дом у вас каменный и лавки... и, например, нужды, следовательно, мало, собственное хозяйство". И разъясняю ей так, что и в хозяйстве хлопот довольно, окроме что с мальчишками (чуть было не брякнул: "с этими, с поросятами").
Засмеялась она на эти слова и вздохнула. "Нет, говорит, батюшка, думать о своем хозяйстве, это будет чистый грех, когда..." – "Да ваш ли, говорю, дом-то?" – "Мой!" – "И лавки?" – "И лавки, говорит, и кабаки, и лабазы". "Так что же вы, говорю, этак-то?" У меня даже под ложечкой заболело от зависти. "Как же я, говорит, могу взять чужое? Все это мой отец и отец моего мужа нажили чужими трудами, как же я могу взять для себя хоть грош?.. Ведь это – кровь и пот..."
И тут загорелись у нее глаза и вся она ровно бы в лихорадке какой принялась объяснять... И что ж? Час по малой мере толковала она, и, ей-ей, так явно увидал я, что это правда. "Где же, говорит, у людей совесть-то после этого? А бессовестно я поступать не могу... Вот я и бросила все эти лавки..." Так верно объяснила она мне, что я не мог ни единого слова возразить ей. "А супруг, говорю, ваш?" – "А супруга, говорит, я оставила потому, что не любила его". – "Ну, говорю, а брак-то?" – "Что ж, говорит... Брак требует любви... Что ж мне делать, если я не люблю, а лгать я не могу". – "Так и ушли?" – "Так, говорит, и ушла". – "И от приданого отказались?" – "Да, от всего отказалась". – "От всего?" – "Да, все оставила мужу, лишь бы он не трогал меня. Кроме того, говорит, он наживает деньги тоже не честным трудом, и, стало быть, он – мой враг". "Так неужели, говорю, из-за этого?" – "Да, из-за этого! Я не могу притворяться... Я не люблю мужа и ушла от него, мне страшны деньги, нажитые неправдой, – и я бросила их... Я сознаю, что всю душу надо отдать на помощь бедному, и, что могу, делаю для него... Но я, говорит, почти ничего не могу сделать, а если бы вы знали, как это меня мучает..." – "То есть из-за чего же мучаетесь?" – спрашиваю. "Да мне больно смотреть на бедных, и я так мало могу сделать для них". – "Собственно из-за этого?" "Да! Да вы думаете, это не стоит мук?" В первый раз у меня заныло сердце... Все, что она рассказывала, я видал сотни раз, но никогда не пришло мне в голову подумать о том, точно ли это все так должно быть... А тут она все мне вывернула наизнанку... Я сидел и слушал, точно пойманный вор, и не знаю, когда бы я ушел от нее, если бы на грех не позвали "к боли".
Именно случилось это на грех. Наслушавшись ее разговоров, я чуть не заревел в мужицкой избе, где помирал старик. Вся семья ждала смерти его, с трудом делая плаксивые физиономии и думая о том, кто из наследников возьмет новые ременные вожжи, кому достанутся ульи и кто захватит гнедого жеребца. Отец Иван притворно умиленным тоном читал отходную и думал о том (я это знал как дважды два), сколько ему перепадет в руку. И, тяжело дыша, лежал труженик, всю жизнь работавший не разгибая спины, всю жизнь прикованный к земле цепями нужды. Хрипело у него уж в груди, и дыхание по временам почти прекращалось, остатки мысли еще не совсем угасли, и по временам старик что-то шептал.
"А хомут... Ивану... – открывая полумертвые глаза, хрипел старик, – а мерина... чтоб без ссоры... без свары..." и на этом старик умер. Эта смерть, которых я видел сотни на своем веку, ударила меня ножом в сердце. Сколько умирает тружеников с мыслью о хомуте, о мерине как о чем-то глубоко дорогом, доставшемся неусыпными трудами!.. Вспомнились мне эти неусыпные труды, из которых и я, наряду с множеством другого рода охотников до готового, тоже рвал куски и на свою долю. Вспомнилось мне все это, и захватило дыхание.
Даже деньги не порадовали меня. Я чувствовал тяжесть в кармане, где лежали они, хотя это были только два серебряных двугривенных. Я уныл глубоко и, сидя с отцом Иваном в телеге, всю дорогу молчал. Теперь тоска моя была уже не на желудке: я теперь уже ясно видел – из-за чего.. Да, милостивый государь, госпожа Абрикосова живет во имя правды, а наш брат жил во имя утробы. Это я теперь очень хорошо понял!
V. БОЛЕЗНЬ
– ...Вот таким-то манером и настигла меня, милостивый государь, беда, мучения и болезнь... Нежданно, негаданно в освинелую мою душу вдруг влетело что-то божеское, – и стала мне чистая смерть от этого... И откуда бы этому всему взяться? Что такое эта госпожа Абрикосова? Истинно говорю вам – никогда она не представляла для меня интересу, и нехороша, и всё... А вот поди ж!., нет, уж это, надо думать, время такое настало, что совесть начала просыпаться даже и совсем в непоказанных местах... Примерно взять ежели мою душу: место тут для чистой совести весьма неудобное, – ни стать, ни сесть, а ведь пришла же! И на госпожу Абрикосову тоже как-нибудь нашло. Этаким манером, хоть как и на меня... И ее выгнало из каменных палат... такое время...
судебное...
Как бы там ни было, а засела у меня в голове мысль о правде... И стал я по ночам не спать – думать... Даже без ужина ложился. А это в нашем свином обиходе очень много означает – не поужинавши лечь... По ночам не спишь...
Чешешься беспрерывно... Что значит, например, – мысль!..
И надумал я так, – что нет во мне правды ни на единый волос...
По совести ли я взялся за духовную часть? – Нету. По совести ли вступил в брак? – Нет... Исполнил ли обязанности мои как лица духовного, да и просто как человека, которому господь дал сердце и совесть, – исполнил ли, говорю, их относительно своего ближнего? – Нет и нет... Заныло, заболело мое сердце – отроду не чувствовал я такой боли. И с каждой минутой все сильней становилась эта боль, потому что думалось все дальше и больше... Рад бы, всей бы душой рад был я думать меньше, даже бы совсем не думать еще того было бы превосходнее, – нет! Лезет вот все дальше и дальше, без всякой жалости... Что говорят – не слышу, поддакиваю, в церкви стою с кадилом как сумасшедший и не понимаю – что это у меня в руках такое медное?.. Ей-ей!.. Страсть как я мучился в ту пору...
Долго ли шло это, коротко ли – только почти что без остановки думал я до самого корня: выходило так, что надо бросить все: дом, имущество, духовное звание, – и во вретище идти, в поте лица своего вырабатывать хлеб... Вышло это совершенно для меня явственно и обстоятельно, то есть вот как на ладони. Оставалось только взять котомку на плечо, сделать все как следует, как по мыслям, то есть, выходило, – и шабаш.
Вот тут-то и проснулся во мне свиной человек... Как стал я думать, что придется мне с тачкой, например, где-нибудь на пристани возиться – тут свиной-то человек и объявился...
"Да что ты, говорит, очумел, что ли? У нас теперь дом, покой, все слава богу, – а ты бросишь все да в поденщики..." – Да так смешно мне представил, что просто-напросто покатился я со смеху... Ха-ха-ха!.. что я в самом деле за дурак!.. Да за что же это я спокою-то своего лишусь? И стало мне представляться, как это хорошо дома, с женой, и все прочее такое... И отец Иван вдруг представился чистый агнец (а то я его видеть не мог), и все прежнее так мне понравилось, что не расстаться – да и полно! Повеселел я так-то, аппетит получил, и уж так-то сесело было мне у отца Ивана, что и сказать не могу.
Вышло таким образом, что сильна была совесть, измучила она меня в какую-нибудь неделю, а свиной человек был во мне еще сильнее ее. Так и пошло. Только я было обрадовался, что не думаю, что нету такого беспокойства, какое бывает у человека, ежели зашумит совесть; только было стал думать, что все пойдет по-старому, что пусть это делает кто-нибудь другой, а я, мол, отказываюсь, – а на деле-то стало выходить еще хуже да хуже... Трудней да трудней.
Не бросил я ни должности, ни семейства, как выходило по совести, и стал поэтому притворствовать. Теперь уже я знал, что поступаю бессовестно, а все-таки поступал... Стал я поэтому чувствовать себя не просто свиным человеком, а обманщиком – обманщиком и правды и кривды, – и такая завелась на душе у меня гадость, что и пересказать вам ее, право, нет никакой возможности... И с каждым часом становилось все гаже и хуже, потому что совесть стала кричать все громче и громче, да и свиной человек, тот стал наравне с совестью неистовствовать... Совесть-то меня вон куда вознесет, а свиной человек – низвергнет... Больно мне, мучительно, несказанно было больно!.. Кажется, чего бы проще – взял да и сделал бы по правде, вот как госпожа Абрикосова: не выходит по совести, – взяла и бросила все!.. Нет! Свиной человек такие мне аппетиты разожжет, что и не пошевельнешься свернуть с дороги. Совесть-то уж больно коротка. А ведь больно, перед богом, больно было, жестоко больно... Что же делать-то? Как облегчить?.. Естественно, начинаешь извинять себя, валишь на кого-нибудь. Вот таким манером я и стал валить все "на соседа". Во-первых, ближе всего жена – на нее; потом на отца Ивана, на мужиков... Но на жену, конечно, валил я больше всех. А так как чувствуешь, что виноват-то сам, что если они животные, то ты только посодействовал им быть ими, а не что-либо другое сделал, – чувствуешь это и пьешь, конечно... Вот откуда и пьянство началось. Ну, а потом меня и жена бросила. Тут уж я совсем растерялся. Надо вам сказать, что между пьянством и ругательством частенько-таки бегал я к госпоже Абрикосовой, жаловался на свою участь.
