Текст книги "Долгая смерть Лусианы Б."

Автор книги: Гильермо Мартинес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Глава 10

Когда самолет взмыл над рекой и город превратился в огромный макет, я ощутил не только подобие невесомости, но и внутреннее облегчение, словно история Лусианы, разговор с Клостером и ночной пожар тоже отдалились, уменьшились в размерах и стали вполне безобидными. Я вспомнил, как в романах Викторианской эпохи родители отправляли за границу героя или героиню, избравших, на их взгляд, недостойный предмет любви, но время и расстояние лишь обостряли чувства влюбленных. Правда, в моем случае путешествие все-таки дало результат, и напряжение несколько ослабло, словно мне и правда удалось освободиться, а когда час спустя из ничего возник маленький город, похожий на костяшку домино, брошенную на тусклое разбитое зеркало белесой от соли пустыни между двумя линиями горизонта, я почувствовал, что действительно уехал за тысячу километров от дома.

Потом мной полностью завладели две любезные дамы – декан и профессор литературного факультета, приехавшие меня встречать. Из аэропорта мы поехали кружным путем, чтобы я мог немного познакомиться с окрестностями, и я увидел краешек Салинас-Грандес.[24]24
  Большой солончак в Аргентине.


[Закрыть] Город казался заброшенной декорацией – конторы закрыты, улицы безлюдны, но меня успокоили, что в пять сиеста закончится. Милые хозяйки отвезли меня в отель, а через два часа заехали, чтобы сопроводить на первое занятие.

Предполагалось, что я буду вести семинар для аспирантов, посвященный вечной теме авангардизма в литературе, но, видимо, нужного числа аспирантов не нашлось, и на занятиях присутствовали совсем юные студенты. Я сразу заметил во втором ряду девушку с огромными глазами, серьезную и внимательную, и дольше, чем следовало, задержался на ней взглядом. Я уже давно не занимался с целым курсом, но стоило взять в руки мел, как внутри что-то возликовало, голос окреп, и ко мне, словно собака к хозяину после долгой разлуки, вернулось навсегда, казалось, утраченное красноречие. На волне охватившей меня педагогической эйфории я утверждал, опровергал, приводил примеры. Мне на ум пришли теологи, уверенные в том, что сотворение молитвы само по себе рождает веру. Возможно, человек реагирует на это механически или испытывает своеобразный толчок, но в моем случае роль молитвы сыграли привычные мелочи – прикосновение мела к доске, начальные предложения – и, наверное, заинтересованный взгляд той девушки. И вот уже чудо свершилось, и столько раз читанная лекция зазвучала по-новому, даже избитые шутки пришлись как нельзя более кстати. Но в середине занятия моя задорная уверенность вдруг поколебалась, и на мгновение передо мной разверзлась пропасть. Я пытался объяснить слушателям, какую кодификацию использовал Джон Кейдж[25]25
  Кейдж Джон (1912–1992) – американский композитор, пианист, представитель музыкального авангардизма. Создал цикл фортепьянных пьес «Музыка перемен» (1951) на основе древнекитайской «Книги перемен» (И цзин).


[Закрыть] в партитуре «Музыки перемен» и как она соотносится с гексаграммами «И цзин». Я нарисовал таблицы для звуков, их интенсивности и длительности и уже собирался напомнить, что гексаграммы чертили, полагаясь на волю случая, то есть шесть раз подбрасывали монетку и получали таким образом нужные линии, но слово «случай» словно сорвало какую-то пломбу, и перед моим внутренним взором возникла испещренная черточками и крестиками салфетка, где случай являл наконец присущую ему определенность. Что значит потеря убежденности для того, кто и так всегда во всем сомневался? Это сродни головокружению, когда цепляешься за уходящую из-под ног землю и пытаешься утвердиться хоть в чем-то, пусть даже мелком и незначительном. Начиная с этого момента и до конца занятий со мной творилось что-то странное и пугающее. Каждую фразу насмешливый внутренний голос заканчивал словами «или нет», каждое разъяснение – словами «или все наоборот», а каждое заключение – загадочным оборотом «но противоположное также может быть верно», причем мне становилось все труднее делать вид, будто мои выводы вытекают из непреложных суждений. Этот внутренний спор, несомненно, все портил – я опять потерял неожиданно пришедшую уверенность, отчего паузы становились длиннее, голос предательски дрожал, руки вспотели, и, когда пришло время заканчивать, я с облегчением вздохнул. Я балансировал на грани провала, и дай-то бог, чтобы присутствующие приписали это исключительно усталости. Больше всего меня беспокоила моя студентка. Как ни глупо, но про себя я с самого начала называл ее именно так, словно она была приготовленным для меня радушными хозяевами подарком. Я расстроился, что ее не будет на ужине, куда пригласили только преподавателей, но, к счастью, ей поручили какие-то дела, связанные с моим пребыванием, и за подписанием обычных в таких случаях бумажек мне удалось убедить ее присоединиться к нам. К сожалению, повлиять на распределение мест за столом я был не в силах, так что пришлось довольствоваться взглядами издалека, но уж тут я проявил немалое рвение.

На следующий день я проснулся рано и, воодушевленный гостиничным завтраком, лившимся в окно солнечным светом и манящей обложкой новенькой тетради, решил приступить к роману о художниках-поджигателях. Однако не прошло и двух часов, как благой порыв развеялся, и я отправился на прогулку. Я зашел в два-три торговых центра, заглянул в унылый книжный магазин, прошелся по главным улицам и за час до обеда, казалось, уже все знал наизусть. Во время сиесты я снова вышел прогуляться, и, как ни странно, вымерший, пустынный город гораздо больше заинтриговал меня. Я представил, как тысячи людей лежат сейчас в своих кроватях, хотя кто-то ведь наверняка не соблюдает сиесту, только вот где эти люди? Я пересек по диагонали центральную площадь, свернул на боковую улицу и увидел неоновую вывеску, несколько странную при свете дня, и лестницу, которая могла вести, например, в кинотеатр. Подчиняясь какому-то импульсу, я поднялся по ней, толкнул дверь и оказался в огромном зале игровых автоматов. Они были там – люди разных возрастов, но преимущественно зрелые женщины, взгромоздившиеся на высокие стулья, молчаливые, будто загипнотизированные, механически опускающие монеты в прорези и потому сами похожие на автоматы. Их было гораздо больше, чем я ожидал увидеть, и я ничуть не удивился бы, заметив среди них декана или кого-нибудь из моих студентов. Я вернулся на тихую улицу, прошел немного дальше и заметил еще два-три подобных заведения, заполненных завсегдатаями, словно все жители посвятили сиесту вавилонской лотерее.[26]26
  Имеется в виду рассказ Хорхе Луиса Борхеса «Лотерея в Вавилоне», где в игру-лотерею оказывается вовлечено все население вымышленного города.


[Закрыть] После занятий я поужинал в одиночестве и опять отправился побродить, теперь уже по ночному городу. После одиннадцати открытыми оказались лишь два или три бара. В ближайшем к отелю сидели в ожидании клиентов две немолодые расфуфыренные проститутки, которые улыбнулись мне, но я поспешил опустить голову и пройти мимо. Когда я вернулся в свой номер и уже собирался погасить свет перед сном, мне представилось, будто я участвую в некой компьютерной игре и вижу все, что меня ждет в ближайшие дни: столик с открытой пустой тетрадью, немногочисленные торговые центры, убогий книжный магазин, залы игровых автоматов, на удивление переполненные во время сиесты, единственный кинотеатр, факультетская аудитория, открытые допоздна два бара… Мне предстоит выполнить несколько героических миссий – написать первую главу романа, разбогатеть с помощью игрового автомата и переспать с моей студенткой, но придется столкнуться и с определенными опасностями – открыть в себе пристрастие к игре, поддаться на призывные взгляды проституток и подцепить нехорошую болезнь или стать предметом вялотекущего академического скандала из-за собственной неосмотрительности по отношению все к той же студентке.

Однако в ближайшие дни ничего подобного не произошло, а обманчивый порыв, подтолкнувший меня к покупке тетради, постепенно пропал. Воспоминание о пожаре на расстоянии тоже потускнело и не тревожило, как раньше, наоборот – то, что я мог так разволноваться из-за сгоревшей кровати и вешалки, теперь выглядело смешным. С помощью компьютера, стоявшего в холле отеля, я просмотрел все газеты Буэнос-Айреса, но предполагаемый поджог, видимо, предали забвению. Правда, я обхаживал свою студентку, насколько это было возможно, но спустя неделю чуть не махнул на нее рукой. Я вдруг осознал, что мне почти столько же, сколько было Клостеру десять лет назад, и у нас примерно такая же разница в возрасте, какая была у него с Лусианой. А вдруг моя студентка, как некогда Лусиана, с возмущением говорит своим подругам, что я ей в отцы гожусь и ее раздражают мои ухаживания? Тем не менее я решил не отказываться от счастливой мысли назначить консультацию в выделенном мне маленьком кабинете. Пришла только она одна, что было весьма смело с ее стороны, и если утром судьба от меня отворачивалась, то к вечеру я был той же самой судьбой обласкан. По ее словам, все решил фактор времени: она вдруг поняла, что осталась всего неделя, и я в который раз подумал, что лучший помощник путешественника – обратный билет. От второй недели в Салинасе в памяти остались лишь ее обнаженное тело, лицо и завораживающие глаза. И хотя мы с Лусианой и так находились в разных концах страны, в эти дни я перенесся на совсем уж непреодолимое расстояние, которое отделяет ослепших от счастья эгоистов от неудачников. Всего раз я вспомнил о ней. Однажды вечером X. (про себя я до сих пор называю ее так), выйдя из душа и стоя перед зеркалом, склонила набок голову и подняла волосы, чтобы расчесать их. Стоило мне увидеть ее длинную обнаженную шею, как передо мной мелькнула шея Лусианы, словно время непонятно почему явило свое милосердие и вернуло нетронутый и сверкающий кусочек прошлого. У меня и раньше, во время прогулок по Буэнос-Айресу или в поездках, случались подобные невероятные встречи, когда из прошлого, проверяя мою память, неожиданно являлись лица – такими, какими они были раньше и какими уже не могли быть. Я считал, что это результат течения времени, что с годами все представители рода человеческого становятся знакомы друг другу. Но на этот раз ощущение было гораздо более живым, будто изящная шея Лусианы, которую я любовно изучал день за днем, со всеми ее косточками, венами и пульсирующими жилками вдруг снова возникла передо мной. Я несмело протянул руку и коснулся затылка. X. повернула ко мне лицо в ожидании поцелуя, и наваждение рассеялось.

Два дня спустя все закончилось. Я поставил последние оценки, собрал сумку, спрятал в нее так и оставшуюся чистой тетрадь, и X. отвезла меня в аэропорт. Мы обменялись обычными обещаниями, хотя оба знали, что не выполним их. Рейс до Буэнос-Айреса без всяких объяснений задержали почти на три часа, и взлетели мы уже ночью. Почти всю дорогу я проспал, уткнувшись лицом в иллюминатор, но, когда самолет пошел на посадку, меня разбудили негромкие возбужденные голоса. Пассажиры указывали вниз на город и придвигались ближе к окошкам. Я приподнял шторку и увидел среди городских огней и потоков машин две горящие точки, похожие на зажженные сигареты или красные мерцающие угольки, от которых вверх поднимался белый дым. Они наверняка были разделены десятками кварталов, но с высоты казалось, будто они почти рядом. Подобная картина не могла быть ничем иным, кроме как одновременно вспыхнувшими пожарами, хотя в это трудно было поверить. Роман, так и не начатый мной во время поездки, похоже, начался сам, без моего участия, далеко внизу.

Глава 11

Войдя в квартиру, я первым делом поднял валявшиеся на полу счета и квитанции. Никаких сообщений на автоответчике не было. Неужели Лусиана наконец оставила меня в покое? Или это молчание имеет более глубокий смысл – она перестала мне доверять, считает, я ее предал? Не сумев убедить и перетянуть на свою сторону, она меня просто-напросто отвергла. Я представил ее сидящей взаперти, под защитой привычных и надежных страхов, один на один со своей одержимостью. Включив телевизор, я перебрал все новостные каналы, но сообщений о пожарах пока не было. В два часа ночи сон все-таки сморил меня, я выключил свет и проспал почти до полудня.

Поднявшись, я тут же спустился в бар и схватился за газеты. Сообщения были такие же скупые, как и пятнадцать дней назад, будто эти происшествия занимали только меня. Оказывается, пожаров было три: два случились почти одновременно и близко друг от друга, в районе Флорес, их-то мы и видели с самолета, а еще один немного позже, в районе Монсеррат. Все три мебельных магазина были подожжены простым, но эффективным способом: немного бензина под дверь плюс горящая спичка. Правда, на этот раз был подозреваемый: несколько свидетелей заметили китайца, удиравшего на велосипеде с бензиновой канистрой в руке. В другой газете тоже упоминался человек с восточными чертами лица. Еще в одной говорилось о возможной связи с пожарами двухнедельной давности и даже выдвигалась гипотеза о том, что подозреваемый был нанят китайской мафией для поджога незастрахованных мебельных магазинов. Таким образом предполагалось разорить хозяев и вынудить их задешево продать недвижимость для расширения сети азиатских супермаркетов. Я отложил газеты со смешанным чувством удивления и недоверия. Аргентинская реальность опять сбила меня с толку. Мне представлялись художники-поджигатели, а тут какой-то китаец на велосипеде! Нет, такой реальности поддаваться нельзя, нужно быть выше ее, к чему призывают нас наши учителя, однако эти заметки почему-то произвели на меня гнетущее впечатление, а задуманный роман показался дурацким и ненужным, и я подумал, не оставить ли вообще эту затею.

Остаток дня я провел в бездействии и унынии, и мысли о X. посещали меня чаще, чем можно было ожидать. В шкафу и холодильнике было пусто, и вечером я заставил себя выйти и решить вопрос с продуктами на ближайшую неделю. Возвратившись, я снова включил телевизор. Сообщения о пожарах уже появились, а таинственный китаец даже стал героем дня. По одному каналу показали наспех сделанный фоторобот и фасады подожженных строений, по другому – интервью с хозяевами, которые, печально покачивая головами, демонстрировали оставшиеся от мебели головешки и почерневшие от дыма стены. Все это было мне безразлично, поскольку речь шла не о моих пожарах, а об умело сфальсифицированной ради телекамер действительности. Я пробежался по другим программам и остановился на каком-то фильме, но примерно на середине уснул. Около полуночи меня разбудил настойчивый и резкий телефонный звонок. Лусиана так кричала в трубку, что я не сразу ее понял. «Что ты теперь скажешь? – сквозь слезы повторяла она. – Именно это он и планировал». Наконец я разобрал, что она просит включить телевизор, и с трубкой в руке потянулся к пульту. По всем каналам передавали одно и то же: в каком-то доме для престарелых случился страшный пожар, и пламя добралось уже до верхнего этажа. Пожар начался внизу, в магазине антикварной мебели. «Магазин антикварной мебели! – кричала Лусиана. – Он поджег магазин антикварной мебели под домом для престарелых!» Витрина лопнула, огонь перекинулся на огромное дерево возле тротуара, побежал по стволу наверх, превращая его в пылающий факел, и охватил верхние ветки на уровне балконов. Пожарным удалось проникнуть внутрь, но пока они вытаскивали только трупы: многие старики не сумели подняться с постелей и задохнулись.

– Мне позвонили из больницы – моя бабушка в первом списке погибших. Мне нужно пойти опознать ее, так как Валентина несовершеннолетняя, но я не могу. Не могу! – повторила она в отчаянии. – Я больше не вынесу морг, похоронное бюро, эти ряды гробов – не желаю их видеть и выбирать не желаю.

Она снова заплакала на одной ноте, словно завыла.

– Я пойду с тобой, но давай не будем торопиться, – сказал я, подражая деловому и властному тону, каким родители пытаются успокоить недовольных чем-то детей. – Не обязательно идти на опознание прямо сейчас, сначала тебе нужно успокоиться. Прими какую-нибудь таблетку. У тебя есть что-нибудь?

– Есть, – сказала она, всхлипывая. – Я уже приняла одну.

– Вот и хорошо, прими еще одну, но только одну, и жди меня. Больше ничего не делай, выключи телевизор и оставайся в постели. Я постараюсь приехать как можно быстрее.

Я спросил, дома ли сестра, и ее голос понизился до шепота:

– Я все ей рассказала в тот день, когда мы с тобой встречались, а она ходила к Клостеру, но она мне не поверила. Я сказала, Бруно тоже мне не верил, и теперь он мертв. Она видела пожар, мы были вместе, когда позвонили из больницы и когда показывали, как выносят тела на носилках, но она все равно не верит. Она не понимает, – тут ее голос дрогнул, – не понимает, что она следующая.

– Не думай сейчас об этом и пообещай, что до моего приезда вообще постараешься ни о чем не думать. Лучше попробуй поспать.

Я повесил трубку и еще несколько минут сидел, уставившись в телевизор. Вынесли уже четырнадцать тел, и страшный счет продолжался. Я тоже не мог поверить, это было бы чудовищно. Но, с другой стороны, не служило ли такое количество жертв идеальной маскировкой? Имя бабушки Лусианы было одним из многих в списке погибших, никто не станет специально ею заниматься, и ее смерть навсегда останется частью общей трагедии, растворится в ней. Никто также не будет рассматривать пожар в доме для престарелых как предумышленный, поскольку это явно несчастный случай, печальное следствие поджога мебельного магазина. Возможно, все свалят на китайца, если он действительно существует и его найдут. В состоянии ли Клостер спланировать и осуществить подобное? В романах – да, несомненно, мне даже показалось, я слышу его насмешливый голос: вы хотите отправить меня в тюрьму за мои сочинения? И тут я совершил роковую, непоправимую ошибку, в чем до сих пор раскаиваюсь, – мне захотелось воспрепятствовать Клостеру. Я набрал его номер. Никто не отвечал, даже автоответчик. Я быстро оделся и прямо у дома взял такси. Мы ехали по тихому ночному городу, только вдалеке слышались сирены пожарных машин. По радио передавали сообщения о пожарах, которые, словно лихорадка, распространялись повсюду, и о том, что список погибших в доме для престарелых неуклонно растет. Я вышел у дома Клостера. Окна наверху были закрыты, нигде не пробивалось ни единой полоски света. Я два-три раза впустую нажал на звонок. Тогда я вспомнил, как Лусиана однажды сказала, что Клостер иногда по ночам любит поплавать. Я отправился в бар, где мы с ней встречались, и спросил официанта, есть ли где-нибудь поблизости клуб с бассейном. Оказалось, нужно всего лишь обогнуть квартал. Через несколько минут я оказался перед мраморной лестницей и вращающейся дверью, возле которой висела бронзовая табличка. Я позвонил в звонок на столе у входа, и откуда-то из глубины здания вышел усталый дежурный. В ответ на мой вопрос о работе бассейна он указал на расписание – бассейн закрывался в полночь. Тогда я предпринял последнюю попытку – описал Клостера и спросил, видел ли он его. Дежурный кивнул и махнул рукой в сторону лестницы, которая вела в бар и бильярдную. Я поднялся на два пролета и очутился в большом зале в форме буквы U, где за круглыми столами множество мужчин, окутанных клубами дыма, молча и сосредоточенно играли в покер. Когда я появился, они подозрительно взглянули на меня, но, удостоверившись, что никакой опасности я собой не представляю, снова углубились в карты. Только тогда я понял, почему заведение открыто допоздна – это был настоящий игорный дом, лишь слегка закамуфлированный под клуб. Безмолвный телевизор на стойке был настроен на спортивный канал. В зале стояли также стол для пинг-понга, с которого уже убрали сетку, и два-три стола для бильярда. За последним, расположенным возле выходящего на улицу большого окна, я увидел Клостера – он играл один, если не считать за игрока стоявший на углу стакан. Я подошел. Зачесанные назад волосы были еще влажные, видимо, он недавно вернулся из раздевалки, а черты лица под лампой казались очень резкими и четкими. Опершись подбородком о кий, он, вероятно, прикидывал возможную траекторию, и, только когда перед очередным ударом он двинулся к углу стола, взгляд его упал на меня.

– Что вы здесь делаете? Полевые исследования азартных игр? Или сами решили сыграть с ребятами?

Он смотрел на меня спокойно, чуть ли не равнодушно, и усердно натирал мелом кий.

– Я ищу вас. Думал, вы в бассейне, но меня послали сюда.

– Да, я всегда сюда поднимаюсь, особенно теперь, когда открыл для себя эту игру. В молодости, знаете ли, я относился к ней с презрением, считал, в нее играют только фанфароны, просиживающие штаны в баре, но оказалось, в ней есть интересные метафоры и своя маленькая философия. Вы играли хоть раз, я имею в виду по-настоящему?

Я отрицательно качнул головой.

– В основе ее, естественно, лежит геометрия, причем в классическом варианте – действие и противодействие. Вы сказали бы, что здесь царят причина и следствие. Со стороны любой укажет вам оптимальную траекторию каждого удара. Новички так и поступают: выбирают самую простую, лишь бы загнать в лузу ближайший шар. Но когда вы начинаете разбираться в игре, то понимаете, что самое важное – контролировать движение битка после удара, а это уже настоящее искусство, поскольку нужно предвидеть все возможные столкновения шаров, цепную реакцию, так сказать. Ведь истинная, хотя и хитро замаскированная, цель игры – не просто загнать шар в лузу, а загнать его так, чтобы биток снова встал на выгодную позицию. Поэтому профессионалы, всегда просчитывая игру на удар вперед, из всех траекторий выбирают порой самую сложную и неожиданную. Они стремятся не просто забить, а забивать и забивать один шар за другим, пока все они не окажутся в лузах. Да, это геометрия, несомненно, но напряженная, даже ожесточенная. – Он направился к тому углу, где оставил свой стакан, сделал глоток и снова взглянул на меня, на этот раз удивленно приподняв брови: – И все-таки что же это за срочное дело, которое не могло подождать до утра и заставило вас притащиться сюда?

– Неужели вы не слышали о пожаре и вообще ничего не знаете? – спросил я, ожидая, что он попытается притвориться несведущим и это отразится на его лице, однако Клостер остался невозмутим, будто действительно не понимал, о чем идет речь.

– Я слышал, что вчера произошло несколько пожаров, вроде бы в мебельных магазинах, но я не очень слежу за новостями, – сказал он.

– Часа два назад подожгли еще один, на первом этаже дома для престарелых – того самого, где находилась бабушка Лусианы. Тела все еще продолжают выносить, но она числилась уже в первом списке погибших.

Казалось, Клостер переваривает полученную информацию, в какой-то момент он даже выглядел обескураженным, будто мои слова не укладывались у него в голове. Он положил кий на стол, и мне показалось, рука у него слегка дрожит. Когда он повернулся, лицо его было мрачно.

– Сколько всего погибших? – спросил он.

– Еще неизвестно, – ответил я. – Пока вытащили четырнадцать тел, но кто-то еще может умереть в больнице.

Клостер чуть наклонил голову, прикрыл ладонью глаза и начал потирать виски, а потом стал медленно ходить вдоль стола, не отнимая руку от глаз. Притворялся или новость действительно его потрясла? Похоже, не притворялся, только я не мог понять, что именно произвело на него такое впечатление. Наконец он отвел руку, устремил взгляд куда-то в пространство и заговорил словно сам с собой.

– Значит, пожар, – по-прежнему не глядя на меня, вымолвил он, весь во власти какой-то мысли. – Ну конечно же огонь. Теперь я понимаю, зачем вы меня разыскивали. – И он бросил в мою сторону уничтожающий взгляд: – Вы считаете, пару часов назад я поджег дом для престарелых и, пока старички горели заживо, спокойно накручивал в бассейне свои километры. Вы ведь так считаете, разве нет?

Я сделал неопределенный жест.

– Недели две назад Лусиана видела вас перед этим зданием, вы смотрели куда-то вверх, на балконы, она решила, вы замышляете что-то против ее бабушки, и позвонила мне.

Клостер опять смерил меня презрительным взглядом, словно его раздражало, что никаких других доказательств я представить не могу.

– Ну что ж, это вполне возможно. Одна смерть в моем романе тоже должна произойти в приюте для престарелых, поэтому я обошел несколько, в разных районах. Некоторые осмотрел только снаружи и кое-что прикинул, где-то сказал, будто хочу поместить туда своего родственника, и меня пропустили внутрь. Проникнуть туда оказалось так легко, просто удивительно. Я хотел найти какую-нибудь деталь для чрезвычайно хитроумной смерти, но при этом всегда думал о смерти одного человека, мне и в голову не приходило такое простое и зверское решение – покончить сразу со всеми. Честно говоря, способ убийства меня тоже каждый раз удивляет, хотя огонь – достаточно очевидный выбор.

Теперь он заговорил как-то отчужденно, словно обращался к кому-то третьему. Его блуждающий взгляд в который раз остановился на мне, и он снова принялся шагать туда-сюда, будто одержимый жестокой внутренней борьбой.

– Но все эти погибшие… они ведь невинные люди, – сказал Клостер. – Это не должно было произойти, ни в коем случае не должно, пора с этим покончить. Хотя, с другой стороны, я не представляю, как это сделать, уже слишком поздно.

Он подошел ко мне, и выражение его лица снова изменилось – в нем не было ни тени притворства, словно он вручал мне свою судьбу и ждал моего приговора.

– Я еще раз спрашиваю – вы думаете, это я, все время я?

Сам того не желая, я отступил на шаг. В его взгляде было что-то бешеное и пугающее, в нем таилось безумие, гораздо более застарелое и беспросветное, чем у Лусианы.

– Нет, я так не думаю, – сказал я, – я вообще не знаю, что думать.

– Но вы должны так думать, – мрачно заявил он, – пусть и по другим причинам. Несколько часов назад, до прихода сюда, я как раз начал писать эту сцену – смерть в приюте. Черновик я оставил на столе, и вы видите, все так и произошло, только в иной форме, словно, корректируя мой стиль, кто-то хочет заявить о себе или посмеяться надо мной. И так случалось всякий раз, стоило мне что-то написать. Сначала я пытался убедить себя, что это просто совпадения, конечно, очень странные, чересчур уж точные. Да, тогда я уже начал диктовать… Я бы сказал, это совместная работа.

– Совместная… с кем?

Клостер недоверчиво взглянул на меня, будто внезапно понял, что зашел слишком далеко, и засомневался в моей надежности, а может быть, вообще впервые решился об этом заговорить.

– Во время нашей прошлой беседы я признал, что тоже не считаю эти смерти совсем уж случайными, но тогда я не мог быть искренним до конца, так как единственно возможное объяснение одновременно является абсолютно невероятным. Даже я не мог полностью в него поверить… до последнего случая. Возможно, вы и теперь не поверите, но помните, я упоминал предисловие к «Записным книжкам» Генри Джеймса?

– Прекрасно помню – вы сказали, что позаимствовали у него идею диктовки.

– В этой книге есть кое-что еще. Это пометки очень личного свойства, сделанные между основными записями и совершенно неожиданные для ироничного космополита Джеймса. У него был – или он верил, что был, – некий дух-защитник, «добрый ангел». Иногда он называет его «демоном терпения», иногда – daimon,[27]27
  Дух, божество (греч.).


[Закрыть] «благословенным Гением» или mon bon.[28]28
  Здесь: мой доброжелатель (фр.).


[Закрыть] Он его призывает, поджидает, порой ощущает его присутствие рядом с собой и даже чувствует на своей щеке его дыхание. Он полностью отдается под его покровительство, умоляет послать вдохновение и следовать за ним повсюду, где бы он ни работал. Дух-покровитель сопровождал Джеймса всю жизнь… пока тот не начал диктовать. Пожалуй, это самый примечательный момент в его заметках: как только в комнате появился второй человек и молчаливые просьбы сменились громкими словами, всякие упоминания об ангеле исчезли, а тайное сотрудничество навсегда прекратилось. В свое время, читая эти строки, я невольно улыбался, так как не мог представить, чтобы достопочтенный Джеймс обращался с мольбами к своему доброму ангелу, как маленький мальчик к далекому другу. Это казалось мне наивным, смешным и немного смущало, будто я через окно подглядел то, чего не должен был видеть. Итак, я посмеялся про себя и почти сразу забыл, а вспомнил, только когда сам начал диктовать. В отличие от Джеймса я удостоился посещения именно благодаря диктовке, но это был отнюдь не добрый ангел.

Он сделал еще глоток и отвел глаза, потом поставил стакан на место и опять рассеянно взглянул на меня.

– Я рассказывал вам, что после нескольких дней какой-то непонятной немоты, словесного паралича я начал вновь диктовать Лусиане и внезапно ощутил прилив вдохновения, чуть ли не экстаз. Пока я диктовал ей, кто-то другой диктовал мне. Это был настойчивый шепот, сокрушавший все сомнения. Сцена, на которой я тогда застрял, была задумана как жуткая, кровавая, но очень четкая, поскольку речь шла о методичном приведении каинитами в исполнение своего плана мести. Раньше я никогда ничего подобного не писал, предпочитая не столь варварские, душераздирающие преступления, и думал, что не смогу побороть свою природу и не осилю этот эпизод. А оказалось, нужно просто слушать этот ужасный таинственный голос, который так натуралистично описывает вонзающийся в глотку нож и не отступает ни перед чем, убивая снова и снова. По признанию Томаса Манна, когда он писал «Смерть в Венеции», у него впервые в жизни было ощущение некоего абсолютного движения, ему казалось, будто его несет по воздуху. У меня тоже впервые в жизни было подобное ощущение. Правда, не могу сказать, что во время полета я покоился у него на руках, скорее, он злобно волок меня, а я не мог воспротивиться его грубой силе. Да, я следовал за ним, но против воли, он полностью завладел мной и с дикой радостью размахивал ножом, словно хотел сказать – это просто, это делается так, так и так. Странно, что после диктовки руки у меня не были в крови. Однако ощущение чуть ли не сексуальной эйфории, порожденное могучим всплеском вдохновения, осталось, и эта гремучая смесь, наверное, и толкнула меня к Лусиане. Только ее сопротивление вернуло меня к действительности.

Голова его слегка дернулась, словно он пытался отогнать тяжелое воспоминание.

– Ночью я перечитал продиктованные страницы. Их, несомненно, сочинил кто-то другой, я бы никогда так не смог. Это был полностью готовый текст, написанный безупречным языком, просто и жестоко раскрывающий всю глубину зла. Ряды черных строчек на бумаге напугали меня, ибо выглядели неопровержимым доказательством того, что все изложенное тут существует на самом деле. Я не мог вернуться к роману, зараженному смертоносным вирусом чужого вымысла, и бросил его на той фразе, которую продиктовал Лусиане, прежде чем она пошла готовить кофе. Он лежал в ящике, а я всеми силами старался забыть о случившемся, с помощью всяких разумных доводов убедить себя, что это невозможно. А потом произошли все эти катастрофы… Я потерял дочь, выпал из мира, жизнь прекратилась. Полностью опустошенный, я мог только без конца крутить ту пленку. Я думал, больше никогда не буду писать, пока летом не оказался на том пляже и не увидел исчезающую в море фигуру. Я воспринял это как возникший на воде знак. Конечно, считается, что это несчастный случай, и в тот момент я тоже так считал, но мне удалось расшифровать смысл поданного свыше знака, и я понял, о чем будет мой следующий роман. Естественно, я не мог предполагать, что этой сценой открывается и ваше произведение. На следующий день я вернулся в Буэнос-Айрес, мне не терпелось начать. Голова неожиданно прояснилась, в конце туннеля забрезжил слабый, но вполне различимый свет новой темы. Она не так уж сильно отличалась от темы заброшенного романа о каинитах, просто я перенес действие в наши дни. Речь шла о девушке, похожей на Лусиану и имевшей такую же семью, как она, и о человеке, потерявшем дочь, как я. В отличие от предыдущих романов здесь я намеревался сохранить некоторое сходство с реальностью, поскольку он родился из скрытой потребности залечить собственную рану. Я дал себе слово не забываться и не давать воображению сбивать себя с пути. Темой, конечно, было наказание и его размеры. «Око за око», – говорится в законе талиона, но как быть, если одно око меньше другого? Я потерял дочь, а у Лусианы детей не было. Можно ли сравнивать мою дочь с ее женихом, который, возможно, и не стал бы ее мужем и с которым она не очень-то ладила? Я обращался к своей боли, и та кричала, что нет, нельзя. Я взялся за роман со спартанской решимостью, но внутри оставался иссушенным и потухшим, будто смерть дочери отвратила меня не только от людей, но и от работы. Я не узнавал себя в тех немногих строчках, которые вымучивал за день, мне не давались ни начало, ни тон, ни отдельные слова. И тогда я каждую ночь стал звать его, пока не понял вдруг, что я не один, он вернулся. Я снова почувствовал его у себя за плечом и снова позволил диктовать себе, позволил подтолкнуть, поддержать, ударить по камертону. Это было похоже на медленное размораживание, но в конце концов кусок льда, в который я превратился, начал таять. Я опять стал писать, прекрасно сознавая, что обязан этим тому, кого про себя называл «Средни Ваштар».[29]29
  Огромный хорек из одноименного рассказа английского писателя Гектора Хью Манро (1870–1916), которому поклонялся герой рассказа, десятилетний мальчик.


[Закрыть] Его ужасный голос напоминал близкое дыхание знакомого существа и, даже невидимый, был не просто реален, но почти осязаем. Мне казалось, любой сразу узнает на страницах его фразы, а поначалу чуть не все они принадлежали ему. Однако само движение руки, ее мышечное напряжение чудесным образом мало-помалу вернуло мне былое умение, былую суть. Он словно пропустил по мне электрический ток, и мертвец ожил. Я вернулся в себя и к себе, а одновременно с этим вернулась и моя прежняя гордость – единственное, что у меня есть, и я перестал нуждаться в его компании, предпочитая долгие творческие бдения, вечные колебания, обходные пути и собственное воображение. Однако освободиться от него оказалось не так-то просто, он прочно вцепился в меня, как тот старик в море в свою рыбину.[30]30
  Имеется в виду рассказ Э. Хемингуэя «Старик и море».


[Закрыть] К тому же его фразы всегда оказывались лучше – проще, точнее, энергичнее, но постепенно мне удалось отказаться от них, несмотря на соблазн. И когда я однажды почувствовал, что опять остался один, то подумал, что наконец избавился от него.