Текст книги "Охотничьи рассказы"

Автор книги: Гилберт Кийт Честертон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Значит, бекон и впрямь создал Шекспира,– сказал полковник.

– Конечно,– сказал юрист и, увидев, что девушка их слышит, прибавил: – Мы хвалим ваш бекон, мисс Харди.

– Его все хвалят,– сказала она с законной гордостью.– Но скоро это кончится. Скоро запретят держать свиней.

– Запретят свиней! – воскликнул потрясенный юрист.

– Глупые свиньи,– сердито сказал полковник.

– Выбирай слова,– сказал Гуд.– Человек ниже свиньи, если он ее не ценит. Нет, что творится! Как же новое поколение проживет без ветчины? Кстати, о новом поколении, где ваш Пирс? Он обещал сюда приехать, поезд пришел, а его нет.

– Простите, сэр,– несмело и вежливо вставила Джоан Харди.– Капитан Пирс наверху.

Это могло обозначать, что тот – в доме, на втором этаже, но Джоан привычно взглянула в синюю бездну неба. Потом она ушла, а Оуэн Гуд долго глядел туда же, пока не заметил наконец аэроплана, сновавшего, как ласточка.

– Что он там делает? – спросил юрист.

– Себя показывает,– объяснил полковник.

– Зачем ему показывать себя нам? – удивился Гуд.

– Незачем,– ответил Крейн.– Он показывает себя ей.– Помолчал и прибавил: – Хорошенькая девушка.

– Хорошая девушка,– серьезно поправил Гуд.– Ты уверен, что он ведет себя порядочно?

Крейн помолчал и поморгал.

– Что ж, времена меняются,– сказал он наконец.– Я человек старомодный, но скажу тебе как твердолобый тори: он мог выбрать и хуже.

– А я как твердолобый радикал,– ответил Гуд,– скажу тебе: вряд ли он мог выбрать лучше.

Тем временем своевольный авиатор спустился на полянку у подножья холма и направился к ним. Походил он скорее на поэта и, хотя весьма отличился во время войны, был из тех, кто стремится победить воздух, а не врага. С той героической поры его светлые волосы заметно отрасли, а синие глаза стали не только веселее, но и воинственней. У свинарника он немного задержался, чтобы поговорить с Джоан Харди, и, подходя к столу, просто пылал.

– Что за чушь? – орал он.– Что за мерзость? Нет, больше терпеть нельзя! Я такого натворю...

– Вы достаточно сегодня творили,– сказал Гуд.– Лучше позавтракайте с горя.

– Нет, вы смотрите...– начал Пирс, но Джоан тихо появилась рядом с ним и несмело вмешалась в беседу.

– Какой-то джентльмен,– сказала она,– спрашивает, можно ли ему с вами поговорить.

Джентльмен этот стоял чуть подальше вежливо, но так неподвижно, что человек слабонервный мог бы испугаться. На нем был столь безукоризненный английский Костюм, что все сразу признали в нем иностранца, но тщетно обрыскали мыслью Европу, пытаясь угадать, из какой он страны. Судя по неподвижному, лунообразному, чуть желтоватому лицу, он мог быть и азиатом. Но когда он открыл рот, они сразу определили его происхождение.

– Простите, что помешал,– сказал американец.– Барышня говорит, вы самые лучшие специалисты по этим местам. Я вот хожу, ищу древности, а их нет и нет. Покажите мне, пожалуйста, всякие ваши средние века, очень буду обязан.

Они не сразу оправились от удивления, и он терпеливо пояснил:

– Я – Енох Оутс. В Мичигане меня все знают. А тут, у вас, я купил участочек. Посмотрел я нашу планетку, подумал и решил: если у тебя завелся доллар-другой – покупай землю в таком месте. Вот я и хочу узнать, какие тут самые лучшие старинные памятники. Эти, средневековые.

Удивление Хилари Пирса сменилось не то восторгом, не то яростью.

– Средневековые! – возопил он.– Памятники! Вы не прогадали, мистер Оутс. Я вам покажу старинное здание, священное здание, такое древнее, что его бы надо перевезти в Мичиган, как пытались перевезти аббатство Гластонбери^[18].

Он кинулся в угол огорода, размахивая руками, а американец послушно и вежливо пошел за ним.

– Глядите, пока этот стиль не погиб! – закричал Пирс, указывая на свинарник.– Средневековей некуда! Скоро их не будет. Но с ними падет Англия, и сотрясется мир.

По лицу американца невозможно было понять, насмешливо или наивно он спросил:

– Вы считаете эту постройку очень древней?

– Без всяких сомнений,– твердо ответил Пирс.– Мы вправе предположить, что в таком самом здании держал своих питомцев Гурт-Свинопас^[19]. Более того! Я убежден, что данный памятник много древнее. Крупнейшие ученые полагают, что именно здесь недооцененные создания посоветовали блудному сыну вернуться домой. Говорят, мистер Оутс, что такие памятники скоро исчезнут. Но этого не будет! Мы не подчинимся вандалам, покусившимся на наши святыни. Свинарник восстанет во славе! Купола его, башни и шпили возвестят победу священной свиньи над нечестивым тираном!

– Мне кажется,– сухо сказал Крейн,– мистеру Оутсу следует осмотреть церковь у реки. Викарий разбирается в архитектуре и объяснит все лучше, чем мы с вами.

Когда чужеземец ушел, полковник сказал своему молодому другу:

– Некрасиво смеяться над людьми.

Пирс обратил к нему пылающее лицо.

– Я не смеялся,– сказал он и засмеялся, но лицо его все так же пылало.– Я говорил всерьез. Аллегориями, быть может, но всерьез. Сердито, может быть... Но, поверьте, пришло время рассердиться. Мы слишком мало сердились. Я буду бороться за возвращение, за воскресение свиньи. Она вернется и диким вепрем ринется на своих гонителей.

Он вскинул голову и увидел на вывеске голубого борова, похожего на геральдических зверей.

– Вот наш герб! – вскричал он.– Мы пойдем в бой под знаменем Борова^[20]!

– Бурные аплодисменты,– сказал Крейн.– На этом и кончайте, не надо портить собственную речь. Оуэн хочет посмотреть местную готику, как Оутс. А я посмотрю вашу машину.

Каменистая тропинка вилась меж кустов и клумб, словно садик вырос по краям лестницы, и на каждом повороте Гуд спорил с упирающимся Пирсом.

– Не оглядывайтесь на ветчинный рай,– говорил он,– не то обратитесь в соляной... нет, в горчичный столп. Творец создал для услады глаз не одних свиней...

– Эй, да где же он? – спросил полковник.

– Свиньи, свиньи...– мечтательно продолжал Гуд.– Необоримо их очарование в раннюю пору нашей жизни, когда мы слышим в мечтах цокот их копытец, и хвостики их обвивают нас, как усики винограда.

– Ну что ты несешь! – сказал полковник.

Хилари Пирс действительно исчез. Он нырнул под изгородь, вскарабкался вверх по другой, более крутой тропинке, продрался сквозь кусты, вспрыгнул на забор и увидел оттуда свинарник и Джоан Харди, спокойно идущую к дому. Тогда он спрыгнул на дорожку, прямо перед ней. В утреннем свете все было четким и ярким, как в детской книжке. Пирс стоял, вытянув руки вперед, его желтые волосы совсем растрепались в кустах, и похож он был на дурака из сказки.

– Я не могу уйти, пока я с вами не поговорю,– сказал он.– Ухожу я по делу... да, именно по делу. Когда люди уходили в поход, они сперва... вот и я... Конечно, не для всех свинарник – высокий символ, но я, честное слово... В общем, вы сами знаете, что я вас люблю.

Джоан Харди это знала, но, словно концентрические стены замка, ее окружали древние деревенские условности, прекрасные и строгие, как старый танец или тонкое шитье. Самой скромной и гордой из всех дам, вытканных на ковре наших рыцарских рассказов, была та, кого мир и не назвал бы дамой.

Она молча глядела на него, он – на нее. Головка у нее была птичья, профиль – соколиный, а цвет ее лица не определишь, если мы не назовем его ослепительно-коричневым.

– Вы и впрямь спешите,– сказала она,– Я не хочу, чтобы со мной объяснялись на бегу.

– Простите,– сказал он.– Да, я спешу, но вас я не тороплю. Я просто хотел, чтобы вы знали. Я ничего не сделал, чтобы заслужить вас, но я нашел себе дело. Вы ведь сами считаете, что в мои годы нужно трудиться.

– Вы поступите на службу? – простодушно спросила она.– Я помню, вы говорили, у вас дядя служит в банке?

– Надеюсь, не все мои разговоры были на таком уровне,– сказал он, не подозревая ни о том, что она помнит каждое его слово, ни о том, как мало знает она об идеях и мечтах, которые казались ему такими важными.– Не то чтоб на службу... Скорее, это служение... Честно говоря, я займусь торговлей и торговать буду свиньями.

– Тогда не приезжайте к нам,– сказала она.– Здесь их скоро запретят, и соседи...

– Не бойтесь,– сказал он.– Я стану деловым и коварным. Что же до того, чтобы сюда не приезжать... Пишите мне хотя бы каждый час. А я буду присылать вам подарки.

– Не думаю, что отец разрешит мне принимать их,– сказала она.

– Попросите его подождать,– серьезно сказал Пирс.– Пусть он сперва на них посмотрит. Я не думаю, что он их отвергнет. Они ему понравятся. Он одобрит мой скромный вкус и здравые деловые принципы. А вы не пугайтесь, я не буду вас беспокоить, пока всего не совершу. Только знайте, что для вас я бросаю вызов миру.

Он вспрыгнул на стену и исчез, а Джоан молча вернулась в кабачок.

В следующий раз три друга встретились за завтраком в совсем другом месте. Полковник пригласил их в свой клуб, хотя сам ходил туда довольно редко. Первым явился Оуэн Гуд, и лакей, как ему велели, провел его к столику у окна, за которым расстилался Грин-парк. Зная военную пунктуальность полковника, Гуд подумал, что сам спутал время, и полез в карман, где была зажигалка. Там оказалась и газетная заметка, которую он сам, смеха ради, вырезал на днях. Говорилось в ней вот что:

«В Западных графствах, особенно – на шоссе, ведущем в Бат, мотоциклисты все чаще превышают дозволенную скорость. Как ни странно, нарушителями оказываются в последнее время богатые и респектабельные дамы, прогуливающие домашних животных, которым, по словам хозяек, необходима для здоровья большая скорость, вызывающая сильный приток воздуха».

Он рассеянно проглядывал эти строки, когда вошел полковник с газетой в руке.

– Просто смешно! – воскликнул Крейн.– Я не революционер, не то, что ты, но эти правила и запрещения переходят все границы. Вот, бродячие зверинцы запретили. Опасно, видите ли. Деревенские мальчишки не увидят льва, потому что раз в пятьдесят лет кто-нибудь сбегает из клетки. Но это еще что! Ты знаешь, недавно завели особые поезда, которые перевозят больных в санатории. Так вот, их тоже запретили, заразы боятся. Если так пойдет, я сбешусь, как Хилари.

Хилари Пирс тем временем пришел и слушал его, странно улыбаясь. Улыбка эта удивляла Гуда не меньше, чем газетные заметки. Он переводил глаза с Пирса на газету и с газеты на Пирса, а тот улыбался все загадочней.

– Сегодня вы не так уж беситесь,– сказал ему Оуэн Гуд.– Раньше бы вы от таких запретов разнесли крышу.

– Да, запреты неприятные,– сдержанно отвечал Пирс.– Очень не ко времени. Разрешите взглянуть?

Гуд протянул ему вырезку, и он закивал, повторяя:

– Вот, вот, за это меня и схватили!..

– Кого схватили? – удивился Гуд.

– Меня,– сказал Пирс.– Респектабельную даму. Но я убежал. Хорошее было зрелище, когда дама перемахнула через изгородь и поскакала по лугам.

Гуд взглянул на него из-под нахмуренных бровей.

– А что это за домашние животные?

– Свинки,– бесстрастно пояснил Пирс.– Я им так и сказал: «Домашнее животное, вроде мопса».

– Ах, вон что! – сказал Гуд.– Хотели провезти их на большой скорости, а вас задержали...

– Сперва я думал одеть их миллионерами,– благодушно поведал авиатор.– Но когда присмотришься, сходство не такое уж большое...

– Насколько я понимаю,– сказал полковник,– с другими законами было то же самое?

– Да,– сказал Пирс.– Я их нарушил, я и создал.

– Почему же газеты об этом не пишут? – спросил Крейн.

– Им не разрешают,– ответил Пирс.– Власти не хотят меня рекламировать. Когда случится революция, в газетах о ней не напишут.

Он помолчал, подумал и начал снова:

– Потом я повез бродячий зверинец, оповещая всех, что в клетках – самые опасные хищники. Потом я возил больных. Свинки скучали, но условия у них были хоть куда, я нанял сиделок...

Крейн, рассеянно глядевший в окно, медленно повернулся к друзьям и резко спросил:

– Чем же это кончится? Дальше выкидывать такие штуки невозможно...

Пирс вскочил, и к нему вернулось то романтическое самозабвение, с которым он давал обет у свинарника.

Невозможно! – воскликнул он.– Вы и сами не знаете, что сказали! Все, что я делал до сих пор, возможно и банально. Теперь я совершу невозможное. Везде, во всех книгах и песнях, сказано, что этого быть не может. Если под вечер, в четверг, вы придете к каменоломне, напротив кабачка, вы увидите самый символ невозможного, и он будет таким явным, что даже газеты не сумеют его утаить.

На склоне дня, в то место, где сосновую рощу перерезал шрам каменоломни, пришли два еще нестарых человека, не утративших страсти к приключениям, и расположились там, как на пикник. Оттуда, словно из окна, выходящего на долину, узрели они то, что походило на видение или, точнее, на комическое светопреставление. Небо на западе сияло лимонным светом, выцветавшим в прозрачно-зеленый, и два-три облачка у горизонта были ярко-алыми. Лучи заходящего солнца золотили все и вся, и кабачок казался сказочным замком.

– Вот тебе для начала небесное знамение,– сказал Оуэн Гуд.– Странно, но это облако очень похоже на свинью...

– Или на кита^[21],– откликнулся Крейн и было зевнул, но, поглядев на небо, встряхнулся. Художники давно заметили, что облака весомы и объемны; однако не до такой же степени.

– Это не облако,– резко сказал он.– Это дирижабль...

Странная глыба все росла, и чем четче она становилась, тем невероятней.

– Господи, милостивый! – закричал Гуд.– Да это свинья!

– Дирижабль в виде свиньи,– уточнил полковник.

Над «Голубым боровом» воздушное чудище встало, и от него оторвались яркие точки.

– Парашютисты,– сказал полковник.

– Какие странные...– заметил юрист.– Господи, да это не люди!

С такого расстояния странные парашютисты походили на ангелов средневековой миниатюры, а небо – на золотой фон, символизирующий вечность. Спустившись пониже, они обрели большее свиноподобие. Наконец они исчезли за деревьями, и путники, взглянув на садик у кабачка, в котором они вот-вот должны были приземлиться, увидели Джоан Харди. Она стояла у свинарника, подняв птичью головку, и глядела в небо.

– Странный способ ухаживания! – сказал Крейн. – Наш влюбленный друг преподносит просто невозможные дары.

– Да! – закричал Гуд, очнувшись.– Вот оно, это слово!

– Какое слово? – спросил Крейн.

– «Невозможно»,– отвечал Г уд.– И он, и мы этим словом живем. Разве ты не видишь, что он сделал?

– Как не видеть! – сказал полковник.– Но я не вижу, к чему ты ведешь.

– Он нарушил еще одну поговорку,– объяснил Оуэн.– Свиньи летают.

– Это удивительно,– признал полковник,– но еще удивительней, что им не разрешают ходить по земле.

Они пошли по крутому склону холма вниз, в лесной полумрак, теряя ощущение высоты и сверкающей нелепицы облаков, словно им и вправду было видение; и голос Крейна звучал в полумгле так, словно он рассказывал свой сон.

– Я другого не пойму,– говорил он.– Как Хилари это сделал?

– Он удивительный человек,– откликнулся Гуд.– Ты сам рассказывал, что он творил на фронте. Это не труднее...

– Гораздо труднее,– возразил Крейн.– Там все были вместе, здесь он один.

– Что ж,– сказал Гуд,– человек творит чудеса, когда очень захочет, даже если с виду он похож на плохого поэта. Кажется, я знаю, чего хочет он. Да, он ее заслужил... это – час его славы...

– Все равно не понимаю,– сказал полковник, и эту часть дела он не понимал еще долго, пока не случилось много других интересных вещей.

А тем временем Хилари Пирс спустился как Меркурий во впадину каменоломни и направился к Джоан Харди.

Сейчас не до ложной скромности,– сказал он.– Я победил. Я принес вам Золотое руно, вернее – золотую щетину. Я превратил свинью в Пегаса. Я пришел к вам во славе...

– Вы в грязи,– улыбаясь, сказала она.– Эту красную глину трудно чистить. Щетка ее не возьмет, надо сперва...

– О Господи! – воскликнул Пирс.– Неужели ничто не вырвет вас из будней? Неужели вы не воскликнете хотя бы: «О, дай мне крылья свиньи!»^[22] Что бы вы сказали, если бы я перевернул землю или поверг себе под ноги солнце и луну?

– Я сказала бы,– все так же улыбаясь, ответила Джоан,– что вас нельзя оставлять без присмотра.

Он глядел на нее минуту-другую, словно не сразу понял; потом засмеялся внезапно и радостно, словно увидел что-то наконец и удивился, как же он не видел этого раньше.

– Однако и стукаешься же об землю, когда упадешь с неба,– сказал он,– об землю крестьян и свиней... простите, это комплимент. Что за штука – здравый смысл, и насколько он тоньше поэтических выдумок! Особенно когда ему сопутствует все, что очищает небо и смягчает землю,– красота, и смелость, и достоинство. Да, Джоан, вы правы. Согласны вы смотреть за мной?

Он схватил ее за руки, и она ответила, улыбаясь:

– Да... только вы идите... вот ваши друзья...

Действительно, Крейн и Гуд шли к ним сквозь сетку тонких деревьев.

– Поздравьте меня! – крикнул Хилари Пирс.– А я покаюсь вам и расскажу новости.

– Какие новости? – спросил Крейн.

Хилари Пирс широко улыбнулся и махнул рукой, указывая на свинок с парашютами.

– Правду сказать,– признался он,– это просто фейерверк в честь победы или поражения, как назовете. Больше нет нужды доставлять их тайно, запрет сняли.

– Сняли? – воскликнул Гуд.– Что ж это? Нелегко выдержать, когда сумасшедшие внезапно выздоравливают.

– Сумасшедшие тут ни при чем,– спокойно ответил Пирс.– Перемена произошла гораздо выше или гораздо ниже. Словом, на той неисповедимой глубине, где Большие Люди вершат Большие Дела.

– Какие? – спросили Гуд и Крейн.

– Старый Оутс,– отвечал Пирс,– занялся чем-то другим.

– При чем тут Оутс? – удивился Гуд.– Это тот янки, который ищет старинные развалины?

– Да,– устало сказал Пирс.– Я тоже думал, что он ни при чем. Я думал, это наши дельцы и вегетарианцы. Но нет, они были невинным орудием. Суть в том, что Енох Оутс – самый крупный в мире поставщик свинины, и это он не хотел конкуренции. А его воля – закон, как сам он сказал бы. Теперь, слава Богу, он изобрел какое-то другое дело.

Если неукротимый читатель хочет узнать, какое же дело изобрел мистер Оутс, он, как это ни печально, должен терпеливо прочитать историю об его исключительной изобретательности, а ей предшествует еще одна повесть, без которой здесь не обойдешься.

ЗАГАДОЧНЫЙ ЗВЕРЬ ПАСТОРА УАЙТА

В летописях содружества странных людей, творивших невозможное, говорится о том, что Оуэн Гуд, ученый юрист, и Джеймс Крейн, полковник в отставке, сидели как-то под вечер на маленьком островке, послужившем некогда подмостками для начала любовной истории, с которой терпеливый читатель, по– видимому, знаком. Оуэн Гуд часто удил здесь рыбу, но теперь, оторвавшись от любимого дела, беседовал и ел. Был тут и третий друг, помоложе – светловолосый, живой, даже как бы встрепанный человек, на чьей свадьбе недавно побывали и полковник, и юрист.

Все трое слыли чудаками; но чудачества пожилых людей, бросающих миру вызов, непохожи на чудачества юных, надеющихся изменить мир. Хилари Пирс собирался мир перевернуть, а старшие друзья смотрели на это, как смотрели бы на милого им ребенка, играющего ярким шариком. Быть может, именно поэтому один из них вспомнил об очень старом друге, и улыбка осветила его длинное, насмешливое, печальное лицо.

– Кстати,– сказал Оуэн Гуд,– я получил письмо от Уайта.

Бронзовое лицо полковника тоже осветилось улыбкой.

– И прочитал? – спросил он.

– Да,– ответил Гуд,– хотя и не все понял. Вы не знакомы с ним, Хилари? Значит, эта встряска еще впереди...

– А что в нем такого? – заинтересовался Пирс.

– Да ничего...– отрывисто ответил Крейн.– Начинает он подписью, кончает обращением.

– Вы не прочитаете нам его письмо?..– спросил бывший летчик.

– Пожалуйста,– согласился юрист.– Тайны тут нет, а была бы – ее все равно не обнаружишь. Дик Уайт – сельский священник. Многие зовут его Диким Уайтом. Когда он был молод, он был похож на вас. Попробуйте представить себя пятидесятилетним пастором, если воображение выдержит...

Мы уже говорили, что нашу летопись надо читать задом наперед; и письмо преподобного Ричарда Уайта прекрасно для этого годится. Когда-то у пастора был смелый и красивый почерк, но спешка и сила мысли превратили его в истинную клинопись. Содержание письма было такое:

«Дорогой Оуэн! Я все твердо решил. Знаю, что ты возразишь, но здесь ты будешь неправ, потому что бревна – из других мест и ни к нему, ни к его прислужникам отношения не имеют. Вообще я все сделал один, вернее – почти один, хотя такая помощь ни под какой закон не подходит. Надеюсь, ты не обидишься. Конечно, ты мне хочешь добра, но пора нам наконец поговорить начистоту».

– Вот именно,– сказал полковник.

«Мне надо многое тебе рассказать,– продолжал Оуэн Гуд.– Знаешь, все вышло лучше, чем я думал. Сперва я боялся – все же, сам понимаешь, как рыбе зонтик, белый слон, пятая нога и что там еще. Однако на свете больше того-сего, и прочее, и прочее, в общем – Бог свое дело знает. Иногда просто чувствуешь себя в Азии».

– Да? – спросил полковник.

– Что он имеет в виду? – воскликнул Пирс, теряя последнее терпение.

«Конечно,– продолжал Гуд,– здесь сильно переполошились, а всякие мерзавцы – просто испугались. Чего от них, собственно, и ждать... Салли сдержанна, как всегда, но она все в Шотландии да в Шотландии, так что сам понимаешь. Иногда мне очень одиноко, но я духом не падаю. Наверное, это смешно, а все же скажу, что со Снежинкой не соскучишься».

– Мне давно не до смеха,– печально проговорил Хилари Пирс.– Какая еще снежинка?

– Девочка, наверное,– предположил полковник.

– Да, наверное, девочка,– сказал Пирс.– У него есть дети?

– Нет,– сказал полковник.– Не женат.

– Он долго любил одну женщину из тех краев,– пояснил Гуд.– Так и не женился. Может быть, Снежинка – ее дочь от «другого»? Совсем как в фильме или в романе. Хотя тут вот что написано:

«Она пытается мне подражать, они всегда так. Представляешь, как все перетрусят, если она научится ходить на двух ногах».

– Что за чушь! – закричал полковник Крейн.

– Мне кажется,– сказал Гуд,– что это пони. Сперва я подумал было, что собака или кошка, но собаки служат, да и кошки поднимаются на задние лапы. Вообще «перетрусят» для них слишком сильное слово. Правда, тут и пони не очень подходит, вот слушайте:

«Я научил ее, и она мне приносит все, что я скажу».

– Да это же обезьяна! – обрадовался Пирс.

– Думал так и я,– сказал Гуд.– Тогда было бы понятно про Азию... Но обезьяна на задних лапах – еще обычней, чем собака. Кроме того, Азия здесь значит что-то большее. Вот он что пишет: «Теперь я чувствую, что разум мой движется в новых, точнее – в древних просторах времени или вечности. Сперва я называл это восточным духом, но было бы вернее назвать это духом восхода, рассвета, зари, который никак не похож на жуткий, неподвижно-вязкий оккультизм. Истинная невинность сочетается здесь с величием, сила могучей горы – с белизной снегов. Мою собственную веру это не колеблет, а укрепляет, но взгляды мои, что ни говори, становятся шире. Как видишь, и я сумел опровергнуть поговорку».

– Последняя фраза мне понятна,– сказал Гуд, складывая письмо.– Все мы опровергаем поговорки.

Хилари Пирс вскочил на ноги и пылко заговорил:

– Ничего страшного нет, когда пишут задом наперед. Многие думают, что объяснили все в письме, которого и не писали. Мне безразлично, каких он любит зверей. Все это – добрые английские чудачества, как у мечтательных лудильщиков или спятивших сквайров. Оба вы творите Бог знает что именно в таком роде, и мне это очень нравится. Но я толкусь среди нынешних людей, видел нынешние чудачества, и, поверьте, они хуже старых. Авиация – тоже новая штука, я сам ею увлекаюсь, но теперь есть духовная авиация, которой я боюсь.

– Простите,– вставил Крейн.– Никак не пойму, о чем вы.

– Конечно! – радостно ответил Пирс.– Это мне и нравится в вас. Но мне не нравится, как ваш друг рассуждает о широких взглядах и восточных восходах. Многие шарлатаны рассуждали так, а вторили им дураки. И вот что я вам скажу: если мы поедем к нему, чтобы посмотреть на эту Снежинку, мы очень удивимся.

– Что же мы увидим? – спросил Крейн.

– Ничего,– ответил Пирс.

– Почему? – снова спросил Крейн.

– Потому,– сказал Пирс,– что ваш Уайт беседует с пустотой.

И Хилари Пирс, охваченный сыщицким пылом, принялся расспрашивать всех, кого только можно, о преподобном Ричарде Уайте.

Он узнал, что Уайт служит в самых глубинах западной части Сомерсетшира, на землях некоего лорда Арлингтона. Священник и помещик не ладили, тем более что священник был гораздо мятежней, чем положено. Особенно возмущала Уайта нелепость или аномалия, вызвавшая столько гнева в Ирландии и в других местах: он никак не соглашался понять, почему дома, построенные или улучшенные арендаторами, юридически принадлежат землевладельцу. В знак протеста он построил себе хижину на холме, у самой границы Арлингтоновых земель. Этим объяснялись некоторые фразы – скажем, о бревнах и о приспешниках. Но многое оставалось тайной, и прежде всего Снежинка.

Как выяснилось, некоторые слышали от священника примерно те же слова, которые были в письме: «Сперва я боялся, что это и впрямь обуза»... Никто не помнил этих слов точно, но все соглашались в том, что речь шла о какой-то ненужной, обременительной вещи. Вряд ли это могла быть Снежинка, о которой он говорил с тем умилением, с каким говорят о ребенке или котенке. Вряд ли это было новое жилище. По-видимому, в его путаной жизни существовало еще что-то, третье, слабо мерцавшее сквозь хитросплетения строк.

Полковник Крейн никак не мог вспомнить, что же именно писал его друг.

– Ну, как это...– почти сердился он.– Обуза... неудобство... пятая нога... Кстати, я тоже получил письмо. Покороче и, кажется, попроще.– И он протянул письмо Гуду, который и начал его читать.

«Никогда не думал, что даже здесь, в наших краях, в самом Авалоне, люди так запуганы помещиками и крючкотворами. Никто не посмел помочь мне, когда я переносил свой дом, одна Снежинка помогла, и мы с ней управились дня за три. Теперь я вообще не на его земле. Придется ему признать, что на свете всякое бывает».

– Нет, постойте! – прервал себя Гуд и заговорил медленней, как бы размышляя.– Все это очень странно... Не вообще странно, а для странных людей... для этого странного человека... Я знаю Уайта лучше, чем вы. Фактов он придерживается твердо, как все склочные люди. Понимаете, он способен перебить у помещика окна, но никогда не скажет, что их было шесть, если их было пять. Какая же точность может быть здесь? Как могла эта Снежинка перенести целый дом?

– Я уже говорил, что я думаю,– сказал Пирс.– Кто бы она ни была, увидеть ее невозможно. Друг наш стал духовидцем, и Снежинкой он зовет духа или как их там, подопытный призрак. Для духа – сущие пустяки перенести какой-то дом. Но если человек в это верит, мне его искренне жаль.

Собеседники его вдруг стали старше; быть может, сейчас они впервые могли бы показаться старыми. Он заметил это и быстро заговорил:

– Вот что... я с ним увижусь и все разузнаю!.. Сейчас и двинусь.

– Это очень далеко,– покачал головой полковник.– Вам ведь завтра надо в министерство...

– Ничего,– сказал Пирс.– Я туда полечу.

Исчезая, он легко взмахнул рукой, словно Икар, первый человек, оторвавшийся от земли.

Наверное, летящий силуэт так сильно запечатлелся в их памяти потому, что на следующий день Пирс был совсем другим. Когда они пришли, чтобы встретить его, к Министерству авиации, они увидели, что сам он стал тише, а взгляд его – безумней, чем обычно. В соседнем ресторане, за завтраком, все говорили сперва о пустяках, но наблюдательный полковник понимал, что с Пирсом что-то случилось. Пока они думали, с чего бы начать, Пирс проговорил, глядя на горчичницу:

– Вы в духов верите?

– Не знаю,– ответил Оуэн Гуд.– По-гречески меня назвали бы агностиком... Неужели у бедного Уайта в приходе водятся духи?

– Не знаю,– в свою очередь сказал Пирс.

– Вы что, серьезно? – воскликнул Гуд.

– Вот он, агностик! – улыбнулся Пирс.– Не выносит истинного агностицизма... Я не знаю, водятся ли там духи. Я не знаю, что там такое, если они не водятся...

Он помолчал, потом заговорил спокойней:

– Лучше расскажу по порядку. Вы помните, что в тех краях так и чувствуешь славу Гластонбери, и тайну Артуровой могилы, и пророчества Мерлина^[23]... Когда я добрался до деревни, мне показалось, что она – западней заката. Дом пастора еще западней, в заброшенных полях, за которыми стоит глухой лес. Именно дом, Уайт его покинул, осталась пустая раковина, холодная, как классический храм из тех, что украшали когда-то сельские усадьбы. Дом этот – к западу от прихода, но живет ваш Уайт еще намного западней, если он вообще где-нибудь живет.

Солнце уже скрылось, когда я опустился на лугу, у деревни, и пошел дальше пешком. Пока я шел, темнело, и я боялся, что не доберусь засветло до места. Крестьяне, которых я спрашивал, отвечали уклончиво, но я все же понял из их слов, что Уайт поселился на холме, возвышавшимся над лесом. Дойти туда нелегко, но я дошел и стал пробираться сквозь чащу, карабкаясь по холму. Подо мной шумели вершины; из моря деревьев, словно купол, вставал одинокий холм, а на вершине его, на темном фоне туч, темнела какая-то постройка. Выглянул месяц, минуту-другую я видел ее лучше, и она показалась мне очень простой и легкой. Стояла она на четырех колоннах, словно христианский священник избрал себе пристанищем языческий храм четырех ветров. Чтобы вглядеться получше, я потянулся вверх, соскользнул вниз по склону, в самую чащу, и она поглотила меня, как море. Примерно полчаса я продирался сквозь низкие ветви и переплетенные корни, под двойным покровом ночной и лесной тьмы, пока не оказался наконец на голой вершине.

Да, на голой. Ветер колыхал редкую траву, словно волосы на лысеющей голове, и больше ничего там не было. Дом исчез, как исчезает сказочный дворец. Сквозь лес, немного в стороне, к вершине шла просека, но она не вела никуда. Когда я увидел это, я сдался. Что-то мне подсказало, что я ничего не найду. Я пошел назад, спустился побыстрее с холма, но когда я снова нырнул в море листьев, раздался жуткий звук. Таких звуков на земле нет – это был и вой, и хохот... в общем, я такого не слышал... как будто ржал огромный конь... или кричал человек, и в крике этом слышались издевка и торжество.

Улетел я сразу – мне надо было утром в министерство, но, кроме того, я хотел поскорее вам все рассказать. Помните, я боялся, что ваш друг не в себе... Теперь я боюсь, что он прав.

Оуэн Гуд резко встал и ударил кулаком по столу.

– Вот что,—крикнул он.– Едем туда все вместе!

– Вы надеетесь что-то выяснить? – мрачно спросил Пирс.

– Нет,– сказал Гуд.– Я и так знаю. Дик Уайт – человек точный. Даже слишком точный, в том и вся тайна. Он скучно, нудно, педантично твердил нам правду. Но и я иногда бываю точным. Посмотрим-ка расписание поездов.