Текст книги "Лунная льдинка"

Автор книги: Гидеон Эйлат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Гидеон Эйлат.
Лунная льдинка

Когда смрадный и многоголосый вечер вступил в свои права, затянув сумраком торговые шадизарские улочки, эту девушку облюбовал Очаровашка. Она назвала его так, едва заметив. Вовсе не в насмешку. Не за горб, которому позавидовал бы дромадер пустыни, не за плоскостопные и разные по длине ноги, не за идиотскую ухмылку и скошенный крысиный подбородок. За величину кошелька, что чарующе позвякивал в такт утиной походке.

Заметив в глазах стройной молодой девушки искорки алчности, он, казалось, прибавил ростом. Природа обделила его статью и красотой, но ему как-то ни разу не довелось об это всерьез пожалеть. Говорят, не родись красивым, а родись богатым. Слыша звон золота, шлюхи под фонарями никогда не отвечали ему надменным «отстань, урод»; околдованные желтым блеском монет, в ласках они проявляли чудеса изобретательности. И восклицали потом, сгребая заработанные деньги слегка дрожащими от волнения руками: «Вот это куш! Да ты просто очаровашка! Приходи еще, красавчик, тут теперь все твое!»

Он оценивающе посмотрел на избранницу. Еще издали зоркие глаза выхватили ее из полутора десятков гуляющих девиц в красных платьях, которые группами и поодиночке толклись у перекрестка и подзывали, а то и за руки хватали хорошо одетых горожан. Она стояла в стороне от других – высокая, с броской внешностью. Шлюхи зловеще косились на нее, мужчины с головы до ног облизывали похотливыми взглядами.

Очаровашка частенько заживал по этим улицам, но ни разу ее не встречал. Иначе и быть не могло; она появилась только сегодня. И сразу из-за нее вступили в схватку двое сутенеров, которые прежде неплохо ладили друг с другом. Побежденный ушел, скуля и баюкая сломанную челюсть, победитель услышал томное: «Ладно, цыпленочек, будь по-твоему» – и оставил ее в покое, уверенный, что завтра утром получит свою долю выручки, а может быть, и ласки.

Она успела грубо отшить нескольких жуликоватых на вид безденежных сластолюбцев, но при виде Очаровашки не колебалась ни мгновения. Сразу кивнула с улыбкой и ушла с ним в извилистый и мглистый переулок, а вслед полетело чуть ли не хоровое: «Сука!» Золото в атласном кошельке волнующе позвякивало, а сталь, греясь между красным шелком платья и нежной кожей бедра, ждала своего мига.

* * *

В углу скрипнула половица – нет, не померещилось, в третий-то раз никак не могло померещиться. Словно вторя ей, скрипнули от отчаяния его зубы. В глубине дома прошуршал тяжелый засов, лязгнула щеколда, клацнул замок – все, обратный путь отрезан! А впереди и вокруг ждут в кромешном мраке слуги ростовщика, и не с пустыми руками ждут – видел он их дубинки и кинжалы вчера при свете дня, когда бродил по огромному дому под видом заезжего краснодеревщика, осматривая комнату за комнатой и чинно внушая хозяину: «Здесь бы ковер туранский в аккурат лег, ваша милость, есть у меня один – дороговат, но до чего ж роскошен! Да и сносу не знает. А вот ту мы, с вашего позволения, кроватку бы поставили под балдахином, оно понятно, что кроватка в спаленку нужна, да ведь они и в гостиной не помеха. А жаровенку я б заменил, больно уж ваша невзрачная; только пожелайте, мы вам из витой бронзы доставим, настоящей аквилонской работы».

Вчера ему казалось, что годы проведенные в подмастерьях у знаменитого умельца, не пропали втуне, – ростовщик внимал, разинув рот, у его домочадцев блестели глаза, когда молодой немедиец, прилично одетый и с располагающей внешностью, со знание дела описывал то или иное чужеземное мебельное чудо, которое он брался доставить через неделю. В конце концов ударили по рукам, и лжекраснодеревщик получил задаток – сумму, надо сказать, смехотворную. Зато уходя, он знал главное: где в этом доме хранятся деньги.

Замок на входной двери уступил легко и беззвучно; с отмычками лжеремесленник управлялся куда сноровистее, чем с долотом и теслом. Впрочем, и долото сгодилось – оно пролезло в замочную скважину и приподняло засов, а вскоре петля на кончике бечевки, пропущенной между дверью и притолокой, затянулась на конце засова. Дверь отворилась без скрипа – не зря перед этим он, набрав полный рот орехового масла, струйкой выпустил его в щель, за которой находились литые чугунные петли. Ухмыляясь, он переступил через порог и угодил в ловушку.

Снова заскрипела половица, и он, даже не напрягая слух, уловил сопение. Кто-то таился во мраке… Возможно, ждал сигнала…

Справа под дверью появилась желтая полоска. Вор напрягся, выставил перед грудью долото – остро заточенное, оно сойдет за кинжал, если придется защищать свою жизнь. Дверь резко распахнулась. За ней стояли люди с факелами и фонарями. Пламя ярко освещало равнодушные, нисколько не удивленные лица.

Долото полетело на пол – сопевший во тьме человек с дубиной давно рассчитал удар. В грудь вора уперся клинок. Почти к самому лицу приблизился факел.

– Это он, – блеклым голосом сообщили хозяину дома.

* * *

– Ну так вот, выехали, значица, мы за ворота, добрались до лесочка – его отсюда видать, с южной башни, – рассказывал мечник, баюкая на коленях правую руку; рану под грязной повязкой жгла подозрительная мазь, второпях наложенная пьяным коновалом. – Добрались, значица, а навстречу – шасть из-за деревьев! Здоровенные лбы, такими хоть заместо таранов ворота крепостные просаживай. У каждого топор, что твой жернов, на башке шлеп с прорезями для глаз, а на щите трое таких, как ты, влежку уместятся, провалиться на этом месте, ежели вру! Бегут на нас и ревут, с деревьев аж листья сыплются. Ну, тут мы им и задали перцу!

– Ага, задали, – ухмыльнулся Конан и повел рукой вокруг себя – на площади у ворот вповалку лежало около двух десятков мертвых охранников, которых перевезли в Шадизар с лесной опушки, где неизвестная шайка подстерегла караван Халима Баши. Самого Халима, угодившего под разбойничьих топор, его родственники забрали еще утром.

– Так я ж тебе об чем толкую, – не обиделся раненный, – этакие бугаи и без топоров накинутся – цел не будешь! Да ты и сам погляди, вон они валяются.

Конан покосился туда, где лежали бандиты. Он уже видел их, сам помогал грузить на телеги изрубленные тела. Да, парни как на подбор, и рожи у всех зверские, встретишь такого в темном переулке – еще неизвестно, уйдешь ли живым. Он поражался их храбрости – всемером, да против доброй полусотни! И зачем? Ну, отбили бы караван, так куда после деваться с «горячим» товаром? В лесочке не спрячешь – уж больно мал лесочек-то. А кругом – голая степь, и сотник городской стражи вмиг отрядит погоню на быстрых конях, и с солдатами обязательно поедут родичи Халима Баши – не допустят, чтобы разбойники откупились от блюстителей закона.

– Стало быть, вся шайка полегла?

В глазах раненного мелькнула настороженность. И сразу исчезла, но Конан уже понял, что сейчас услышит ложь.

– Ага, всех кончили. Шакалам шакалья смерть.

– И не пропало ничего? – с улыбкой поинтересовался Конан.

– В смысле? – Настороженность вернулась.

– Ну, из товаров?

– Все цело. – Раненый насупился и отвернулся.

– Я слыхал, у Халима камешек был, – сказал киммериец нарочитой беспечностью.

– Мало ли кто чего слыхал, – угрюмо вымолвил страж каравана.

Конан подступился к нему почти вплотную, заглянув в глаза и дружелюбно произнес:

– Кром! Да брось ты темнить, приятель! Я ж чего спрашиваю – меня сам Халим звал к себе в охрану, да тут, – он с горечью усмехнулся, будто вспомнил что-то малоприятное, – работенка одна подвернулась, сулили большие деньги, а вышел собачий хвост без шерсти… Халим прямо так и говорил: надо камешек один в Аренджун отвезти, помимо прочего товара. Больно ценный камешек, много лихих людей на него зарится.

Раненный отстранился, раздраженно зыркнул на киммерийца и сказал:

– Вот что, мил человек. Я тебя знать не знаю, может, ты и правду говоришь, да только нам Халим ни про какие камешки не рассказывал. В Аренджун мы ехали, это верно, а что везли – меня не касается. И тебя тоже, если хочешь знать. Ступай-ка ты с миром, а то шепну халимовой родне, что ходят тут всякие, вопросы задают…

– Да к чему их задавать, коли у тебя и так все на роже написано, – рассмеялся Конан. – Не хвастай, приятель: не всю вы банду положили. Баши камешек за пазухой держал, кто ему черепушку развалил, тот и ушел с добычей. Караван-то им без надобности был, драку они только ради Лунной Льдинки затеяли.

Мрачная неразговорчивость охранника была красноречивее любых словесных подтверждений. Но Конану этого показалось мало. Он с печальным вздохом снял с пояса тощий кошелек, развязал, вытряхнул на ладонь три монеты. Посмотрел на раненного и ничуть не удивился перемене в его лице. Впрочем, любезная улыбка сразу сгинула, как только две монеты из трех вернулись в кошелек.

– Ладно, язви тебя Кром. – Конан снова тяжко вздохнул, вынул монету из кошелька, протянул охраннику. – А третью не получишь! – грозно заявил он. И тут же смягчился слегка: – Да имей же ты совесть, приятель! По миру меня пустить хочешь?

– Угадал ты, мил человек, восемь их было, – признался раненый, запихивая деньги под кровавую повязку. – Восьмой убег с камешком. А куда убег – не пытай, ей-ей, не знаю.

– Что ж вы восьмого-то упустили, а? – осуждающе спросил киммериец. – Догнать не смогли?

Его слова задели охранника за живое.

– Был бы ты тогда с нами – понял бы, почему упустили, – процедил он сквозь зубы. – Это не люди – кабаны бешеные, как начали нашего брата кромсать, только брызги кровавые полетели! Когда последний, самый лютый, деру дал, мы своему счастью не поверили! И рассудили: на кой его догонять, когда Халим Баши на дороге мертвый валяется, товары целехоньки, а бандюга в город мчится? Ну, схоронится в каком-нибудь притоне, так ведь камешек-то, Лунная Льдинка, все равно себя выдаст! Мало что сам он дорогущий, пол-Шадизара можно купить, на нем еще и заклятие против воров. Большущие деньги Халим чернокнижнику отвалил, зато теперь Лунную Льдинку нигде не спрячешь. Из-под земли до хозяев докричится.

– Да ну? – Последние слова охранника только подогрели любопытство Конана. – А чего ж тогда родня Халима озолотить сулит того, кто Лунную льдинку найдет?

– Врешь! – раненный резко выпрямился, вскинул нечесаную голову. – Кому они сулили? Когда?

– Своими ушами слышал – командиру стражи сулили, – честно ответил Конан, не договорив, что разговор тот, из-за угла подслушанный, вовсе не предназначался для его ушей. – Сгинула, говорят, Лунная Льдинка, точно в омут канула. Кто найдет, тому золота отвалят, сколько на горбу своем утащит.

– Ух ты! – возбудился охранник. – А что сотник стражи? Согласился помочь?

– Понятное дело, согласился, да только велел халимовым родичам лишнее не болтать, а то, говорит, весь город всполошится, на поиски кинется.

– Эх, рана, паскуда! – Охранник досадливо взглянул на окровавленную руку. – Кабы не она, проклятая, я б сейчас первым всполошился.

– А ты хоть видел ее, Льдинку Лунную? Знаешь, как выглядит? – Конан не дослушал до конца тот разговор с сотником стражи – помешал какой-то зевака, зашедший за угол, где стоял киммериец.

Охранник отрицательно помотал головой.

– Баши, земля ему пухом, никому не показывал, пуще глаза берег. Говорят, плоский камень, желтый и прозрачный. И блестит красиво, глаз не оторвать. Может, врут, может, нет… И куда ж он кануть-то мог, а? Заклятье-то дорогущее…

– На любые чары найдутся чары покруче, – уверенно заявил Конан.

* * *

– Про Льдинку ничего не слышали, а работенка для тебя, может, и найдется, – сказали ему в тот вечер на Южном базаре. Торговцы уже разъехались по домам и постоялым дворам, и за высоким забором, сплетенным из виноградных лоз, толпа оборванцев устроила привычную дележку отбросов. Заглянул туда и Конан, но вовсе не за своей долей подгнивших фруктов и овощей (каковой ему не причиталось), а для разговора с вожаком местного отребья. Вожак был радушен – предложил гостю ломоть осклизлой дыни и пригоршню черной шелковицы, собранной его приятелями на грязной земле. И то и другое было вежливо, но непреклонно отвергнуто. Тогда вожак сказал:

– Знаешь Паквида Губара?

– Горбуна колченогого, что ли? – Конану живо вспомнился странный ростовщик, любитель разгуливать по ночным улицам с толстым кошельком на поясе и стайкой невидимых, как духи, телохранителей с кинжалами да удавками. Даже не будь телохранителей, местное жулье боялось бы Паквида Губара пуще проказы.

– Его самого. – Вожак не подал виду, что его задел брезгливый тон собеседника. У него самого осанка была далеко не царственная, да и походке оставляла желать лучшего. Но, обделив его красотой, природа воздала отменной выдержкой и тем, что принято называть ушлостью. – Паквид себе особняк загородный отстроил, настоящий дворец. Теперь стражу туда набирает.

Конан кивнул. Особняк тот он видел, такому любой вельможа позавидует. Увенчанные острыми шпилями башни над стенами из бурого камня, причудливые узоры актотериев, закоченевшая злоба в очах каменных драконов, тончайшее глазурованное кружево волют… От этого замка, даже недостроенного, веяло угрозой. Роком! Так показалось Конану с первого взгляда, а он давно привык доверять интуиции.

– Денег у Паквида куры не клюют, и за верную службу платит он щедро. Есть будешь на серебре, спать на коврах, но скажут тебе «ап!» – изволь сначала подпрыгнуть, в после можешь раздумывать, зачем это понадобилось. Ну что, интересно?

Конан пожал плечами. Нищий кивнул.

– Верно, кто себе цену знает, тот никогда не спешит слюни пускать. Погуляй, пораскинь мозгами. Надумаешь – ступай прямо в особняк и стучись в ворота – мол, от меня. С тебя один золотой.

– За что? – прикинулся удивленным Конан, хоть и знал, что не миновать разлуки с последней монетой. – Я, может, еще не захочу…

– Ты мне тут не шуток не шути! – вспылил вожак нищих. – Это твое дело – хотеть или не хотеть, а мое – наводку давать и деньги за это брать. И заруби себе на носу, – хмуро добавил он, пряча золотой в кулаке, – здесь базар, а не балаган. Это в балагане развлекают, а на базаре – торгуют.

* * *

За стенами особняка Паквида Губара раздались скрежет барабанов и грохот выбираемых цепей – поднимают мост, сообразил Конан. Вскоре там же, за стеной, громыхнуло – упала тяжеленная решетка, перекрыв входную арку. Чуть позже брякнули обитые медью высокие ворота. Замок надежно отгородился от внешнего мира.

Подали голос и створки парадной двери; наголо обритый здоровяк в ливрее слуги удалился с большущей связкой ключей на сгибе локтя. Из верхнего покоя к балюстраде вышел горбатый мужчина неопределенного возраста и окинул цепким взглядом громадный взгляд.

И то сказать, столь разношерстная компания заслуживала пристального взгляда. Почти каждый был при оружии; одежда варьировала от красного платья шлюхи и дикарской набедренной повязки из козлиной шкуры до полного доспеха иранистанского воина и златотканного офирского камзола с кружевной оторочкой. Разнились и выражения лиц: на одних – детская невинность (без сомнения, фальшивая), на других – печать всех вообразимых пороков (разумеется, подлинная). Среди них выделялось лицо молодого рослого киммерийца – такой безучастности во взоре позавидовали бы даже нефритовые стигийские колоссы. Конан стоял, согревая лопатками мраморный пилон, и поочередно проникал взором под каждую складку роскошного одеяния замка. Надо заметить, в этом занятии он был не одинок.

Пакван Губар удовлетворенно кивнул и заговорил, чуть картавя и растягивая слова:

– Бесконечно счастлив видеть вас, уважаемые и достопочтенные, под сводами моего нового скромного обиталища. Невыразимо рад, что вы вняли приглашению и явились сюда, дабы пополнить ряды моей личной стражи. Ничуть не преувеличу, заметив, что служба в моем доме будет очень интересной и высокооплачиваемой. Но для того, чтобы поступить на нее, вы должны пройти испытание. Видя перед собой таких мужественных и бывалых воинов и воительниц, я смею надеяться…

– Чего? – перебил густой бас слева от Конана. – Какое еще испытание? Великий Бел! Впервые о том слышу!

– Видя перед собой таких мужественных и бывалых воинов и воительниц, я смею надеяться, – повторил горбун, пропуская вопрос мимо ушей, – что для каждого из вас испытание закончится успешно, и он получит щедрый задаток – разумеется, в золоте. Однако есть еще одно условие: любой претендент вправе отказаться от службы, но лишь после того, как пройдет испытание.

– Клянусь шерстью на заднице Аримана! – возмущался худощавый смуглый иранистанец Мугандир в зеленом шелковом плаще поверх громоздких доспехов. – Мне это уже не по нутру! Что значит – можно отказаться от службы, но не от испытаний? Почему?

И на этот раз хозяин особняка поскупился на ответ. Толпа в зале зароптала.

– Сейчас я оставлю вас, славные воители, – спокойно произнес Паквид, – а при следующей нашей встречи вы сможете задавать любые вопросы. К тому времени все уже будет закончено. Желаю удачи. Слуга проводит вас в трапезную; надеюсь, ужин вам понравится.

* * *

– Сок! И здесь – виноградный сок, будь он проклят! – вскричал плотно сбитый офирец с испитым смуглым лицом. Придя в ярость, он швырнул узкогорлый кувшин в стену; чеканное серебро сплющилось от страшного удара. – Проклятый жмот! «Ужин вам понравится!» – передразнил он, кривя губы. – Тьфу!

– Да ладно тебе, Гизайль. – Фефим, стройный курчавый шадизарец в облегающем костюме ярмарочного жонглера, взял с блюда несколько жареных ножек индейки, и они лихо закувыркались над его головой; чуть позже к ним присоединились длинный бронзовый нож с роговой рукоятью и массивная двузубая вилка. – Брось привередничать, дружище. Смотри, какая красота: копченые перепела, печень горной косули с соленым барбарисом, форель отварная по-иантийски, фаршированная изюмом хурма в меду… Правда, сразу вопросик у меня: если Пакван так слуг потчует, что же он сам жрет?

– Вино! – Кулак Гизайля с грохотом опустился между блюдами. – Ни капли вина на всем проклятом столе! Если Паквану в охране нужны только трезвенники, пускай не в Шадизаре их ищет, а в храмах, среди жрецов Митры!

– Без вина жизнь скучная, – согласился Конан, – но у меня с утра во рту ни крошки. – Он уселся за стол, придвинул к себе блюдо с жареным каплуном и плошку с соусом. – Налетай! Не то я один со всем справлюсь.

Девять претендентов расположились ха столом. Напротив Конана села молодая женщина в грязном красном платье; под ее левым глазом чернел синяк, на шее под нитками бус виднелся темный след удавки. Во всем остальном ее облик был безупречен, а волосы – длинные, светлые, вьющиеся – наводили даже на романтические раздумья. Конан опустил голову и вонзил зубы в петушиную глотку.

– Котик, – обратилась к нему девушка в красном, быстро уничтожив изрядный кусок косульей печени, – не откажи в любезности, подкинь лепешку вон с того блюда.

Конан выполнил просьбу и сказал без особого интереса в голосе:

– Ты-то здесь какого демона? Иль под фонарем торчать надоело?

Девица посмотрела на свое красное платье и хихикнула.

– А может, я по-людски хочу пожить. В стражах, а не в шлюхах.

Конан скептически хмыкнул.

– Кром! По-твоему, бегать за хозяином, точно пес, – это по-людски жить? и вообще, мечом махать – не женское дело. Да ты и на воительницу не очень-то похожа. Не то что эта! – Он кивнул на шемитку Дориду, сидевшую у противоположного края стола. В Шадизаре она появилась недавно. Дорида родилась в общине вольных камнетесов, а когда ей стукнуло девятнадцать, покинула родные края и нанялась в войско одного из шемитских городов. С тех пор она не расставалась с коротким мечом, а природная угрюмость и независимый нрав вечно вовлекали ее во всякие приключения, из которых, правда, она чаще всего выходила победительницей. На ее плечах и спине бугрились мышцы, а под массивным горбатым носом чернели самые настоящие усы. Если б не привычка Дориды ходить полуголой, ее бы все принимали за мужчину.

Девушка в красном снова хихикнула.

– Котик, слыхал пословицу: было бы желание, а способ найдется?

Конан кивнул и оторвал у каплуна ножку.

– Так вот, чтоб ты знал: не было у меня такого желания. Ни капелюшечки. А способ нашелся. – Она громко рассмеялась.

– Чтоб мне окочуриться на собственной свадьбе! – воскликнул юноша-немедиец в трех локтях справа от Конана. – И ты? – Он перегнулся через стол и уставился на светловолосую.

Она кивнула. И спросила в свою очередь:

– А тебя, малыш, где замели?

– Я тебе не малыш! – У немедийца обиженно дрогнули пухлые губы. – Хочешь по кличке звать – пожалуйста. Пролаза, к твоим услугам! Я к Паквиду в городской дом пробрался, хотел в кубышке поскрести, да мне там теплую встречу приготовили. Потом два дня продержали в погребе с пауками, кормили, правда, на убой… А нынче утром сюда перевезли. Сказали, пройдешь испытание – будешь прощен, работу хорошую получишь. Как будто мне одной работы мало! Я, может, по ночам не меньше зашибаю, чем любой паквидов холуй…

Конан не поверил собственным ушам. Где это видано, чтобы вора, пойманного с поличным, нанимали в стражники?

– А ты? – Он перевел взгляд на девушку.

– Что – я? – Она усмехнулась, вытирая губы рукавом.

– Зовут-то как?

– Саба.

– Откуда будешь?

– А тебе на что знать? Какая разница?

– Да никакой, пожалуй. Мало ли на свете непотребных девок… Тоже, небось, хотела Паквида нагреть?

– Угадал, котик. Как тебя…?

– Конан.

– Только насчет шлюхи ты маленько промахнулся. Никакая я не шлюха, а честная налетчица. Просто разок встала под фонарь – дай, думаю, погляжу, что выйдет. А вышел конфуз! Только это я с Очаровашкой познакомилась, да прижала его к стеночке в уютном переулке, только нож достала, а мне на шею сзади – шнурок! Придушил проклятый телохранитель, что твою шавку безродную! Правда, не до смерти. Очухалась я, гляжу – подвал, горшок для дерьма, люк в потолке… Ну, смекаю, пропали мои годы молодые, погибла моя девичья краса! Уж лучше бы прикончили…

– Но потом-то выпустили, – заметил Конан.

– Ага, выпустили… в вашу теплую компанию. Ну, правда, котик, какой из меня страж? Я же тут все растащу…

Над длинным столом раздавались дружные хруст и чавканье. Только иранистанец Мугандир сидел, угрюмо сутулясь, и не прикасался к пище.

– Чего это он? – сказал Конан Сабе, кинув на угрюмого иранистанца. – Не жрет совсем…

Светловолосая неопределенно пожала плечами. Жонглер Фефим, сидевший напротив Мугандира, услышал слова киммерийца и заинтересовался:

– Правда, Мугандир, ты чего? Боишься, отравят?

Иранистанец выпрямил спину и окинул стол надменным взглядом.

– Как тебе ответить, жонглер… Я боюсь того, чего не понимаю. И не вижу в этом ничего постыдного. Я – тертый калач, на своем веку немало дорог исходил и всякого навидался… и травили меня, и резали. Но тут, – он повел вокруг себя рукой в кольчужной рукавице, – мне отчего-то совсем не нравится. Во-первых, не люблю, когда мягкие подушки под зад суют, во-вторых, когда тень ишака загораживает солнце истины…

Фефим укоризненно покачал головой.

– Так-то оно так, Мугандир, но у нас в Шадизаре очень строгие законы гостеприимства. Отказаться от пищи в чужом доме – значит смертельно обидеть хозяина. Да и вообще, ворота на запоре, и кто знает, когда нас отсюда выпустят. Будешь упрямиться – еще, чего доброго, ноги с голодухи протянешь. Ты лучше бери пример вон с того молодца, Баррака, – он указал на коренастого пикта в набедренной повязке из козлиной шкуры – его тело напоминало мешок, туго перевитый морскими канатами; из нескольких сабельных ран на плечах и груди, грубо зашитых конским волосом, сочилась сукровица. Пикт скалил зубы и рычал по-звериному, терзая жареного поросенка и брызгая на соседей соком; те ругались, но никто не решался отвесить свирепому дикарю оплеуху. – Вот откуда берутся силы, – с улыбкой пояснил Фефим.

– Он прав, – сказал иранистанцу Пролаза. – Мне тут нравится еще меньше твоего, даром, что ли, я два дня куковал в вонючем погребе. Но законы гостеприимства – дело святое, раз угощают – давишь, но ешь. Да не бойся ты! Рассуди сам: какого демона Паквиду нас травить?

Вняв увещеванием, Мугандир неохотно взялся за нож, воткнул его в форель и переложил рыбину на свое блюдо. Не снимая кольчужных рукавиц, он содрал с форели кожу и сунул в рот кусок белого мяса. Прожевал с недовольной миной на лице. И вдруг схватился обеими руками за горло. Соседи встревожено повернулись к нему.

– Кость! – просипел он. – В горло воткнулась! Окхх… больно!

– А, Кром! – воскликнул Конан, глядя, как багровеет лицо иранистанца, как вылезают из орбит глаза. – А ну, пасть открой!

Мугандир не подчинился – его рассудок отступил под натиском невыносимой боли и ужаса. Конан оторвал его руки от горла, заставил раскрыть рот. Мугандир закашлялся, брызгая в лицо киммерийцу пережеванной форелью.

– Свечу мне! – крикнул Конан, окидывая зал диким взором.

Фефим выдернул из канделябра горящую свечу, поднес к голове Мугандира.

– Ищи, – сказал он киммерийцу. – Я посвечу.

Конан молча вырвал у него свечку, перевернул огоньком вниз. Затрещал фитиль, на недоеденного каплуна закапал воск. Подождав, пока конец свечи хорошенько размякнет, Конан погасил пламя и сунул свечу в рот Мугандира, безжалостно затолкал в горло.

– Кхрхр… кхга… – снова захрипел и закашлял иранистанец.

– Что ты делаешь? – ошеломленно спросила Саба. – Ему ведь и так не сладко!

Конан не ответил. Обезумев от боли и страха, Мугандир вдруг изо всех сил вонзил зубы в его пальцы. Конан выругался, дал ему крепкого тумака и заставил снова широко открыть рот.

– Терпи, болван, для тебя же стараюсь! – рявкнул он.

Наконец, решив, что воск, наверное, уже застыл, он выдернул свечку и удовлетворенно кивнул. Претенденты, столпившиеся вокруг, увидели торчащий из свечи острый конец рыбьей кости.

– Ловко! – восхитился Пролаза. – А я и не знал такого способа.

– Я только что придумал, – ухмыльнулся Конан.

– Ну да, заливай! – не поверила Саба.

– Ох-хх… – произнес Мугандир, мешком валясь со стола. Саба опустилась рядом с ним на корточки.

Фефим рассмеялся.

– Струхнул, бедняга! Ничего, очухается.

– Конечно, очухается, – сказала Саба, ощупывая иранистанца, – только не здесь, а на Серых равнинах.

Конан ушам своим не поверил.

– Точно, готов, – подтвердил Пролаза, наклонясь над Мугандиром. – Надо же было от такой ерунды окочуриться! Вот тебе и тертый калач.

– Он до смерти боялся отравы, – рассудил Фефим, – а тут еще эта кость. Вот сердечная жила и не выдержала, лопнула. Выходит, предчувствие не обмануло.

– А вы все с дурацкими советами, – проворчала, глядя на Пролазу и Фефима, Саба. – Законы гостеприимства какие-то придумали… «Давись, но ешь!» – передразнила она. – Вот он и подавился.

– Да мы же пошутили, – стушевался Пролаза. – Нет, правда, нельзя же в его годы быть святой простотой. В Шадизаре такие не выживают…

– Глядите! – перебил Конан.

В противоположной стене отворилась дверь, появился бритоголовый слуга. Бесшумно обогнул стол, приблизился к мертвецу и обступившим его претендентам. Наклонился. Посмотрел. Выпрямился.

– Отважные воители, – произнес он равнодушно, – когда закончите ужин, прошу перейти в соседний зал. Там вас ждет отменно вино. Об усопшем мы позаботимся.

Не реагируя на ропот, он повернулся и исчез за дверью, оставив ее отворенной.

* * *

– А вот это уже по мне! – дородный офирец вытер рот рукавом и снова прильнул к кувшину с хмельным.

– Да, винцо отменное. – Фефим тоже воздавал должное дорогим напиткам, но не с такими страстью и самозабвением, как Гизайль. – Странный он тип, этот Паквид Губар. Поназвал в дом бродяг, а кого и силком затащил, и теперь потчует, как царских слуг.

– Пыль в глаза пускает, – уверенно промолвила Саба. – Смотрите, мол, какой я щедрый, служите верой и правдой – будете как сыр в масле кататься.

Конану подумалось, что разбойница говорит дело. Схожие мысли и ему приходили в голову.

– Ладно, поглядим, надолго ли хватит его радушия, – сказал он. – Хотелось бы знать, когда начнется испытание.

– Утром, наверное, – предположил Фефим. – Сейчас покутим, потом выспимся, а поутру займемся делом.

В комнате появился бритоголовый слуга. Разговор оборвался.

– Почтеннейшие, – бесстрастно вымолвил здоровяк, – в соседнем покое приготовлены ложа. Когда вам наскучат возлияния, прошу перейти в опочивальню и не покидать ее до утра. Настоятельно советую в коридоре ступать только между линиями, специально для вас очерченными мелом. Неосторожность чревата гибелью. – В угрюмой тишине он покинул комнату.

– Это еще что за новости? – сказал наконец Пролаза. – Да просто он о ловушке для воров предупреждал. – Саба сидела, закинув изящные ноги на стол и смакуя вино; пристальны взоры разгоряченных вином мужчин нисколько ее не смущали. – Кто сойдет с помеченной тропки, тому конец. Видала я такие штучки!

– А ведь неспроста Паквид воров боится, – произнес Фефим, и Конан заметил, как блеснули глаза у Пролазы. И еще он увидел, что рубашку молодого домушника оттягивает спереди что-то тонкое и длинное.

– Может, золото тут держит? – предположил немедиец.

– Ну, все. – Конан поднялся. – Погуляли, пора и на боковую. Айда, братва.

– Ты чего это тут… ик… раскомандовался? – возмутился Гизайль и крепко прижал к животу кувшин с вином. – Хочешь дрыхнуть – катись, а мне… ик… может, тут нравится. Я, может, тут заночую.

– Завтра, похоже, денек не из легких будет, – спокойно сказал ему Конан. – Один Кром ведает, что этот лис горбатый для нас приготовил. Надо выспаться хорошенько. И вообще, подозрительно тут, лучше вместе держаться.

– Ты, Гизайль, если хочешь вконец напиться, бери кувшин с собой, – предложил немедиец. – А вообще-то вот тебе добрый совет – хватит зенки заливать. Представь, с какой башкой ты завтра оклемаешься. Провалишься на испытании – не видеть тебе больше этого великолепия, как своих ушей.

Сквозь пьяную оторопь на лице Гизайля проступила тревога.

– Не провалюсь! – Он вновь бабахнул кулаком по столу. – Мне тут… ик… по нраву! В лепешку расшибусь, а стражником стану. О таком хозяине, как Пакв… ик… как Паквид, я всю жизнь мечтал. Кто о нем худое слово скажет, тому ноги местами поменяю.

– Ну, так пошил. – Конан взял со стола канделябр и двинулся к двери.

В темном коридоре он сразу увидел две ломанные меловых линии. Присев на одной ноге, осторожно отвел вторую и слегка надавил на половицу в стороне от безопасной стежки. Трапециевидная плита с шорохом въехала в стену и вскоре вернулась обратно, позволил киммерийцу заглянуть в непроницаемый мрак.

– Поосторожнее тут, – предупредил он остальных, столпившихся у двери. – Давайте за мною по одному. Кто в сторону шагнет, костей не сосчитает.

Он пошел дальше и вдруг, спохватясь, обернулся.