Текст книги "Анжелюс"

Автор книги: Ги де Мопассан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Ее глаза уже начали смыкаться, мысли цепенеть, и все ее существо погружалось в состояние покоя, как это бывает в полусне. Вдруг странный, незнакомый шум заставил ее вздрогнуть и выпрямиться.

Тяжело дыша, она прислушалась. Это были голоса приближающихся мужчин. Она подбежала к окну и приоткрыла его, чтобы лучше слышать. Она различила топот лошадиных копыт по снегу, бряцание железа, звон сабель. А голоса все приближались, и до нее доносились иностранные слова.

Это они! Пруссаки!

Она бросилась к звонку и стала звонить, звонить изо всех сил, как бьют в набат в минуту опасности. Потом мысль о ребенке, о маленьком Анри пронзила ее, как пуля, и она бросилась на лестницу в спальню.

Разбуженные, полуодетые слуги сбегались с зажженными свечами: лакей, кучер, горничная, кухарка и няня.

Графиня кричала:

– Пруссаки, пруссаки!!

В то же мгновение сильный стук, похожий на удар тараном, потряс дверь, и грубый голос снаружи выкрикнул по-немецки какое-то приказание, которого никто не понял.

Тогда г-жа де Бремонталь сказала двум старым слугам:

– Сопротивляться им нечего, надо избежать насилий. Откройте им поскорей и дайте все, что они потребуют. Я же запрусь у себя с сыном. Если они спросят обо мне, скажите, что я больна и не могу спуститься.

Вторичный удар потряс дверь, и от него задрожал весь замок. Один за другим последовали новые удары. Они раздавались в коридорах, как пушечные выстрелы. Неистовые крики доносились из-за стен; казалось, началась осада.

Графиня вместе с Аннеттой спряталась в детской, в то время как двое мужчин со всех ног бросились открывать захватчикам. Кухарка и горничная, потеряв голову от страха, продолжали стоять на ступеньках лестницы, ожидая дальнейших событий и готовясь бежать в любую открытую дверь.

Когда г-жа де Бремонталь приоткрыла полог кроватки Анри, мальчик безмятежно спал: он ничего не слышал. Она разбудила его, но не знала, что сказать, чтобы его не взволновать и не испугать сообщением о прибытии этих негодяев, которые находились внизу с оружием в руках.

Когда под ее поцелуями мальчик открыл глаза, она рассказала ему, что проходившие в этой местности солдаты пришли в замок. И так как ребенок часто слышал разговоры о войне, он спросил:

– Это чужие солдаты, мама?

– Да, дитя мое, чужие.

– Как ты думаешь, они не видели папу?

Она почувствовала болезненный толчок в сердце и ответила:

– Не знаю, мой дорогой.

Вместе с Аннеттой она быстро одевала его во все самое теплое, так как ничего нельзя было ни знать, ни предвидеть.

Удары тарана прекратились. Теперь внутри замка слышались только шумный гул голосов и позвякивание сабель. Это был захват, вторжение в жилище, насилие над святостью очага.

Графиня, прислушиваясь, вздрагивала, и в ней поднималось яростное чувство возмущения, гнева и протеста. В ее доме! Они были в ее доме, эти ненавистные пруссаки, и вели себя полновластными хозяевами, имевшими право даже убить.

Вдруг кто-то постучал к ней в дверь.

– Кто там? – спросила она.

Голос лакея ответил:

– Это я, госпожа графиня.

Она открыла, и слуга вошел.

– Ну, что? – пролепетала она.

– Они хотят, чтобы вы спустились.

– Я не пойду.

– Они сказали, что если хозяйка не захочет, она сами придут за ней.

Она не испугалась. К ней вернулось все ее хладнокровие и смелость отчаявшейся женщины. Это война; ну, что же, она будет вести себя, как мужчина.

– Ответьте им, что они не могут приказывать мне и что я останусь здесь.

Пьер колебался: он видел, что начальник отряда – грубое животное.

Но она так твердо повторила: «Идите», – что он послушался. Она не заперла за ним двери, чтобы не показать, что прячется, и стала с трепетом ждать.

Вскоре тяжелые шаги, шаги нескольких мужчин, послышались на лестнице, и в дверь вновь постучали. Она спросила:

– Кто тут?

Чужой голос ответил:

– Прусский офицер.

– Войдите, – сказала она.

Вошел высокий молодой человек, поклонился и на хорошем французском языке, почти без акцента, сказал:

– Прошу извинить меня, сударыня, но я выполняю приказание моего начальника, который велел мне привести вас к нему. Я советую вам спуститься добровольно. Это лучшее, что вы можете сделать для себя и для нас.

Минуту она раздумывала:

– Хорошо, я иду с вами.

И, обращаясь к слуге, стоявшему позади офицера, она сказала:

– Возьмите ребенка на руки и идите за мной. Я не хочу с ним разлучаться.

Слуга повиновался и последовал за ней. Она прошла мимо прусского офицера и медленными шагами стала спускаться по лестнице, держась за перила, стесненная своею беременностью. Аннет осталась в комнате одна, до того испуганная, что не могла двинуться с места.

Переступив порог гостиной, графиня увидела человек семь или восемь офицеров, расположившихся здесь как дома; солдаты были расквартированы в деревне. Офицеры курили, развалившись в креслах, разбросав сабли по столам, где лежали книги ее любимых поэтов; двое вестовых охраняли дверь.

Она сразу отличила начальника, стоявшего спиной к камину и отогревавшего поднятую ногу у огня. Он был в фуражке, его лицо, обросшее рыжей бородой, сияло радостью победы и удовольствием от ощущаемого тепла.

Когда она вошла, он, не снимая фуражки, слегка притронулся к козырьку, нагло и небрежно, и сказал с сильным немецким акцентом, отдающим сосисками с капустой.

– Фи фладелица этого замка?

Она стояла перед ним, не ответив на его нахальное приветствие, и сказала «да» таким сухим тоном, что все присутствующие перевели глаза с нее на начальника.

Не обратив на это внимания, он продолжал:

– Сколько фас сдесь шеловек?

– У меня двое старых слуг, три женщины и трое батраков.

– Где фаш муж? Что он делает?

Она храбро ответила:

– Он такой же солдат, как и вы, он сражается.

Офицер дерзко возразил:

– Ф таком случае он попежден.

И он грубо захохотал.

Двое или трое из офицеров засмеялись столь же тяжеловесно и на разные лады, в духе обычной тевтонской веселости. Остальные молчали, внимательно наблюдая за храброй француженкой.

Тогда она сказала, вызывающе и бесстрашно глядя на начальника:

– Сударь, вы не джентльмен, если позволяете себе оскорблять женщину в ее доме.

Последовало долгое, напряженное, страшное молчание. Немецкий солдафон сохранял хладнокровие, продолжая посмеиваться с видом хозяина, который может позволить себе все что угодно.

– Та нет ше, – сказал он. – Фи не у себя, фи у нас. Никто польше не у себя тома фо Франции.

И он опять захохотал с восторгом и уверенностью человека, изрекшего неоспоримую и ошеломляющую истину.

В отчаянии она сказала:

– Насилие еще не есть право. Это – преступление. Вы не больше у себя дома, чем жулик, ограбивший жилище.

В глазах пруссака зажегся гнев.

– А я покажу фам, что это фи не у себя дома. Я фам приказываю покинуть этот том, или я фас выгоню.

При звуке этого злого, грубого и резкого голоса маленький Анри, вначале более удивленный, чем испуганный видом чужих людей, издал пронзительный крик.

Услышав плач ребенка, графиня потеряла голову. Мысль о зверствах, на которые была способна эта солдатня, опасность, которой мог подвергнуться ее дорогой мальчик, внезапно вселили в нее непреодолимое, безумное желание бежать, скрыться в любую деревенскую хижину. Ее гонят. Тем лучше!..

. . . . . . . . . .

На этом обрывается начало романа. Сохранился список его предполагаемых персонажей и еще три небольших фрагмента. Список персонажей таков: Морво, Кормюзель, де Ла Шарлери, Шарлери, доктор Наризо, аббат де Праксевиль, Антуан де Пракса, Бремонталь, Курмарен, Ираль, Мармелен, Бутмар, семья и барышни де Серизэ, аббат Марво, доктор Патюрель, перевозчик Пишар, кучер Филипп...

Первый из нижеследующих фрагментов содержит портрет и характеристику того самого доктора Патюреля, о котором отец его в первой главе романа говорит как о человеке, который не закиснет в провинции, а станет крупным столичным врачом.

Ред.

. . . . . . . . . .

Его лицо своей худобой немного напоминало лица Вольтера и Бонапарта. У него был тонкий заостренный нос с горбинкой, сильно развитые челюсти, выдающиеся около ушей, острый подбородок и светло-серые глаза с черным пятном зрачка посредине; авторитетность его речи и профессиональных приемов внушали всем большое доверие. Он вылечивал людей, давно считавшихся неизлечимыми: ревматиков, деревенских жителей, страдающих неподвижностью суставов, искалеченных сыростью; он вылечивал их гигиеной, питанием и упражнениями, а также порошками, которые возвращали им аппетит. Он лечил старые раны новыми антисептическими средствами и боролся с микробами при помощи новейших способов. Кроме того, когда он пользовал больного, казалось, что он оставлял после себя в доме атмосферу какой-то опрятности. Он добился успеха, его стали приглашать издалека, и деньги потекли к нему, так как он знал им цену и устанавливал плату за визит, согласно расстоянию и имущественному положению больного.

. . . . . . . . . .

Второй фрагмент посвящен разговору доктора Патюреля (сына) с аббатом Марво возле колясочки, в которой лежит калека Андре, младший сын г-жи де Бремонталь.

Ред.

. . . . . . . . . .

– Вы первый врач этого округа... У вас богатство и все что угодно.

– Но, живя здесь, я томлюсь, гублю свою жизнь. Все, что мне дорого и чего я желаю, – всего этого у меня нет. Ах, Париж, Париж!.. Можно ли мне работать здесь для себя, работать для науки? Разве я могу иметь здесь под рукой лаборатории, госпитали, редкостных больных, все известные и неизвестные миру болезни? Могу ли я производить опыты, делать сообщения, стать членом Академии медицины? Здесь я лишен всего; у меня нет ни будущего, ни развлечений, ни удовольствий, ни женщины, которую я мог бы взять себе в жены или хотя бы полюбить. Ни славы, ничего, ровно ничего, кроме известности в пределах нашей округи. Да, я лечу народ, скупых буржуа, которые платят серебром, иногда золотом, но никак не банковыми билетами. Я лечу ничтожные страдания обыкновенных людей, но никогда не лечу князей, послов, министров, знаменитых людей искусства, исцеление которых получило бы громкую огласку и стало бы известным при иностранных дворах. Одним словом, я лечу и излечиваю в провинциальной глуши отбросы человечества.

Священник слушал его с видом некоторого раздражения и недовольства.

Он произнес:

– Но это, пожалуй, более благородно, более достойно и прекрасно...

Врач с бешенством возразил:

– Я живу не для других, я живу для себя, господин кюре.

Аббат почувствовал, что его душа проповедника возмутилась.

– Христос умер за малых мира сего, – промолвил он.

Врач проворчал:

– Но я-то не Христос, черт возьми! Я доктор Патюрель, экстраординарный профессор медицинского факультета в Париже.

Мысль аббата в одно мгновение пробежала целый круг идей, достигнув почти предела мыслительной способности человека, и, осознав все величие и все ничтожество идеалов, успокоилась. И он заключил:

– Возможно, вы и правы. С вашей точки зрения, истина на вашей стороне. И для вас это единственное благо.

– Еще бы! – воскликнул врач звучным голосом, зазвеневшим в сухом воздухе.

Священник прибавил:

– И все же вы человек великодушный, если остаетесь здесь ради матери.

Доктор вздрогнул: коснулись его раны, его горя, его сокровенных чувств.

– Да, я никогда ее не покину.

Их глаза одновременно остановились на калеке, который напряженно слушал их и прекрасно понимал все, о чем они говорили. Взгляды обоих мужчин, встретившись затем, обменялись невысказанной мыслью о судьбе и будущем этого ребенка, мысленно сравнив его судьбу со своей. Вот кто был истинным страдальцем.

Но мысль о Христе никогда не оставляла аббата. Он возобновил разговор:

– Я благоговею перед Христом.

Врач возразил:

– Господин кюре, с тех пор, как существует этот мир, все боги, порожденные человеческой мыслью, – только чудовища. Разве Вольтер не сказал: «Священное писание утверждает, что бог создал человека по своему образу и подобию, однако человек отплатил ему тем же»?

И он стал приводить доказательства несправедливости, жестокости и злодеяний Провидения. Он прибавил:

– Я как врач бедняков отлично вижу эти злодеяния, я констатирую их каждый день. Так же обстоит и с вами, раз вы лечите их души. Если бы мне пришлось писать книгу – собрание документов по этому поводу, – я озаглавил бы ее «Дело господа бога». И оно было бы ужасным, господин кюре.

Аббат Марво вздохнул.

– Мы не можем проникнуть в эти вопросы и тайны; это за пределами наших умственных возможностей. Я лично не думаю, чтобы я мог постигнуть бога. Он слишком вездесущ и слишком всеобъемлющ для нашего ума. Слово «бог» представляет собою некоторую концепцию и некоторое объяснение, защиту от сомнений, убежище от страха, примирение со смертью, средство против эгоизма. Это формула религиозной фразеологии. Бог – это не просто какое-то определенное божество. Мы, люди, можем любить бога, только если он видим и осязаем. И тот, неведомый, непостижимый, необъятный, не давая нам возможности его познать, сжалившись над нами, послал нам Христа.

Священник взволнованно умолк. Затем, преследуемый все той же единственной мыслью, пробормотал:

– И кто знает? Быть может, Христос так же был обманут богом в возложенной на него миссии, как и мы. Но он сам стал богом для земли, для нашей несчастной земли, для нашей жалкой земли, населенной страдальцами и невеждами. Он бог, наш бог, мой бог, и я люблю его всем моим человеческим сердцем и всей душой священника. О учитель, распятый на Голгофе, я твой сын, твой слуга, я весь принадлежу тебе!

Изумленный врач промолвил:

– Как странно все то, что вы мне говорите.

– Да, – продолжал священник, – Христос, должно быть, тоже жертва бога. Он получил от него ложную миссию – миссию обмануть нас новым религиозным учением. Но божественный посланец выполнил эту миссию так прекрасно, так чудесно, так самоотверженно, так скорбно, с таким невообразимым величием и милосердием, что заменил нам своего вдохновителя. Что означало неопределенное слово «бог» до Христа? Мы, которые ничего не знаем и общаемся с чем-либо только при помощи наших жалких органов восприятия, – можем ли мы благоговеть перед этими буквами, смысл которых нам непонятен, перед этим мрачным богом, которого мы совершенно себе не представляем? Мы не имеем представления ни о его существовании, ни о намерениях, ни о могуществе, известном нам только из одного его опыта, неудачного опыта сотворения земли, этой каторги для душ, мучимых жаждой познания, и для немощных тел. Нет, такого бога мы любить не можем. Но Христос, у которого все его милосердие, все его величие, вся философия, все знание человечества явились неизвестно откуда, кто сам был несчастнейшим из всех несчастных, кто родился в яслях и умер распятым на стволе дерева, – Христос, оставивший нам единственное слово истины, которое должно было стать мудрым утешением для жизни в этой юдоли скорби, – это мой бог, мой бог, которому я принадлежу.

Раздавшийся возле него вздох заставил аббата замолчать. Андре плакал в своем передвижном кресле.

Священник поцеловал его в лоб. Юноша пролепетал:

– Как я люблю вас слушать! Я прекрасно вас понимаю.

И священник ответил.

– Бедный мальчик, тебе от неумолимой судьбы досталась печальная участь. Но я верю, что взамен плотских радостей ты получишь по крайней мере то единственно прекрасное, что доступно человеку, – способность мечтать, мыслить и рассуждать...

. . . . . . . . . .

Третий фрагмент представляет собою характеристику бога и, по указанию в издании Конара, по-видимому, отделен от предыдущего текста лишь одной утерянной страницей.

Ред.

. . . . . . . . . .

Вечный убийца, он, кажется, с радостью творит для того только, чтобы усладить свою ненасытную, неистовую страсть к убийству, и возобновляет свою работу по истреблению, как только создаст новые существа. Поставщик кладбищ, он беспрестанно изготовляет новые трупы и забавляется, разбрасывая снова семена и зародыши жизни, для того чтобы непрерывно удовлетворять свою ненасытную потребность разрушения. Скрытый в пространстве убийца, жаждущий смерти, он создает живые существа, для того чтобы потом уничтожать их, калечить, казнить их всевозможными страданиями, поражать всеми болезнями; он подобен неутомимому разрушителю, который никогда не прекращает свою отвратительную работу. Он придумал холеру, чуму, тиф, микробов, разъедающих человеческое тело, хищных зверей, пожирающих слабых. Однако одни животные не знают об этой жестокости, ибо им неизвестен закон смерти, который тяготеет над ними, так же как и над нами. Лошадь, скачущая в поле на солнце, коза, легко и свободно прыгающая по скалам, преследуемая козлом, который гонится за нею, воркующие на крыше голуби, голубки, целующиеся в листве деревьев, подобно любовникам, которые говорят друг другу нежности, соловей, поющий при луне возле своей самки, что сидит на яйцах, – все они не знают о вечном акте убийства, совершаемого богом, который их создал. Баран, который...

. . . . . . . . . .