Текст книги "Куда она ушла"

Автор книги: Гейл Форман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

В ноябре? Сейчас только август. Еще три месяца. А турне продлится шестьдесят семь ночей. Шестьдесят семь. Я повторяю это в мыслях, словно мантру, хотя эффект от этого противоположный. Хочется волосы на себе рвать.

И как мне сказать Алдусу, да и всем остальным, что музыки, адреналина, любви, всего того, что помогло бы перенести эти трудности, у меня уже нет? Остался лишь водоворот. И я стою на самом его краю.

Я весь дрожу. Я теряю контроль над собой. Да, в сутках всего двадцать четыре часа, но иногда пережить их кажется куда сложнее, чем взобраться на Эверест.

2

Нить с иголкой, плоть и кости,

Больно сердцу и уму,

Твои швы подобно звездам

Озарят мою тюрьму.

«Швы»

«Косвенный ущерб», трек № 7

Алдус прощается со мной возле отеля.

– Дружище, думаю, тебе просто нужно отойти от этого и остыть. Я отменю все встречи на сегодня и на завтра. Рейс в Лондон в семь, в аэропорту можно раньше пяти не появляться, – он смотрит на телефон. – Так что в твоем распоряжении больше двадцати четырех часов. Поверь мне, отдохнешь, и тебе станет куда лучше. Давай, оторвись.

Алдус смотрит на меня с расчетливым беспокойством. Мы друзья, но в то же время он несет за меня ответственность.

– Я свой рейс тоже перенесу, – объявляет он. – Полечу завтра с тобой.

Мне стыдно признаться, насколько я ему за это благодарен. Лететь высшим классом с группой не особое удовольствие, мы все сидим в своих роскошных кабинках, но, по крайней мере, мы вместе. А если полечу один, кто знает, кто окажется со мной по соседству? Однажды мне достался какой-то японский бизнесмен, который все десять часов рта не закрывал. Я предпочел бы, чтобы меня пересадили, но не захотел об этом просить, чтобы не выглядеть как чертов рок-музыкант, поэтому остался на своем месте и кивал головой, хотя и наполовину не понимал, что он там говорит. Но еще хуже, если на таком длинном рейсе остаешься совсем один.

Я знаю, что у Алдуса в Лондоне дел по горло. Если конкретно, то завтра группе придется встречаться с видеорежиссером без него, и это обернется очередным маленьким землетрясением. Ну и фиг с ним. Сейчас этих трещин уже так много, что и считать бессмысленно. К тому же Алдуса в этом никто не обвинит – достанется только мне.

Поэтому, если он задержится еще на день в Нью-Йорке, это меня многим обяжет. Но я все равно принимаю его предложение, хотя и реагирую очень сдержанно.

– Ну о'кей.

– Супер. А ты развейся. Я тебя одного оставлю, не буду даже звонить. Мне тебя отсюда забрать, или в аэропорту встретимся? – Остальные ребята живут в центре. После прошлого турне у нас вошло в привычку селиться в разных отелях, а Алдус дипломатично переезжает – то ко мне, то к ним. В этот раз он с ребятами.

– В аэропорту. Встретимся в фойе, – говорю я.

– Ну ладно. Закажу тебе машину на четыре. А до четырех отдыхай, – он коротко жмет мне руку и так же коротко обнимает, потом садится в такси и мчится делать другие дела, может быть, чинить то, что я сегодня порушил.

Я же направляюсь к служебному входу и поднимаюсь в свой номер. Принимая душ, думаю, не поспать ли еще. Но в последнее время заснуть мне не помогает психофармакология, которой забита вся аптечка. С восемнадцатого этажа видно, как послеобеденное солнце окутало город теплой светящейся дымкой, отчего Нью-Йорк вдруг даже начинает казаться уютным, а вот в моем люксе становится так жарко, что у меня начинается приступ клаустрофобии. Я надеваю чистые джинсы и свою черную счастливую футболку. Хотел приберечь ее на завтра, когда надо будет вылетать в турне, но мне начинает казаться, что удача понадобится уже прямо сейчас, так что ей придется как-то протянуть две смены.

Я включаю айфон. Пятьдесят девять новых писем и семнадцать голосовых сообщений, некоторые из них от наверняка уже взбесившихся пиарщиков нашего лейбла, а некоторые от Брен – она спрашивает, как прошла запись и интервью. Я мог бы ей позвонить, но какой смысл? Если я расскажу о встрече с Ванессой Легран, она расстроится из-за того, что я «потерял лицо» перед журналисткой. Брен пытается отучить меня от этой дурной привычки. Говорит, что каждая моя истерика в присутствии прессы лишь разжигает ее аппетит. «Адам, сиди перед ними с мрачным лицом, и о тебе перестанут так много писать», – советует она мне постоянно. Но если я признаюсь, почему именно так взбесился, то Брен, скорее всего, тоже потеряет лицо.

Я задумываюсь над рекомендацией Алдуса – отдохнуть от всего этого, выключаю телефон, швыряю его на прикроватную тумбочку. Беру кепку, темные очки, таблетки, кошелек и направляюсь к выходу. Иду по Коламбус-сёркл к Центральному парку. Мимо проносится пожарная машина с воющими сиренами. Почеши голову, не то умрешь. Даже не помню, от кого я узнал это детское суеверие, из-за которого надо чесаться всякий раз, когда услышишь этот звук, а не то следующая машина с сиреной приедет уже за тобой. Но помню, когда начал это делать – это у меня раз и навсегда вошло в привычку. Хотя на Манхэттене, где они ревут почти не смолкая, она утомляет.

Время уже к вечеру, самая страшная жара позади, все как почувствовали, что выходить теперь безопасно, и на улицу вывалила целая толпа: кто устраивает пикник на траве, кто катает коляски по дорожкам, кто плавает на каноэ по заросшему лилиями озеру.

Мне хоть и нравится наблюдать за тем, как люди занимаются своим делом, я чувствую, что слишком долго держусь на виду. Не понимаю, как другие могут расслабляться на публике. Иногда я вижу фотки Брэда Питта с детишками в Центральном парке, как они качаются на качелях, например. Разумеется, он знает, что за ним следят папарацци, но все равно на этих фото будто самый обычный день из их семейной жизни. Хотя, может, и нет. Фотографии бывают обманчивы.

Думая обо всем этом, я иду мимо людей, наслаждающихся летним вечером, и начинаю чувствовать себя движущейся мишенью, хоть и натянул бейсболку на лоб как можно ниже, надел темные очки, а Брен рядом нет. Когда мы вместе, пройти незамеченными практически нереально. А я параноидально боюсь даже не того, что меня сфотографируют или окружит толпа охотников за автографами – хотя мне все-таки сейчас не хотелось бы иметь с ними дело, а что кто-нибудь начнет смеяться, что кроме меня в этом парке одиноких нет, хотя это, очевидно, не так. Но мне все равно кажется, что в любую секунду кто-нибудь будет тыкать в меня пальцем и потешаться надо мной.

Вот чем все обернулось? Во что я превратился? Ходячее противоречие самому себе? Я окружен людьми, и в то же время один. Я всех заверяю, что хочу хоть немного пожить нормально – так вот тебе возможность, а я и не знаю, как ей распорядиться. Я уже забыл, как живут обычные люди.

Я бреду в сторону Рэмбла, где наткнуться можно только на таких людей, которым тоже не хочется быть узнанными. Покупаю пару хот-догов и, только проглотив их в один присест, понимаю, что не ел ничего целый день. Сами собой в памяти всплывают мысли об обеде и этой катастрофической встрече с Ванессой Легран.

– Ну и что это за поведение? Все, конечно, знают, что журналисты тебя бесят, но это была совсем дешевая выходка, – оправдываюсь я сам перед собой. – Я просто устал. Все запарило.

На ум приходят мысли о турне, и кажется, что поросшая мхом земля под ногами разверзается и уходит из-под ног.

Шестьдесят семь ночей. Я пытаюсь как-то примирить это с реальностью. Шестьдесят семь ночей – это ничто. Я пытаюсь разделить эту цифру, разбить ее на части, хоть как-нибудь ее уменьшить, но без остатка она ни на что не делится. Так что я кромсаю, как могу. Четырнадцать стран, тридцать девять городов, несколько сотен часов в автобусе. Но от всех этих вычислений водоворот только набирает скорость, и у меня начинает кружиться голова. Я хватаюсь рукой за дерево, ладонь скользит по коре, и мне вспоминается Орегон, и земля, на которой я только что твердо стоял, вновь ускользает.

Невольно вспоминается все, что я читал в молодости о зарвавшихся музыкантах – Моррисоне, Джоплин, Кобейне, Хендриксе. И мне тогда было противно. Добились того, чего хотели, а потом что? Уколоться и забыться? Или башку себе прострелить. Уроды.

Ну, а на себя теперь посмотри? Ты хоть и не наркоман, но немногим лучше.

Я и рад бы измениться, если бы мог, но пока, сколько я ни говорю себе заткнуться и получать удовольствие, ничего из этого не выходит. Если бы окружающие меня люди знали, что я чувствую, они бы надо мной посмеялись. Хотя нет. Брен не стала бы смеяться. Она офигела бы от моей неспособности купаться в лучах достигнутой славы.

Но разве я приложил к этому какие-то усилия? Мои родственники, Брен, да и остальные ребята из группы считают… ну, по крайней мере, раньше считали, что я это все каким-то образом заслужил и что слава и богатство являются платой за мои старания. Но я сам в это никогда по большому счету не верил. Карма – не банк. Сначала вкладываешь, потом снимаешь. Хотя теперь я уже начинаю подозревать, что это действительно плата мне за что-то – только в плохом смысле.

Хочу взять сигарету, но пачка пуста. Я встаю, отряхиваю джинсы, направляюсь к выходу из парка. Сияющий шар солнца начинает опускаться к Гудзону, превращая небо в коллаж персиковых и пурпурных полосок. Очень красиво, и я целую секунду заставляю себя испытывать восторг.

На Седьмой я сворачиваю на юг, останавливаюсь у палатки, покупаю сигареты, после чего направляюсь в сторону центра. Вернусь в отель, закажу чего-нибудь в номер, потом, может, в кои-то веки пораньше усну. Возле Карнеги-холла[5]5
  Концертный зал в Нью-Йорке, одна из самых престижных площадок для исполнения классической или, например, джазовой музыки.


[Закрыть] собралось много такси – люди пришли на какой-то концерт. Из одной машины выходит пожилая женщина на высоких каблуках и в жемчугах, сгорбленный спутник в смокинге держит ее под локоть. Я смотрю, как они ковыляют, и в груди у меня снова что-то сжимается. «Посмотри на закат, – приказываю себе я. – Посмотри на что-нибудь красивое». Но небо уже потемнело и теперь похоже на синяк.

«Козел психованный». Так меня та журналистка назвала. Она сама, конечно, не подарок, но в этом права.

Я снова опускаю взгляд и вижу ее глаза. Не так, как это было раньше – за любым поворотом, внутренним взором, даже когда глаза закрыты, утром каждого дня. И не так, как когда я пытался увидеть их в глазах каждой другой девчонки, с которой спал. Нет, на этот раз это действительно ее глаза. На фотографии она в черном, на одном плече лежит виолончель, словно уставший ребенок. Волосы собраны в пучок, кажется, для исполнителей классической музыки это обязательно. Такую же прическу Мия делала на концерты в актовых и камерных залах, оставляя несколько прядей на свободе, чтобы не выглядело слишком строго. Хотя на этом снимке их нет. Я всматриваюсь в надпись. СЕРИЯ «ЮНЫЕ ДАРОВАНИЯ»: МИЯ ХОЛЛ.

Около месяца назад Лиз нарушила правило хоть как-то обсуждать Мию и прислала мне вырезку из журнала «Все о нас», приклеив на нее записку: «Думаю, ты должен это увидеть». Это оказалась статья с названием: «Двадцать моложе двадцати», рассказывающая о восходящих звездах-вундеркиндах. Мие тоже посвятили страницу, даже фотографию, на которую я тогда еле заставил себя посмотреть, да и сам текст смог лишь пробежать по диагонали после нескольких минут подготовки с глубоким дыханием. Там ее называли «преемницей Йо-Йо Ма»[6]6
  Йо-Йо Ма (р. 1955) – американский виолончелист китайского происхождения.


[Закрыть]. Я нехотя улыбнулся. Мия говорила, что люди, ничего не знающие об этом инструменте, обо всех молодых виолончелистах говорят как о «следующем Йо-Йо Ма», поскольку больше им сказать нечего. «А как же, например, Жаклин Дю Пре?» – заговаривая на эту тему, Мия всегда упоминала своего кумира, талантливую и темпераментную виолончелистку, которую в возрасте двадцати восьми лет поразил множественный склероз, а через пятнадцать лет она скончалась.

В той же статье говорилось, что Мия играет «божественно», после чего живописалась катастрофа, в которой более трех лет назад погибли ее родители и братишка. Это меня очень удивило. Мия об этом никогда не рассказывала, не набивалась на сочувствие. Но когда я заставил себя еще раз перечитать текст, понял, что информация поступила не от нее и там были лишь собраны цитаты из старых газетных статей, посвященных этому событию.

Несколько дней я носил эту вырезку с собой, время от времени доставал и пробегал текст глазами. Чувство при этом было такое, словно я таскаю в кармане пробирку плутония. Если бы Брен увидела у меня фотографию Мии, неминуемо случился бы ядерный взрыв. Так что еще через несколько дней я заставил себя ее выбросить и забыть об этом.

И вот теперь пытаюсь вспомнить, говорилось ли там о том, что Мия ушла из Джульярда[7]7
  Джульярдская школа – одно из крупнейших американских высших учебных заведений в области искусства и музыки. Расположена в Нью-Йорке.


[Закрыть] и начала давать концерты в Карнеги-холле.

Я снова вглядываюсь в ее глаза, которые все так же пристально смотрят на меня. И я совершенно не сомневаюсь, что она выступает именно сегодня. Я был уверен в этом еще раньше, чем увидел дату на постере – 13 августа.

И даже не соображая, что делаю, не успев ничего обдумать, осознать, насколько моя идея ужасна, я направляюсь к кассе. «Не хочу ее видеть, – говорю себе я. – Но я и не увижу. Только послушаю». Оказывается, что все билеты распроданы. Я мог бы сказать им, кто я такой, либо же позвонить консьержу отеля или Алдусу, чтобы они постарались достать мне билет, но я вместо этого решаю предоставить все судьбе. Я в скромном обличье, не представившись, спрашиваю, не осталось ли свободных мест.

– Как раз вбросили новые билеты. Есть боковой бельэтаж, сзади. Видно оттуда не особо… Но ничего лучше нет, – говорит мне девушка из-за стекла.

– Так я и не смотреть пришел, – отвечаю я.

– Вот и я так же думаю, – соглашается она, смеясь. – Но люди нынче требовательные. Двадцать пять долларов.

Я расплачиваюсь кредиткой и вхожу в прохладный темный зал. Заняв свое место, я закрываю глаза, вспоминая, когда в последний раз был на таком крутом виолончельном концерте. Это было пять лет назад, на нашем первом свидании. И точно как и тогда, я весь сгораю от нетерпения, хотя и знаю, что сегодня, в отличие от прошлого раза, я ее не поцелую. И не дотронусь. И даже близко не подойду.

Сегодня я буду просто слушать. И этого мне будет достаточно.

3

Через четыре дня Мия пришла в сознание, но сказали мы ей только на шестой день. Хотя она как будто уже все знала. Мы сидели вокруг ее больничной кровати. Ее неразговорчивый дед будто бы вытянул короткую соломинку – именно на его долю выпала задача сказать Мие, что ее родители, Кэт с Дэнни, погибли в катастрофе, из-за которой она сама попала в реанимацию. А младший брат Тэдди умер в неотложке ближайшей больницы, в которой находилась и сама Мия до того, как ее перевезли в Портленд. Что послужило причиной аварии, никто не знал. Спросили, помнит ли об этом хоть что-нибудь сама Мия.

Она лежала, хлопала глазами, держа меня за руку, так крепко впившись в меня ногтями, что, казалось, она уже никогда меня не отпустит. Потом Мия замотала головой, тихонько приговаривая: «нет, нет, нет». Это длилось очень долго, но слез не было, и я не мог понять, она отвечает на вопрос деда или просто пытается отрицать случившееся. Нет!

Но потом пришла социальный работник и взялась за дело всерьез. Она рассказала Мие о сделанных ей операциях: «Они лишь подготовительные, надо было стабилизировать твое состояние, но держишься ты прекрасно», – после чего перечислила список операций, предстоявших в ближайшие месяцы: сначала надо поставить металлические штыри в ногу, чтобы восстановить кость. Где-то через неделю – взять кожу с бедра здоровой ноги. Затем пересадить ее на пострадавшую ногу. К сожалению, после этого останутся «некрасивые шрамы». Зато пластические хирурги смогут практически полностью восстановить лицо – где-то через год.

– После того, как обязательные операции будут закончены, если, конечно, не возникнет осложнений – инфекций после спленэктомии, воспаления легких или чего с ногами, тебя выпишут из больницы в реабилитационный центр, – сказала соцработник. – Через несколько дней оценим, в каком состоянии находится твоя физиология, речь, что ты сможешь делать и так далее.

У меня от этой литании закружилась голова, но Мия как будто бы слушала каждое слово, словно подробности рассказа об этих операциях интересовали ее больше, чем новости о погибших родственниках.

Через несколько часов в тот же день соцработник отвела нас всех в сторонку. Нас – то есть ее бабушку с дедушкой и меня – обеспокоила реакция Мии, точнее, ее отсутствие. Мы ждали, что она будет кричать, рвать на себе волосы, сделает что-нибудь резкое, соответствующее масштабу этих ужасных новостей, нашему собственному горю. А ее ужасающее спокойствие заставило нас всех думать об одном: что она повредилась рассудком.

– Нет, дело совсем не в этом, – поспешила заверить нас соцработник. – Мозг – инструмент тонкий, так что повреждение некоторых регионов может обнаружиться только через несколько недель, но молодые обычно быстро восстанавливаются. На данный момент прогнозы неврологов довольно оптимистичные. Регуляция моторики у нее в целом хорошая. Речевые способности тоже вроде бы не пострадали. Хотя в правой половине тела она испытывает слабость и есть сложности с сохранением равновесия. Но если на этом проблемы заканчиваются, то девушке, считай, повезло.

Слово «повезло» заставляет нас всех поежиться. Соцработник заметила выражения наших лиц.

– Очень повезло, поскольку все это обратимо. Что касается происходящего, – она указала на палату, – то такая реакция является стандартной при столь серьезных психологических травмах. Мозг сразу со всем справляться не может, так что информация фильтруется и переваривается потихоньку. Мия осознает случившееся, но ей нужна будет помощь.

Соцработник поведала нам о стадиях переживания горя, вручила памфлеты на тему посттравматического стресса, порекомендовала записать Мию к больничному психологу, который специализируется на подобных утратах.

– Возможно, вам всем это тоже окажется полезным, – добавила она.

Мы ее не послушали. Бабушка и дедушка Мии в психотерапию не верили, а я на первое место ставил интересы Мии, а не собственные.

К новому циклу операций приступили почти сразу – это показалось мне жестоким. Мия только недавно балансировала на грани жизни и смерти, только-только пришла в сознание, ей только-только сообщили, что все ее родственники погибли – и сразу же снова положили под нож. Неужели нельзя было дать человеку отдохнуть? Но соцработник объяснила, что чем скорее вылечат ногу, тем скорее Мия сможет двигаться, соответственно, тем скорее пойдет на поправку. Так что ей воткнули штыри в бедро, сняли кожу для пересадки. И со скоростью, от которой у меня перехватывало дух, выписали из больницы и перевели в реабилитационный центр, похожий на обычный дом на несколько квартир. Участок рассекали дорожки, и когда Мию туда привезли (а было это весной), там начинали распускаться цветы.

Всего через несколько дней, которые мы пережили с большим трудом, скрипя зубами, пришел конверт.

Из Джулиарда. Раньше мне столько всего в этом виделось. Преждевременное решение. Повод для гордости. Соперничество. А потом я про это забыл. Думаю, и все остальные – тоже. Но жизнь за пределами реабилитационного центра шла своим чередом, и где-то там, в другом мире, продолжала существовать другая Мия – с родителями, братом и невредимым телом. И в том другом мире какие-то эксперты послушали ее игру, записанную несколькими месяцами ранее, рассмотрели ее заявку, через несколько этапов было вынесено окончательное решение, и вот оно достигло нас. Бабушка Мии слишком разнервничалась и не смогла раскрыть конверт, так что она дождалась нас и только тогда взрезала его перламутровым ножом для писем.

Мия прошла. Но разве у кого-то были хоть какие-то сомнения?

Мы все думали, что она обрадуется, что это станет ярким пятном на горизонте ее мрачной жизни.

– Я уже поговорила с деканом, объяснила, что случилось, и они позволили тебе начать через год или даже два, если потребуется, – сказала бабушка, рассказывая Мие новости, в том числе о том, какую щедрую стипендию ей назначили. Это Джулиард предложил отсрочку, поскольку им было важно, чтобы Мия соответствовала их строгим стандартам, если решит пойти к ним учиться.

– Нет, – сказала Мия, сидя в центре нагоняющего тоску общего зала, тем убийственно ровным тоном, который появился у нее после этого несчастного случая. Никто не мог понять, с чем это было связано – с эмоциональным потрясением или все же у нее в мозгу произошли какие-то изменения и она теперь так разговаривает. И хотя соцработник не переставала нас подбадривать, а терапевт высоко оценивал скорость ее восстановления, мы все равно беспокоились. Эти вопросы мы обсуждали вполголоса в те вечера, когда мне не удавалось тайком остаться с ней на ночь.

– Не спеши, – ответила бабушка. – Через год-другой все будет выглядеть иначе. Может, и желание вернется.

Она думала, что Мия отказывается ехать в Джулиард. Но я все понял. Я хорошо понимал Мию. Она отказывалась от отсрочки.

Бабушка начала спорить. До сентября оставалось пять месяцев. Это слишком скоро. И в какой-то мере она была права, нога у Мии еще в полном гипсе, она только едва начала ходить. Из-за слабости в правой руке она даже банку не могла открыть, а зачастую ей не удавалось вспомнить названия простейших вещей, типа ножниц. Терапевт говорила, что всего этого следовало ожидать, и что, вероятнее всего, это пройдет… в свое время. Но пять месяцев? Это не так-то много.

В тот же вечер Мия попросила принести виолончель. Бабушка была недовольна: боялась, что такое своенравие может помешать восстановлению. Но я сразу же сорвался с места, бросился к машине, и после заката виолончель была уже у нее.

И с того момента она стала ее основной терапией: и для тела, и для души, и для разума. Врачи изумлялись, насколько сильна верхняя половина ее тела – старая преподавательница Мии, профессор Кристи, даже называла это «телом виолончелистки»: широкие плечи, мускулистые руки. И теперь за счет игры она вновь обрела силы, так что и слабость правой руки ушла, и нога начала восстанавливаться. Виолончель избавила ее и от головокружений. Мия играла с закрытыми глазами: по ее словам, необходимость твердо упираться в пол обеими ногами помогла ей побороть проблему с равновесием. В то же время по музыке стали видны ошибки, которые она пыталась скрыть в повседневной жизни. Например, если ей хотелось колы, но не удавалось вспомнить нужное слово, то Мия просила апельсинового сока. А тут она честно признавала, что помнит сюиту Баха, зато забыла простой, выученный в детстве этюд; хотя когда профессор Кристи, которая приходила поработать с ней раз в неделю, сыграла ей этот этюд, Мия потом сразу же смогла его повторить. Таким образом терапевты и неврологи поняли, как именно пострадал ее мозг, и внесли необходимые поправки в лечение.

Но самое главное – игра улучшала ее настроение. Она знала, чем заниматься каждый день. И говорила она уже не так монотонно, а как прежняя Мия, по крайней мере, когда речь заходила о музыке. График процедур в реабилитационном центре тоже изменили, чтобы она могла как можно больше репетировать.

– Мы в целом не знаем, каким образом музыка оказывает целительное воздействие на мозг, – сказал мне однажды один из ее неврологов, когда Мия играла в общем зале для остальных пациентов. – Но ведь так и есть. Ты только посмотри на нее.

Через четыре недели Мия выписалась из реабилитационного центра, на две недели раньше запланированного срока. К этому времени она уже могла ходить с тростью, открывать банки с арахисовым маслом и офигенно исполнять Бетховена.

Я все-таки запомнил кое-что из той статьи, «Двадцать моложе двадцати», которую прислала мне Лиз. Там не то чтобы намекалось, а прямо утверждалось, что «божественная» игра Мии связана с ее «трагедией». Помню, как это вывело меня из себя. Я почему-то счел это оскорбительным. Как будто ее талант можно списать лишь на какие-то сверхъестественные силы. Интересно, они что, воображают, будто погибшие родственники Мии входят в ее тело и играют ее пальцами свою музыку поднебесья?

Хотя, вообще-то, в случившемся действительно было что-то не от мира сего. Я это знаю, потому что я там присутствовал. Я стал свидетелем, как Мия превратилась из талантливой девочки в нечто уже совершенно иное. За эти пять месяцев произошло какое-то магическое и фантастическое преображение. Так что да, это даже связано с ее «трагедией», но Мия для этого немало пахала. Как и всегда.

Она уехала в Джулиард после Дня труда[8]8
  День труда празднуется в США в первый понедельник сентября.


[Закрыть]. Я отвез ее в аэропорт. Мия поцеловала меня на прощанье. Сказала, что любит меня больше жизни. А потом ушла.

И уже не вернулась.