Текст книги "Женщины вокруг Наполеона"

Автор книги: Гертруда Кирхейзен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Тем временем корабль «Orient» нес Наполеона навстречу новым победам и новой славе. Выполнение гигантского плана завоевания Египта и Сирии занимает его во все время путешествия. Его гений порождает все новые, все колоссальнейшие планы, его неустанная умственная деятельность не оставляет ему ни минуты отдыха и покоя. «И все-таки, – говорит Бурьен, – в его голове оставалось достаточно места для Жозефины. Он вспоминал о ней ежедневно».

В начале июля 1798 года генерал Бонапарт высадился в Александрии. Не успел он ступить на землю, как до него начали доходить самые тревожные сведения насчет поведения Жозефины в Париже. Во второй раз она не смогла устоять против очарования Шарля! В Мальмезоне, купленном ею на свой страх у г-на дю-Моле за 225 000 франков (из которых она, правда, заплатила только 15 000), она наслаждалась запретным счастьем со своим возлюбленным с откровенной беспечностью. Ее видали гуляющей при луне в замковом парке под руку с молодым человеком, по утрам она завтракала вместе с ним и целый день проводила в его обществе. Ипполит Шарль устроился в Мальмезоне совсем по-домашнему. Соседи думали, что с мадам Бонапарт живет ее сын или младший брат. Но они весьма ошибались: Евгений Богарне последовал за Наполеоном на берега Нила, а брата у Жозефины не было. В Париже, где ее знали больше, чем в Мальмезоне, имя таинственного молодого человека вскоре сделалось известным. Шарль, удаленный Наполеоном из итальянской армии, по протекции Жозефины вступил в качестве пайщика в общество торговли съестными припасами. По уверениям Барра, она, кроме того, «давала ему огромные суммы денег и даже дарила украшения, как проститутке». Добрые друзья, родственники и знакомые не замедлили по возможности скорее довести все это до сведения обманутого мужа. Вся родня, начиная с матери и кончая самой младшей сестрой и невесткой, не исключая даже и Жерома, постарались, чтобы Наполеон узнал в мельчайших подробностях о жизни его жены в Париже. При этом доносчики не всегда придерживались точной истины. И вина Жозефины была в порядочной степени преувеличена ими, потому что все они ненавидели невестку от всего сердца.

Наполеону было очень горько выслушивать все эти сообщения. Его тревога сказывается сначала в письмах к брату Жозефу, которого он всегда дарил своим доверием. Уже 25 июля 1798 года он писал ему: «У меня много домашних неприятностей, потому что для меня ничто уже не тайна… Твоя дружба мне очень дорога. Чтобы стать совсем человеконенавистником, мне остается только потерять ее и дожить до того, чтобы и ты меня покинул. Очень грустно, если сосредоточишь все свои чувства на одной личности, отдашь ей одной все свое сердце… Позаботься ко времени моего возвращения приобрести для меня дачу или неподалеку от Парижа, или в Бургундии. Там я хочу провести зиму и запереться от всего мира. Люди внушают мне отвращение. Мне нужны спокойствие и одиночество. Мне надоело все великое; мои чувства совершенно притупились».

Даже с Евгением, сыном Жозефины, самым юным из своих адъютантов, Наполеон делился своими горестями, так что семнадцатилетний юноша счел себя обязанным, насколько ему позволяли любовь и сыновнее почтение, обратить внимание своей легкомысленной матери на неправильность ее поведения по отношению к отчиму. Позднее Евгений очень страдал от двусмысленного положения, когда ему приходилось сопровождать мужа своей матери во время прогулок с его любовницей. Но, по счастью, Наполеон освободил его от этих адъютантских обязанностей, как только заметил, насколько Евгению это было тяжело.

Больше всех постарался Жюно поставить генерала Бонапарта в известность относительно поведения Жозефины. Уже по дороге из Парижа в Италию он был свидетелем ее флирта с Шарлем, да и сам он тоже привлекал тогда взоры генеральши. «Однажды, в феврале 1799 года [14] , – рассказывает Бурьен, – я увидел Бонапарта и Жюно, ходивших взад и вперед, как это часто случалось… Всегда бледное лицо генерала было еще бледнее обыкновенного, хотя я и не мог угадать причины этого. По его лицу пробегала нервная судорога, глаза его блуждали, и он несколько раз ударил себя рукой по лбу. Поговорив с Жюно с четверть часа, он оставил его и подошел ко мне. Никогда я не видел его таким недовольным, таким озабоченным… «У вас нет ко мне ни малейшего чувства преданности, – строгим, резким тоном обратился он ко мне. – Женщины!.. Жозефина!.. Если бы вы чувствовали преданность ко мне, то вы сообщили бы мне все то, что я узнаю от Жюно. Он, по крайней мере, мне друг… Жозефина!.. А я в 600 милях расстояния от нее!.. Вы должны были мне это сказать… Жозефина!.. Она, она могла меня так обмануть!.. Она!.. Ну, берегитесь! Я уничтожу весь этот выводок молокососов и франтов… А с ней я разведусь! Да, разведусь!.. Устрою публичный, скандальный развод! Я сейчас же напишу Жозефу… Я знаю теперь все!»

Жюно, несомненно, рассказал больше, чем он знал, а Наполеон был легковерен, да к тому же не имел уже прежнего доверия к Жозефине. Впрочем, это были последние вспышки той страсти, которая в своей силе и стойкости не угасла бы никогда, если бы она нашла больше пищи на том очаге, где она зажглась. А теперь любовь Наполеона принадлежала уже не одной Жозефине. Он, в котором прекраснейшие женщины Италии, даже сама Грассини, не возбудили никакого интереса, который видел и желал только одну Жозефину, который жил только для нее, только для нее одной дорожил своей славой и как святой слагал к ее ногам все свои победы, он, который единственный из всей армии отказывался от всяческих удовольствий, – он теперь в первый раз почувствовал влечение к другим женщинам. Белокурая Беллилот, Полина Фурес своей молодостью и темпераментом утешила его в супружеских неудачах после его возвращения из Акки.

Почти целый год в силу обстоятельств Наполеон оставался в Египте, вдали от Франции. Положение республики день ото дня становилось все неутешительнее. Плохое управление Директории возбудило массу недовольства во Франции, и теперь французский народ возлагал все свои надежды на молодого генерала, который разнес его имя и славу вплоть до самых дальних границ Азии. Его ожидали со страстным нетерпением, как спасителя от всех бед. И когда, наконец, Бонапарт высадился неожиданно во Фрежюсе 10 Вандемиера 1799 года, вся Франция испустила вздох облегчения в уверенности иметь теперь твердую и надежную опору.

Но далеко не чувство облегчения испытывала неверная Жозефина. Она чувствовала, что виновата. Возвращение мужа повергало ее в страх и ужас перед той сценой, которая ее ожидала. Через Евгения и от других она была осведомлена о том, что Наполеон все знает и даже говорил о разводе. Но развод совершенно не входил в расчеты Жозефины. Какой-нибудь г-н Шарль, как бы он ни был мил и очарователен, все-таки был не генерал Бонапарт, чье имя прогремело на весь свет. И ей нужно было во что бы то ни стало сохранить свое положение в качестве супруги прославленного полководца. Может быть, ей казалось легче, чем было в действительности, помириться с ревнивым и оскорбленным супругом. Жозефина весьма рассчитывала на то влияние, которое она всегда имела на Наполеона, и на свое очарование, неотразимое для его сердца. Она задумала, прежде чем он будет иметь возможность увидеться со своей семьей и узнать еще много нелестных вещей об ее поведении, встретить его одна и со свойственными ей вкрадчивостью и искусством вновь завоевать его сердце. Конечно, он ей все простит, как только она будет с ним, как только он заключит ее в свои объятия.

Итак, 19 Вандемиера Жозефина выехала навстречу своему мужу. Она рассчитывала встретиться с ним в Лионе. Но обстоятельства сложились иначе. Бонапарт уже уехал из Лиона, когда его жена приехала туда, и выехал даже не по той дороге, по которой она ехала к нему навстречу. Разочарованная и в отчаянии от неудавшегося плана, повернула Жозефина обратно в Париж. Слишком поздно! Наполеон приехал раньше нее на двое суток. В шесть часов утра 25 Вандемиера он был уже в Париже. Сорок восемь долгих часов поле злословия было открыто для ее врагов! И они, конечно, не упустили ни одного момента, чтобы уронить ее еще больше во мнении генерала.

Когда, наконец, Жозефина доехала до улицы Победы, она нашла двери запертыми и сердце ее мужа закрытым для нее. Наполеон отказывался от всяких объяснений и запретил ей доступ в свою комнату. Он был слишком оскорблен, слишком глубоко задет и слишком разочаровался в этой женщине, которую он боготворил. Но последняя искра еще не потухла в его сердце. Малейшее проявление нежности со стороны Жозефины, один взгляд ее томных, мерцающих глаз, звук ее нежного голоса – и эта искра могла вновь разгореться ярким пламенем. Этого-то и боялся Наполеон. Он хотел остаться твердым, как ни трудно и больно ему было проявить жестокость по отношению к этой единственно любимой женщине.

Никакие слезы, никакие мольбы, никакие заклинания Жозефины не помогали ей. Наполеон оставался непоколебим. Три дня уже он не выходил из комнаты и не показывался ей на глаза. Ей оставалось еще только одно средство: ее дети. Евгений и Гортензия, которых он так любил, для которых он был настоящим отцом, им-то он не сможет противостоять.

Жозефина рассчитала правильно. На третий вечер Евгений и Гортензия с плачем подошли к дверям спальни Наполеона и умоляли сжалиться над их несчастной матерью. Мог ли он оскорбить эти невинные сердца в их самых святых чувствах, грубо оттолкнуть их, остаться неумолимым? Нет. Наполеон был побежден. В сопровождении своих детей, полная раскаяния и сознания своей вины, покорная и молящая о прощении, предстала Жозефина перед своим супругом. На его лице были еще следы слез и вынесенной борьбы с самим собою. Он раскрыл свои объятия и прижал Жозефину к своей груди. Так как подобные сцены она почти всегда заключала обмороком, то и на этот раз она тоже лишилась чувств. С величайшей осторожностью, как тяжело больную, Наполеон положил ее на свою постель, – все страдания, все горе – все было забыто. Он все еще любил ее! Разве сам он не считал супружескую измену обычным явлением, «une affaire de canapé»? В глубине души он, может быть, приписывал в измене этой женщины столько же вины самому себе, сколько и ей. Ему не надо было оставлять ее одну, нужно было всегда оберегать ее, как он действительно впоследствии и поступал с Марией-Луизой. Относительно женской стойкости он был весьма невысокого мнения. Но можно ли это поставить ему в упрек? Какого рода женщин пришлось узнать ему? Дамы времен Революции и Директории не могли дать ему примера недоступности и твердости. Они жадно бросались на каждое подвернувшееся им случайное удовольствие, отдавались первому чувственному капризу и были неразборчивы. Поэтому он простил и Жозефину, хотя, однако, под одним условием: никогда больше не видаться с Шарлем.

Да, Наполеон простил ей, но он не забыл ее измены. Теперь в отношении Жозефины он чувствовал себя совершенно свободным и пошел в любви своим собственным путем. Возлюбленная превратилась в друга, которой он даже подчас рассказывал сам свои любовные похождения. Однако monsieur Шарль всю жизнь был для него бельмом на глазу. Никогда Наполеон не испытывал больше такой ревности, как к этому молодому фату. Позднее, по прошествии уже многих лет, случайная встреча с его прежним соперником подействовала на него самым неприятным образом. Однажды император в сопровождении маршала двора Дюрока осматривал работы на Аустерлицком мосту. Им пришлось остановиться и пропустить проезжающий экипаж. Вдруг Наполеон сжал руку своего спутника с такой силой, что тот чуть не вскрикнул от боли. При этом император был бледен как полотно, и его глаза пылали сдержанной яростью. В экипаже, который проехал мимо, сидел Ипполит Шарль!

После той знаменательной супружеской сцены, когда судьба Жозефины висела на волоске, она стала осторожной. Пропасть, на краю которой она стояла, была слишком глубока, показалась ей слишком страшной для того, чтобы у ней явилась охота еще раз подвергнуть себя опасности упасть в нее. С этих пор они как бы поменялись ролями. Теперь уже не Наполеон предавался ревности и страстному отчаянию, а Жозефина. С этих пор ничего не слыхать об изменах Жозефины. Правда, ей было уже под сорок лет. Но не ее возраст, однако, был причиной ее постоянства. Наполеон наконец действительно нашел доступ к ее сердцу. С какой радостью теперь она уловила бы хоть искру его прежней страсти к ней! Слишком поздно. Жозефина была теперь для него только другом, товарищем на жизненном пути, женщиной, которая понимала его лучше всех, перед которой он мог облегчить свое сердце и с которой он все еще надеялся создать себе семью, но она уже не была его возлюбленной. Он не считал уже больше нужным сохранять ей верность.

Восемнадцатое Брюмера сделало генерала Бонапарта первым и самым могущественным человеком Франции. Жозефина была супругой первого консула и первой женщиной во Франции. Негритянка на Мартинике, которая предсказала ей, что она будет французской королевой, не ошиблась: ее пророчество сбывалось. Разве двор первого консула не представлял уже собою начала монархического величия? Жозефина, окруженная всяческой роскошью, очутилась вновь в том самом Люксембурге, где она блистала когда-то на празднествах, устраиваемых Барра. Она была предметом поклонения и обожания, и ее приветливость, доброта и привлекательность заслужили ей любовь всего французского народа. Позднее Наполеон переселился в Тюильри, и Жозефина спала на постели, на которой до нее спали только настоящие королевы.

Мало-помалу ее жизнь приняла форму правильного придворного церемониала. Приемы и обеды, театры и концерты, аудиенции и представления – все было как при настоящем королевском дворе. Теперь Наполеон и Жозефина виделись редко наедине: первый консул был слишком поглощен государственными делами, а Жозефина слишком занята внешней стороной придворной жизни. Только в Мальмезоне их жизнь снова принимала более мирный, буржуазный характер. Там они принадлежали друг другу больше, чем в Париже. Несмотря на неприятные воспоминания, связанные с monsieur Шарлем, Наполеон избрал этот замок своим любимым местопребыванием, пока законодательная корпорация не предложила ему Сен-Клу.

В Мальмезоне он посвящал Жозефине каждый свободный момент. Правда, свободные моменты первого консула сводились по большей части лишь к обеденному времени, да и то известно, как мало времени уделял он на это в своей неустанной творческой работе. Время от времени, однако, он принимал участие в играх в парке, устраиваемых молодежью, из которой по преимуществу состояло общество Мальмезона. И он бегал взапуски с Евгением, Гортензией, Бурьеном, Рапом, Изабе и другими представителями молодежи. Но так как Наполеон не был ловким бегуном, то он часто падал, над чем он сам в первую голову от души смеялся. В общем жизнь в Мальмезоне первого консула и его семьи протекала в высшей степени счастливо.

Для Жозефины самыми любимыми часами были те, когда она вечером садилась около постели Наполеона и читала ему что-нибудь вслух своим мелодичным голосом, которого он никогда не мог вдоволь наслушаться. Даже и тогда, когда у них были уже разные спальни, Жозефина каждый вечер, если дела позволяли ему рано лечь спать, должна была читать ему вслух до тех пор, пока он не засыпал. До 1802 года он, как добрый буржуа, сохранял привычку спать на одной постели со своей женой. И только когда он избрал своей резиденцией Сен-Клу и стали чаще визиты мадемуазель Жорж и других в потайные комнаты дворца, он приучил мало помалу Жозефину к тому, что проводил ночь в своей собственной, отдельной спальне.

Мальмезон был всецело домом Жозефины. Ни Тюильри, ни Сен-Клу, ни Фонтенбло не были так проникнуты ее духом, как этот дворец. Здесь ее индивидуальность сказывалась во всем убранстве, ее душа жила в каждой отдельной вещи. Из своей полуденной, знойной родины она унесла с собой и сохранила любовь к прекрасным экзотическим растениям, цветам и птицам и населила весь дворец самыми редкими экземплярами тропической флоры и фауны. В Париже ее покои тоже всегда были убраны цветами, которые было поручено сменять каждый день знаменитой цветочнице Бернар. В парке Мальмезона по ее желанию были устроены искусственные озера, оранжереи, аквариумы и клетки для птиц. Ее прирожденной расточительности было здесь где развернуться. На приобретение редких растений она тратила безумные суммы денег. Так, например, за одну только луковицу тюльпана она заплатила 4000 франков.

В своих туалетах Жозефина проявляла не меньшую расточительность. Говорят, иногда в течение одного года она покупала больше шестисот платьев. Знаменитый торговец модными товарами Леруа доставлял ей настоящие шедевры изящества и элегантности. Один он подавал ей ежемесячный счет больше чем на 15 000 франков. В бытность ее императрицей ей отпускалось на туалеты 600000 франков, которых ей, однако, далеко не хватало на удовлетворение всех ее прихотей. Особенно она любила бриллианты и драгоценные украшения. Наполеон, который и сам любил, чтобы его придворные дамы обвешивались золотом и бриллиантами, буквально засыпал Жозефину драгоценными подарками. Для склада всех ее сокровищ ей не хватало даже того шкафа, который служил Марии-Антуанетте хранилищем ее драгоценностей. И, однако, у прежней королевы Франции он никогда не бывал совершенно полным.

Жозефина никогда не могла справиться со своими издержками. Наполеон беспрестанно должен был платить ее долги, хотя, конечно, делал это очень неохотно и часто сердился на расточительность своей жены. Она стоила ему куда дороже всех его любовниц. Но никогда по этому поводу он не делал ей бурных сцен, питая ненависть ко всякого рода домашним ссорам. Однажды он сказал статскому советнику Редереру: «Если бы в домашней жизни у меня не было спокойствия и довольства, то я был бы несчастнейшим человеком». И все – Тибодо, Редерер, Констан, мадемуазель Аврилон, Коленкур, Бурьен и многие другие, – высказывают мнение относительно брака Наполеона с Жозефиной, что за исключением нескольких бурь в раннем периоде это был счастливый брак. Действительно, Наполеон был очень миролюбивый и заботливый муж. Во всякое время, где бы он ни находился, летали ли пули вокруг его головы, лежало ли на нем бремя работ и походных планов, он всегда думал о своем доме и о жене. Если он приезжал в какой-нибудь город, то первое, что он делал, это писал письмо Жозефине. Если это даже были несколько строк, то он всегда в них справлялся об ее здоровье, сообщал ей о своем самочувствии, рассказывал о своих успехах или о подробностях битвы, сообщал ей о политических событиях, – словом, делился с ней всеми своими радостями и заботами. Если она ему не пишет, то он беспокоится об ее здоровье или огорчается, что она не находит времени для него.

Хотя в письмах консула и императора уже и нет больше того огня, который пылает в письмах генерала Бонапарта, но все же они написаны тем заботливым и любящим тоном, который говорит об истинно глубоком чувстве к тому, к кому они обращены. В них видна спокойная любовь супруга, который счастлив вполне только тогда, если он уверен в полном благополучии своих близких. Его жена была его лучшим другом. Когда она бывала больна, он проводил около ее постели каждую свободную минуту, а если был занят, то посылал слугу осведомиться об ее самочувствии. Даже ночью при малейшем недомогании Жозефины он посылал узнавать о ее здоровье, или же приходил сам спросить ее, как она себя чувствует.

Так проходили годы. Жозефина все старела и старела и все еще не порадовала Наполеона наследником его имени. Бедная Жозефина вечно терзалась ревностью и страхом, что более молодая и плодовитая соперница может вытеснить ее и занять ее место около мужа, которого она любила теперь и сказочное счастье и гений которого давали достаточно оснований для того, чтобы ей завидовала каждая женщина. Многочисленные увлечения ее мужа далеко не были для нее тайной и еще больше усиливали ее беспокойство. Со страхом следила она за каждым шагом Наполеона и не скупилась для него ни на сцены ревности, ни на слезы, ни на обмороки. И только когда Наполеон усыновил ее Евгения, она немного успокоилась, хотя и этот факт не представлялся ей верной и длительной гарантией. Она знала, что Наполеон, потеряв надежду иметь от нее наследника, обратил свои ожидания на братьев, Жозефа и Люсьена. Но у обоих до сих пор были только девочки. Итак, если уж суждено было племяннику быть продолжателем славы и имени Наполеона, то пускай хоть это будет ребенок, в жилах которого будет течь и ее кровь. И она обратилась к Гортензии как к спасительнице. Она выдала ее замуж за Луи Бонапарта, к великому несчастью этой достойной жалости будущей королевы.

Гортензия оправдала возлагавшиеся на нее надежды. В первый же год своего замужества она родила сына, получившего имя Наполеона-Шарля. Этот ребенок сделался любимцем Наполеона; на этого племянника он возложил теперь все свои надежды. Он нянчился с ним, как настоящий отец, сочинял для него басни, сажал его с собой за стол во время завтрака и видел уже в нем своего наследника. Маленький Наполеон звал большого Наполеона «дядя Бибиш» и любил его больше всех на свете. Но и этому ребенку не суждено было стать избавителем Жозефины от всех бед. Пока же его появление далеко прогнало от нее страшное привидение развода.

IV

Наполеон достиг вершины своего могущества. Возникла Империя. Блеск, роскошь, слава, могущество и почести окружали молодой трон, который воздвигся на развалинах революции еще величественнее и пышнее, чем прежний. Престарелый папа Пий VII лично прибыл из Рима в Париж, чтобы возложить корону на голову необычайного человека, который еще десять лет тому назад боролся за свое существование в этом самом городе, преклонившемся теперь перед ним как перед императором. Несомненно, прекраснейшим моментом в жизни Наполеона был тот день, когда он, облеченный в пурпурную мантию прежних французских королей, вместе с Жозефиной подошел к алтарю в соборе Парижской Богоматери, чтобы из рук главы церкви принять корону, украшавшую голову Карла Великого. Он не стал дожидаться, пока папа возложит на него эту корону, но взял ее, возложил на себя собственноручно, после чего он короновал и спутницу своей жизни, которая поднималась рядом с ним со ступени на ступень вплоть до этого трона, завоеванного его шпагой. И Жозефина с достоинством взошла на этот трон и в течение пяти лет украшала его, как настоящая прирожденная принцесса. Властители Европы склонялись перед ней и искали ее поддержки и заступничества перед человеком, раздававшим короны и отнимавшим их по своему усмотрению.

За два дня до этой пышной церемонии должна была состояться еще другая. Папа отказывался короновать Жозефину, потому что ее брак с Наполеоном не получил благословения церкви. После полудня 30 ноября 1804 года эта формальность была исполнена в часовне тюильрийского дворца дядей Наполеона, кардиналом Феш. Свидетелей при этом не было; ни министр Талейран, ни преданный Бертье, ни Порталис, ни Дюрок не присутствовали на этой церемонии в качестве свидетелей, как сообщают некоторые историки. Князь Меттерних утверждает даже, что Наполеон и Жозефина вовсе не были повенчаны по церковному обряду и что папу просто заставили поверить этому. И только через несколько дней после коронования святой отец узнал, что его обманули. «Он хотел выразить по поводу этого публично свое негодование, – говорит Меттерних, – и лишь нежелание навлечь на себя всеобщее порицание, если народ узнает, что он короновал императрицу, не будучи точно осведомлен, какие узы связывают ее с Наполеоном, и этим самым, так сказать, одобрил простое сожительство, остановило его от этого поступка». Наоборот, Генри Вельшингер, Фредерик Массон, Монсеньор Рикард, Поль Дидон и другие утверждают тот факт, что брак Наполеона с Жозефиной получил благословение церкви 30 ноября. Сам кардинал Феш, пользовавшийся всегда благоволением папы и искренно преданный ему, несомненно не решился бы способствовать подобному обману. Впрочем, он сам заявил 6 января 1810 года перед наместником парижской епархии, что венчание было им совершено 30 ноября, в 4 часа пополудни, без присутствия свидетелей.

Итак, Жозефина сделалась императрицей. Она не только не была помехой Наполеону при его возвышении, но способствовала еще его величию и славе, оттеняя его геройство и суровость победителя очарованием своей красоты, доброты и грации, что привлекало к ней все сердца. Ей больше ничего не оставалось желать. После церковного брака, а особенно после коронования она почувствовала уверенность и твердую почву под собой. Разве Наполеон короновал бы ее как императрицу, если бы имел намерение развестись с ней и ради блага государства заключить другой брак, могущий дать ему наследника престола? Разве он заключил бы с ней церковный брак, если бы серьезно намеревался потом нарушить его? Ведь католическая церковь не разлучает тех, кого она сочетала однажды. Так рассуждала Жозефина. В действительности же образ действия Наполеона не имел ничего общего с политическими намерениями. Только лишь чувство благодарности, чувство обязанности перед женщиной, которую он любил больше всех, которая была счастливой звездой его первых походов, которой он посвятил свою юность, заставляло его поднять ее до той же высоты, которой достиг он сам. «Если я делаю ее императрицей, – сказал он Редереру, – то я делаю это из чувства справедливости. Я прежде всего справедливый человек. Ведь если бы меня бросили в тюрьму вместо того, чтобы посадить на трон, Жозефина принуждена была бы разделить со мной мою участь… Поэтому справедливость требует, чтобы она разделила со мной мое величие… Да, она будет коронована, хотя бы это мне стоило 200 000 человек!»

Кроме того, Наполеон был крайне суеверен, и ему казалось невозможным расстаться с Жозефиной в тот момент, когда его счастливая судьба вознесла его на вершину благополучия. Он смотрел на нее всегда как на свою добрую фею. «Он был убежден, – говорила она сама, – что я приношу ему счастье, и ни за что на свете он не отправился бы в поход, не поцеловав меня перед отъездом. Хотя он меня и бранил, когда узнал через свою проклятую полицию, что мадемуазель Ленорман была у меня, хотя он и называл ее обманщицей и грозил посадить ее в тюрьму, если она еще будет продолжать спекулировать на моем легковерии, тем не менее он не преминул выспросить меня обо всем, что Ленорман нагадала мне на картах. И каждый раз у него появлялась улыбка удовлетворения, когда она пророчествовала ему о новых победах». Наполеон был почти так же суеверен, как и сама Жозефина. Кроме того, она все же была всегда для него единственной женщиной, к которой он был действительно привязан и к которой он всегда неизменно возвращался, несмотря на то, что его увлечения и отдаляли его иногда от нее. Вместо прежней страстной любви он теперь питал к ней нежную привязанность, и это его чувство к ней оставалось всегда неизменным. Если бы не ее постоянная безумная ревность, она никогда не услыхала бы от Наполеона ни одного грубого слова. Но ее беспрестанные сцены доводили его иногда до припадков гнева и ярости, и тогда он забывал всяческую сдержанность и не щадил ее.

Конечно, ревность Жозефины была небезосновательна. Всюду у нее были соперницы: при дворе, на сцене, среди дам придворного общества и среди жен офицеров. Ее ревнивые страхи заходили так далеко, что ей казалось, будто ее противники хотят отравить ее, чтобы избавить от нее Наполеона и заменить ее другой женщиной. «Подумайте только, – говорил Наполеон своему брату Люсьену, – эта женщина плачет всякий раз, как у нее случится расстройство желудка, потому что ей кажется, что ее хотят отравить, кому желательно, чтобы я женился на другой». В этих словах заключался злой намек на Люсьена и других членов семьи Бонапарт, которые беспрестанно настаивали на его разводе с Жозефиной.

Горькие слезы, бессонные ночи, мучительные часы неизвестности – все это теперь изведала она, которая когда-то так легко играла с сердцем, страдавшим из-за нее. Когда в чужих странах, вдали от нее Наполеон одерживал победу за победой, Жозефина в Париже мучилась несказанно при мысли, что какая-нибудь другая женщина может завладеть его любовью. Несколько раз она пыталась сопровождать его в походах, но слишком скоро гроза военной непогоды заставляла ее отказаться от мысли делить со своим мужем опасности и труды похода, хотя теперь она сделала бы это с радостью.

Когда в 1807 году Наполеон задержался в Польше, то чего бы она не дала, чтобы только находиться около него! Ее женский инстинкт подсказывал ей опасность, угрожавшую ее любви. Польки ведь были прекрасны и обольстительны. Ей рассказывали, что они обладали не меньшим очарованием, чем француженки. Может быть, даже до нее дошли более точные слухи о некоей юной белокурой польке, графине Валевской, прелесть которой произвела на императора глубокое впечатление. Жозефина хотела во что бы то ни стало ехать к нему в Варшаву, вырвать его из рук этой сирены. Правда, мадам Ремюза утверждает, что Жозефина хотела ехать за Наполеоном в Варшаву потому, «что питала нежную склонность к одному молодому шталмейстеру, находившемуся в свите императора». Однако никто другой из современников не упоминает об этом факте, и так как мадам Ремюза не называет никакого определенного имени, то мы вполне вправе отнестись скептически к ее словам.

Наполеону, однако, удавалось успокаивать Жозефину и все дальше откладывать ее приезд в Варшаву. Наконец 8 января 1807 года он пишет ей: «Время года слишком суровое, дороги слишком плохи и опасны, расстояние слишком велико для того, чтобы я мог тебе позволить приехать сюда, где меня удерживают дела. Тебе нужно было бы по крайней мере целый месяц, чтобы добраться сюда, и ты несомненно тяжко захворала бы в дороге. Может быть, вследствие этого тебе тотчас же пришлось бы ехать обратно. Итак, это было бы безумием. Я сам еще больше жалею об этом, чем ты, потому что мне было бы очень приятно проводить с тобой долгие зимние ночи. Но нужно покориться обстоятельствам».

Да, конечно, Жозефине оставалось только покориться. А что Наполеон не всегда проводил один долгие зимние ночи, это было ей хорошо известно. О, как мучила ее эта мысль! Но ей готовился еще один удар, который отнял у нее последнюю надежду. Ребенок, на которого она возлагала все свое упование, сын Гортензии и Луи, умер внезапно от крупа 5 мая 1807 года. Страшное привидение развода вновь надвинулось на нее. Страх перед этой возможностью и горе по любимому ребенку были одинаково сильны в сердце Жозефины. Наполеона поразило в самое сердце известие о смерти его племянника, этого ребенка, которого он любил, как своего сына, будущность которого рисовалась ему в самых ярких и блестящих красках, которого он видел уже на троне, на своем троне, словом, в котором он видел продолжателя своей династии. «Ты, конечно, поймешь то горе, которое я испытываю, – писал он своей жене из Варшавы. – Я хотел бы быть с тобой, чтобы хоть немного успокоить тебя. До сих пор ты не знала несчастья потерять ребенка, и однако испытать это горе, по-видимому, суждено нам всем. Я надеюсь вскоре получить известие, что ты немного успокоилась и чувствуешь себя хорошо. Иначе неужели и ты еще захочешь прибавить мне огорчение?»