Текст книги "Городской мальчик"

Автор книги: Герман Вук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Миссис Глостер, маленькая, хрупкая, ясноглазая дама в элегантном сером дорожном костюме, сидела на веранде в кресле-качалке, покуривая сигарету и постукивая ножкой. Она взяла себе за правило каждый год приезжать в лагерь и увозить своих детей домой на автомобиле, чтобы избавить их от грязного, душного поезда, в котором мучились все другие дети. При виде владельца лагеря она бросила сигарету и растерла ее носком туфли.

– Уважаемая миссис Глостер, как вам удается так сохранять молодость? Право слово, вы больше похожи на одну из моих вожатых, чем на мать пятерых очаровательных детей.

Миссис Глостер просияла. От своего супруга, погруженного с головой в торговлю текстилем, она получала огромное содержание, но ни одного комплимента.

– Вы тоже, мистер Гаусс, выглядите превосходно. Не понимаю, каким образом ответственность за стольких детей может идти на пользу вашему здоровью, но факт налицо. Могу я сейчас же видеть Реймонда? – (Живчика в миру звали Реймондом.)

Мистер Гаусс беспокойно покосился в окно веранды. Стенные часы в конторе показывали двадцать минут пятого.

– Э-э… а не хотите сначала увидеть девочек? Они ведь, знаете ли, совсем рядом. А немного погодя… скажем, после ужина… пройдем в лагерь к мальчикам?

Состоятельная дама не возражала. Мистер Гаусс подозвал проходившую мимо вожатую и велел ей мчаться на всех парах за сестрами Глостер. Спустя несколько минут на веранду с визгом и хихиканьем взбежали гурьбой четыре девочки. На беду мистера Гаусса, они не могли говорить ни о чем, кроме потешного выступления Реймонда в роли лагерного врача. Бедный Живчик, получивший, наконец, возможность как-то проявить себя, вложил в создание образа всю душу и довел женский лагерь чуть ли не до истерического хохота, когда появился в обеденный час, вооруженный стетоскопом и иглой для подкожных впрыскиваний, с намерением сделать всем прививку против «гауссита». Рассказ о лицедействе сына удвоил жажду миссис Глостер немедленно увидеть своего мальчика.

– Ах, это, должно быть, уморительная картина. Сию же минуту, мистер Гаусс, идемте вниз.

Мистер Гаусс опять покосился на окно. Без двадцати пять.

– Разумеется, с превеликим удовольствием провожу вас в мужской лагерь. Давайте только сначала освежимся чашкой ароматного чая. Вы долго ехали в машине по жаре…

– Лучше поторопись, мам, – вмешалась одна из девочек. – День лагеря до пяти часов.

Мать сказала: «А давайте, мистер Гаусс, обойдемся без чая», – но мистер Гаусс уже пятился, пританцовывая, к входной двери.

– Это займет всего минутку, одну минутку, – упрямо проговорил он, игриво помахав пальцем, и исчез. В душе-то он надеялся, что чаепитие займет все двадцать. Он велел поварихе, усталой седой женщине в белом халате, подать на веранду чай на двоих и вернулся к гостье в полной уверенности, что заказ будет выполнен, как всегда, через четверть часа. По чистой случайности, однако, повариха как раз заварила чай для себя и, раздосадованная помехой, поспешила обслужить хозяина, чтобы потом спокойно выпить чаю на досуге. Мистер Гаусс был сражен, когда секунд через сорок после него в дверях появились повариха и поднос с чайным прибором на две персоны. Миссис Глостер выпила чай в несколько глотков и нарочито звонко отставила чашку с блюдцем. Мистер Гаусс тянул волынку. Мать холодно приказала дочерям вернуться бегом в свои хижины. Затем встала, разгладила юбку, подтянула ремешок и подошла к лестнице. А мистер Гаусс все прихлебывал, прихлебывал. И не мудрено. До пяти оставалось еще двенадцать минут.

– Знаете, – вздохнул он, – я иногда задумываюсь: очаровательные дамы с положением, как вы, миссис Глостер, летящие в бурном потоке, не лишаете ли вы себя тихих радостей жизни. Вот для меня чаепитие – это целый ритуал.

– Вы можете обучать хорошим манерам моих детей, мистер Гаусс, а меня воспитывать поздновато. Ваш ритуал слишком затянулся.

До хозяина лагеря дошло, что он оплошал. Он брякнул чашку с блюдцем на стол и встал.

– Миссис Глостер, дорогая, разумеется, идемте. У меня и в мыслях не было… право, вы совсем не так поняли меня. Дай Бог, чтобы все наши родители обладали хоть десятой долей вашего благородства и утонченности. Сожалею, если выразился неуклюже, но я имел в виду… – Он выстлал путь с горы множеством извинений и реверансов.

В лагере было безлюдно и тихо. В прогалах между хижинами вечернее солнце протянуло через пустынную Общую улицу косые параллельные лучи.

– А где же мальчики, мистер Гаусс?

– Э-э… вероятно, у водоема.

– Ах, – радостно воскликнула мать, – они же макают дядю Сэнди! (Ей сказали об этом девочки.) Идемте же, идемте, это надо посмотреть!

Дама взяла хозяина лагеря за руку и потащила его по улице. Когда они вышли на берег, увидели, как группа старших и самых старших марширует по мосткам, неся над головами лежачий силуэт обмякшего дяди Сэнди и распевая:

 
В воду должен прыгнуть он,
Прыгнуть он,
Прыгнуть он.
В воду должен прыгнуть он,
Мой любимый Сэнди.
 

Остальные ребята стояли гурьбой, оглашая берег ликующими криками и смехом. Герби Букбайндер, в зеленых очках и головном уборе из перьев, сложив руки на груди, ждал в конце мостков. Старшие поставили перед ним дядю Сэнди. Йиши выкрикнул:

– Как поступить с ним, Капитан?

Герби провозгласил:

– Клифф Блок, ты появился на Общей улице в одежде, которая мала тебе. Не пора ли освежиться!

Старшие тотчас схватили покорного старшего вожатого за руки и за ноги, раскачали и бросили в водоем. Их окатило брызгами. Зрители ликовали.

Миссис Глостер захлопала в ладоши.

– Какая прелесть! Я не вижу Реймонда. Надеюсь, он здесь. – Она громко позвала: – Реймо-о-онд! Где ты? – Тут все обернулись на крик и увидели женщину и мистера Гаусса.

– Я здесь, мам! – слабо отозвался Реймонд с дальнего участка берега.

Но никто не обратил на него внимания. Герби решительно направился к берегу с криком: «Люди, вон Герби Букбайндер, он надел белые брюки до захода солнца. Взять его!»

Мысль о том, чтобы схватить мистера Гаусса, была до того дерзкой, что весь лагерь ахнул. Однако старшие с воем и улюлюканьем ринулись за толстым мальчиком, дробно топоча по гулким деревянным мосткам. У хозяина лагеря затряслись поджилки, но он не отступил. Не дойдя до него нескольких футов, мальчики разом остановились, начали топтаться на месте и негромко переговариваться.

– Полно, ребята, – промолвил мистер Гаусс, изо всех сил изображая улыбку, – вы же знаете, что по старой традиции «Маниту» настоящий Капитан не участвует в этом празднике. И рад бы позабавиться с вами, но, как видите, я здесь с дамой, так что, боюсь, ничего не получится.

Миссис Глостер тотчас воскликнула:

– О, пожалуйста, я не хочу быть помехой, – и отступила в сторону, оставив несчастного в одиночестве и вызвав у ребят нехороший смех.

– Приказываю схватить его! – крикнул Герби. Однако никто не сделал и шага к хозяину лагеря.

– Полно же, Герби, – сказал мистер Гаусс, – ты повеселился на славу и со своими обязанностями, насколько я понимаю, справился очень неплохо. А сейчас пять часов, так что хватит дурачиться. Давай-ка сюда головной убор. Ты снова маленький Герби Букбайндер.

Герби взглянул на часы и показал их всем старшеклассникам.

– Сейчас без трех минут пять, – заорал он во все горло, – и по правилам, установленным самим мистером Гауссом, я еще мистер Гаусс. И я приказываю бросить Герби Букбайндера в озеро!

Тесные ряды старшеклассников раздались, пропуская вперед напористого мальчишку ростом поменьше. Это был Тед: ноздри его крючковатого носа трепетали, птичьи глаза метали молнии.

– Вы что, дылды бестолковые, не слыхали приказа Капитана? – взревел он. – Вперед, хватай его! – Тед бросился в ноги мистеру Гауссу.

И мистер Гаусс со своей панической водобоязнью допустил прискорбную ошибку. Он обратился в бегство.

В тот же миг у него объявилось двадцать преследователей. Даже самая трусливая гончая побежит за тем, кто удирает. С воплями и гиканьем старшие устремились за директором, и не успел он пробежать и десяти футов, как его настигли их беспощадные объятия. В следующее мгновение он барахтался в воздухе, воздетый дюжиной сильных рук. Его поимщики распевали:

 
В воду должен прыгнуть он,
Мой любимый Гусь!
 

Прощай, символический престиж!

В этом затруднительном положении мистер Гаусс повел себя не лучшим образом. Пока мальчики несли его к воде, он бился, брыкался и вопил: «Сэнди! Сэнди! Свисти в свой свисток! Останови их! Поставьте меня на землю, глупые дети! СЭНДИ-И-И!»

Мальчикам поведение босса казалось странным, ибо они не подозревали о его смертельном страхе перед водой. Но в облике извивающейся жертвы мистер Гаусс потерял малейшую возможность спастись и превратился в обыкновенное посмешище. Дяде Сэнди было трудновато прийти к нему на выручку. Он как раз взбирался по лесенке из пруда. Правда, он уже почти вылез на мостки, когда носильщики мистера Гаусса были еще далеко от края. Выпрыгни он, невзирая на воду, которая текла с него ручьем, и накинься с криком на мальчишек, может, ему и удалось бы спасти хозяина. Но странное дело, едва Сэнди разглядел своими близорукими глазами, что происходит, как нога его соскользнула со ступеньки – исключительно от удивления, сотни раз божился он в последующие годы – и вожатый беспомощно повалился обратно в воду.

Мистер Гаусс до последнего возражал самым решительным образом, то есть пинался, пихался, визжал, грозил и корчился с замечательной для человека его возраста и комплекции силой. В нескольких футах от края мостков ребята даже выпустили ноги вырывающейся фигуры в белом. На время мистер Гаусс ощутил под ногами деревянный настил и уперся, как обезумевший слон. Но тут же, подхваченные целой гроздью мальчишеских рук, его ноги снова взмыли вверх. И без дальнейших проволочек, пропустив ритуал раскачивания, поимщики подтащили свою жертву к краю настила и сбросили вниз.

Мистер Гаусс с оглушительным всплеском бултыхнулся животом в воду и пошел ко дну. Спустя несколько секунд он всплыл, отфыркиваясь и так яростно барахтаясь, точно у него было десять рук и ног.

– Пять часов, мужики! День лагеря закончился! – прокричал Герби, срывая с головы убор из перьев. – Спасайся, кто может!

Ребята всей оравой бросились по дороге прочь от озера. Их бегство было столь стремительным, что, когда дядя Сэнди втащил по лестнице своего замызганного, дрожащего, задыхающегося хозяина, поблизости оставался только один свидетель его несчастья – миссис Глостер, которая прислонилась к дереву и, держась за бока, давилась от смеха. Мистер Гаусс машинально подобрал с деревянного настила убор из перьев и напялил на себя.

– Боже ж мой, Капитан, что вы делаете? – воскликнул дядя Сэнди.

Хозяин лагеря окинул его мутным взором, стянул убор с головы. До его сознания долетел смех миссис Глостер, эхом катившийся по воде. Директор не без усилия улыбнулся и пошел по мосткам к берегу: рубаха прилипла к телу, а белые фланелевые брюки издавали на ходу чавкающий звук.

– Вот видите, миссис Глостер, – произнес он, подходя к даме с веселым хохотком, слышать который было жутковато, – мы изо всех сил насаждаем в «Маниту» дух демократии.

На Общей улице царили свет, радость, счастье и восхищение героями. В сопровождении избранной группы выдающихся спортсменов – куда не вошел Ленни – Герби Букбайндер и Клифф Блок ходили взад-вперед по улице с плакатами на шее, извещавшими о том, что они удостоились великой и наивысшей в «Маниту» чести: в последние часы лета их посвятили в члены Королевского ордена Стреляных Воробьев.

25. Возвращение домой

Стекло вагонного окна холодило лоб Герби, а тот последним долгим взглядом провожал холмы, среди которых спрятался лагерь «Маниту». Не только сожаление заставляло его неотрывно смотреть на эти милые места, которые приходилось покинуть, но и смущение, ибо по щекам его текли слезы. Еще на железнодорожной платформе у Герберта сдавило горло, когда из-за поворота на расстоянии показался поезд и дядя Ирланд начал запевать, а оба лагеря подхватили «Бульдог, бульдог», в то время как поезд приближался, выдыхая пар, и с каждым выдохом становился все больше. В груди нестерпимо защемило, но мальчику удалось сохранить глаза сухими, пока он не забрался на свое место в вагоне и не уткнулся носом в окно. Тогда Герберт и дал волю слезам.

Клифф, который знал об этой слабости брата, поскольку много лет подряд слушал его всхлипывания в темноте кинотеатров, сидел рядом, выполняя роль ширмы. Клиффа не тронул отъезд. Единственный, кого ему жаль было оставлять в «Маниту», – Умный Сэм, и, помыв коня, он излил свои чувства без остатка. Здравый смысл подсказывал ему, что в городе Умному Сэму места все равно не найдется, а коли разлука неизбежна, оплакивать ее бессмысленно.

Забавно, что Герби загрустил без видимой причины. Он был несказанно, безоговорочно рад уехать из лагеря мистера Гаусса. Но дело совсем в другом. Дело в расставании, в музыке, которая будит воспоминания, в пыхтящем поезде, – Герби не мог отказать себе в удовольствии расчувствоваться. И вот он сидел, прижавшись лицом к грязной оконной раме, и горевал тем сладостнее, что горевать-то было не о чем.

Сентиментальность приписывают женскому характеру, но она встречается также у мальчиков и мужчин, только у менее чувствительных, чем Герби, выражается в виде добродушной грубоватости. Всего-то и нужно для этого живое воображение, способное из любого прощания извлечь ощущение маленькой смерти и оставить, на время, без внимания тот факт, что некоторые отрезки жизни гораздо приятнее, когда они заканчиваются и безвозвратно уходят в прошлое. Мы видим, как у выпускников приготовительных школ увлажняются глаза при расставании с учреждением, где из них вили веревки, а служащий шмыгает носом, делая последнюю запись в гроссбухе конторы, где им помыкали, как собакой. Глупость – но глупость, никого не касающаяся, приятная маленькая глупость. Правда, есть и от нее вред: она порождает заблуждения. Герби теперь был убежден, что всегда обожал «Маниту», и будет с нетерпением ждать возвращения туда. Многие дети в поезде попались на эту удочку. Здравомыслящие вроде Клиффа были в меньшинстве. Знаете ли вы, что сидевший через несколько скамеек Тед тоже уткнулся лицом в окно? Пока у хозяев лагерей достает сметливости заставлять детей петь гимн лагеря при подходе к перрону поезда, который повезет их домой, до тех пор будут существовать летние лагеря.

Герби грустил с таким наслаждением, что был разочарован, когда грусть начала улетучиваться уже через несколько минут, как вкус от содовой с мороженым. Он прибег к разным трюкам, чтобы подогреть ее и продлить ей жизнь, например, скорбно напевал про себя «Бульдог, бульдог» и сигнал отбоя и мысленно перебирал мельчайшие подробности последних часов пребывания в лагере. Припомним: двумя месяцами ранее, когда Герби расстроила разлука с родителями, ничего подобного он не делал, а был рад успокоиться при первой же возможности. Подлинная печаль причиняет боль. Поддельная отличается от нее в той же мере, в какой катание с «русских горок» отличается от падения с крыши. Дух захватывает, а расплаты никакой. Подобно ребенку, который вопит от ужаса, когда вагончик несется вниз, а потом умоляет прокатить его еще разочек, сентиментальные люди вроде Герби чего только не делают, только бы похныкать подольше, когда грусть – деланная. Они, конечно, поступают так не нарочно. Герби мог бы присягнуть, что убит горем.

Картины, которые мальчик вызывал в памяти, были достаточно трогательны, чтобы еще некоторое время обеспечивать подачу слезной влаги.

После того как Герби отомстил мистеру Гауссу и достиг неслыханного величия, став Стреляным Воробьем, он забрел на пустынный берег озера, чтобы полюбоваться последним закатом и поразмыслить о грустном. Помня о том, как перед ужином ребята мерились напоследок загаром и он оказался значительно бледнее остальных, Герби сел на камень у притихшей воды, снял рубаху и подставил обнаженную грудь желтым лучам заходящего солнца. Даже год сидения под таким тусклым светом ни на йоту не прибавил бы ему загара, однако, приняв легкую солнечную ванну, он почувствовал себя бывалым обветренным мужчиной, к тому же практичным. Пока другие транжирили эти последние драгоценные крупицы солнца, он пользовался ими.

Итак, он сидел, глядя на озеро и стараясь настроить душу на возвышенный лад, и тут ему открылась странная картина. Фелисия и Люсиль плыли в одном каноэ, медленно огибая мыс, за которым скрывались мостки женского лагеря. Катание в каноэ на закате было удовольствием, которое обычно разрешалось только вожатым в свободное от работы время, но, видно, тетя Тилли решила в последний вечер побаловать девочек, чтобы заключительная страница в книге лета оставила приятное воспоминание, ибо за первым каноэ показались другие и расплылись веером по озеру кто куда.

– Эй, Флис! Эй, Люсиль! – позвал он и замахал руками. Его голос легко разнесся над водной гладью. Девочки увидели Герби и принялись энергично грести к нему.

Мальчик никак не мог взять в толк это неожиданное сближение своей сестры и возлюбленной, поскольку в остром соперничестве за Ленни у них возникло по-женски неистовое презрение друг к другу. Обе открыто не признавали себя соперницами, тем не менее между ними шла нешуточная, жестокая война. По мере приближения каноэ Герби услышал, что девочки мило болтают. Загадка отчасти разъяснилась, когда каноэ пристало к берегу в нескольких футах от него и из кустов появился Йиши Гейблсон: он вытащил лодку из воды и галантно помог Фелисии сойти на сушу.

Дело в том, что на танцах во время Марди-Гра между его сестрой и Йиши вспыхнула запоздалая любовь, и горела она тем жарче, что греться у огня оставалось недолго. До этого Фелисия сохла по уступавшему ей в возрасте Ленни в основном из самолюбия, уязвленного охлаждением ее всегдашнего обожателя, – это было унизительно. Йиши был на три года старше ее, может, не такой пригожий, как Ленни, зато во всех других отношениях гораздо более подходящий. Барышня заранее, путем обмена записками, условилась о свидании с новым кавалером и решила посвятить в свою тайну Люсиль. Фелисия угадывала, что рыжей девочке в душе хочется снова перенести нежные чувства на высоко взлетевшего Герби, и потому вряд ли она проболтается. Расчет был правильным. В каноэ собеседницы нашли добрую сотню красноречивых способов выразить отвращение к Ленни и поочередное восхищение Герби и верзилой старшеклассником. К тому времени, как лодка причалила к берегу, девочки души не чаяли друг в друге.

Застегнув рубаху, Герби подбежал к каноэ и взял руку, которую застенчиво протянула ему Люсиль. Йиши с Фелисией, держась за руки и воркуя, уже брели по берегу.

– Вас не поймают? – спросил Герби. – Ведь вам нельзя на мужской берег.

– Это твоя сестра придумала. Да и какая теперь разница?

Герби с легким сердцем вспомнил, что завтра в это время законы Гаусса будут иметь не больше силы, чем уложения египетских фараонов.

Герберт повел Люсиль к своему любимому камню, и они сели бок о бок. Он накрыл ее ладонь своей. Ощутил ее прохладу и крошечность. Солнце заходило, расплескав пурпур и золото во всю ширь неба.

– Герби, я очень плохо поступила с тобой.

– Да ладно.

– Ты мне нравишься в тысячу раз больше Ленни.

– А ты мне нравишься в миллион раз больше всех… не считая папы и мамы.

Холодный сторонний наблюдатель, возможно, счел бы эти признания недостаточно поэтичными, но для обоих влюбленных они прозвучали сладкой и волнующей музыкой. Последовала восхитительная тишина, и Герби, забыв о горечи и стыде за свои недавние денежные операции, подумал, какая же это неописуемая прелесть и счастье – жить на свете…

Поезд вдруг качнуло на повороте, Герби больно ударился носом о стекло, и к надуманным слезам прибавились слезы непроизвольные. От боли сцена у озера исчезла и никак не хотела снова возникать в воображении. Наш герой попробовал было воссоздать благоговейный трепет перед течением времени, который испытал, лежа в темноте на своей койке и прислушиваясь к протяжным нотам последнего отбоя, но и это ему не удалось. Все слезы были выплаканы. Мальчик с сожалением промокнул глаза платком и повернулся лицом к шумному переполненному вагону.

– Слушай, Герб, – тотчас обратился к нему Клифф (все это время он ждал, когда брат возьмет себя в руки), – как ты думаешь выкрутиться с деньгами?

Это была действительность, от которой Герби отгораживался, обратив взор на романтическое прошлое. Преступника, пусть даже никем еще не уличенного, охватило мутное, гадкое чувство. Поезд вез его к отцу. До роковой встречи оставалось всего несколько часов.

– А что я могу-то?

– Расскажешь, что ли, отцу?

Герби понурился и буркнул:

– Не знаю.

– Нельзя было позволять Гауссу выудить у тебя деньги.

– Знаю, что нельзя.

– Ну Гаусс, старая поганка.

– Да что на него-то сваливать? Мне красть не надо было, вот и все.

– Привет, ты же не считал, что крадешь.

– Ну и дурак.

Поезд бежал через леса и поля, но Герби казалось, что город совсем рядом. Ему чудился запах асфальта, выхлопных газов и едкого наэлектризованного воздуха подземки. Мальчик достал из кармана картонную коробочку и открыл ее. Оттуда на братьев уставилась неподвижными глазами навыкате розовенькая ящерица. Под глоткой у пленницы пульсировал зоб.

– Она тебя ругает, – сказал Клифф.

– Она ругается, потому что едет в город.

– А мне нравится в городе.

– Что именно?

– Ну, не знаю. Просто нравится. Можно в мяч играть не по свистку вожатого, а когда вздумается, там киношки здоровские, и вообще.

– Ага… и школа.

– Да уж, школа – гадость порядочная, – признал Клифф.

Ящерица вытянула одну лапку и сделала робкую попытку вылезти из коробочки. Герби столкнул ее обратно, закрыл крышку и спрятал коробочку в карман.

– Герби, она у тебя сдохнет, пока ты до дому доберешься.

– Не, не сдохнет. Я поселю ее в аквариуме. Пусть хоть она напоминает мне про лес.

Раздался резкий и неуместный в тесном вагоне свисток дяди Сэнди.

– Всем Стреляным Воробьям явиться в купе отдыха!

Братья встали, каждой клеточкой ощущая блестящую новизну своей исключительности, и прошли по проходу за пыльные зеленые портьеры в купе отдыха. Черные кожаные сиденья были уже заняты манитуанской аристократией. Несколько мальчиков примостились на краях металлических умывальных раковин. Дядя Сэнди прислонился спиной к настенному зеркалу и попыхивал трубкой.

К Стреляным Воробьям принадлежали несколько молодых вожатых из числа бывших заслуженных воспитанников, все ведущие спортсмены, такие, как Йиши, Гуч Лефко и Ленни, а также несколько мальчиков наподобие Герби и Клиффа, которые сумели выделиться чем-либо необычным. К примеру, Уилли Сутро был самым обыкновенным мальчиком из средней группы, только вот приехал он из города Толедо, штат Огайо. Поскольку все остальные в лагере были из Нью-Йорка, Уилли окружал некий ореол географического превосходства, благодаря которому его скоро избрали в Стреляные Воробьи.

Невозможно описать, какой благодатью почиталась в «Маниту» принадлежность к Стреляным Воробьям, да в этом, к счастью, и нет необходимости. Ведь где бы ни жили люди, какое положение ни занимали бы, сколько бы им ни было лет – везде есть свои Стреляные Воробьи, и каждый читатель отлично знает, до чего это славно – входить в круг избранных и до чего обидно остаться вне его. Как бы они ни называли себя – круг, клуб, общество, землячество, – это те же Стреляные Воробьи, а вся их заслуга заключается в том, что несколько человек собираются вместе и с важным видом постановляют считать себя лучше прочих людей. О своих притязаниях выскочки заявляют без тени сомнения, поэтому неудачники, оставшиеся за чертой, обычно не осмеливаются обжаловать их приговор. В день Страшного суда эти условности сгинут, и мы все, как один, станем Стреляными Воробьями.

Дядя Сэнди спрятал трубку, подтянулся и поднял правую руку, поджав два средних пальца под большой, а указательный и мизинец выставив рожками.

– Кобул, Стреляные Воробьи, – произнес он нараспев.

– Кобул, Магистр, – вторили ему остальные, подражая его жесту.

Старший вожатый опустил руку, вышел из образа проповедника и заговорил обычным тоном:

– Итак, юноши, вам известен стародавний обычай Стреляных Воробьев – устраивать последнюю встречу в поезде. Старожилы открывают новым членам ордена, избранным в этом году, великую тайну – подлинный смысл пароля «Кобул». Новички-то, наверное, думают, что это столица Афганистана, – понимающе ухмыльнулся дядя Сэнди.

Вновь принятые сконфузились, а старожилы умудренно переглянулись.

– Вовсе нет. Пишется так: К-О-Б-У-Л. Кобул, К-О-Б-У-Л… А сейчас Стреляные Воробьи шепотом объяснят новичкам настоящий смысл пароля.

Гуч Лефко за руку притянул к себе Герби, наклонился и сипло сообщил: «К-О-Б-У-Л. Клянусь! Обещаю: Увидимся Летом! Кобул!»

– Кобул! – шепнул в ответ Герби, догадываясь, что так надо. Но ритуал не увлек его, и от разгадки страшной тайны не захватило дух. Его мучило неприятное напоминание Клиффа об украденных деньгах.

– Ладно, юноши, – сказал дядя Сэнди. – Теперь запомните: это тайное слово нельзя произносить под страхом бесчестья до следующей встречи на обратном пути из лагеря, вот так. Что ж, ребята, вы – гордость «Маниту», и лето прошло великолепно, не правда ли? Конечно, правда. Так что еще раз спасибо за бесценную помощь и… КОБУЛ! – Он снова отсалютовал рожками, и все Стреляные Воробьи ответили таким же приветствием и паролем.

Герби окинул взглядом сгруппировавшуюся в купе отдыха гордость «Маниту». Еще неделю тому назад Герберт помышлял о своей принадлежности к этому высшему сословию не более чем об избрании на пост президента Соединенных Штатов. Эти верховные существа, которые так здорово бегали, прыгали, плавали и бросали мяч, были земными исполинами, а он прозябал среди убогих коротышек. Теперь же, в городских костюмах, стиснутые в этом купе, они сильно смахивали на компанию школьников в трамвае после уроков. Стоило Стреляным Воробьям выехать за пределы «Маниту», как их лоск заметно поблек.

Дядя Сэнди задержался у портьер и сказал:

– Стреляным Воробьям предоставляется исключительное право пользоваться купе отдыха еще четверть часа. После этого разойтись. – Он вышел.

Один из вожатых начал угощать сигаретами; двое из самых старших взяли по сигарете и неумело запыхтели. Спортсмены завели смешливый разговор про девочек старшей группы. Кто-то поддел Йиши насчет Фелисии. Тот ответил сердито, и Герби почувствовал, как у него запылали щеки.

– Свалим отсюда, Клифф.

Братья первыми покинули благородное собрание. Пока братья шли по качающемуся проходу к своим местам, с ними по-дружески заговаривали и шутили, поскольку их подвиги были еще свежи в памяти ребят. Но Герби не слишком радовала популярность. Ребята как-то переменились. Он привык видеть эти лица над коричневыми полуголыми телами. Разряженные, упакованные в громоздкие городские костюмы, сдавленные чистыми воротничками и болтающимися галстуками, они выглядели иначе. И не один Герби ощутил эту перемену. По всему вагону разговор утратил летнюю легкость и озорство, течение его стало сбивчивым, робким либо чересчур шумным. Узел общей судьбы, который до сих пор связывал мальчиков, ослабевал. Товарищеская близость быстро уступала место отчуждению. Последним средством, способным добавить тепла в беседу, было позлословить насчет мистера Гаусса, но даже эта тема не могла уже раззадорить детей, ведь за поворотом их ждала свобода.

– Хоть бы уж скорей приехали, – сказал Герби, тяжело опускаясь на сиденье.

– Это точно, – согласился Клифф. – А скажи, Герби, ведь туда ехать было здорово.

Герби откинулся на подголовник и задремал. Это был не освежающий короткий сон, а полузабытье-полубдение, в течение которого мальчику раз десять являлось строгое лицо отца, выслушивающего его страшное признание.

– Герби, обед.

Мальчик открыл глаза и увидел, что в проходе стоит дядя Сид и протягивает ему сандвич в обертке и пакет молока. Клифф уже снимал обертку со своего сандвича. Герби взял еду и поблагодарил вожатого. Выглянув в окно, наблюдательный мальчик определил по пейзажу, что они уже гораздо ближе к городу. Девственной природы не было и в помине. Мимо проносились шоссе с ухоженным кустарником по обочинам, кучки обустроенных, опрятных домов и даже целые деревни. Цепенящий страх отбил у него аппетит. Герберт куснул сандвич и отложил еду в сторону. Молоко ему удалось выпить почти до дна, но каждый глоток давался с трудом.

Самое удивительное, что бояться-то воришке было нечего. Ведь Джейкоб Букбайндер не знал о содеянном и наверняка встретит сына с нежностью. Но Герби омерзительно было представлять, как он посмотрит в глаза отцу. Вскочив с места, он прошел в задний тамбур вагона и принялся расхаживать взад-вперед по грохочущей, продуваемой сквозняком клетушке, силясь отыскать лазейку в западне, которая должна была вот-вот захлопнуться.

За лихорадочными мыслями о спасении он еще успевал дивиться своей преступной глупости. Ночное путешествие в город, кража, ошеломительный успех горки – все это казалось более фантастическим, менее осуществимым, чем многие его мечты. Неужели все это было на самом деле? Неужели он, Герби Букбайндер, ученик 8 «В», сделал это? Зря старался. Все пошло насмарку, остались только измученная совесть и неоспоримый факт, что пятьдесят долларов все-таки похищены из сейфа Хозяйства и похититель – он. Герби метался один по тамбуру, точно перепуганная мышь, и колотил себя кулаками по голове.

Прошло полчаса; Герберт вернулся на место мрачный и мертвенно-бледный.

– Знаешь что, Клифф?

– Что? – Клифф оторвал глаза от потрепанного журнала «Жуткие рассказы», в котором увлекся чтением сочинения, озаглавленного «Кладбищенские кровопийцы».

– Я придумал, как быть с деньгами.

– Да? И как? – Клифф отложил журнал и с интересом взглянул, на брата.

– Я их верну, – с пафосом сказал Герби.

– Хм, но как?

– Знаю, что ты скажешь. У меня их нет. А я скоплю. Я подсчитал: мне дают по двадцать пять центов в неделю на леденцы и газировку. Ну, а есть-то их не обязательно, верно? Двадцать пять центов в неделю – это тринадцать долларов в год. Через четыре года у меня будет пятьдесят два доллара. Тогда я пойду к папе, отдам ему деньги и расскажу все, как было.

Клифф сразу спросил:

– Значит, ты ничего не будешь рассказывать отцу четыре года?

– Я же объяснил тебе, – нетерпеливо ответил Герби, – что хочу наказать себя и вернуть деньги. Может, я смогу и в кино не ходить и скоплю деньги за три с половиной года. Но я хочу их вернуть, понимаешь? Мало же толку признаться, а деньги не вернуть, так ведь?