Текст книги "Городской мальчик"

Автор книги: Герман Вук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

После двух дуэлей с конем дядя Сэнди прямо сказал мистеру Гауссу, что в седло не сядет. И дело тут не в его упрямстве, признался под нажимом дядя Сэнди, а в лошадином. Но уж больно не хотелось хозяину лагеря, чтобы гости подумали, будто в «Маниту» безлошадный сезон. Решили, что Клифф проскачет до бейсбольного поля и обратно, если у Умного Сэма не будет возражений насчет традиционной серо-зеленой попоны с надписью: «Добро пожаловать, «Пенобскот»!» Как выяснилось, конь относился к попоне с философским безразличием.

После матча Клифф, притаившийся с животным за дальним деревом, выехал рысью на поле, и попона похлопывала выцветшими буквами на ветру. На мгновение наездник задержался перед рядами пенобскотовцев, и те почествовали Умного Сэма своим кличем «Жми-дави, жми-дави». Затем Клифф поскакал на третью базу, к дяде Сэнди. Как раз в это время с дядей Сэнди беседовал старший вожатый «Пенобскота» дядя Силач. К ним в компанию втерлась еще тетя Тилли, и хмурые мальчишки приметили, что она и мужик по прозвищу Силач веселятся вовсю, а у дядя Сэнди, как у истинного патриота «Маниту», вид печальный.

– Ну, Сэнди, – рассмеялся дядя Силач, когда, тяжело, дыша подскакал Умный Сэм, – сейчас мы увидим показательный выезд?

– Нет, – сердито буркнул Сэнди.

Силач пригляделся к Умному Сэму:

– Эге, новый конь? Скакун, побитый молью.

– Может, и так, но мне с ним не совладать. Тот пацан – единственный в лагере, кто может ездить на нем.

Тут раздался голос тети Тилли. Она говорила громко, и мальчики все слышали.

– Какая жалость, парад насмарку. Силач, а почему бы тебе не сесть в седло?

Приезжий красавец улыбнулся.

– Чушь городишь, Тилли, – вмешался дядя Сэнди. – Сама ведь знаешь, с этой скотиной сладу нет.

– Ты, может, и не сладишь, а вот Силач сладит, – с высокомерной улыбкой взвизгнула тетя Тилли. – Он изумительный наездник. Он кубки выигрывал.

Мужская половина лагеря буквально облучала предательницу ненавистью. Но бывают обстоятельства, при которых у женщин вырастает свинцовый панцирь.

– Я не прочь попробовать, – небрежно бросил пенобскотовец, – если Сэнди не возражает.

Старший вожатый замялся. Мальчики слушали затаив дыхание.

– Разрешите, дядя Сэнди! – выкрикнул вдруг Герби с передней скамейки. – Пусть попробует.

С лица дяди Сэнди медленно сползла маска досады, и на ее месте так же медленно – впору услыхать скрежет шестерен – появилось выражение дьявольского ехидства.

– Отчего ж, пожалуйста, – согласился он, хмыкая и щурясь. – Сделай одолжение, Силач. Клифф, отдай коня.

Мальчик спешился, передал поводья дяде Силачу и поспешил в сторону. На миг взгляды старшего вожатого «Пенобскота» и Умного Сэма встретились. И от того, что увидел дядя Силач, его слегка передернуло.

– Отойду-ка я с ним подальше от детей, Тилли, – сказал он и вывел покорное животное на середину поля.

Гость из «Пенобскота» изящно вскочил в седло и едва прильнул бедрами к лошадиной шкуре, как голова Умного Сэма упала к земле и он начал щипать траву. Высокий, здоровенный всадник обомлел, и в рядах «Маниту» раздались смешки. В следующее мгновение голову Умного Сэма вздернуло кверху таким рывком, что она чуть было не оторвалась от шеи.

– Но-о, не балуй! – Силач с размаху ударил пятками по лошадиным бокам. – Пшел, коняга.

Умный Сэм обернулся и пытливо взглянул на седока. Потом ухватил зубами его правую спортивную туфлю, сорвал с ноги и бросил наземь.

«Маниту» возликовал.

Тетя Тилли возопила:

– Силач, берегись! У него зверский характер.

Силач бросил на нее презрительный взгляд, шлепнул коня по боку так, что эхо в горах отозвалось, точно пистолетным выстрелом, и трижды рванул конскую голову до отказа вверх.

– Да пшел, говорю!

Умный Сэм пошел – на свой, особый манер. Он принялся как бы кружиться в вальсе задом наперед и все пятился и пятился. Пока всадник бранился, натягивал поводья и дубасил его кулаками и пятками, конь описал два круга, а после попятился на грубую проволочную сетку, огораживающую «дом». Воспитанники «Маниту» катались по траве, умирая от хохота. Пенобскотовцы присмирели. Тетя Тилли, вся в слезах, умоляла кого-нибудь прийти на помощь наезднику, но на нее не обращали внимания и даже не заметили, как на лице у нее вновь появились продольные бороздки веснушек.

Наконец Умный Сэм оставил попытки свалить седока с седла. Он прогарцевал боком на середину поля, принял позу, которую не назовешь иначе, как стойка на голове, и издал несколько скрипучих, лязгающих звуков. Когда конь в третий раз взбрыкнул задними ногами, дядя Силач сдался и свалился на землю почти в том же месте, где сел в седло. Умный Сэм сразу перестал кривляться и вернулся к еде. Силач поднялся на ноги, недовольно отряхнул с себя пыль и возвратился к своим воспитанникам, пропустив мимо ушей встревоженный зов тети Тилли: «Силач, Силач, ты не ушибся?»

Мальчишки «Маниту» в едином порыве, без указки запевалы, отблагодарили Умного Сэма таким громким «Хрю-хрю, гав-гав», какого здесь еще не слыхивали.

Клифф подбежал к коню, вспрыгнул в седло и под ликующие возгласы поскакал в сторону столовых. Пенобскотовцы побили «Маниту» в одном виде состязаний, зато в другом – им утерли нос. Счет побед сравнялся.

Затем был роскошный обед. Обычно, если не считать выходных, когда в «Маниту» съезжались родители, в обед кормили жарким неопределенного происхождения, либо ломтиками копченой говядины в белом соусе, либо омлетом по-испански, – пожалуй, сытно, но блюда эти рождались из компромисса между бухгалтерской книгой и поваренной, а не из желания доставить удовольствие. Однако нынче подали индейку, свежую кукурузу и арбуз. Когда соревнования проводились на поле «Пенобскота», в тамошнем меню тоже происходили изменения к лучшему. Возможно, владельцы лагерей надеялись таким образом тактично переманить клиентуру, хотя особого старания перещеголять друг друга они не выказывали. Дети, как правило, попадались на удочку и верили, что соперников кормят вкуснее, но это лишь еще более ожесточало их как по отношению к чужому лагерю, так и к собственному. Многие, проведя лето под крылом Гаусса, изменяли лагерю «Маниту», но только не в пользу «Пенобскота», а среди воспитанников Гаусса не было ни одного бывшего пенобскотовца. Это была, вероятно, единственная пустая трата денег, которую допускал хозяин лагеря, и он с надеждой продолжал терпеть убыток из года в год.

После обеда объявили тихий час, во время которого никто не спал. У всех мысли были заняты предстоящим баскетбольным матчем. Пенобскотовцы лежали под деревьями, смакуя бейсбольную расправу и предвкушая новую победу. Среди обитателей «Маниту» царило уныние. Мистер Гаусс навестил в лазарете Йиши Гейблсона, желая выяснить, нет ли хоть призрачного шанса на его участие в игре. Когда директора увидели входящим в медпункт, лагерь озарился проблеском надежды. Как обычно в таких случаях, надежда не замедлила породить слух. Преступив запреты тихого часа, одинокий воспитанник из младшей группы пробежал вприпрыжку по безлюдной Общей улице с криком: «Йиши поправляется! Йиши будет играть!»

Все поверили малышу. Ребята повскакали с кроватей и с шумом и плясками высыпали из хижин на Общую улицу. Дядя Сэнди ринулся вон из своей палатки и одним свистком разогнал участников карнавала. Но мальчишки просто отступили в хижины и там продолжался разгул: они перескакивали с кровати на кровать, качались на стропилах и обнимали друг друга. Мистер Гаусс поспешно вышел из лазарета и переговорил со старшим вожатым, сердито озиравшимся посреди пустой улицы. Тот дал еще один свисток и прокричал в мегафон: «Объявление!» Шум разом стих, будто щелкнули выключателем. Мальчики замерли – кто на одной ноге, кто на стропилах – в напряженном ожидании.

– Ваше недостойное поведение вознаграждено по заслугам. Сейчас мистер Гаусс сказал мне, что Йиши нездоров и играть не будет. А теперь марш по койкам, и чтобы ни звука! Идет тихий час.

Приказ соблюдать тишину был излишним. Подавленные мальчишки тяжело рухнули на кровати и провели остаток часа в глубокой тоске. Герби, плясавший и шумевший не меньше остальных, зарылся лицом в подушку. Честь лагеря «Маниту», этого жалкого, хилого детища, произведенного на свет беднягой Гауссом лишь затем, чтобы пополнять скудное жалованье школьного директора, стала для Герби Букбайндера не менее важной, чем собственная судьба.

Как ни странно, баскетбольный матч начался упорной, ожесточенной борьбой, в которой всех на площадке затмил Ленни Кригер. Он играл с неистовым бесстрашием. Мелькая среди соперников на голову выше его, изворачиваясь, продираясь, прыгая на мяч, точно дикий звереныш, и выцарапывая его из рук противника, Ленни на протяжении трех захватывающих периодов чуть ли не в одиночку поддерживал равный счет. Уже казалось, он один сумеет добыть победу. Раз за разом его удачные броски вызывали рев зрителей.

В этом матче проявилось все лучшее, что было в Ленни. Он имел свойство, обычно доставлявшее ему неприятности, воспринимать жизнь по правилам спортивной игры. Ничто не имело для него цены, кроме спортивной доблести, и именно этим объяснялась его неспособность изучать школьные предметы. По этой же причине Ленни был хулиганом: истовая приверженность чему-нибудь одному в жизни сильно огрубляет; и по этой же причине он был задирой: мерил окружающих мальчишек меркой собственной ловкости и почти всех глубоко презирал. Но тут уличному вояке выпало нешуточное испытание, и он не собирался уступать. Один Древний мудрец сказал: «Не презирай ничего и никого, ибо нет человека, для которого не наступил бы его час, и нет вещи, которая не имела бы своего места». Этот баскетбольный матч стал часом Ленни Кригера, часом великим и прекрасным.

В самом начале четвертого периода, в борьбе за мяч с капитаном «Пенобскота», Ленни завалил на себя верзилу соперника, руки-ноги смешались, игроки упали, а когда Кригер поднялся, у него как-то странно повисла правая рука. Пошевелить ею он не мог, рука явно болела, но Ленни не издал ни звука. Игру остановили. Врач осмотрел руку, поставил диагноз: вывих и подозрение на трещину – и велел пострадавшему покинуть площадку. Зрители огорченно простонали, и даже пенобскотовцы проявили сочувствие. «Пожалуйста, прошу, я могу играть левой», – взмолился Ленни и яростно рванулся к лежащему в пыли сырому от пота баскетбольному мячу, чтобы доказать это. Но доктор удержал его. И лишь когда подошел дядя Сэнди и обнял мальчика за плечи, тот, с раскрасневшимся лицом, плача от боли и досады, поник и дал увести себя с площадки. Утешило это его хоть сколько-нибудь или нет, но когда он удалялся с врачом в сторону лазарета, его чествовали почти так же громко, как утром Умного Сэма.

Пенобскотовцы выиграли матч со счетом 45:35 и, упиваясь победой, с веселым шумом и песнями укатили в своих автобусах. Хозяев победители оставили в похоронном настроении.

По расписанию вечером было кино. Если крутили старый ковбойский фильм, а чаще всего показывали именно такое кино, для девочек и мальчиков устраивали сеансы в разные дни. Но время от времени мистер Гаусс раскошеливался на новый фильм. Тогда мужскую и женскую половины собирали в клубе одновременно, чтобы не держать ленту лишний день и сэкономить деньги. Когда Йиши Гейблсон слег от ядовитого сумаха, мистер Гаусс, предвидя печальные последствия и для облегчения горькой участи своих воспитанников, взял в прокате новую увлекательную картину с Дугласом Фэрбенксом. Это был гуманный поступок. Самый факт встречи с представителями противоположного пола в будний день вызывал у детей ощущение праздника, а тут еще такая радость – кино, снятое позже 1925 года. Заполняя клубный зал, дети почувствовали, как отступает грусть.

Мальчики и девочки строем вливались в дверь рука об руку, а тем временем дядя Сид вдохновенно отстукивал на стареньком пианино «Бульдог, бульдог». Первое, что заметили ребята, кроме знакомой белой простыни и массивного проекционного аппарата, была выразительная фигура Ленни с правой рукой на белоснежной перевязи. Герой одиноко сидел в первом ряду. На шее у него висела табличка, извещающая о его избрании в члены Королевского ордена Стреляных Воробьев. Вид раненого воина, выделенного за свою доблесть, еще более укрепил их дух. Мальчики и девочки расселись по местам в состоянии, близком к умиротворению.

Дядя Смугл заправил в проектор первую катушку. Зал, как водится, притих. Киномеханик дал сигнал тушить свет, и… в это мгновение мистер Гаусс решительно поднялся, воскликнул: «Одну минуту, пожалуйста» – и вышел вперед. Он встал на фоне пустого полотняного экрана и с улыбкой обратился к удивленным детям.

17. Победная речь мистера Гаусса

– Ребята, – начал хозяин лагеря, – перед тем как мы посмотрим этот замечательный, захватывающий фильм, «Черный пират», я хочу высказать одну мысль по поводу того, что произошло сегодня.

Он окинул взглядом безмолвные лица. Герби, втиснутый в один из последних рядов, недоумевал, о чем тут можно говорить. Не лучше ли как можно скорее позабыть этот пенобскотовский кошмар?

– Хочу сказать вам, ребята, – продолжал мистер Гаусс, – что сегодня лагерь «Маниту» не был побежден.

Воцарилась обморочная тишина, которая в следующий миг взорвалась криками и хлопками. Мистер Гаусс подождал с полминуты, затем поднял руку, и шум стих.

– Я смотрел оба матча, – заявил директор. – Знаю счет. И тем не менее говорю вам: воспитанники «Маниту», мы не проиграли сегодня. Мы выиграли.

Снова радостные возгласы. Герби, не очень хорошо понимая, куда клонит мистер Гаусс, но смутно угадывая в его словах чарующий смысл, радовался вместе со всеми.

– Ребята, есть победы по очкам, а есть победы нравственные. Нравственную победу одержал Джордж Вашингтон при Вэлли-Фордже. Нравственную победу одержал генерал Кастер в своем последнем бою. Нравственную победу одержал Моисей, стоявший на Моавских горах и видевший землю Обетованную, в которую не мог войти. Если уж Вашингтон потерпел поражение, Кастер потерпел поражение, Моисей потерпел поражение, тогда потерпел сегодня поражение и лагерь «Маниту». Но если каждый из этих славных героев истории одержал славную победу – а вы знаете, что так оно и есть, – тогда и лагерь «Маниту» одержал сегодня славную победу!

(Бурные аплодисменты. Девочки захлюпали носами.) Чем блеснули бы французы в своих великих войнах без Наполеона? Чем блеснули бы англичане при Ватерлоо без Веллингтона? Задумайтесь на минуту. А потом спросите себя, ребята, разве наши мальчики не блеснули сегодня, как никогда еще в истории «Маниту», без Йиши Гейблсона?

(Крики «Да, да!» Крик Теда: «Бросим Йиши в озеро».)

Кто-то предлагает бросить Йиши в озеро. (Смех.) Нет, мы не станем бросать Йиши в озеро. Во-первых, оно выйдет из берегов. (Взрыв смеха.) Во-вторых, сколько я могу судить о его состоянии, он заразит озеро, а нам еще купаться в нем.

(Смех и аплодисменты. Реплика Герби Букбайндера незнакомому соседу: «Знаешь, а мистер Гаусс вообще-то не такой уж противный мужик». Ответ соседа: «Зашибись».)

Нет, ребята, нам нет нужды так поступать с Йиши. Пусть лучше грызет себя за неуемную страсть к ежевике (смех), из-за которой оказался в тени мальчика, вполовину меньше, чем он… вы знаете, о ком я. (Радостный гомон. Возгласы «Даешь Ленни! Встань, Ленни». Легкий румянец на бесстрастном лице героя.)

Да, ребята, король Георг Третий встретил своего Вашингтона, Цезарь встретил своего Брута, Голиаф встретил своего Давида, а лагерь «Пенобскот» встретил Ленни Кригера! (Овации.) Встань, Ленни. (Ленни явно не в своей тарелке.) Ну же, мой мальчик. Мы знаем, герои всегда скромны. (Смех и аплодисменты. Ленни встает. Дядя Сид играет «Бульдог, бульдог». Неописуемый восторг. Герби, со слезами гордости на глазах, говорит соседу: «Он мой друг. В моем квартале живет. У нас отцы – компаньоны». Ответ соседа: «Ух ты, везет тебе». Мистер Гаусс снова поднимает руку и успокаивает зал.)

Может, вы думаете, ребята, что я превозношу этого юношу единственно за великую силу духа, проявленную им нынче днем. Отнюдь. Я много лет слежу за Леонардом Кригером. Я наблюдаю его в школе и в лагере. И могу сказать вам здесь и сейчас, что ни в одном мальчике не встречал еще столько безукоризненных качеств, из которых складывается то загадочное и наиважнейшее, что именуют Личностью. Если бы мне пришлось сказать про Ленни Кригера одним словом, я сказал бы, что он – Личность. Что такое Личность? Скромность, задор, ум, дружелюбие, дисциплинированность, покладистость, уважение к старшим, правдивость, трудолюбие, мягкость – все это черты Личности и черты Ленни Кригера. Но и они не дают полной картины. Сформулирую точнее. Личность – это Ленни Кригер! (Аплодисменты.)

Ленни, дай мне пожать твою руку. Да, знаю, дружочек, у тебя свободна только левая рука. Но я тебе вот что скажу. Лучше я пожму левую руку Ленни Кригера, чем правую руку любого воспитанника или вожатого из лагеря «Пенобскот»!

Довольный своей ораторской находкой, мистер Гаусс энергично пожал Ленни левую руку. Зал потрясли овации, топот и крики. Потрясли не в переносном смысле, поскольку строили клуб задешево и потрясти его было нетрудно. Мистер Гаусс дождался, пока угаснет пыл, и, не выпуская руку Ленни, продолжал:

– Однако, превознося личность этого безупречного воспитанника, я не хотел бы преуменьшать его сегодняшние славные подвиги на спортивной площадке. Вы о них знаете, поэтому не буду многословным. Достаточно сказать, что они войдут в историю «Маниту» как символ подлинного патриотизма. И здесь, среди нас, нет никого, кто не хотел бы от чистого сердца поблагодарить Ленни… за исключением, быть может… повторяю, быть может… – тут лицо мистера Гаусса болезненно скорчилось в ехидной гримасе, – за исключением, быть может, нашей доброй, уважаемой тети Тилли.

Эта острота была вершиной в ораторской карьере мистера Гаусса. Она вызвала визг, вопли, взрывы мальчишеского и девичьего хохота; тела, скрючившись, беспомощно сползали на пол, из глаз вожатых ручьем текли слезы, – такое директору не удавалось больше никогда.

Тетя Тилли покраснела как рак, попробовала было улыбнуться, но тщетно, метнула несколько взбешенных взглядов в мистера Гаусса и, наконец, под неослабевающее улюлюканье, встала и вышла из зала. Это был сладостный миг для всего лагеря. Бросив тетю Тилли на съедение хищникам, мистер Гаусс снискал неподдельную популярность, хотя и временно. Так некогда римские правители выезжали за счет христианских мучеников.

– Серьезно, ребята, я доволен тем, как все обернулось сегодня, больше, чем если бы мы выиграли у «Пенобскота» оба матча со счетом сто – один. Что мы проиграли? Ничего. Обыкновенные очки на табло. А что приобрели? Все. Мы научились по-настоящему ценить Личность. Так поприветствуем, воспитанники «Маниту»… все поприветствуем задорным «Хрю-хрю, гав-гав» юношу, который воплощает собой Личность, который суть Личность… а главное, юношу, который сегодня, что бы там ни значилось на табло, задал «Пенобскоту» небывалую трепку… Леонард Кригер!

Дядя Ирланд с готовностью подхватил эстафету, и Прозвучало еще одно пылкое восхваление безукоризненной личности Ленни, после чего зал погрузился в темноту и началось кино.

Эта историческая победная речь мистера Гаусса может послужить образцом для грядущих поколений. В каждом состязании должна быть проигравшая сторона, а в стане проигравших обычно есть такие вот Ленни, которые блеском своих подвигов помогают словоохотливым и громогласным мистерам Гауссам затушевать неприятный факт поражения. В войне и в политике, как и в детских играх, случаются Гауссовы победы. И хорошо, что случаются. Жизнь полна борьбы, и не всякому дано испытать подлинный триумф; зато на Гауссову победу способен почти каждый из нас.

Как ни странно, речь хозяина лагеря «Пенобскот», встречавшего в тот вечер свою команду, была гораздо короче, и на протяжении еще многих дней после соревнований в лагере соперников, не подозревавших об учиненном над ними Гауссовом побоище, царило бесшабашное веселье. В этом кроется соблазнительное своеобразие Гауссовой победы. Она вдохновляет «победителей» и ничуть не угнетает другую сторону.

«Черный пират» был сладким сном, раскрашенным в «натуральные цвета», сотканным из парусников, сражений и любовных приключений. Сеанс длился полтора часа, а потом зажглись огни, смотанный на катушку сон упрятали в железную коробку, и моргающие от света дети снова очутились в обшарпанном клубе лагеря «Маниту».

Герби он показался, против обыкновения, безрадостным. Голые электрические лампочки, свисающие с потолка на черных шнурах, стены и стропила из шершавых некрашеных досок, ряды зевающих и трущих глаза одинаково одетых мальчиков и девочек – какая тоска, какая тоска! Он расслышал вдруг, как звенит за распахнутыми окнами ночь от мерного пения сверчков, и с неприятным удивлением обнаружил, что перестал замечать этот звук, если не считать таких вот мгновений. А ведь звенели ночные цикады очень громко. Герберту ужасно захотелось домой, он заскучал по жаркому влажному вечеру на улице Гомера под яркими уличными фонарями, по мальчикам и девочкам, одетым по-городскому, уплетающим мороженое в фунтиках и слоняющимся перед кондитерской лавкой Боровского, по автомобильным стоянкам, по трамваям, с лязгом и грохотом поворачивающим на Уэстчестерскую улицу, пустырям, где сверчок в диковинку. А пуще всего захотелось подняться по каменной лестнице в квартиру ЗА и увидеть, как мама с папой сидят на кухне, едят фрукты из вазы, сделанной из панциря черепахи и разговаривают про Хозяйство. Эти картины, проходящие перед мысленным взором Герберта, казалось, пронизаны густым янтарным светом. Что он делает среди чужих людей в этом сарае, на берегу безымянного болота, за сто миль от дома?

На фоне пустой белой простыни снова стоял и говорил мистер Гаусс:

– …завтра вечером в честь великолепного выступления наших мальчиков танцы – для желающих потанцевать, а для остальных – костер и жареные сосиски на пляже!

Герби, очевидно, был не единственным, у кого испортилось настроение. В обычных обстоятельствах сообщение про костер с сосисками или танцы вызвало бы бурю восторга, теперь же раздались лишь жидкие аплодисменты. Похоже, дети израсходовали весь жар на празднование Гауссовой победы.

– А сейчас, – произнес, милостиво просияв, хозяин лагеря, – перед тем как все мы удалимся на заслуженный отдых, объявляется десятиминутное… э-э… как бы это выразиться, общение мальчиков и девочек.

Это благодеяние оживило сникшую было аудиторию. Поднялся галдеж, смех, мальчики и девочки повскакали со скамеек и, толкаясь и размахивая руками, быстро смешались в проходе в одну кучу. Герби, не успевший приметить, где сидела Люсиль, начал пробираться через толпу. В который раз ему подумалось: до чего же неказисты девчонки как вид. А форма, принятая в лагере, уродовала их еще больше. Ему чудилось, даже будто сияние самой Люсиль неверно дрожит, когда он лицезрел ее в просторной белой блузке и хлопающих на ветру синих полушароварах.

Вдруг из-за спины протянулись две мягкие ладони и закрыли ему глаза. Задыхаясь от радости, он отвел ладони, обернулся и увидел Флис. Радость улетучилась.

– Привет, любимый братик. Ты, конечно, принял меня за другую.

– Это точно. До встречи, Флис. – Он повернулся, чтобы уйти. Сестра поймала его за руку.

– Ух какой, неужели хоть минутку со мной не поговоришь? Мы же совсем не видимся. Пусть я не Люсиль, но все-таки ты мой брат.

Герби был поражен ее просительным тоном. Он пригляделся к Фелисии повнимательнее. Почему-то она стала красивее и взрослее. Не без стыда он подумал, что ни разу даже не вспомнил про сестру.

– Само собой, Флис. Я не знал, что тебе охота со мной разговаривать.

– Представь, охота.

– Вообще-то мне тоже.

После этих слов они прикусили языки и с полминуты застенчиво поглядывали друг на друга.

Наконец сестра вымолвила:

– Герберт, тебе здесь нравится?

– Само собой, – ответил Герби обиженно, точно она обвинила его в чем-то неблаговидном. – А тебе разве не нравится?

– Да, нравится, конечно. Тетя Дора такая прелесть.

– Наш-то дядя Сид порядочный осел, зато хижина нормальная.

– А с Ленни как уживаешься? Не пристает?

В сознании Герби авторитет Личности его мучителя был непоколебим.

– Кто, Ленни? Не-е! Он сейчас совсем другой. Парень что надо.

Это обрадовало Фелисию.

– В героях теперь ходит, да?

– Ага. Таким ребятам здорово в лагере.

– И лагерю здорово.

– Еще бы.

Помолчав, Фелисия заглянула в глаза брату:

– Герби, странно, что тебе нравится в лагере. Здесь же целыми днями мяч гоняют.

– Ну, я читаю много, – ответил Герби.

– Как дома.

– Ага, только под деревом.

– Такой же книжный червь.

Брат и сестра непривычно тепло улыбнулись друг другу. Наверное, подумал Герби, надо бы почаще разговаривать с сестрой. Тут он вспомнил про Люсиль и принялся нетерпеливо озираться по сторонам.

– Ну, иди уж, иди, ищи ее, – разозлилась Фелисия, заметив рассеянный взгляд Герберта. – Прям так бегаешь за этой рыженькой, можно подумать, тебе пятнадцать лет.

Герби, весьма польщенный тем, что его причислили к зрелым сердцеедам, сказал: «Я на минутку, Флис» – и нырнул в ребячий водоворот. Люсиль попалась ему почти тотчас за не очень приятным для него занятием. Она была одной из десятка девочек, сгрудившихся вокруг Ленни. В центре виднелось только лицо героя, остальное скрывали их головы, белые блузки и синие шаровары. Герби топтался возле тесного кружка, стараясь поймать взгляд Люсиль. Прошло минуты две, пока ему это удалось. Завидев его, Люсиль радостно улыбнулась и подошла.

– Приветик, а я тебя всюду искала.

Герби что-то не заметил никаких поползновений к поискам, пока наблюдал за ней, но ее улыбка сгладила эту шероховатость.

– Кино здоровское, да? – сказал он.

– Ага.

– Отойдем на минутку к окну.

– Да мне уже надо к вожатой, – ответила кокетка, но все-таки пошла за Гербертом. Они облокотились на подоконник и выглянули в окно – деревья, озеро, звезды…

– Во сверчки заливаются, – заметил, помолчав, Герби.

– Я их не люблю. Хоть бы они все ускакали куда-нибудь.

– Да, я тоже. Слушай, а костер с сосисками завтра будет классный. Тед говорит, все рассаживаются по четверо, два мальчика и две девочки, и разводят маленькие костры. Здорово, да?

Девочка осторожно спросила:

– А не хочешь лучше на танцы?

– Ну уж дудки. Танцуют пусть дураки.

– А я обожаю танцы.

– А по-моему, дурацкое занятие.

– Да брось ты. Самому же нравится.

– Ага. Психам это нравится.

Герби допустил ошибку, высмеивая то, что ему было не под силу. Мало есть ошибок, которые ставили бы человека в более глупое положение. Люсиль окинула ухажера холодным оценивающим взглядом, и тому стало не по себе. В таких делах мальчику одиннадцати с половиной лет ни за что не обвести вокруг пальца одиннадцатилетнюю девочку.

– А ты умеешь танцевать-то? – спросила Люсиль.

– Не-а, и учиться даже не собираюсь. Охота была прыгать, как мартышка.

– Все вожатые танцуют.

– Во-во, они и есть мартышки.

Доводы – один слабее другого, по этой колее Герби неуклонно сползал со своей ошибочной исходной позиции. Он заметался в поисках соломинки, чтобы предотвратить падение.

– Сосиски, жаренные на костре, такая вкуснятина! Ух, объедение. Сосисочки! Пальчики оближешь!

– А мне больше нравится жареный зефир, – сказала Люсиль, – и танцы.

– Ну нет. Да я одну жареную сосиску на миллион танцев не променяю. И костер и вообще. Хоть бы поскорей наступил завтрашний вечер.

– Костер! – ехидно хмыкнула девочка. – Развлечение для малышей.

У взрослых слово «малышка» имеет добродушную, Даже ласкательную окраску. В устах наших героев, однако, это было самое оскорбительное из дозволенных ругательств. Герби не нашелся что ответить.

– Ну ладно, – сказала рыженькая красавица позорно умолкшему собеседнику, – мне пора к вожатой. Пока.

– Увидимся на костре? – сказал Герби, когда девочка повернулась, чтобы уйти.

Люсиль остановилась, теребя пальчиками крахмальный отворот блузки.

– Говорю же тебе, Герби, не люблю я жареных сосисок. Лучше спать пойти, чем на этот несчастный костер. Так что я уж пойду на танцы. Пока.

– Ну да, – ехидно бросил ей вслед Герби, – потому что там будет Ленни Кригер.

Люсиль круто повернулась к нему:

– Угадал, именно потому, что там будет Ленни. А что ты совершил сегодня такого выдающегося, чтобы насмехаться над Ленни? Если хочешь знать, он пригласил меня на танцы, да еще в присутствии десяти девочек, в том числе и старших. А я даже не дала ему согласия, потому что хотела узнать, пойдешь ли ты. Но раз ты такой младенец, я пойду с ним. Вот так. А ты можешь объедаться своими сосисками, пока не лопнешь.

И она метнулась прочь, как разъяренная фурия, если можно вообразить себе фурию в синих шароварах.

В тот вечер после отбоя в Тринадцатой хижине вместо обычного уютного шепота висела гробовая тишина. Койка Ленни пустовала; юного героя оставили на ночь в лазарете. Герби имел веские основания горевать, но молчание товарищей немного удивило его. Наконец раздался скрипучий голос Теда:

– Эй, мужики, Гусь-то, вот трепло, а?

– Это точно! Еще какое! Балабол! – подхватил мрачный хор.

– Наплел с три короба про какую-то победу, – продолжал Тед. – Нас же на обе лопатки положили. Кому он вкручивает?

– Эти пенобскотики нас изничтожили, – послышался в темноте голос.

– Я вот Йиши Гейблсона с удовольствием изничтожил бы, – произнес другой голос.

– Личность! – прошипел Тед. – Играл Ленни сегодня классно, а кровать он все равно не застилает и с маленькими задирается.

– Да Ленни нормальный парень, – сказал Герби.

– И киношка тоже гадость, – ни с того ни с сего брякнул Эдди Бромберг.

Снова наступила тишина, только по-прежнему гремел оркестр ночных цикад. Захрустел гравий под ногами дежурного вожатого, он посветил фонариком в окно, сказал: «Чего это сегодня все как пристукнутые?» – и пошел своей дорогой.

– Знаете что, мужики? – прошептал Эдди. – Меня тошнит от этого лагеря. Хоть бы уж лето кончилось.

– Кому ж этого неохота? – заметил Тед. – И мне хотелось бы домой, если бы у меня был дом. Но даже в интернате лучше, чем здесь.

– А у меня есть дом, – произнес Герби. – Вот бы очутиться там сейчас.

На этом вечерний разговор закончился, ребята поворочались, поерзали и один за другим уснули. Бедные мальчишки! Беда в том, что Гауссова победа оставляет отвратительный привкус. Честное поражение, честно проглоченное, – достаточно горькая пилюля, но безвредная и проскакивает без задержки. Когда же взрослые поймут наконец, что, как ни противно касторовое масло, а разбавленное апельсиновым соком оно противно вдвойне?