Текст книги "Всего понемногу"

Автор книги: Герман Кричевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Самоанализ, или Развеять мифы

«Любой принцип, доведенный до конца,

Превращает жизнь человека в ад»

Григорий Померанц, советский, Российский философ

(детство, отрочество, юность)

Вместо вступления

Зачем я Это хочу написать?

Для кого я хочу Это написать?

Почему не раньше и не позже?

Ответ на первый вопрос – самый главный. Мне кажется, пожалуй, я почти полностью уверен, что мои близкие, а также не очень близкие, да и сам я, превратно составили мой портрет как личности. Чаще всего в нем не хватает объективности, поскольку одни слишком любят, другие – напротив, а в результате получаются мифы (пожалуй, слишком пафосное слово применительно к себе самому), к которым я сам приложил руку и в которые сам поверил, если не полностью, то частично, – там, где мне приятно было поверить.

Пионерский лагерь (а я не пионер) 1946 г. 14 лет

Ответ на первый вопрос – развеять эти мифы. Сбросить с себя вериги неправды и полуправды.

Второй вопрос – для кого? Конечно, в первую очередь для себя любимого (если честно – то часто не очень любимого). Полезно, настолько, насколько это выполнимо, разобраться в себе, ответить на вопрос: «Откуда я?» Конечно, из детства, как и все человеки, – что же тут нового? Но «истина в деталях», – то есть важно, из какого конкретно детства: исторического, социального, семейного. Какова была траектория, трасса, моей жизни? Предопределена ли она? В детерминизм я никогда не верил. Слепил ли я жизнь свою сам, или плыл по воле волн? Наверняка, было и то и другое. Важно, каково соотношение между тем и этим. За что я сам себя корю, что ценю в себе? За что ценят меня другие, пусть скажут другие. Не стану сложно отвечать на извечный русский вопрос, на самом деле, вопрос общечеловеческий: «Зачем живет человек? Какова цель жизни?» Один раз отвечу только для себя и поставлю точку. Как и все живое, человек рождается, чтобы жить, проживать жизнь со всеми ее фокусами, кренделями и вывертами разного цвета и вкуса. И каждый день надо проживать себе в радость, которую не надо путать с удовольствием, гедонизмом, – проживать свою жизнь, по возможности не создавая неудобств для других. Хорошо бы оставить в короткой памяти близкого круга людей что-то доброе.

Хотел бы я, чтобы эти откровения прочитали мои близкие? А это уж, смотря, что у меня выйдет. Если писать и все время думать о том, какова будет реакция близких, то только и будешь следить за тем, чтобы кого-то чем-то не обидеть, будешь цензурировать самого себя. А хочется свободы. Поскольку я своих близких искренне люблю, то надеюсь, что у меня получится их не обидеть.

Почему пишу сейчас, а не раньше и не позже? Ну, раньше было не до того. Жизнь не отпускала на раздумья, на воспоминания. Я и сейчас вырываю недолгие моменты у повседневных забот. А позже – куда же позже? Может, позже впаду в маразм или просто не будет физических сил.

Вот и ответил на поставленные самому себе вопросы. И надо начинать, с чего-то надо начинать. Я, конечно, набросал план, как всегда делаю, начиная книгу, статью, доклад. Но ведь это совсем другое занятие – вне профессии. И все же попытаюсь.

Мое медленное, заторможенное развитие в детстве

Уже одно то, что я помню себя приблизительно с семи лет, да и то лишь отдельные эпизоды, говорит о том, что моя память, этот важнейший инструмент миропознания, развивался очень медленно и не совсем нормально. Часто слышу или читаю воспоминания людей о возрасте, когда им было два-три года. Многие дети читать начинают с трех лет, музицировать с трех-четырех. Я же про этот возраст могу вспоминать только то, что рассказывала мне про меня моя мама или рассказывает и пишет про меня мой брат Илья. Эти чужие воспоминания я могу воспринимать, но не могу ни подтвердить, ни опровергнуть.

С момента старта моей памяти о себе и о мире оставалось примерно полтора года до начала ужасной войны. То, что война ужасна, я понял потом, а в начале воспринимал ее как интересные приключения, как что-то вроде кино. Вот их, эти приключения, хотя очень смутно и фрагментарно, я помню. А ведь перед войной я успел закончить первый класс. Сегодняшние первоклассники очень умненькие и осведомленные, хотя и не очень самостоятельные в жизни. Сужу об этом по своим внукам, да и дети мои развивались, не в пример мне, более динамично.

Школа моя находилась прямо в нашем дворе, который полностью замыкался в довольно большое (по детским представлениям) пространство. В этом дворе в значительной мере прошло мое детство, за исключением трех с половиной лет эвакуации, здесь же прошли отрочество и юность, вплоть до моей женитьбы в двадцать два года.

Двор этот образовывался с одной стороны двумя высокими (по меркам того времени) шестиэтажными домами, домом № 3 и домом № 3/1 по переулку Стопани (это было имя какого-то революционера; сейчас название этого переулка «Огородные… что-то», а что забыл), а с другой стороны – пятиэтажным зданием школы с проходом на ул. Кирова (сейчас ул. Мясницкая). Наверняка, до революции это был доходный дом, то есть дом для сдачи квартир в наем. Кроме самой школы в крыльях этого здания находились квартиры и комнаты, где жили семьи, – их дети тоже учились в нашей школе. В основном это были семьи пролетарского сословия. В здании школы жил мой одноклассник и друг, Володя Сапожников, он был сыном квалифицированного рабочего.

Мы жили на втором этаже дома, что стоял напротив школы, в очень большой коммунальной квартире, где было тринадцать комнат, и в каждой – по семье. В нашей общей квартире было два туалета, совмещенных с ванными, две кухни, две каморки при кухнях (в старые времена в них жила прислуга) и длинный-предлинный коридор, по которому можно было бегать спринтерские дистанции, можно было кататься на велосипеде, играть в футбол, в хоккей, в жмурки и т. д. Более подробно про житие этой «хорошей» квартиры напишу потом. Наша семья занимала одну 30-ти метровую комнату особого расположения. Особенность ее заключалась в том, что она была крайней, и это значило, что одна ее стена была наружной и глухой, то есть без окон. Другая особенность комнаты состояла в том, что она располагалась над очень узкой аркой (чуть шире нашей комнаты), соединяющей переулок Стопани с нашим двором, из которого, как я уже писал, был выход на улицу Кирова. Для знающих эти хитрости местных пацанов, бандитов и других подозрительных личностей можно было воспользоваться этим проходом и легко убежать от преследователей, тем более, что через «черные» входы дома № 3/1 можно было попасть и на другую улицу, в бывший Большевистский переулок.

Все эти ходы-выходы, а также подобные им в ближайших домах по соседским переулкам и улицам я знал гораздо лучше, чем таблицу умножения и правила грамматики, и пользовался этими знаниями каждый день, особенно после войны. Вернемся к арке под нашей комнатой. Эта особенность нашей комнаты, в которой из четырех стен две были наружные: одна – глухая, а другая, с окном во двор и холодным полом над аркой, делали ее, ну, очень холодной, особенно в зимнее время, когда не топили. Во время войны посреди этой московской комнаты с паркетным полом стояла печка буржуйка, высунув трубу в одно окно. Здесь было так холодно, что можно было просто околеть, но я только болел, хотя и довольно часто. Как мой папочка мог согласиться на такую «замечательную» жилплощадь? По своему статусу он мог выбрать жилье менее опасное для здоровья своей жены Маруси и будущих сыновей, но он был бессребреник и не смешивал работу и быт.

В этой комнате я жил вместе с мамой, братом Ильей, который был старше меня на шесть лет и папой. Папа бывал с нами не так уж часто, его регулярно командировали в различные рыбодобывающие районы с пресными и солеными водоемами на «рыбалку» – организовывать добычу рыбы для голодного населения страны. Дома это называлось «папа поехал на путину (слава богу, не на путану). Уже потом, когда я стал много старше, я узнал, что путины бывают разные: осенняя и весенняя, и что связано это с биологическими циклами рыб. У путан же, в отличие от рыб, все замечательное, слава богу, происходит круглый год. Из-за этих путин, продолжавшихся по два-три месяца, то на Дальнем Востоке, то на Черном море, то на Кубани, то на Дону и не разу на Москве-реке, я видел папу очень редко и, если честно, то в довоенные годы почти совсем его не помню. От брата я слышал, что он строгий и очень занятой. Все знания и воспоминания о папе довоенном остались только у моего брата. Я же гораздо лучше узнал и оценил его, будучи уже совсем взрослым и семейным, когда отец ушел на пенсию.

Так вот, одно окно нашей комнаты выходило во двор и из него очень хорошо были видны окна и классы нашей школы, мой в том числе. Видны были дети: мальчики и девочки (до войны еще не ввели раздельное образование, черт бы побрал этого реформатора! Мы знаем его имя), видны были и учителя в классах.

Пожалуй, это практически все, что я помню о школе, в которую отходил целый год первого класса и закончил его за месяц до начала войны. Что я учил в первом классе, кто учил меня и моих одноклассников – я ничего этого не помню. Из ребят помню только Володю Сапожникова, но его я очень хорошо знал и вне школы. Нет, один эпизод моей первой и провальной попытки заинтересовать собой даму, одноклассницу-первоклассницу, все-таки помню. За каждой партой нас сидело по двое. Кто сидел рядом со мной целый учебный год не помню, то ли мальчик, то ли девочка. Впереди меня сидела девочка с косой (уже звучит зловеще); она мне нравилась. Меня очень привлекала и возбуждала ее русая коса. Кажется, или просто хочется, чтобы коса была именно русая; время от времени я дергал ее за косу, выражая тем самым свои рано (пожалуй, нормально) возникшие эротические желания. Представляете, как это ей осточертело? Удивительно, почему то, что произошло в один из дней, не произошло раньше. Когда моей воображаемой даме сердца это, наконец, надоело (какое терпение!), она обмакнула металлическое перо своей ручки в чернильницу-непроливайку, вмонтированную в переднюю часть парты, и с силой всадила ее мне в правую руку, – ту самую, которой я каждый день дергал ее за косу. Всадила настолько глубоко, что я с трудом выдернул ее. Фонтан крови брызнул из раны и напугал ее, учительницу и меня. Инстинктивно я зажал рану, а учительница просто послала меня в медицинский кабинет. Рану зашили, руку перебинтовали, и я вернулся в класс. А в память об этой кровавой и неразделенной любви остался шрамик на внутренней стороне моей правой руки, посередине между кистью и локтем. Кто хочет проверить, спешите, пока это можно сделать. Нет, чтобы запомнить что-то связанное с уровнем образования в довоенной начальной школе!

А вот еще одно воспоминание про первую (или не первую) волну полового созревания. Еще до окончания мною первого класса в 1941 году в Москве началась подготовка к войне, и одним из элементов этой подготовки было рытье укрытий в некоторых дворах и скверах на случай бомбежек, так называемых «щелей». Точно не помню (точно ничего не помню), – может, это было уже после объявления войны. Напротив нашего дома по переулку Стопани был маленький скверик. Сейчас он отошел к Швейцарскому посольству, а раньше там было 66-е отделение милиции. Так вот, в этом скверике вырыли «щель»[1]1
  Название странное… Видимо, во время бомбежки люди должны были набиваться в эту щель, как тараканы. Поэтому – «щель».


[Закрыть] глубиной почти в рост человека, длиной в 8–10 метров. Кое-где сверху у него было укрытие. У меня был друг, одноклассник Володя Сапожников, сын рабочего аристократа, мастера на все руки.

Так вот, у сына потомственного пролетария, как и у меня, сына советского служащего, проснулся «основной инстинкт» – интерес к девочкам. И мы с ним задумали акцию группового детского «секса», задумали и успешно выполнили. Но не пугайтесь, ничего серьезного не было. В соседнем доме № 3/1 по переулку Стопани жили две девочки, сестры-близнецы из хорошей, интеллигентной еврейской семьи. Мне сейчас кажется, а тогда казалось еще больше, что были они хорошенькими. Мы с Володей задумали их соблазнить. Для этого мы собрали дефицитные школьные принадлежности: цветные карандаши, ластики, разные перышки для перьевой ручки (рондо, 36 и другие) и пригласили близняшек спуститься с нами в «щель». Девочки не отказались. Все вчетвером мы спустились в укрытие, показали им собранные для них дары и предложили им в обмен на наши подношения раздеться, показать свои прелести, которые мы до этого никогда не видели, и даже чуть-чуть их потрогать. Было тепло, значит, май-июнь сорок первого перед войной. Сестренки из хорошей еврейской семьи на наше предложение согласились. Вопрос! С их стороны это тоже было проявлением эротизма по Фрейду? Или чистая материальная заинтересованность (карандашики и т. д.)? А может быть, и то и другое, т. е. сочетание приятного с полезным? Налицо две модели поведения и взаимоотношения полов: мальчики – будущие мужчины готовы оплатить свое удовольствие; девочки – будущие женщины готовы доставить удовольствие и себе и партнеру, и вместе с этим не против получить за это вознаграждение. Вопросов истинной любви, в которую поверил позже, я здесь не касаюсь. На этот раз опыт общения с противоположным полом оказался положительным. Следующие разы произошли уже в эвакуации, про которую очень подробно писал брат Илья, а я только добавлю что-то свое личное.

До войны и еще до первого класса, то есть будучи дошкольником, я успел побывать в пионерском лагере, хотя сам я пионером так никогда и не был. В лагерь меня отправили со старшим братом Ильей; лагерь был от папиной работы, т. е. от Министерства рыбной промышленности. Располагался он в старинном Боровском монастыре, стоявшем под городом Боровском. Очень плохо помню тамошнюю жизнь; я был самым младшим, и меня приняли только потому, что одновременно со мной в лагере был старший брат, которого, кстати, я там практически не видел. Помню только, что был доволен лагерной жизнью, не унывал, хотя старшие ребята все время пугали нас, младших, привидениями и водили в подвалы монастыря показывать мощи святых. Правда, мы не понимали ни что такое мощи, ни кто такие святые, но зато кости и черепа впечатляли. Еще помню мучения и позор одного мальчика, страдающего недержанием мочи. Мне было его очень жаль. Каждое утро вожатые и нянечки вывешивали его желтоватые, пахучие простыни на веревки во дворе и ребята над ним издевались. Кто был более жестоким: дети или взрослые? Чума на обе головы.

Поехать второй раз в тот же лагерь под Боровском я должен был после первого класса, и снова с братом Ильей. Я очень этого хотел, но фокус не удался. Мне всегда нравилось в лагере: по натуре я был больше «Совок», чем мой брат, и после войны несколько лет счастливо проводил в лагерях все три смены, но об этом потом.

Второму заезду в лагерь помешала Война. Отъезд детей в пионерский лагерь был назначен на 22 июня 1941 года, то есть на день начала Великой Отечественной Войны. Сбор состоялся утром у Министерства рыбной промышленности на улице Разина, вблизи Старой площади. Видимо, в Министерстве что-то знали о начале войны и потому отправили всех собравшихся обратно по домам. Когда мы возвращались домой, на площади Ногина стояли все трамваи, и из репродукторов (по-современному, динамиков) передавали объявление министра иностранных дел В. М. Молотова о нападении фашистов и о начале войны. Мы вернулись домой, где и оставались до эвакуации.

Я могу передать только обрывочные детские впечатления об этих первых военных месяцах в Москве. Мы, дети, так же, как и взрослые, считали тогда, что война быстро кончится, что великий Сталин и славные советские маршалы, в первую очередь, легендарный Клим Ворошилов (как оказалось, во всех отношениях пустышка), Семен Буденный, руководивший 1-ой конной армией во время Гражданской войны, – героически и быстро расправятся с фашистами. Мы тогда называли их немцами. Ругательские слова «фашисты» и «гитлеровцы» пришли потом, в середине войны, когда практически все немцы стали для нас означать фашистов. У меня до сих пор не ушло из сердца недоверие к немцам; недоверие это – последствие той ненависти, что возникла к ним во время войны. У меня и сейчас есть страх, что не только в Германии, но и в России может воцариться нацизм, правильнее сказать, национал-социализм. Это политическое течение гораздо более привлекательно, чем коммунизм, особенно для моноэтнических стран, таких, например, как Германия. В странах, где есть коренная, преобладающая, «титульная» нация, и где кроме нее проживают представители разных других национальностей, очень легко сыграть на национальных чувствах этой коренной нации и призвать к восстановлению справедливости, сыграв на том факте, что некоторые представители нацменьшинств занимают непропорционально высокое положение, относительно их численности в стране. Мы уже слышали призывы: «Ограничить в правах нацменьшинства!», «Ввести привилегии основному большинству!» – это лозунги, которыми пользуется мягкий нацизм. Если политика направлена на выжимание, выдавливание нацменьшинств из страны с отнятием у них накопленной собственности – это уже жесткий нацизм.

Все это было в прошлом веке, но и сегодня мы снова слышим подобные призывы, и уже в нашей стране. Вместо того чтобы поднимать уровень и качество жизни всего населения, в том числе и коренного, призывают отнять у национальных меньшинств и передать национальному большинству. С точки зрения арифметики по «Маленину и Буренину» никакой пользы от такого деления не получится, так как малое богатство меньшинства раствориться в огромной бедности большинства.

Такая же ситуация и с коммунизмом. Если у немногих богатых отнять их собственность и поделить между большинством бедных, то… Дальше можно не продолжать. Опасность этих идей в том, что они быстро захватывают умы мало образованных людей. Поначалу все получается вроде бы красиво, но конец всегда выходит печальный: Нюрнбергский процесс и позор Гитлеровской Германии, развал СССР (к сожалению, без аналогичного процесса). Сейчас авантюристы из мусульманского мира, леваки из некоторых стран Южной Америки призывают отнять богатство у «Золотого миллиарда» и поделить его между остальными пятью миллиардами жителей бедных стран, – для этого и затеваются всякие терроры. Боюсь, что у них может что-то получиться, хоть и на время. И у них получится, если богатые и образованные люди, если демократические страны и общественные организации не объединятся единым фронтом, как когда-то против фашизма. Объединятся идеологически, прекратят отдавать свои технологии в руки варварам и перестанут относиться к не либералам и не демократам по законам либерализма и демократии.

Достижения современной науки и технологии террористы оборачивают против не варварской, но сильно развращенной и циничной цивилизации. «Золотой миллиард» нуждается в новом типе лидера, который осознает, что его паства на краю гибели, что требуются усилия для того, чтобы сплотить эту паству идеей: «Если мы не объединимся, варвары нас уничтожат». Это не означает – война. Это не значит, что варваров нужно уничтожить. Но нужна новая парадигма мироустройства: постепенно и поступательно, эволюционно, цивилизованно и цивильно, умно, не в лоб, как Егор Егорович Буш, превращать варваров в нормальных людей, переводить их в лагерь «Золотого миллиарда», увеличивая его каждый год, каждое десятилетие до двух, трех и т. д. миллиардов. Для этого надо прекратить безудержную погоню за сверхприбылями. Надо во главу угла поставить образование в развивающихся странах; конечно, образование должно быть гуманистическим. Абсолютно прямой зависимости между образованием и либеральными взглядами нет, но человек, получивший хорошее гуманистическое (не совсем то же, что гуманитарное) образование, реже становится радикалом и экстремистом.

Надо вводить разумные законы, ограничивающие безудержную миграцию из бедных стран в богатые, отказаться от сиюминутной корысти получения дешевой рабочей силы. Нужно учить, образовывать население бедных стран, передавая хорошие знания в нужное время в нужном месте. Конечно, это более дорогое решение проблемы, но стратегически оно более перспективное. То же с экономикой, здравоохранением и т. д. Когда стандарты, а главное качество жизни в более бедных странах возрастет до определенного уровня, население само не захочет больше жить под диктаторами, в царстве религиозного мракобесия, и сами построят себе демократию. Другими словами, перестанут быть варварами.

Ведь на месте современной Германии, стран Восточной Европы жили во времена Римской империи варвары. А сейчас это цивилизованные народы, многие представители которых входят в этот «Золотой миллиард». При этом возникают две серьезные заковыки:

Варвары все же Рим кокнули, как старушку процентщицу.

Прошло несколько сотен лет, прежде чем германские племена и другие варвары превратились в цивилизованные народы.

Но! Сейчас не средние века. Мир каталитически быстро развивается и окультуривание варваров сегодня должно пройти быстрее, но не за годы, конечно. Хватило бы и одной сотни лет. У элиты цивилизованных стран должно хватить ума, терпения, терпимости и сил, чтобы выработать долгосрочный план совместных целей – удержать все народонаселение планеты от гибели. Еще раз, для этого нужен коллективный разум, мировое, хотя бы полумировое правительство и безусловный лидер.

Все, кого мы видим на политическом олимпе, конечно, не дураки (прежде всего, для самих себя и немножко для элиты своих стран), но болтуны, демагоги, недостаточно образованные и очень уж мало нравственные персоны, не вызывающие широкого уважения ни в мире, ни в своих странах. Заканчиваю это политическое (болтологическое) отступление. Что-то меня бросает от эротики к политике. Может, по Фрейду, и в том и в другом я полностью не реализовался… А пытался! Про первое расскажу еще, а что касается политики – то был даже депутатом Октябрьского райсовета города Москвы, но очень неудачно. Побыв немного в политике, я понял, что всякое желание сохранить себя стерильным даже на уровне простого депутата – дело немыслимое, и решил для себя, что лучше уж заниматься тем, чему учился, чему тебя учили и что ты умеешь хорошо делать. Ничто не может мне как гражданину помешать размышлять о судьбах страны, человечества и всего мира. А это так сладостно и так абсолютно бесплатно (если, конечно, не оценивать свое время только в дензнаках).

Возвращаемся к началу войны и полному перевертышу в жизни страны, в жизни каждой семьи, взрослых и детей.

Я уже говорил, что перед войной школу помню плохо, зато всякие внешкольные дела запомнились лучше. Например, эпизоды, связанные с курением. У нас в семье никто не курил: ни папа (он и не пил), ни мама (даже трудно представить), ни брат. Я курил с большими перерывами и сейчас устойчиво не курю уже два года. Хотя, когда выпью сильно тянет, но держусь. Так вот, курить, вернее, имитировать курение, я и мои уличные друзья – пацаны одногодки начали еще до войны, в возрасте семи-восьми лет. Мне кажется, что мы подражали более старшим пацанам, блатным и приблатненным, которые курили все поголовно. Для покупки курева им нужны были деньги, и они их добывали всякими разными способами, в том числе и нечестными. В этой среде был негласный принцип: украсть у государства или у совсем чужих людей – не грех. Но ни дома, у родных, ни у соседей красть не полагалось. А тогда практически все граждане жили в общих, коммунальных квартирах с соседями. Вот и получалось, что соседи, благодаря этому принципу были защищены.

Курить мы начинали без табака, – глупые были; видели, как взрослые что-то зажигают, потом это что-то дымит, дым глотают, а потом красиво выпускают изо рта, или еще красивее через ноздри, и еще шикарнее – в виде красивых колец дыма. Но в то время это было для нас недостижимо. Позже, на определенном этапе курения, я освоил и это мастерство. А тогда мы свертывали цигарку просто из бумаги (газетной, школьной тетради), поджигали ее и вдыхали этот гадостный дым: задыхались, кашляли, но не бросали. Надо заметить, что бумажный дым ударял в голову, и она кружилась. Курить на улице мы не могли; увидев это, взрослые дали бы нам по ушам. Поэтому мы находили какое-либо укромное место: черный ход, туалет или ванную комнату. Очень скоро старшие «кураторы» объяснили нам, что для курения кроме бумаги нужен табак или махорка. И мы нашли, где добывать табак. В то время на улицах Москвы было много урн; москвичи бросали мусор не на тротуар, а аккуратно в урну. Среди прочего в них оказывались и недокуренные папиросы. Сигарет тогда еще не было, – они появились много позже, только после войны. Мы улучали момент, когда на улице было безлюдно, залезали руками в урну и вытаскивали оттуда окурки; их тогда называли чинариками. Мы сортировали окурки на две категории: те, что получше, – их можно было еще докурить, и те, что похуже, которые докурить уже было нельзя, потому что табака в них оставалось очень мало.

У первых мы отрывали часть бумажного мундштука, которая побывала во рту и предыдущего пользователя, – такой чинарик прекрасно можно было докурить. Кстати, до войны, во время войны и долго после нее простой народ и тогдашние пацаны редко курили целую папиросу целиком. Она шла по кругу, и первым в этой очереди был самый близкий друг, а за ним уже все остальные. Распространенным выражением было: «дай курнуть». Это означало, что твой близкий друг сделает 2–3 затяжки и вернет тебе курево обратно.

Если табачной части перед бумажным мундштуком оставалось очень мало, то просящий говорил: «Что ты мне фабрику суешь?» Почему фабрику? Потому что на бумажном мундштуке было напечатано название табачной фабрики, где произвели эти папиросы. Второй, худший сорт чинариков мы утилизовали как сырье. Разрывали папиросную бумагу табачной части и высыпали остатки табака в какую-либо коробочку из-под конфет монпансье – получалась такая пацанская табакерка. Ну, а затем по мере надобности, употребляли смесь разных сортов табака разного качества для скручивания самокруток. «Самокрутки», «самиздат» – все это то, чего не делает государство, а делаешь ты сам. Табаком «секонд-хэнд» можно было угостить кого-нибудь из друзей.

Вот такая была первая, довоенная, фаза моего приобщения к курению, о которой в семье никто не знал. Видимо, они были не только слепые, но и лишенные нормального обоняния. А ведь моя мама регулярно обнюхивала меня – это была одна из форм проявления ее любви на уровне животной физиологии. Нюхала и ничего не чувствовала. Мне кажется, что моя любимая мама была во многих вопросах настолько наивной, что даже не знала о том, что значительная часть человечества курит. К глупости, как я и брат тогда думали, это не имело никакого отношения. По ее логике получалось так: раз ее Евсей не курит, значит, этого явления не существует. Если ее Евсей не пьет, значит, и этого порока нет, если ее Евсей ей не изменяет (а я думаю, что так оно и было), значит, никто никому не изменяет. Вот такая у меня была мама, а у многочисленных внуков – бабушка, а у еще более многочисленных правнуков – прабабушка. И так далее. И сказал Он, что это хорошо.

Самое интересное, что, следующий период курения, после первого, когда мне было восемь лет, наступил в мои тридцать, когда я оказался в Бирме (про нее расскажу в соответствующем месте). Там я закурил сигареты, трубку и местные маленькие сигары – сигареллы. Правда, в эвакуации в Туркменистане, в городе Красноводске, где на базаре продавали всякую азиатскую травку для балдения, я попробовал покурить план. То ли это разновидность, то ли местное название конопли, – точно не знаю, пусть специалисты меня поправят. Как сейчас помню, балдеж после того, как покуришь план, продолжался недолго, приблизительно двадцать минут. Состояние было веселое, казалось, что физически можешь сделать все: прыгнуть до неба, перепрыгнуть любую канаву, все казалось очень смешным и все вокруг – замечательными. Мне было девять лет. Проделывал я это с ребятами всего несколько раз, и с тех пор никогда даже в голову не приходило принимать что-либо для расширения, как сейчас говорят, сознания. Мне и без этого было интересно жить, горизонтов имевшегося у меня сознания хватало, а уйти за горизонт не приходило в голову. Прыгал и бегал я всегда хорошо, люди в большинстве своем казались мне неплохими, а хорошее настроение я подымал с помощью более традиционных способов.

Опять монографически ушел в одну тему, – на этот раз в тему курения, и никак не начну вспоминать про эвакуацию.

Эвакуация

В начале обозначу маршрут передвижения нашей семьи с лета 1941 года по осень 1943 года. Москва – Ростов-на-Дону – Астрахань (через Сталинград, Калач) – Красноводск (через Махачкалу, Баку, порт Шевченко) – Тбилиси – Краснодар – Москва.

Ехали мама, брат и я. Мой любимый брат Илья очень хорошо описал нашу Одиссею. Все правильно. Но у меня свой взгляд, вначале войны это взгляд восьми-, потом одиннадцатилетнего мальчика.

У Ильи, старшего меня на шесть лет, получается картина, увиденная, соответственно, сначала четырнадцати-, потом семнадцатилетним подростком. Уже по одной только этой причине наши взгляды могут отличаться, не говоря уже о других причинах разности ракурсов: темпераменте, направленности ума, физиологии и т. д.

Мне всего восемь с половиной лет, и мы отправляемся. Все взрослые озабочены, опечалены, даже плачут, а я жду интересных приключений и, главное, – свободы от всех взрослых. Им не до меня, мне не до них.

Я уже много раз говорил, что у меня нет не только точной, но даже и самой общей картины нашего бродяжничества, а иначе его не назовешь, – сценарий всех наших мытарств и приключений я понял, когда здорово повзрослел, годам к четырнадцати-пятнадцати. Мама и брат говорили об этом кому-то, рассказывали что-то другим людям. Меня считали маленьким, поэтому я только слушал. Между собой мама и Илья об этом не разговаривали, – что говорить, сами-то они все и так знали. Смысл нашего сложного маршрута на первый взгляд выглядит совсем алогичного: сначала навстречу немцам на Юго-запад, потом драпака от них на Юго-восток. Чтобы спасаться, да еще с детьми, надо было сразу удирать на Север, на Северо-восток или на Восток. Но наш немыслимый маршрут был предопределен папиным служебным положением. Тогда я этого не понимал, не мог понять, да и не задумывался. Для меня было так: мы поехали навстречу к чему-то новому, а то, что по дороге можно попасть к фрицам, так это даже взрослым в голову не приходило, не то, что такому молокососу, как я.

Так вот! Папа мой, Евсей Ильич Кричевский, был перед войной и после войны средней шишкой в системе министерства рыбной промышленности СССР, на уровне члена коллегии министерства. Это при том, что образование у него было – один хедер, что соответствовало уровню начальной школы. Но папа был очень способным организатором, мгновенно считал в уме цифры, просчитывал ситуации, складывал, вычитал, обладал очень хорошей памятью и был абсолютно честным, до дури честным человеком, всю жизнь занимая теоретически взяткоемкие чиновничьи должности. Поскольку у Министерства Рыбной промышленности были свои флотилии на Черном и Азовском морях, т. е. в будущих зонах активных боев, эти флотилии должны были быть задействованы, как для вылова рыбы и обеспечения армии рыбной продукцией, так и для военных операций, если понадобится. Флотилии был присвоен статус «военизированной». Все руководство Министерства было призвано в военный флот, всем сотрудникам были присвоены военно-морские звания. Отец стал капитаном второго ранга и всю войну пробыл в этом звании, которое соответствует званию полковника сухопутных войск. Перед войной он получил орден Почета, во время войны получил боевой орден Красного знамени, много медалей. В войну попал в окружение и вышел из него чудом.