Текст книги "Размышляя о Брюсе Кеннеди"

Автор книги: Герман Кох

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

5

– У вас два новых сообщения и одно уже прослушанное, – услышала Мириам в трубке голос женщины-оператора, когда Санлукар остался позади и она ехала по дорожным указателям в сторону Чипионы.

Движения на двухполосной трассе почти не было. Справа порой возникал голубой кусочек Атлантического океана в промежутке между поросшими кактусами и репейником холмами, слева расстилалась монотонная бесконечность, кое-где прерываемая автовъездами, красиво окаймленными с обеих сторон невысокими каменными стенками и ведущими, как предполагала Мириам, к cortijos, крестьянским хозяйствам, где производится херес. Один раз она заметила уединенную ферму на вершине холма, в окружении пальм, белую на фоне ярко-голубого неба и расположенную подальше от дороги, что недвусмысленно говорило всем остальным: оставьте нас в покое.

– Мириам… – Все нюансы звуков, предшествовавших записи, заглушались ревом спортивного мотора «СЕАТ-Ибицы». Мамин голос звучал еще глуше, чем вчера, и она невольно подумала о черном ободке траурного конверта. – Мириам… я пытаюсь разобраться, почему ты не звонишь, но… у меня не получается. Мы с папой беспокоимся из-за… ну, в общем, что тут нам Бен рассказал, как ты… как ты, ну, уехала…

В наступившей, несомненно тонко рассчитанной и долгой паузе, которую позволила себе мама, Мириам на чем свет стоит проклинала паршивую мобильную технику, ведь меню голосовой почты устроено так, что перейти к следующему сообщению невозможно, пока не закончится текущее сообщение, пусть и очень неприятное.

– Господи боже мой! – в сердцах крикнула она, брызнув слюной на ветровое стекло. – Да неужели тебе, зараза, нечем больше заняться? Что ж ты все время лезешь в мою жизнь!

Из-за этого взрыва эмоций Мириам пропустила начало следующего предложения и услышала лишь его концовку:

– …и поэтому он сегодня не смог встать. Думаю, обойдется, но ты все-таки позвони, хотя бы ради него… Он не умеет говорить всякие там слова, но его дочь – это все, что у него есть… Ну, я тоже думаю, что с тобой все в порядке… Мама тебя целует… Пока, Мириам.

На сей раз, в отличие от предыдущих, матушкино сообщение закончилось необычно быстро.

– Это сообщение сделано 13 мая в девять часов пятнадцать минут, – прозвучал в трубке голос дамы из голосового сервиса.

– Ну вот, четверть десятого! Да что эта дура там в своем сраном бюро думает, а? Что я так вот прямо в семь утра вскочу и – в лес за грибами? Я в Испании, мамочка, не в Арнеме!

Далеко-далеко, над округлой вершиной холма, рисовалось нечто большое и черное, поначалу она не поняла, что это, однако по мере приближения оно превратилось в силуэт гигантского черного быка. Ей довелось прочитать в рекламном буклете производителя хереса «Осборн» историю, связанную с этим быком: много лет назад, когда вышло распоряжение убрать все видимые с дороги и потому разрушающие испанский ландшафт рекламные щиты, бык Осборна остался единственной «защищенной» государством рекламой, внесенной в список охраняемых государством сооружений.

Впервые в жизни она увидела эту рекламу наяву. Поза быка подчеркивала его изрядную самоуверенность: мол, я здесь на своем месте, и мне это хорошо известно. Между его задних ног бесстыдно висела даже с большого расстояния хорошо различимая на плоском черном силуэте мошонка. И если я захочу вот так пройтись,казалось, говорил бык , кому придет в голову сказать мне, что это невозможно?

В том же буклете было напечатано интервью с девяностовосьмилетним отпрыском семейства Осборн, который на вопрос о секрете долголетия известных производителей хереса (не только Осборнов, но и Терри, и Гонсалес-Байсов, и Домеков) рассказал, что дело все в двух рюмках хереса, непременно потребляемых каждое утро в одиннадцать. Неужели и малыши тоже пьют? – не унимался журналист. Именно так, отвечал потомок виноделов. Начиная с трехлетнего возраста каждое утро в одиннадцать им дают две рюмки хереса. И таким вот образом почти все вы дожили почти до ста лет? Совершенно верно, гласил ответ, а как иначе?

Читая, Мириам думала о матери, и ей представлялось, что они сидят рядом и она практически одновременно пересказывает ей историю о двух рюмках хереса в одиннадцать, с особым акцентом на «малышах». Видела осуждающий взгляд матери и даже слышала ее голос, когда она нелестно прошлась по испанцам с их питейными традициями. Отец сидел рядом с женой, кивал для порядка головой, подмигивал дочери, а между указательным и средним пальцами, почти как всегда, – сигарета, давно потухшая, со скрюченным столбиком пепла, готового вот-вот упасть.

Отцовские привычки, связанные с курением и выпивкой, всегда оставались главным предметом их с мамой разногласий. Когда Мириам и ее брат Рюйд были еще маленькими, он ограничивался двумя-тремя сигаретами после ужина, которые выкуривал в саду. До выхода на пенсию пятнадцать лет назад он имел собственную терапевтическую практику и пользовался известностью в Арнеме и его окрестностях. По выходным он обкуривался до головокружения в своем кабинете под пластинки на 78 оборотов Жака Бреля и Жюльет Греко. Воскресным вечером мама распахивала двери в сад, распыляла целый баллон дезодоранта и на полную мощность включала напольный вентилятор. Утром в понедельник и приемная, и помещение перед ней, и нижний холл, и обе жилые комнаты были пропитаны запахом освежителя воздуха – тошнотворно-приторной мешаниной запаха увядших цветов и сигаретного дыма, которая в те дни, когда активно работало отопление, добиралась до второго этажа, до спален Мириам и Рюйда, что на стороне сада, и зависала там.

Сейчас вентилятор стоял возле дивана в комнате, и стоило отцу запустить руку в карман брюк и выудить оттуда изрядно помятую пачку «Стайвесанта», как мама бросалась к вентилятору и нажимала кнопку. Примерно в три – в полчетвертого он откручивал крышку ирландского виски. При жене он позволял себе самое большее три стаканчика, но однажды Мириам случайно обнаружила в туалете на первом этаже, в сливном бачке, спрятанную бутылку. «Мне просто-напросто необходимо все время дозаправляться», – без лишних объяснений сказал отец, столкнувшись с дочерью в тесном коридорчике около туалета и, как всегда, подмигнув ей. С годами он все меньше обращал внимание на то, что его могут застукать, он брал с собой в туалет пустой стакан, а оттуда выходил с полным.

И поэтому он сегодня не смог встать… Как ей отнестись к этим словам? Встревожиться? Или посчитать, что отец решил немного отдохнуть от постоянного занудства?

– Привет, сестренка. – Это был возбужденный голос ее брата. – Как там погода? Звякни мне. Пока.

Так, и он тоже, невольно подумала она. Стянуты вспомогательные войска. Тотальная мобилизация. Сначала мамочка, слабая на голову, теперь вот братец, мол, маме нашей не надо было так, но у нее есть причина, а я совсем не такой, ты же знаешь, я же не впадаю в панику так вот, сразу, а потом спросит как бы невзначай, не делает ли Мириам чего-то недозволенного.

Рюйд был на восемь лет моложе ее, но действовал всегда как старший брат. Если не сказать, более мудрый брат, более разумный, когда речь заходила о делах, которые надо решать разумом, а не чувством. Такое разделение ролей рождалось постепенно. До того как ей исполнилось восемнадцать, Рюйд оставался младшим братом, который, когда старшие выходили из комнаты, позволял себе безнаказанно подкалывать Мириам, унижать ее и даже издеваться над нею. Те часы, когда родители ужинали где-нибудь в ресторане, для нее каторгой становились. Иногда в такие вечера она тайком приглашала к себе своих первых поклонников. Мириам припомнила случай, когда маленький Рюйд вдруг явился в комнату, босиком, в пижамке с медвежатами, и со слезами на глазах пожаловался, что не может заснуть, и все это – как раз когда она впервые впустила в свой рот жадный и такой твердый язык приятеля.

Лепкой его как «мужчины» занималась мама, и лет в двенадцать-тринадцать начался постепенный процесс его вхождения в это качество. Поначалу все проходило незаметно, словно машина, которая обгоняет тебя по правой полосе и которую ты поэтому не видишь в зеркале заднего вида, вдруг оказывается перед тобой.

Значительно способствовало их отдалению друг от друга то, что во всех своих проявлениях Мириам оставалась девочкой, а Рюйд – мальчиком. Куклы, балет и розовые рюкзачки, с одной стороны, и машинки, футбол и потные ноги – с другой. Маневр обгона окончательно завершился, когда Мириам остановила свой выбор на истории искусств – это была, по мнению мамы, учеба «ни уму ни сердцу», в то время как склонности Рюйда к точным дисциплинам логически привели его к изучению математики в одном из американских университетов, а затем к двухгодичной стажировке на фирме «Майкрософт» в Сиэтле. Брат окончательно исчез за горизонтом, оставив сестренку на обочине дороги в клубах оседающей пыли.

Между тем он возглавил фирму, которая разрабатывала сайты для мультинациональных предприятий, а одновременно проверял их персонал на предмет то ли экономической эффективности, то ли чего-то еще, чего Мириам никогда толком не понимала, да, честно говоря, ее это и не интересовало. Денежки, во всяком случае, капали. Он жил с женой и двумя их мальчишками на вилле в Бюссуме. Кроме игры в теннис и верховой езды, жена его, Ингрид, не занималась абсолютно ничем, правда, временами шли разговоры об открытии парикмахерской или салона красоты – «моего собственного местечка», как она выражалась, но всякий раз все откладывалось на потом. У их сыновей, Тимоти семи лет и девятилетнего Брэда, было все, что душа пожелает. Наиновейшая игровая приставка, четыре или пять скейтбордов, бейсбольные перчатки от «Метса» (отец привез им из Нью-Йорка), плазменный телевизор прямо в их комнате, переносной DVD-проигрыватель, который они брали с собой на заднее сиденье «рейнджровера».

«Слушайте, а у вас есть друзья, которые работают?» – поинтересовался Рюйд во время одного из своих последних визитов, на сорокадевятилетие Бена. Они опять устроили acte de présence  [31]31
   Здесь: вечеринка (фр.)


[Закрыть] – художник и писательница, актриса и «театральщик», поддатый или отставной муниципальный советник со своей тоже уже тепленькой женой. Рядом мельтешили неизменные рыбки-прилипалы, которые кружили около «творческих» профессий в надежде ухватить крошки с барского стола: критик, готовый написать что-нибудь приличное о следующем фильме Бена, актер, который спит и видит себя хотя бы в эпизоде, сценаристка, которую пока не пускали дальше детского телевидения и которая мечтала о «новом вызове».

Случись это на год-другой раньше, Мириам, возможно, разозлилась бы на сарказм Рюйда. Приняла бы его всерьез. Тогда она пребывала в уверенности, что это и ее реальная жизнь. Но на сей раз она лишь улыбнулась словам брата. Потому что впервые разглядела это жалкое сборище под названием «круг друзей». И новый взгляд подействовал отрезвляюще, как будто в ее отсутствие кто-то промыл грязные окна и в доме внезапно стало светло.

«Круг друзей», в свою очередь, свысока посматривал на Рюйда, его жену, его «рейнджровер» и «избалованных» детей. Даже просто разговаривая с ним, они всякий раз держались весьма надменно. Или, когда он находился рядом, заводили разговор о каком-то кинозале, где шла ретроспектива Феллини, или о показе фильмов некоего новозеландского режиссера, который работает исключительно с незрячими (глухими или умственно неполноценными). Чтобы выдавить его из круга. Чтобы продемонстрировать ему со всеми его деньгами и модным прикидом, что он ведет «бездуховную» жизнь.

Когда гости разошлись, у Мириам и Бена случился по поводу происшедшего скандал. Оба они прилично набрались, но выпили по последней, сидя за огромным столом среди окурков и картонных тарелочек с остатками салата из тунца, приготовленного Мириам. Бен, казалось, пребывал в великолепном расположении духа, отпускал шуточки по адресу почти всех гостей, и тогда Мириам рискнула повторить вопрос, заданный Рюйдом. Повторила со смехом, будто и сама находила его смешным. Вовсе не как случайное наблюдение, возможно заключавшее в себе истину. Но, увидев выражение лица мужа, она поняла, что ошиблась в оценке.

– Ну и что он хотел этим сказать?

Она вздохнула. Ей уже не хотелось говорить на эту тему, но было поздно придумывать что-то другое.

– Бен, пожалуйста. Он просто пошутил.

Бен взял со стола грязную рюмку, пальцем выудил оттуда окурок и налил до краев выдержанной можжевеловки. Мириам была абсолютно уверена, что в наступившей тишине слышала, как скрипнули его зубы. Он поднес рюмку к губам и залпом осушил.

– И в чем же его шутка? – Он вытер рот тыльной стороной руки. – Я имею в виду, кто онтакой, чтобы шутить о работе других, а? Он-токто такой?

Мириам понимала, что ответа он не ждет. Смысл в том, чтобы она внимательно слушала все то, о чем Бен будет вещать.

– А у него что – работа?

Рюмка была пуста, и он снова взялся за крышку бутылки. Ей не раз приходилось наблюдать подобное. Он и раньше напивался почти до алкогольного отравления с одной целью – втемяшить ей какую-нибудь свою мысль. Что именно хотел ей разъяснить, он, как правило, забывал, но Мириам никак не могла отделаться от чувства вины – то ли что-то недосмотрела, то ли недоучла, вот он и напился до полусмерти.

– А чего хорошего тянуть упряжку этих циничных мультинациональных компаний и гребаных фабрик и заводов? Для них живой человек – мусор, грязь, пусть себе пупок надрывает на хозяйской работе, а? Или, может, придумывать для них новые стратегии, чтобы они нам после всякие ненужные продукты впендюривали? Да, такая жизнь ему конечно же больше нравится, чем актерская.

Мириам заметила, что скопившаяся за весь вечер усталость окутывала ноги и тянула ее вниз. Ей не хватало воздуха, словно ее засунули в мешок, привязали груз и она медленно идет ко дну.

Там, внизу, хотя бы царила тишина.

– Ты слушаешь?

Похоже, она начала клевать носом, потому что голова резко дернулась вверх.

– Да ты совсем меня не слушаешь. – Язык Бена заметно заплетался, голова раскачивалась то в одну, то в другую сторону. – Спишь тут.

Она попыталась изобразить что-то вроде смешка, но получился скорее всхлип.

– Я устала. Поздно уже.

– Ну что я сказал? Что сказал?

– Бен…

– Ты же слышала? Сказала, что слышала. Тогда давай повтори.

– Я не говорила, что слышала. Я сказала, что устала.

– Ну, давай. О чем я говорил?

Мириам почувствовала резь в глазах. Заметила, что ее бокал пуст. Она протянула руку, взяла со стола первый попавшийся бокал с остатками красного вина и разом выпила.

– Ты говорил о моем брате. – Ей стоило большого напряжения не допустить дрожи в голосе. – Потом ты сказал, что он в подметки не годится твоим друзьям. И что деньги зарабатывает, чтобы семью содержать, и поэтому он раздолбай.

Она вздрогнула. И испугалась, так как вовсе не собиралась произносить то, что произнесла.

Голова Бена больше не раскачивалась. Его веки упали, почти прикрыв глаза, левый уголок рта съехал вниз, под кожей рядом с кадыком подрагивал то ли нерв, то ли сосудик.

– Никому не нужный раздолбай! Именно так! Никому не нужный раздолбай! А почему я так сказал? Почему сказал, что он никому не нужный раздолбай, мать его?

Мириам не отрывала от него глаз.

– Да потому, что он и есть раздолбай! – Он размахнулся и смел со стола рюмки, бокалы, блюдечки с орешками и оливками. – Раздолбай, мать его! А почему я должен говорить по-другому? Почему я должен называть его никому не нужным раздолбаем, если он не раздолбай? Ну почему? Скажи мне.

– Ранее прослушанное сообщение. – Она глубоко вздохнула. Не иначе как вчерашнее. Жалостная мамашина хрень или еще раньше услышанная святая невинность Бена, она не могла припомнить, кто из них был первым.

Мириам притормозила перед поворотом и хотела уже выключить телефон, как вдруг услышала родной голос:

– Мама…

Она прижала мобильник подбородком к плечу, с пятой перешла на четвертую, потом на третью скорость.

– Мама, – сказал Алекс. – Мы сейчас ели гамбургеры… и еще нам разрешили посмотреть видео. Мы очень скучаем по тебе, мамочка. Мы пойдем на «Корпорацию монстров». Пока…

«СЕАТ» пересек осевую и оказался на встречной полосе, и Мириам резко вывернула руль. Чуть слишком стремительно, машина соскочила с асфальта и чиркнула колесами по обочине. Она услышала, как по днищу забарабанили гравий и мелкие камешки, и сделала еще один маневр, чтобы окончательно не съехать с дороги.

Когда же она раньше слышала эту запись? Вчера вечером? После разговора с Беном? Да, но она тут же заснула? Она не могла припомнить, как раздевалась, но отчетливо видела себя ночью на балконе завернутой в простыню.

– Дорогая мама. – Теперь это была Сара. – Приезжай и пожелай нам спокойной ночи, приедешь? Поцелуешь нас?

Она подождала в надежде услышать что-нибудь еще. Но в трубке царила тишина.

– Это сообщение записано 12 мая в девятнадцать часов семь минут, – прозвучал голос дамы службы сервиса голосовой почты.

Услышав громкий автомобильный гудок, Мириам почти сразу же увидела в зеркале заднего вида мигающие фары грузовика. Нога автоматически вжала педаль газа в пол, но машина не отреагировала. Из-под капота донесся рев, похожий на возмущенное рычание зверя, разбуженного в неурочное время. Спидометр показывал тридцать километров в час.

Она мгновенно снова переключилась на вторую, при этом телефон выскользнул из-под подбородка и юркнул в пространство между сиденьем и дверцей, а грузовик уже обозначил поворотником обгон и, непрерывно сигналя, обошел ее. В лобовое стекло полетели грязь и мелкие камешки.

Ей понадобилось время, чтобы найти кнопку стеклоочистителя. Пока дворники и жидкостный компрессор превращали грязь на стекле в водянистую желтоватую кашицу, она пальцами и тыльной стороной руки усиленно терла глаза.

– Боже ты мой.

6

«Депрессия»… когда это слово прозвучало впервые, ей показалось, что мир вдруг раскрылся. Оно упало нечаянно, как выскальзывает из рук бокал или сервизный молочник и (о, чудо! слава богу!)не разбивается. Лежит на полу в ожидании, что его поднимут.

Депрессия – вот что станет ее выездной визой, авиабилетом в Южную Испанию.

Первой произнесла это слово не она. Его произнес Бен. В сердцах она швырнула тогда в стену одну за другой четыре тарелки с pasta a la carbonara, Алекс и Сара уже после второй тарелки с ревом и в слезах выскочили из кухни, потом они немножко успокоились, и Бен увел их наверх и уложил под одеяло, а спустя полчаса они вдвоем молча сидели на диване в гостиной. Он осторожно дотронулся до ее руки, но она раздраженно оттолкнула его.

– У тебя, наверное, депрессия, – предположил он. – Просто депрессивное состояние. Не редкость в таком возрасте.

Она отвернулась, чтобы он ненароком не увидел, что так и подмывает рассмеяться. Ей ужасно хотелось расхохотаться, но она боялась, что смех вырвется наружу плачем. Нет, пока рано. Она до боли сжала колени и почувствовала, как вместо смеха на лице застывает гримаса.

Бен хорошо знал язык ее тела и сразу понял, что Мириам вот-вот разрыдается. Осторожно он положил ей руку на плечо. На сей раз она не оттолкнула его.

Депрессия… депрессивный… Что ж, тональность найдена. Лишь бы теперь все не испортить.

Тарелки с макаронами угодили в кухонную стену на сравнительно небольшом расстоянии друг от друга. Разбились всего-то две из четырех. Паста сразу сползла по стене на пол, вот только жирные пятна от оливкового масла и сливок, похоже, останутся на долгие годы.

Она отчетливо помнила, о чем думала, когда схватила первую тарелку, как отыскала место на стене, чуть левее часов, прямо под полкой с пряностями, микроволновкой и бутылками с вином и крепкими напитками.

Жалко, что ради этой еды я столько времени торчала у плиты.

Это была первая мысль, за ней без перерыва вспыхнула вторая, потом третья: Теперь вот собирать эту грязьи: А от пятен на стене не избавиться никогда.

И вот полетела первая тарелка. С приличной скоростью. Если делать, то делать хорошо, успела подумать она за доли секунды, когда схватила тарелку со стола и отправила ее в полет.

Прицелилась она отменно. Задним числом частенько сама удивлялась. Как только сумела в жуткий миг, когда слезы были уже готовы брызнуть из глаз? Сколько раз весь эффект швыряния или разбивания разных предметов сводился на нет неумелым исполнением! К примеру, брошенный на пол бокал не разбился, зато вино залило тебе одежду. Или осколком стекла ты порезал руку. Или обжегся о горячую сковородку. В результате паника – руку под струю холодной воды, а тот, кому предназначался метательный снаряд, ищет аптечку и раньше срока превращается из врага в благодетеля.

У тебя, наверное, депрессия. Если разобраться, он просто ей посочувствовал. Констатировал, что «в таком возрасте» это не редкость. Наверное, имел в виду гормональные изменения у женщин среднеговозраста? Да, но это имеет свое название. Он что, не решился произнести его?

Легкость, с какой он обозначил ее состояние, задела ее. Просто депрессивное состояние… Словно речь шла об автомашине. Ну бывает, случилась поломка, в мастерской все восстановят. Чего уж тут.

Другое слово звучало как приговор. Окончательный. Total loss . [32]32
   Восстановлению не подлежит (англ.).


[Закрыть]Походы в авторемонтную мастерскую оборачивались лишь пустой тратой денег на то, что безвозвратно утеряно. Самое время завести себе что-нибудь новенькое.

Она вспомнила начало ужина. Все шло своим чередом. Случись постороннему пройти мимо, он бы не заметил ничего особенного. Семья как семья, сидят за столом. Папа, мама, двое ребятишек. Ничего интересного.

Но если бы этот прохожий постоял чуть подольше, он, возможно, заметил бы, как дрожала рука Мириам, когда она сняла с плиты сковороду с пастой и опустила ее на подставку в центре стола. Эта дрожащая рука была, наверное, единственным зримым предвестием.

– Тертый сыр все будут? – Голос не дрожал. Все шло своим чередом. Как всегда по вечерам.

Ах нет. Вот это последнее как раз и стало последней каплей. Всегда по вечерам. Как всегда, заполненные тарелки. Рассеянно жующий муж. Чья-то улыбка, откупоренная бутылка вина.

А дальше? Дальше ничего.

Нередко ей доводилось видеть, как посреди ужина Бен бросал взгляд на свои наручные часы. Или поднимал глаза на кухонные часы, стилизованные под вокзальные, вздыхал при этом. Если дети что-то рассказывали, он коротко ронял «ну да», «правда?», «да?». В этой фазе совместного застолья мысли его были где-то далеко. А глаза всматривались в очередной вариант сценария на мониторе компьютера в кабинете, treatment  [33]33
   Здесь: проект (англ.).


[Закрыть]или просьбу о субсидии.

Большей частью Мириам быстро отключалась от мысли, что именно в эти недолгие минуты они были семьей, единым целым, и спешила показать, что не ограничивает его свободу. «Если тебе надо еще поработать, то иди, – говорила она. – А мы с ребятами будем десерт». Потом она предлагала принести ему в кабинет сладкое, а если он отказывался – кофе.

Однако в последние годы она поступала иначе. В последние годы ей хотелось, чтобы говорил он. Ну давай, мысленно обращалась она к нему в тишине, когда он начинал вздыхать и беспокойно ерзать на стуле. Давай, скажи, что тебе до лампочки, что там Алекс рассказывает про свою футбольную команду. И Саре скажи, что последние четверть часа ты ее вообще не слушал. Давай, скажи своим детям, чтобы они с тобой ничем больше не делились, что они для тебя – пустое место. Помоги им проснуться.

Когда они только-только поженились, она все списывала на его «призвание» или как это там называется, ведь вся его жизнь была посвящена служению делу. Она просто верила в него, и все. И в себя тоже. В себя как в жену созидающего художника. Она не могла припомнить, когда это произошло. Одно, конкретное событие не вырисовывалось, скорее целая череда событий – и если посмотреть издалека, то вместе они складывались в узнаваемую картинку.

Ей вспоминался день, когда она, присматриваясь к потертостям и проплешинам на диване, внезапно осознала, что они-то имеют прямое касательство к ее собственной жизни. В тот же день она впервые заметила на дощатом полу царапины и стертую краску, которые за долгие годы образовались от передвигания стульев вокруг обеденного стола. Сам пол всегда вызывал у нее ассоциации с традиционно темно-зелеными крашеными половицами фермерской усадьбы, но в тот день усадьба вдруг исчезла, остался только старый, облезлый пол, вызывающий депрессию.

Поначалу она пыталась смехом вытеснить это ощущение. Невольно вспомнила тяжелые шведские или польские фильмы, где душевное состояние героев изображалось посредством выдранных оконных рам или обвалившейся печной трубы, сначала дымящейся, а в следующей сцене уже не подающей признаков жизни. Иногда Мириам останавливалась в дверях его кабинета и думала о временах, когда еще боготворила его. Как давно пришел конец этому обожанию? Она стояла в дверном проеме, смотрела на его согнутую фигуру, руки на клавиатуре компьютера, лоб в морщинах, от напряжения и сосредоточенности, – раньше она вправду думала, что он поглощен работой и потому не замечает ее, однако в последние годы и в этом стала сомневаться. Вполне допускала, что он прекрасно видел собственную жену в дверях, но предпочитал делать вид, будто не замечает.

И кое-что еще. И это кое-что в два счета не объяснишь. Мириам однажды говорила на эту тему с Лаурой – они зашли в городе в ресторанчик и заказали вдвоем аж три бутылки вина.

– Знаешь, что это такое? – вздохнула Мириам. – Все стало так предсказуемо, может, это мне и мешает. Раньше я еще думала: он живет в своем мире, это тебе не хухры-мухры. А в последнее время увижу его за компьютером и сразу представляю себе контору. Мне делается не по себе. Представляешь, мужики, у которых контракт, их же весь день нет дома. Сидят по своим конторам. А ты тут с десяти до пяти дурью маешься. Нередко и дольше. Бывает, он и дома работает.

В этом месте рассказа Мириам Лаура громко рассмеялась, а на вопрос, что ее так рассмешило, Лаура сказала, что выражение лица Мириам. Надо бы ей, Мириам, посмотреть на себя в зеркало.

– У тебя вид пятнадцатилетней девчонки, – сказала она, – которой папа с мамой разрешают гулять только до десяти.

Обе от души рассмеялись. И заказали было четвертую бутылку вина, но все же решили остановиться на эспрессо. Потом возьмут еще что-нибудь в самом конце: Лаура – кальвадос, а Мириам – итальянскую граппу.

– А у тебя что не так? – Мириам прикоснулась губами к рюмке. – С Симоном?

Симон Литхарт был художником и скульптором. Довольно-таки успешным. Бену его картины маслом и камерные скульптуры казались «поверхностными и малозначительными». Еще он нередко называл их «коммерческими». Это последнее слово относилось по большей части ко всем художникам, которые жили своим трудом.

– А что с Симоном?

– Ну, если он все время дома. Если по-честному, хотелось бы тебе, чтобы его не было? Дома, я имею в виду.

– Вовсе нет, – ни на секунду не задумавшись, ответила Лаура. – Я вообще не люблю, когда его нет дома. Даже когда у него какая-нибудь встреча или что-то в этом роде. Знаешь, тогда будто вся жизнь разом из дома уходит. Мне хорошо, если он за работой и я знаю, что он просто сидит у себя в ателье.

– Ну да.

У Мириам вдруг пропало желание продолжать разговор в этом направлении. Она думала о Симоне, о его широченных плечах. Где бы он ни находился, в ателье ли, в гостиной, дома на кухне, на террасе или в ресторане, везде он прежде всего занимал место. Большее, нежели обычный человек, мысленно поправила она себя. Во всяком случае, большее, чем Бен, который если и выделялся, так именно тем, что оставался незаметным, чуть ли не просил прощения за свое присутствие.

Пожалуй, все дело в этом. Пожалуй, его подчеркнутое, наигранное неприсутствие откачивало из нее жизненную энергию. Временами он напоминал ей черную дыру, вбирающую в себя окружающий свет, так что остается лишь кромешная тьма.

С другой стороны, она сомневалась, что смогла бы дольше чем полдня пробыть в одном доме с человеком вроде Симона. И спрашивала себя, как же Лаура выдерживает. Но, похоже, Лауре все это не в тягость. У них свой загородный дом в Северо-Западной Фландрии, куда они наведываются по выходным, и в один из выходных их с Беном туда пригласили. Мириам предвкушала длительные прогулки в субботу и воскресенье по берегу моря, видела себя у камина с толстенной книгой, но все повернулось иначе. Оказалось, у Симона там вторая мастерская, значительно превосходящая по размерам амстердамскую. И не только мастерская, но и сарай, старая конюшня, фруктовый сад и огромная яма в конце сада, где он копал бассейн. Еще Мириам разглядела какое-то строение под крышей, дом как дом, только вот Симон собирался там что-то перестраивать да подновлять, а рядом с верандой росли несколько деревьев и заслоняли свет.

От этой поездки на выходные в ее памяти сохранились краткие островки тишины, соединенные визгом запускаемых бензопил, треском обламывающихся сучьев, тарахтением моторов и грохотом каждые пять минут запускаемого гидронасоса, перекачивавшего грунтовую воду из ямы под бассейн на другую сторону дамбы.

При запуске насоса посуда на столе начинала дребезжать, а с бревенчатого потолка вниз, кружась, планировали частицы штукатурки. Тяжелый, низкий звук проникал куда-то в пространство под диафрагмой, а затем начинал пробиваться наружу через внутреннюю поверхность барабанных перепонок.

Они с Лаурой, по крайней мере, сидели в доме, за кухонным столом, коротали время за тостами с сыром и уговорили вдвоем целую бутылку портвейна. А вот Бену пришлось поработать. Симон, возможно, обошелся бы и без помощника, но ему была нужна публика. Бен, который дома и розетку-то не мог починить, натягивал веревку, закрепленную на приговоренной к срезанию ветке, а Симон, как большая, грузная обезьяна, карабкался наверх.

Дольше всего в памяти у нее сохранялась такая картинка: Бен на террасе, держит пилу, какими обычно бревна распиливают вдоль. Наверное, ей это запомнилось по тому, как он держал пилу – неловко ухватившись за ручку, слишком близко к острым зубьям. Или по причине позы: склонив голову набок, он смотрел вниз, туда, где обрывалась терраса, – ни дать ни взять птица на краю пруда, заглядывающая в воду, где нет рыбы.

Вечером Симон занялся приготовлением бараньих ножек на открытом огне. Он так увлекся, что продолжал кулинарить, даже когда начался дождь.

– Эй, поднимайтесь! – позвал он Мириам и Лауру, которые из кухонного окна следили за происходящим на улице. – Подумаешь, капает немножко.

Мириам смотрела на его раскрасневшееся небритое лицо в бликах затухающего пламени: он прихватил с собой бутылку водки и все это время большими порциями дозаправлялся. Ее вдруг охватила огромная усталость, какой она не испытывала долгие годы.