Текст книги "Листки памяти"

Автор книги: Герман Гессе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Герман Гессе
Листки памяти

Когда я был школьником

Дважды за школьные годы был у меня учитель, которого я мог почитать и любить, чей высочайший авторитет я без строптивости признавал, учитель, которому достаточно было глазом моргнуть, чтобы я уже повиновался ему. Фамилия первого была Шмид, он преподавал в Кальвской латинской школе, другие ученики очень недолюбливали его и боялись за строгость, ехидство, дурной нрав и неумолимость. Важен стал он для меня тем, что в его классе (нам, ученикам, было по двенадцати лет) начинались занятия греческим. Мы, ученики маленькой полусельской латинской школы, привыкли к учителям, которых мы либо боялись и ненавидели, от которых увертывались, которым лгали, либо к таким, которых мы высмеивали и презирали. Властью они обладали, в этом сомнений не было, огромной, ничем не заслуженной властью, которой они часто страшно и бесчеловечно злоупотребляли – тогда еще частенько били по рукам и драли за уши до крови, – но эта учительская власть была только враждебной, ее только боялись и ненавидели. Что учитель может обладать властью оттого, что он стоит гораздо выше нас, что он олицетворяет духовность и человечность, что он заронил в наши души представление о каком-то высшем мире, – сколько ни было у нас в младших классах латинской школы учителей, ничего подобного мы еще не встречали. Мы знали нескольких добродушных учителей, облегчавших себе и нам скучное учение тем, что смотрели на все сквозь пальцы и глазели в окно или читали романы, пока мы списывали друг у друга какое-нибудь письменное задание. Знавали мы и злых, мрачных, бешеных учителей, которые драли нас за волосы и били по голове – один из них, совсем уж изверг, сопровождал свои нотации плохим ученикам тем, что тяжелым ключом от дома отбивал такт по голове провинившегося. Что бывают учителя, которых ученик слушает очарованно и радостно, ради которых он рад напрячься, которых даже за несправедливости и капризы прощает, которым он благодарен за открытие высшего мира и которых старается отблагодарить, – о такой возможности мы дотоле и знать не знали.

И вот я попал в четвертый класс к учителю Шмиду. Из двадцати пяти примерно учеников этого класса пятеро выбрали гуманитарные науки, нас называли «гуманистами» и «греками», и в то время, как остальной класс занимался такими мирскими предметами, как рисование, естествознание и тому подобное, нас пятерых учитель Шмид вводил в греческий язык. Учитель этот отнюдь не был популярен: это был болезненный человек с бледным, озабоченным и хмурым лицом, гладко выбритый, темноволосый, обычно настроенный на серьезный и строгий лад, и, даже когда он шутил, тон у него был саркастический. Что, собственно, вопреки общему мнению о нем класса, располагало меня к нему, не знаю. Может быть, это было впечатление его несчастности. Он прихварывал и выглядел страдальцем, у него была больная, хрупкая жена, которая почти никогда не показывалась, а в остальном жил как все наши учителя, в нищете. Какие-то обстоятельства, вероятно, болезнь жены, мешали ему поправить свои дела за счет пансионеров, и уже это придавало ему какое-то благородство по сравнению с другими учителями. А тут еще греческий. Мы, пять избранных, во всяком случае, казались себе среди соучеников чем-то вроде аристократии, нашей целью были высокие науки, а соученикам суждено было стать ремесленниками или коммерсантами; и вот, стало быть, мы начали изучать этот таинственный, древний язык, гораздо древнее, таинственнее и благороднее, чем латынь, язык, который изучают не для того, чтобы зарабатывать деньги или разъезжать по белу свету, а только для того, чтобы познакомиться с Сократом, Платоном и Гомером. Кое-что из этого мира было мне уже знакомо, ибо греческий и ученость были уже близки моим отцам и дедам, а по Швабовым «Преданиям классической древности» я давно уже был знаком с Одиссеем и Полифемом, Фаэтоном и Икаром, с аргонавтами и Танталом. А в нашей хрестоматии, которой мы с недавних пор пользовались в школе, среди сплошь довольно прозаических вещей одиноко, как райская птица, выделялось чудесное стихотворение Гёльдерлина, которое я понимал, правда, только наполовину, но в звучании которого было для меня что-то бесконечно приятное и соблазнительное, и тайную связь этого стихотворения с греческим миром я смутно чувствовал.

Легким наш учебный год этот господин Шмид отнюдь не делал. Он делал его даже весьма трудным, часто ненужно трудным. Он требовал многого, по крайней мере от нас, «гуманистов», и был не просто строг и часто жесток, но порой и очень своенравен; у него случались внезапные приступы гнева, и тогда мы все, в том числе я, не на шутку боялись его, как боятся рыщущей щуки мальки в пруду. Но это я уже знал по другим учителям. У Шмида я изведал нечто новое. Я почувствовал наряду со страхом благоговение, я узнал, что человека можно любить и почитать, даже когда он твой противник, даже когда он своенравен, несправедлив и ужасен. Порой, когда он бывал в мрачном настроении и глаза с его худого лица, из-под длинных черных волос глядели страдальческим, тяжелым и злым взглядом, мне невольно приходили на ум царь Саул и его омрачения. Но потом он отходил, лицо его разглаживалось, он писал на доске греческие буквы и рассказывал о греческом языке и греческой грамматике такие вещи, которые, чувствовал я, были больше чем обыкновенное менторство. Я влюбился в греческий язык, хотя и боялся уроков греческого, и некоторые греческие буквы, такие, как ипсилон, пси, омега, малевал, бывало, в своей тетради с самозабвенной одержимостью, словно какие-то магические знаки.

В тот первый гуманистский год я вдруг заболел. Это была болезнь, которой, насколько мне известно, сегодня уже не знают и не признают и которую тогда врачи называли «боль в конечностях». Меня пичкали рыбьим жиром и салициловой кислотой и какое-то время натирали мне колени ихтиоловой мазью. Я вовсю наслаждался болезнью, ибо при всем своем гуманистском идеализме слишком все же привык ненавидеть школу и бояться ее, чтобы не смотреть на более или менее терпимую болезнь как на подарок судьбы и избавление. Я долго лежал в постели, а поскольку стена у моей кровати была облицована окрашенной в белый цвет деревянной панелью, я начал расписывать эту приятную плоскость акварельными красками и написал на стене на высоте моей головы картину, которая должна была изображать семерых швабов и над которой очень смеялись мои брат и сестра. Но когда миновали вторая и третья неделя, а я все еще лежал больной, возникла забота, как бы мне, если это затянется, не слишком отстать в греческом языке. Одному из моих товарищей поручили оповещать меня об успехах класса, и тут обнаружилось, что господин Шмид с гуманистами продвинулись в греческой грамматике не на шутку. Это мне надо было теперь наверстать, и я, пред лицом семерых швабов, часами единоборствовал со своей ленью и с трудностями греческого спряжения. Иногда мне помогал отец, но, когда я выздоровел и смог встать, оказалось все же, что я сильно отстал, и сочли нужным, чтобы я взял несколько частных уроков у учителя Шмида. Он был готов дать их, и в течение короткого времени я через день приходил к нему на квартиру, где было сумрачно и невесело и где бледная, молчаливая жена Шмида боролась со смертельным недугом. Мне редко доводилось видеть ее, она вскоре после этого умерла. Часы в этой мрачной квартире проходили как заколдованные, переступив ее порог, я попадал в другой, нереальный, зловещий мир, я заставал этого досточтимого мудреца, этого наводящего страх тирана, каким знал его по школе, поразительно, до жути преображенным, я стал проницательным и понимал страдальческое выражение его худого лица, я страдал за него и страдал от него, ибо он большей частью пребывал в очень дурном расположении духа. Но дважды он выходил со мной погулять, побродить на свежем воздухе, без грамматики, без греческого, и во время обеих этих прогулок он был со мной мил и приветлив, не было ни сарказма, ни приступов гнева, он расспрашивал меня о моих увлечениях, о моих мечтах, и с тех пор я его полюбил, хотя он, как только начинался урок, начисто забывал, казалось, об этих прогулках. Жену его похоронили, и я помню, как участился тогда и стал резче тот характерный для Шмида жест, каким он смахивал назад со лба длинные волосы. Как учитель он был в то время довольно тяжел, и думаю, что из его учеников я был единственным, кто любил его, несмотря на его жестокость и непредсказуемость.

Вскоре после окончания этого годичного курса, который вел Шмид, я покинул родину и родную школу и впервые был отправлен в чужие края. Произошло это отчасти по причинам воспитательного характера, ибо я стал тогда трудным и очень непослушным ребенком, родители не справлялись со мной. Кроме того, мне надо было как можно лучше подготовиться к «земельному экзамену». Этот государственный экзамен, который проводился каждое лето для всей земли Вюртемберга, был очень важен: кто выдерживал его, получал вакансию в богословской «семинарии» и мог учиться на стипендию. Эта карьера была предназначена и мне. Несколько школ в земле специально занималось подготовкой к этому экзамену, и в одну из них отправили меня. Это была латинская школа в Гёппингене, где годами натаскивал учеников к земельному экзамену ректор Бауэр, знаменитый во всей земле старик, из года в год окруженный стайкой усердных учеников, которых к нему присылали из всех уголков земли.

В прежние годы ректор Бауэр пользовался славой грубого, бьющего учеников педагога; один старший мой родственник много лет назад учился у Бауэра, и тот жестоко мучил его. Теперь ректор был стар и слыл чудаком, к тому же учителем, который требует от своих учеников очень многого, но бывает с ними и весьма мил. Как бы то ни было, я изрядно боялся его, когда, держа за руку мать, после первого мучительного прощания с отчим домом, стоял в ожидании перед кабинетом знаменитого ректора. Думаю, мать сначала была совсем не в восторге от него, когда он вышел нам навстречу и ввел нас в свою келью, сгорбленный старик с растрепанными седыми волосами, с глазами чуть навыкате в красных прожилках, одетый в зеленовато-выцветшее, неописуемое платье старинного покроя, в очках, повисших на самом кончике носа; держа в правой руке длинную, достававшую почти до пола курительную трубку с большой фарфоровой головкой, он непрестанно вытягивал и выпускал в прокуренную комнату мощные клубы дыма. С этой трубкой он не расставался и во время уроков. Мне этот странный старик с его сгорбленностью, с его небрежной манерой держать себя, с его старой, заношенной одеждой, с его печально-пытливым взглядом, с его стоптанными туфлями, с его длинной дымящейся трубкой показался старым волшебником, на попечение которого я сейчас перейду. Может быть, окажется ужасно у этого запыленного, далекого от жизни старца, а может быть – чудесно, великолепно, во всяком случае, это было нечто особенное, это было приключение, это было событие. Я был готов, я рвался пойти навстречу ему.

Но сперва надо было выдержать ту минуту на вокзале, когда мать, поцеловав и благословив меня, села в поезд, и поезд ушел, и я впервые остался один в «мире», где мне следовало найти свое место и показать себя – но и по сей день, когда мои волосы начинают седеть, я этому так и не научился по-настоящему. На прощанье мать еще помолилась со мной, и, хотя с моей набожностью дело обстояло уже не блестяще, я во время ее молитвы и ее благословения торжественно поклялся в душе вести себя здесь, на чужбине, хорошо и не посрамлять мать. Надолго мне это не удалось, дальнейшие мои школьные годы принесли мне и ей тяжкие бури, испытания и разочарования, много горя и слез, много ссор и недоразумений. Но тогда, в Гёппингене, я свой обет более или менее исполнил и вел себя хорошо. Правда, не на взгляд пай-мальчиков и уж никак не на взгляд хозяйки, у которой я жил и воспитывался на полном пансионе вместе с другими четырьмя мальчиками и которой я не выказывал того почтения и послушания, каких она ждала от своих нахлебников. Нет, хотя в иные дни я очаровывал ее, добивался ее улыбки и расположения, в большой чести у нее я никогда не был, она была инстанцией, власти и важности которой я не признавал, и, когда она в один несчастный день, после какого-то пустякового мальчишеского проступка, призвала своего рослого и дюжего брата, чтобы он подверг меня телесному наказанию, я оказал ей и ее помощнику жесточайшее сопротивление, готовый скорее выброситься в окно или перегрызть ее брату горло, чем позволить ему, не имевшему, по моему мнению, такого нрава, произвести экзекуцию. Ему не удалось дотронуться до меня и пришлось удалиться несолоно хлебавши.

Гёппинген мне не понравился. «Мир», в который втолкнули меня, не пришелся мне во вкусу, он был гол и скучен, груб и убог. Тогда Гёппинген еще не был фабричным городом, как сегодня, но и тогда уже там высилось семьдесят или восемьдесят фабричных труб, и речушка была по сравнению с рекой моей родины пролетаркой, жалко пресмыкавшейся между кучами отходов, а что окрестности города очень красивы, мы почти не замечали, потому что отлучаться нам разрешалось лишь ненадолго, и на Гогенштауфен я поднялся только один раз. О нет, Гёппинген мне совсем не понравился, этот прозаический фабричный город не шел ни в какое сравнение с моей родиной, и, рассказывая о Кальве и тамошней жизни своим товарищам, как и я, томившимся на чужбине и в неволе, я приукрашивал и слагал поэмы тоски и бахвальства, за которые никто не мог призвать меня к ответу, ибо я был единственным в нашей школе кальвийцем. Вообще же были представлены почти все местности и города данной земли, в нашем классе было не более шести-семи гёппингенцев, все остальные приехали издалека, чтобы здесь, на проверенном трамплине, получить разгон для земельного экзамена.

Трамплин не подвел и наш класс, как уже множество других. В конце гёппингенского срока мы составили внушительное число успешно выдержавших экзамен, и я был среди них. Гёппинген не виноват в том, что ничего путного из меня не вышло.

Хотя этот скучный промышленный город, неволя под надзором строгой хозяйки и вся внешняя сторона моей гёппингенской жизни очень не нравились мне, все-таки это время (почти полтора года) было чрезвычайно плодотворно и важно для моей жизни. Те отношения между учителем и учеником, о которых я в Кальве получил представление у профессора Шмида, эта бесконечно плодотворная и притом такая тонкая связь между духовным вождем и способным ребенком достигла между ректором Бауэром и мною полного расцвета. Этот странный, страшноватый на вид старик с бесчисленными чудачествами и вывертами, так выжидательно и грустно глядевший из-за узких зеленоватых стекол, постоянно наполнявший дымом из своей длинной трубки наш тесный, переполненный класс, стал для меня на некоторое время вождем, примером, судьей, полубогом. Наряду с ним у нас было еще два учителя, но их для меня как бы не существовало; они исчезали как тени, словно у них было на одно измерение меньше, за любимой, внушавшей страх и почтение фигурой старика Бауэра. И так же исчезала столь малосимпатичная мне гёппингенская жизнь, исчезали даже мои тогдашние дружбы с однокашниками и делались неважными рядом с этой главной фигурой. В то время, хотя это был расцвет моего отрочества и даже появились первые предвестья и предчувствия половой любви, школа, это вообще такое безразличное, такое презираемое учреждение, была больше года поистине центром моей жизни, вокруг которого вертелось все, даже сны, даже мысли во время каникул. Меня, который всегда был восприимчивым и склонным к критичным суждениям учеником и отчаянно сопротивлялся всякой зависимости и подчиненности, этот таинственный старик пленил и совершенно обворожил просто тем, что апеллировал к самым высшим моим стремлениям и идеалам, как бы не видя моей незрелости, моих дурных привычек, моей неполноценности, что он предполагал во мне самое высокое и смотрел на верх усердия как на нечто само собой разумеющееся. Ему не требовалось много слов, чтобы выразить похвалу. Когда он говорил по поводу латинской или греческой работы: «Это ты славно сделал, Гессе», я бывал несколько дней счастлив и окрылен. А когда он однажды, на ходу, не глядя на меня, шепнул мне: «Я не совсем доволен тобой, ты мог бы сделать больше», я страдал и старался изо всех сил снова умиротворить полубога. Часто он говорил со мной по-латыни, переводя мою фамилию – «Хаттус».

Никак не могу сейчас сказать, насколько это ощущение совершенно особенных отношений разделяли мои соученики. Во всяком случае, несколько предпочтенных, мои ближайшие товарищи и соперники, явно, как и я, находились под очарованием старого ловца душ и в то время так же, как я, принимали благодать призванности, чувствовали себя посвященными на нижних ступенях святилища. Пытаясь психологически понять мою юность, я нахожу, что самое лучшее и действенное в ней – это при всех мятежах и дезертирствах способность к благоговению и что моя душа ликовала и расцветала тогда, когда могла чтить, боготворить, стремиться к высоким целям. Это счастье, начатки которого понимал и пестовал уже мой отец, которое чуть не увяло при неодаренных, средних, равнодушных учителях и вновь несколько ожило при желчном профессоре Шмиде, получило полное развитие при ректоре Бауэре – в первый и в последний раз в моей жизни.

Если бы наш ректор не сделал ничего другого, а только заставил отдельных идеальных учеников влюбиться в латынь и греческий и внушил им веру в духовное призвание и ответственность за него, одно это было бы уже чем-то большим и заслуживало бы благодарности. Но характерной и редкой особенностью этого учителя была его способность не только выявлять среди своих учеников наиболее одаренных духовно и давать их идеализму опору и пищу, но отдавать должное и возрасту своих учеников, их мальчишеству, их страсти к игре. Ибо Бауэр был не только почтенным Сократом, он был, кроме того, искусным и очень оригинальным педагогом, умевшим снова и снова подслащивать своим тринадцатилетним мальчишкам ученье в школе. Этот мудрец, так талантливо преподававший нам латинский синтансис и греческую морфологию, был, кроме того, мастер на педагогические выдумки, приводившие нас, мальчиков, в восторг. Надо иметь понятие о суровости, косности и скуке тогдашней латинской школы, чтобы представить себе, каким свежим, оригинальным и гениальным казался этот человек среди касты сухих чиновников. Сама его внешность, вызывавшая поначалу критику и смех, становилась вскоре орудием авторитета и дисциплины. Из своих странностей и причуд, вот уж, казалось бы, не способствовавших поддержанию его авторитета, он создавал новые вспомогательные средства воспитания. Так, например, его длинная курительная трубка, ужаснувшая мою мать, уже очень скоро стала для нас, учеников, не смешной или тягостной принадлежностью, а своего рода скипетром и символом власти. Кому выпадало подержать трубку, кому он доверял выколотить ее и привести в порядок, тому завидовали как любимцу. Были и другие почетные должности, которых мы, ученики, всячески домогались. Существовала должность «ветрогона», которую я какое-то время с гордостью исполнял. Ветрогон должен был ежедневно смахивать пыль с ректорского пульта – двумя заячьими лапками, лежавшими на пульте вверху. Когда меня однажды лишили этой должности, передав ее другому ученику, для меня это было тяжкое наказание.

В зимний день, когда мы сидели в жарко натопленном и прокуренном классе, а за замерзшими окнами светило солнце, наш ректор мог вдруг сказать: «Ребята, здесь вонь стоит страшная, а на дворе светит солнышко. Ну-ка, пробегите наперегонки вокруг дома, только сначала откройте окна настежь!» Или в пору, когда мы, кандидаты на земельный экзамен, были перегружены специальными работами, он неожиданно пригласил нас наверх, в свою квартиру, и там мы увидели в особой комнате огромный стол, а на нем множество коробок с оловянными солдатиками, которых мы разделили на армии и выстроили в боевые ряды, а когда началось сражение, ректор пускал в батальоны торжественные клубы дыма из своей трубки.

Прекрасное проходит, и прекрасные времена долго не длятся. Вспоминая о гёппингенском времени, о единственном коротком периоде моего учения, когда я был хорошим учеником, чтил и любил учителя и всерьез отдавался делу, я неизменно возвращаюсь памятью к летним каникулам 1890 года, которые я провел дома, у родителей в Кальве. На каникулы нас не обременили никакими школьными заданиями. Зато ректор Бауэр обратил наше внимание на «Правила жизни» Исократа, помещенные в нашей греческой хрестоматии, и сказал нам, что в прежние времена кое-кто из лучших его учеников выучивал эти правила наизусть. На усмотрение каждого предоставлялось, последовать этой подсказке или нет.

От тех летних каникул у меня осталось в памяти несколько прогулок с отцом. Мы проводили иногда послеполуденные часы в лесах вокруг Кальва; среди старых пихт было вдоволь черники и малины, а в просеках цвел дербенник и летали летние бабочки, адмиралы и вакессы. Сильно пахло смолой и грибами, и случалось видеть косуль. Я бродил с отцом по лесу, и мы устраивали привалы где-нибудь среди вереска на опушке. Иногда он спрашивал меня, насколько я продвинулся с Исократом. Ибо каждый день я сидел над книгой и учил наизусть эти «Правила жизни». И поныне начальная фраза Исократа – единственный кусок греческой прозы, который я знаю наизусть. Эта исократовская фраза да несколько гомеровских стихов – последние остатки всей школьной греческой учености, которые у меня сохранились. Кстати сказать, одолеть «Правила» целиком мне не удалось. Дело не пошло дальше нескольких десятков фраз, которые я выучил наизусть, некоторое время держал в уме и когда угодно мог повторить, пока они с годами не потерялись и не пошли прахом, как все, чем когда-либо обладает и что считает своим достоянием человек.

Сегодня я уже не знаю греческого, да и из латыни большая часть давно утрачена – я бы начисто все забыл, если бы не был жив до сих пор и не был бы до сих пор моим другом один из моих гёппингенских товарищей. Время от времени он пишет мне латинские песни, и, когда я читаю их, пробираясь через прекрасные классические конструкции фраз, мне снова слышится запах садов юности и курительной трубки старого ректора Бауэра.