Текст книги "Игра в бисер"

Автор книги: Герман Гессе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Вопреки ожиданиям Кнехта, его встретили весьма учтиво, даже с почетом, что не могло не смутить его. Все же Касталия впервые присылала в монастырь, причем без ограничения срока, учителя Игры и к тому же человека из элиты. Господин Дюбуа наставлял его, чтобы он, особенно первое время, вел себя не как Иозеф Кнехт, а только как представитель Касталии и на всякие любезности и, напротив, некоторый холодок реагировал бы не более как посланник. Это и помогло Кнехту преодолеть первоначальную скованность. Он справился и с чувством отчужденности, робости и легкого волнения, охватившего его в первые ночи на новом месте, когда сон не шел к нему. Поскольку же аббат Гервасий встретил его с добродушным и теплым благоволением, Кнехт быстро освоился с новой обстановкой. Здесь радовали его новизна сурового ландшафта, могучие горы, отвесные скалы и зеленевшие между ними сочные луга, где пасся тучный скот. Он был счастлив видеть мощь и величие старинных зданий монастыря, на которые многовековая его история наложила свою печать, понравились ему и уютные, скромные комнаты, отведенные для него на верхнем этаже гостевого флигеля; он сразу же пристрастился к долгим прогулкам по благоустроенному монастырскому двору с двумя церквами, галереями, архивом, библиотекой, покоями настоятеля, несколькими двориками, обширными хозяйственными постройками, где содержалось много упитанного скота, струящимися фонтанчиками, огромными подвалами для вина и фруктов, двумя трапезными, знаменитым залом заседаний капитула, ухоженными садами – все в отличном порядке, а также мастерскими бельцов: бочарней, сапожной, портновской, кузницей, и тому подобными, как бы образовавшими отдельное селение вокруг самого большого двора. Вскоре Кнехта допустили и в библиотеку, а органист показал ему изумительный орган, разрешив поиграть на нем; не меньше привлекали его и заветные ларцы, где, как он знал заранее, его ожидало немалое количество неопубликованных, а частью вообще еще неизвестных музыкальных рукописей прошлых эпох.

Казалось, в монастыре никто не ожидает с нетерпением начала официальной деятельности Кнехта. Прошли дни, прошли и многие недели, прежде чем монастырское начальство как бы вспомнило о действительной цели прибытия Кнехта. Правда, с первых же дней приезда Иозефа некоторые святые отцы, и особенно сам настоятель, охотно беседовали с ним об Игре, однако о лекциях и вообще систематических занятиях речь так и не заходила. Кнехт обратил внимание на незнакомый ему до сих пор темп жизни, проявлявшийся здесь во всем: в обращении друг с другом, в манерах, – на какую-то достойную медлительность, неиссякаемое и доброжелательное терпение, свойственное всем здешним святым, отцам, в том числе и тем, которые вовсе не отличались флегматичностью. Таков был самый дух их Ордена, тысячелетнее дыхание старинного, привилегированного, сотни раз испытанного и в счастье, и в бедствиях порядка и общины, членами которой все они являлись и судьбу которой разделяли, подобно тому, как каждая пчела разделяет судьбу своего улья, живет его жизнью, спит его сном, страдает его страданиями, дрожит его дрожью. По сравнению с касталийским, этот бенедиктинский стиль жизни на первый взгляд казался менее одухотворенным, менее подвижным и целенаправленным, менее активным, зато и более невозмутимым, не подверженным внешним влияниям, в чем-то старше, испытаннее, словно здесь царили давно уже вошедшие в плоть и в кровь дух и смысл. Исполненный любопытства и великого интереса, а также немалого удивления, Кнехт окунулся в эту монастырскую жизнь, которая почти в таком же виде, как сейчас, существовала уже тогда, когда касталийцев еще не было на свете, – она насчитывала уже более полутора тысяч лет – и которая превосходно отвечала созерцательному характеру его натуры. Он был здесь гостем, его чествовали, чествовали куда больше, чем ему подобало и чем он мог бы ожидать, но он хорошо понимал: таковы здешний порядок и обычаи, все это не имеет никакого отношения ни к нему лично, ни к духу Касталии, ни к Игре – просто это проявление царственной вежливости древней и могучей державы по отношению к более молодой. К подобному приему он был только отчасти подготовлен и, по прошествии некоторого времени, несмотря на все благополучие его жизни в обители, почувствовал себя так неуверенно, что запросил у Верховной Коллегии более подробные инструкции о том, как вести себя в дальнейшем. Магистр Игры лично прислал ему краткое письмо, где значилось: «Не жалей времени для изучения жизни бенедиктинцев. Используй каждый день, учись, старайся понравиться, будь полезным, насколько это возможно там, но не навязывайся, никогда не проявляй большего нетерпения, большей торопливости, нежели твои хозяева. Даже если они целый год не изменят своего обращения и будут вести себя так, словно ты первый день гостишь у них, принимай это как должное, как будто тебе безразлично, ждать ли еще год или десять лет. Отнесись к этому как к испытанию в выдержке и терпении. Не забывай о медитации! Если досуг начнет отягощать тебя, занимайся несколько часов в день, не более четырех какой-нибудь работой, например, изучай рукописи, переписывай их. Но старайся не производить впечатления, будто тебя отрывают от работы, пусть у тебя всегда будет вдоволь времени для каждого, кто пожелает с тобой поговорить».

Кнехт внял совету и вскоре почувствовал себя куда вольней. До этого его грызла забота о данном ему поручении, о курсе лекций для интересующихся Игрой и любителей ее, что ведь и было целью его поездки в Мариафельс. Святые же отцы смотрели на него больше как на посланника дружественной державы, которому надо угождать. А когда настоятель Гервасий наконец вспомнил в цели приезда Кнехта и свел его с несколькими братьями, уже знакомыми с начатками Игры, с которыми Кнехту теперь надлежало продолжить занятия, то тут его поначалу постигло тяжкое разочарование, ибо обнаружилось, что культура благороднейшей Игры в этой столь гостеприимной обители носила чрезвычайно поверхностный, и дилетантский характер и что, по всей видимости, здесь довольствовались весьма скромными о ней сведениями. Но в результате подобного вывода он пришел в к следующему: не искусство Игры, не обучение ему святых отцов причина отправки его в Мариафельс. Легкой, чересчур уж легкой была задача немного обучить элементарным правилам Игры симпатизирующих ей святых отцов, дабы доставить им удовлетворение скромного спортивного успеха; с этим справился бы любой другой адепт Игры, даже далекий от элиты. Не могло, значит, эти уроки быть целью его миссии в Мариафельс. И тогда Кнехт начал понимать, что послали его сюда не столько ради того, чтобы учить, сколько ради того, чтобы учиться.

Впрочем, как раз тогда, когда ему показалось, что он проник в замысел своей Коллегии, его авторитет неожиданно возрос, а тем самым и его уверенность в себе, ведь порой, несмотря на все удовольствие, которое он испытывал во время этой гастроли, он стал смотреть на свое пребывание в монастыре как на своего рода ссылку. И вот в один прекрасный день в беседе с настоятелем он совершенно случайно обронил замечание об «И-цзин»5151
  ..."И – цзин" – памятник древнекитайской прозы (1 тысячелетие до н. э.). Это оракульская книга, предназначенная для гадания по «гуа», то есть чертежам, состоящим из трех черт – цельных или прерывистых. Цельная черта символизирует Инь, прерывчатая – Ян. Одна из восьми комбинаций обозначает соответственно небо, землю, гром, воду, гору, ветер, огонь, водоем. Комбинируясь по две, триграммы складываются в шестьдесят четыре гексаграммы, каждой из которых соответствует афористическая словесная формула более или менее загадочного содержания, требующая особой интерпретации (вроде тех, которые фигурируют у Гессе). Особый интерес к «И – цзину» проявлял известный швейцарский психоаналитик Карл Густав Юнг (1875 – 1962), оказавший влияние на творчество Гессе. Юнг усматривал в чертежах и речениях древнекитайской книги фиксацию извечных структур человеческого бессознательного (так наз. архетипов). Нетрудно усмотреть сходство между принципом «И – цзин» и идеей гессевской «Игры», которая также являет собой некий калейдоскоп символов...


[Закрыть]. Аббат насторожился, задал несколько вопросов и, увидев, что гость, сверх ожиданий, столь сведущ в китайском и «Книге перемен», не мог скрыть своей радости. Гервасий питал пристрастие к «И-цзин», и хотя он и не знал китайского языка и знакомство его с книгой оракулов и другими китайскими тайнами носило беспечный и поверхностный характер, каким, пожалуй, вообще довольствовались тогдашние жители монастыря почти в каждой науке, – все же нетрудно было заметить, что умный и, по сравнении со своим гостем, столь искушенный в жизни человек действительно имеет некоторое отношение к самому духу древнекитайской государственной и житейской мудрости. Между гостем и хозяином состоялась необычайная беседа, впервые нарушившая строго официальные отношения между ними и приведшая к тому, что Кнехта попросили дважды в неделю читать почтенному настоятелю лекции об «И-цзин».

В то время как отношения Кнехта с аббатом, поднявшись на новую ступень, стали гораздо живей, как росла и крепла дружба с органистом и Кнехт все ближе узнавал маленькое религиозное государство, где теперь жил, начали постепенно сбываться и предсказания оракула, запрошенного еще до отъезда из Касталии. Ему, страннику, у коего все достояние было при себе, обещали не только приют, но и «внимание молодого служки». Поистине то, что пророчество это сбывалось, странник мог принять как добрый знак, как знак того, что он и впрямь носит «все достояние при себе», что и вдали от школы, учителей, товарищей, покровителей и помощников, вне родной атмосферы Касталии, его никогда не покидают силы и дух, окрыленный которым он идет навстречу деятельной и полезной жизни. Обещанный «служка» явился ему в образе послушника по имени Антон, и хотя этот молодой человек сам не играл никакой роли в жизни Кнехта, но причудливо двойственные настроения, сопутствовавшие первому периоду пребывания Кнехта в монастыре, придали его появлению характер некоего указания. Кнехт воспринял его как вестника нового и более великого, как глашатая грядущих событий. Антон, ожидавший пострижения, молчаливый, однако темпераментный и талантливый юноша, в чем можно было убедиться с первого взгляда, довольно часто попадался на глаза приезжему мастеру Игры, само появление и искусство которого казались ему столь таинственными. Небольшая группа остальных послушников, размещенная в недоступном для гостя флигеле, была Кнехту почти незнакома, их явно не допускали к нему, участвовать в изучении Игры им не дозволялось. Антон же несколько раз в неделю помогал в библиотеке подносить книги; здесь-то Кнехт и встретил его, как-то заговорил и вскоре стал замечать, что молодой человек с черными горящими глазами под густыми темными бровями явно воспылал к нему той мечтательной и самоотверженной, юношеской, ученической любовью, с какой ему приходилось сталкиваться уже не раз; в ней он давно уже распознал важный и животворный элемент всякого ордена, хотя и испытывал каждый раз большое желание от нее уклониться.

Здесь, в монастыре, он принял твердое решение быть сдержанным вдвойне: оказывать влияние на юношу, еще проходящего религиозное обучение, значило бы для него злоупотребить гостеприимством; к тому же Кнехт хорошо знал, сколь строг обет целомудрия, даваемый здесь всеми, и из-за этого мальчишеская влюбленность могла стать еще опасней. Во всяком случае, он должен был избегать даже малейшей возможности соблазна и соответственно этому поступал.

В библиотеке, единственном месте, где он часто встречал этого самого Антона, Кнехт познакомился и с человеком, которого он сначала из-за его неприметной внешности чуть было не проглядел, но со временем сошелся с ним короче и полюбил всей душой, всю жизнь глубоко чтя его, как чтил разве что Магистра музыки. То был отец Иаков6969
  Отец Иаков – стилизованный и идеализированный образ швейцарского историка Якоба Буркхардта (1818 – 1897).
  Гессе не только много изучал труды Буркхардта, но и имел перед собой некий живой образ его личности; хотя он и не был непосредственно знаком с ним, но в годы юности в Базеле застал еще атмосферу «присутствия» знаменитого ученого, беседовал с людьми, лично его знавшими, слушал рассказы о нем и до конца жизни любил вставлять в дружеские письма обороты, заимствованные из обихода Буркхардта. В трудах Буркхардта Гессе привлекало соединение верности классическому гуманизму Гете и Шиллера с трагическим осознанием исторического развития.


[Закрыть], пожалуй, самый значительный из историков-бенедиктинцев, в то время лет шестидесяти от роду, сухощавый старик с ястребиной головой на длинной жилистой шее и лицом, если смотреть на него прямо, имевшим что-то безжизненное, потухшее, особенно потому, что он редко кого дарил открытым взглядом. Зато его профиль со смелой линией лба, глубокой впадиной над резко очерченным горбатым носом и несколько коротковатым, однако чистым и приятным подбородком, несомненно указывал на яркую и самобытную личность. Пожилой, тихий человек, который, между прочим, при более близком знакомстве мог выказывать и незаурядный темперамент, сидел в небольшом внутреннем помещении библиотеки за столом, вечно заваленным книгами, рукописями и географическими картами. В этом монастыре с его бесценными книжными сокровищами отец Иаков был, по-видимому, единственным серьезно работавшим ученым. Кстати, именно послушник Антон, безо всякого намерения со своей стороны, привлек к нему внимание Кнехта. Иозеф давно уже приметил, что комнатка в глубине библиотеки, где стоял стол ученого, рассматривалась как некий частный кабинет, и доступ в него имели лишь очень немногие из посетителей читальни, вступая туда на цыпочках и только в случае крайней необходимости, хотя трудившийся там человек вовсе не производил впечатления, будто его легко отвлечь. Разумеется, Кнехт немедленно и строжайшим образом стал следовать этим неписаным правилам, и потому трудолюбивый старик долгое время оставался вне поля его зрения. Но вот однажды ученый приказал Антону принести какие-то книги, и когда послушник вышел из рабочего кабинета, Кнехт обратил внимание, что тот остановился на пороге и долго смотрел на погрузившегося в свои занятия монаха, с выражением мечтательного обожания, смешанного с тем почти нежным вниманием и готовностью помочь, какими порой преисполнены доброжелательные юноши к недугам и немощам старости. Сначала Кнехт обрадовался этой картине, кстати сказать, прекрасной самой по себе, к тому же это явилось лишним доказательством, что Антон вообще склонен к обожанию старших без какой бы то ни было влюбленности. Но затем ему пришла на ум ироническая мысль, в которой он постыдился признаться даже самому себе: до чего же скудно в этих стенах представлена подлинная наука, если на единственного, серьезно работающего ученого молодежь взирает с изумлением, как на диковину и сказочное существо! И все же этот исполненный нежности взгляд восторженного почитания, каким Антон смотрел на старика, в какой-то мере заставил Кнехта внимательней взглянуть на ученого, с того дня он стал чаще присматриваться к нему и вскоре открыл для себя его римский профиль, а затем постепенно обнаружил те или иные черты, указывающие на незаурядный ум и характер отца Иакова. А что это был историк и один из самых глубоких знатоков прошлого Ордена бенедиктинцев, стало Кнехту известно до этого.

Как-то отец Иаков сам заговорил с Иозефом; в его манерах не было ничего от широкой, подчеркнуто-доброжелательной манеры, напоминающей манеру доброго дядюшки, от выставляемого напоказ отличного настроения, что, должно быть, вообще являлось стилем обхождения с людьми в Мариафельсе. Он пригласил Иозефа после вечерни навестить его.

– В моем лице, – произнес он тихим, почти робким голосом, но изумительно четко выговаривая слова, – вы отнюдь не встретите знатока истории Касталии и еще менее любителя Игры, но поскольку наши два столь различных Ордена, как я полагаю, сходятся все ближе, я не хотел бы оказаться в стороне и потому тоже намерен извлечь кое-какую выгоду из вашего присутствия здесь.

Он говорил вполне серьезно, но этот тихий голос и старое, такое умное лицо придавали его сверхвежливым словам ту изумительную многозначность, в которой сливались серьезность и ирония, благоговение и тихая насмешка, пафос и игра, как это можно было бы ощутить, присутствуя при встрече двух святых или князей церкви и наблюдая их нескончаемые поклоны, церемониал учтивого долготерпения. Подобное замеченное им у китайцев сочетание превосходства и насмешки, мудрости и причудливой церемонности подействовало на Кнехта весьма отрадно; он подумал о том, что этой манеры (Магистр Томас владел ею мастерски) он давно уже не наблюдал, и с радостной благодарностью принял приглашение. Когда в тот же вечер он отправился разыскивать отдаленные покои отца Иакова, расположенные в конце тихого флигеля, и остановился в нерешительности, не зная, в какую дверь постучать, до его слуха неожиданно донеслись звуки клавира. Он прислушался и узнал: то была соната Перселла, исполняемая без всяких претензий и без виртуозности, но чисто и строго; тепло и приветливо звучала просветленная музыка с ее нежными трезвучиями, напоминая ему о вальдцельских временах, когда он такие же пьесы разыгрывал со своим другом Ферромонте. Слушая и наслаждаясь, он стоял и ждал, покуда не окончилась соната, звучавшая в тихом сумеречном коридоре так одиноко и отрешенно, так дерзновенно и целомудренно, так по-детски и вместе с таким неизъяснимым превосходством, как звучит всякая хорошая музыка среди немоты этого мира. Он постучал. Послышалось: «Войдите!», и отец Иаков встретил его со скромным достоинством; на небольшом рояле еще горели две свечи. Да, ответил отец Иаков на вопрос Кнехта, он каждый вечер играет по полчаса, а то и по часу, труды свои он заканчивает с наступлением темноты и перед сном никогда не пишет и не читает. Они заговорили о музыке, о Перселле, Генделе, о старых музыкальных традициях бенедиктинцев, об этом вовсе не чуждом муз Ордене, с историей коего Кнехт выразил готовность познакомиться ближе. Беседа оживилась, говорили о тысяче вопросов, познания старика в истории оказались поистине феноменальными, однако он не отрицал, что история Касталии, самой касталийской мысли и касталийского Ордена мало его занимала; он не умолчал также о своем весьма критическом отношении к этой самой Касталии, Орден которой он склонен рассматривать как подражание христианским конгрегациям, кощунственное подражание, ибо касталийский Орден не опирается ни на религию, ни на бога, ни на церковь. Кнехт с почтительным вниманием выслушал эти критические замечания, позволив себе отметить: что касается религии, бога и церкви, то, помимо бенедиктийского и римско-католического толкования, возможны ведь и другие, да они и существовали, и никто не станет отрицать чистоту их помыслов и глубокий след, который они оставили в духовной жизни.

– Несомненно, – согласился отец Иаков. – Вы, должно быть, имеете в виду протестантов. Но они не сумели сохранить ни религии, ни церкви, хотя в свое время проявили незаурядное мужество и выдвинули из своей среды весьма достойных людей. В моей жизни были годы, когда я уделял немалое внимание изучению всякого рода попыток примирения враждующих христианских вероисповеданий и церквей, особенно меня интересовало время около тысяча семисотого года, когда жили такие люди, как философ и математик Лейбниц и этот удивительный фантастический граф Цинцендорф, не жалевшие сил, чтобы вновь соединить враждующих братьев. И вообще, восемнадцатое столетие, как бы нам порой ни казалось, что тогда царил дух поверхностный и дилетантский, в смысле истории духовной культуры необыкновенно интересно и многогранно, и именно протестанты этого века не раз занимали меня. Однажды я обнаружил среди них филолога, педагога и воспитателя крупного дарования, между прочим, швабского пиетиста, человека, нравственное влияние которого можно проследить в течение двух последующих столетий, – однако мы отвлеклись, вернемся лучше к вопросу о закономерности и об исторической миссии орденских организаций.

– Нет, позвольте, – воскликнул Кнехт, – прошу вас хоть еще немного рассказать мне об этом педагоге, о котором вы только что упомянули. Мне сдается, что я догадываюсь, о ком речь.

– О ком же?

– Сначала я подумал, что о Франке из Галле5656
  Франке Август Герман (1663 – 1727) – немецкий теолог-пиетист, профессор университета в г. Галле. Создал с филантропическими целями комплекс образовательных учреждений для народа, устроенных по последнему слову педагогической науки того времени. Много занимался теорией воспитания.


[Закрыть], но ведь вы сказали, он – шваб, и тут уж речь могла идти только об Иоганне Альбрехте Бенгеле4747
  Иоганн Альбрехт Бенгель(1687 – 1752) – швабский теолог пиетистского направления.
  Сочинения Бенгеля причудливо сочетают в себе фантастические чаяния конца света с незаурядными историко – филологическими исследованиями: он осуществил первое – в истории филологии научно – критическое издание греческого оригинала Нового завета, а его мистические догадки о диалектике истории повлияли на концепции Гамана, Шеллинга, Гегеля и др. философов. Духовный мир швабского пиетизма, отмеченный одновременно тонкой культурой самоуглубления и сектантской узостью, был знаком Гессе еще по атмосфере родительского дома.


[Закрыть]. Раздался смех, лицо ученого засияло радостью. – Вы поражаете меня, дорогой! – воскликнул он живо. – И впрямь, я имел в виду Бенгеля4747
  Иоганн Альбрехт Бенгель(1687 – 1752) – швабский теолог пиетистского направления.
  Сочинения Бенгеля причудливо сочетают в себе фантастические чаяния конца света с незаурядными историко – филологическими исследованиями: он осуществил первое – в истории филологии научно – критическое издание греческого оригинала Нового завета, а его мистические догадки о диалектике истории повлияли на концепции Гамана, Шеллинга, Гегеля и др. философов. Духовный мир швабского пиетизма, отмеченный одновременно тонкой культурой самоуглубления и сектантской узостью, был знаком Гессе еще по атмосфере родительского дома.


[Закрыть]. Но откуда вы-то знаете о нем? Или в вашей удивительной Провинции почитается за правило знать столь давние события и забытые имена? Смею вас уверить, спросите всех святых отцов, наставников и послушников нашей обители, добавьте к ним еще два поколения, и никто не назовет вам этого имени.

– В Касталии его тоже мало кто знает, вероятно, никто, кроме меня и двух моих друзей. Некоторое время для своих сугубо частных целей я занимался изучением восемнадцатого столетия и пиетизма, тогда-то я и натолкнулся на двух швабских богословов, вызвавших мое великое удивление и даже преклонение, и из них именно Бенгель4747
  Иоганн Альбрехт Бенгель(1687 – 1752) – швабский теолог пиетистского направления.
  Сочинения Бенгеля причудливо сочетают в себе фантастические чаяния конца света с незаурядными историко – филологическими исследованиями: он осуществил первое – в истории филологии научно – критическое издание греческого оригинала Нового завета, а его мистические догадки о диалектике истории повлияли на концепции Гамана, Шеллинга, Гегеля и др. философов. Духовный мир швабского пиетизма, отмеченный одновременно тонкой культурой самоуглубления и сектантской узостью, был знаком Гессе еще по атмосфере родительского дома.


[Закрыть] показался мне тогда идеалом педагога и наставника молодежи. Я так увлекся этим человеком, что даже попросил переснять из старинной книги его портрет, и он долго украшал мой письменный стол. Отец Иаков все еще улыбался.

– В таком случае наша встреча произошла под необыкновенным знаком, – сказал он. – Поражает уже одно то, что оба мы натолкнулись на этого всеми забытого человека. Однако, пожалуй, вызывает еще большее удивление, каким образом этому швабскому протестанту удалось почти одновременно оказать свое влияние на бенидиктинского монаха и мастера Игры из Касталии. Между прочим, я представляю себе вашу Игру как некое искусство, нуждающееся в богатом воображении, и потому весьма удивлен, что столь трезво мыслящий человек, как Бенгель4747
  Иоганн Альбрехт Бенгель(1687 – 1752) – швабский теолог пиетистского направления.
  Сочинения Бенгеля причудливо сочетают в себе фантастические чаяния конца света с незаурядными историко – филологическими исследованиями: он осуществил первое – в истории филологии научно – критическое издание греческого оригинала Нового завета, а его мистические догадки о диалектике истории повлияли на концепции Гамана, Шеллинга, Гегеля и др. философов. Духовный мир швабского пиетизма, отмеченный одновременно тонкой культурой самоуглубления и сектантской узостью, был знаком Гессе еще по атмосфере родительского дома.


[Закрыть], мог привлечь ваше внимание.

Теперь и Кнехт рассмеялся.

– Ну что ж, стоит вам только вспомнить многолетнее изучение Бенгелем4747
  Иоганн Альбрехт Бенгель(1687 – 1752) – швабский теолог пиетистского направления.
  Сочинения Бенгеля причудливо сочетают в себе фантастические чаяния конца света с незаурядными историко – филологическими исследованиями: он осуществил первое – в истории филологии научно – критическое издание греческого оригинала Нового завета, а его мистические догадки о диалектике истории повлияли на концепции Гамана, Шеллинга, Гегеля и др. философов. Духовный мир швабского пиетизма, отмеченный одновременно тонкой культурой самоуглубления и сектантской узостью, был знаком Гессе еще по атмосфере родительского дома.


[Закрыть] Откровения Иоанна Богослова и его систему толкования пророчеств этой книги, как вы согласитесь, что нашему другу не было чуждо и то, что противоположно трезвости.

– Согласен, – весело подтвердил отец Иаков. – Ну, а как же вы объясните подобное противоречие?

– Если вы позволите мне ответить шуткой, то я сказал бы: Бенгель, сам того не сознавая, страстно искал и жаждал обрести одно – Игру в бисер. Я причисляю его к тайным предтечам и праотцам нашей Игры.

Отец Иаков, вновь став серьезным, осторожно проговорил:

– Несколько смело включать именно Бенгеля в родословную вашей Игры. Чем вы докажете вашу мысль?

– Я, разумеется, пошутил, но шутка эта такова, что можно и настоять на ней. Еще в свои молодые годы, еще до того, как он занялся Библией, Бенгель поведал одному из своих друзей о плане энциклопедического труда, где все отрасли знаний, известные в некоем его время, были соразмерно и наглядно сведены под одним углом зрения в определенный бы порядок. А это и есть как раз то, что делает наша Игра.

– Но ведь это та самая идея энциклопедии, с которой носился весь весемнадцатый век! – воскликнул отец Иаков.

– Именно она, – ответил Кнехт. – Но Бенгель стремился не только, так сказать, к синоптической рядоположености всех областей знания и исследований, но и к сопряжению их внутренней сущности, к некоему органическому порядку. Он был на пути к поискам общего знаменателя, а это одна из основных мыслей Игры. Скажу более: окажись у Бенгеля под рукой что-нибудь похожее на систему нашей Игры, он, возможно, и избежал бы своей крупнейшей ошибки с пересчетом пророческих чисел и возвещением Антихристова пришествия и тысячелетнего царства. Бенгель ведь так и не сумел вполне обрести желанное общее направление для приложения своих многочисленных дарований. Вот почему его математический талант в сочетании с его прозорливостью как филолога и породил то смешение точности и фантастики, каким является его «Система времен», которой он посвятил не один год своей жизни.

– Хорошо, что вы не историк, – заметил Иаков, – у вас поистине большая склонность к фантазиям. Однако я понял, что вы имеете в виду; педант я только в своей узкой специальности. Беседа оказалась плодотворной, стала неким узнаванием друг друга, рождением чего-то похожего на дружбу. Ученому-бенедиктинцу представлялось не случайным или, по крайней мере, исключительным случаем то обстоятельство, что оба они – он в своем бенедиктинском мире, а молодой человек в своем касталийском – сделали эту находку, открыв бедного монастырского учителя из Вюртемберга, одновременно мягкосердечного и необыкновенно стойкого, мечтательного и трезво мыслящего человека; что-то, должно быть, связывало их обоих, раз на них подействовал один и тот же неприметный магнит. И действительно, с того вечера, начавшегося сонатой Перселла, это «что-то», эта связь сделалась явью. Отец Иаков наслаждался общением с таким развитым и в то же время таким открытым для всего нового юным умом, подобная радость не часто выпадала на его долю; а Кнехт смотрел на беседы с историком, на учение, у него начавшееся, как на новую ступень к «пробуждению», каковым он считал всю свою жизнь. Одним словом, благодаря отцу Иакову он приобщился к исторической науке, познал закономерности и противоречия изучения истории и исторических трудов, а в последующие годы, сверх того, научился смотреть на современность и на собственную жизнь как на историческую реальность.

Беседы их порой разрастались до подлинных диспутов, атак и самооправданий; притом нападающей стороной поначалу чаще бывал отец Иаков. Чем больше ему раскрывалось умонастроение юного друга, тем больше он сожалел о том, что столь многообещающий молодой человек не прошел школы религиозного воспитания, а получил лишь мнимое воспитание в атмосфере интеллектуально-эстетической духовности. Все, что он порицал в образе мыслей Кнехта, он приписывал именно этим «новшествам» касталийского духа, его полному отрыву от действительности, его склонности к игре в абстракцию. А в тех случаях, когда он с удивлением обнаруживал у Кнехта взгляды и суждения, близкие к своим, он праздновал победу здорового начала в душе юного друга над касталийским воспитанием. Иозеф весьма спокойно воспринимал критику касталийских порядков, а в случаях, когда отец Иаков, увлеченный своим темпераментом, заходил чересчур далеко, он хладнокровно отражал его нападки. Кстати, среди уничижительных выпадов старого ученого против Касталии бывали и такие, с которыми Иозефу приходилось отчасти соглашаться, и в одном случае он за время пребывания в Мариафельсе полностью переменил свое мнение. Речь идет об отношении касталийской мысли к всемирной истории, о том, что отец Иаков называл «полным отсутствием исторического чувства». Обычно он говорил: «Вы, математики и lusores, выдумали себе на потребу какую-то дистиллированную историю, состоящую только из истории искусства; ваша история бескровна, лишена всякой реальности: вы превосходно разбираетесь в этапах упадка латинского синтаксиса во втором или в третьем веках нашей эры и никакого понятия не имеете об Александре, Цезаре или Иисусе Христе. Вы обращаетесь со всемирной историей, как математики с математикой, в которой существуют только теоремы и формулы, но нет никакой реальной действительности, нет добра и зла, нет времени, нет ни прошлого, ни будущего, а есть только вечное, плоское математическое настоящее».

– Но скажите, как же заниматься исторической наукой, не стремясь внести в историю какой-то порядок, систему? – спросил Кнехт.

– Разумеется, необходимо вносить в историю порядок, – разражался в ответ отец Иаков, – всякая наука – это прежде всего систематизация, упорядочение и в то же время упрощение, некоторое переваривание для духа того, что непереваримо. Мы полагаем, что нам удалось вскрыть в истории некоторые закономерности, и мы пытаемся при раскопках исторической правды опираться на них. Анатом, вскрывающий тело, не обнаруживает в нем ничего для себя неожиданного, а видит под эпидермой органы, мышцы, связки, кости, вполне подтверждающие ту схему, которая ему заранее известна. Но если анатом видит уже только свою схему и из-за этого пренебрегает единственной в своем роде индивидуальной реальностью, то тогда он касталиец, lusor, он прилагает математические мерки к самому не подходящему для этого объекту. Пусть тот, кто занимается историей, наделен самой трогательной детской верой в систематизирующую силу нашего разума и наших методов, но, помимо этого и вопреки этому, долг его – уважать непостижимую правду, реальность, неповторимость происходящего. Нет, дорогой мой, историческая наука – это не забава и не безответственная игра. Историческое исследование предполагает в нас понимание того, что мы стремимся к чему-то невозможному, и все же необходимому и чрезвычайно важному. Историческое исследование означает: погрузиться в хаос и все же сохранить в себе веру в порядок и смысл. Это очень серьезная задача, молодой человек, быть может, даже трагическая.

Среди высказываний отца Иакова, о которых Кнехт сообщил тогда же в письмах своим друзьям, приведем еще одно характерное замечание.

– Для молодежи великие мужи не что иное, как изюминки в пироге всемирной истории. Да, они безусловно входят в ее субстанцию, но не так-то уж легко и просто, как это кажется, отделить истинно великих от мнимо великих. Мнимо великим придает величие сам исторический момент, его угадывание и использование. Историков и биографов, не говоря уже о журналистах, которым подобное угадывание и использование исторического момента, иначе говоря, сам мимолетный успех уже представляется признаком величия, – хоть пруд пруди. Любимые фигуры подобных историков: капрал, за день ставший диктатором, или куртизанка, которой на время удалось стать владычицей настроений императора. Возвышенно мыслящие юноши, напротив, преклоняются перед трагическими неудачниками, мучениками, теми, кто опоздал всего на несколько минут или чересчур уж поспешил. Что до меня, являющегося прежде всего историком нашего Ордена бенедиктинцев, то в мировой истории я никогда не считал самыми притягательными, поражающими и достойными изучения отдельные личности и перевороты, успешные или неудавшиеся; нет, моя любовь и ненасытное любопытство направлены на явления, аналогичные нашей конгрегации, на те очень долговечные организации, которые пытаются отбирать людей с душой и разумом, воспитывать их и преображать не с помощью евгеники, а с помощью воспитания, создавать из них аристократов по духу, а не по крови, одинаково способных как служить, так и повелевать. В истории Греции, например, меня пленили не созвездия героев и не назойливые крики на агоре, а опыты пифагорейцев и платоновой академии. У китайцев меня прежде всего заинтересовала длительность существования системы Конфуция, в истории Европы – христианская церковь и служащие ей и входящие в нее орденские организации, именно они представляются мне историческими объектами первой величины. То, что авантюристу может улыбнуться счастье и он завоюет или создаст целую империю, которая будет существовать двадцать, пятьдесят, а то и сто лет; то, что доброжелательный мечтатель с короной на голове постарается проводить честную политику или предпримет попытку претворить в жизнь какую-нибудь культуртрегерскую мечту; то, что в исключительных условиях народ (или другая общность людей) способен совершить и претерпетъ невиданное, – все это для меня не так интересно, как вновь и вновь предпринимаемые опыты создания институтов, подобных нашему Ордену, из которых иные продержались тысячу и даже две тысячи лет. О святой церкви я не говорю, она для нас, верующих, вне всякой дискуссии. Но то, что конгрегации бенедиктинцев, доминиканцев, а позднее и иезуитов существуют несколько столетий и после многовековой своей истории, наперекор всему, что происходило вокруг – всяким искажениям, приспособлениям и насилию, чинимому над ними, – сохранили свое лицо и голос, свой облик, свою неповторимую душу, – вот в чем для меня самый удивительный и достойный преклонения исторический феномен.