Текст книги "Свет Неутешенных"

Автор книги: Герман Чернышёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Герман Чернышёв
Свет Неутешенных

Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении обложки использована иллюстрация:

© YaroslavGerzhedovich / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru

* * *

Пролог

«Когда в ночи покажется луна, не радуйся её свету, не радуйся прозрению. Прокляни глаза свои и молись о темноте, прикрыв их ладонями».

Коггвот

Утренний полумрак пригорода не предвещал ничего особенно хорошего. Несмотря на это, Родорик усмехнулся. Если и не радостно, то с явным облегчением. «Ещё темно, как славно». Никто, правда, не увидел этой усмешки, что там усмешки, его самого. Но всё же он был не один.

Престарелый шахтёр с мешком инструментов, скрюченный, бледноватый, кашляющий – не на что смотреть даже при свете. От этого и холодела его перетруженная поясница: он мнил себя последним человеком в Лекмерте, а может, и во всём Коггвоте, который заслуживает пристального внимания, к тому же в такой ранний час.

Какое-то время Родорик мялся на выходе из копей и морщил тучный старческий нос, тем самым привычно выдавая тревогу за раздражение. Но сейчас он боялся. Боялся, насколько позволял скепсис, нажитый за работой в душных Коггвотских шахтах. Теперь они не казались ему такими неприветливыми. Теперь он хотел спрятаться в них так глубоко, как возможно, затаиться.

– Чтоб они все передохли, – голос Родорика прозвучал хрипло и сдавленно. Тишина пугала его не меньше, чем незрячие глаза, которые он чувствовал там – в полутьме, прямо перед собой, которые смотрели. Не видели, но смотрели. – «Домой, надо домой».

Родорика одолевала спешка – затянутое тучами небо прояснялось. Он уже не ощущал, как рукоять кайла, то и дело подпрыгивая, врезается в плечо. Не слышал, как побрякивают инструменты внутри отсыревшего мешка. Не видел ничего, кроме покачивающихся в страшном танце уродливых силуэтов.

Низенькие, не выше двух футов, существа, заполонившие пригородный пустырь, поворачивали вытянутые седые головы, отчего редкие длинные волосы у них на затылках колыхались, как маятники. Их пепельно-коричневая кожа отслаивалась рваными лохмами. Короткие обрубки плеч то и дело пошевеливались. Но самое неприятное – глаза: их не было. Только две отвратные бугристые складки.

Одни стояли, будто маленькие статуи, другие понуро сидели в грязи, вытянув ноги, сгорбившись. Остальные неуклюже бродили кто где. Согнутые беспалые ножонки встряхивали коленями тошнотворного вида кожные наросты, свисающие с груди и брюха. Шлёп… шлёп…

«Надо успеть, пока они опять не начали». Родорик ускорил шаги, переступая через попадающиеся под ногами тельца, брезгливо увиливая от других, колышущихся, будто под ветром. Решётка городских ворот не двигалась, хотя, казалось, когда он достигнет её, она рухнет и врежется в землю в дюйме от кончика его носа. «Быстрее, быстрее…» Копошение прекратилось, в образовавшейся тиши слышалась лишь торопливая поступь, подкрепляемая бряканьем железа.

Внезапно уродец, сидящий у шершавого булыжника, издал протяжный урчащий звук, не поднимая незрячей головы. Что-то тоскливое и отчаявшееся слышалось в этой песне. Родорик ненавидел её. Всеми чувствами ненавидел. Лежащее на спине существо, не шевелясь, ответило таким же неприятным зовом. Его подхватили разом несколько трудноразличимых голосков. Вне себя от страха Родорик затрясся, но ни звука не сорвалось с его губ – он боялся говорить вместе с ними.

Всё, что ему оставалось, – слушать, рассеивая болтающимися полами грязной шахтёрской куртки струи коричневатого тумана, который густел с каждой минутой, навеивал что-то. Что-то безумное.

– Ещё один, – послышался сухой окрик.

– Так бери, – последовал резкий ответ. – Мне осточертело торчать здесь. От них несёт, как от гнилого мяса. Я, сырость, вообще не представляю, как ты можешь это жрать.

Знакомые голоса. Хоть темнота копей и попортила Родорику зрение, на слух он не жаловался. «Первый – явно Тлинс. Второй… второй, кажется, Мерхсот. Да, Мерхсот».

– Зато даром, – выплюнул Тлинс коротко, он и этого говорить не хотел. – Какая-то польза от них должна быть. Если основательно пожарить, накидать разных специй – даже ничего выходит.

– Если нос зажать.

– А что прикажешь делать? Мелкое зверьё передохло, что не передохло – то есть нельзя. Силки, которые я поставил в подлеске, так и стоят нетронутыми. Отдавать последние крохи за неладную тушку порося, которого эти увальни охотники подобрали где-то в чаще?.. Нет уж. Вот тебе. За так.

Мерхсот, остроносый колючий тип, потёр щёку, покрытую твёрдой светлой щетиной. Он знатно подмёрз в своей приталенной курточке из козьей шерсти.

– Помрёшь ты от такой диеты, болван.

– И в тот же день воздам хвалу… тем, кому там молятся эти проповедники, – Рослый мясник бесстрастного вида, в котором Родорик признал Тлинса, выпрямился, держа за ноги двух обезглавленных уродцев. Вытянутые головы валялись в грязи, испуская густые ручейки характерно белой крови.

– Не мог в лавке это сделать? – Мерхсот с отвращением отвернулся, впрочем, неприятного вида не избежал. Прямо за ним из земли торчал корень толщиной со ствол старого вяза, прямо посреди дороги, ведущей к городу. На светлой бугристой поверхности бухли омерзительные полупрозрачные наросты, заполненные молочно-белым субстратом. Один, раздувшийся больше остальных, своевременно крякнул и порвался. Наружу с чавканьем вывалились скрюченные свернувшиеся тельца. Мерхсот еле успел отскочить, прежде чем хлынувший молочно-белый поток не окатил его портки.

Тлинс, не шелохнувшись, – он стоял в стороне – вытер кривой разделочный нож о голенище и сунул за спину в ножны на широком ремне, укрытые полами кожаного жилета. Нескольких пуговиц недоставало, а левый внутренний карман уже давно обзавёлся заметной дырой.

– На кой мне их головы в лавке? Они и здесь-то ни к чему.

Мерхсот с ненавистью уставился на новорождённых уродцев, возящихся в грязи.

– Псам поглодать, – он безразлично пожал плечами и сразу же пожалел, что не оборвал разговор, который мнил крайне бессмысленным, в такой удачный для того момент. Тлинс отхаркнул вязкую желтоватую слюну.

– Я их люблю, не забывай. Смотри-ка… Это не Родорик ли топает? – он возвысил голос. – Как там под землёй сегодня?

Мясник вяло приподнял далеко посаженные брови и только этим приветствием и обошёлся. Мерхсот и того не предпринял.

– Темно, – глухо пробормотал Родорик, не сбавляя шаг. Больше ему нечего было ответить. А он ни о чём другом и не думал.

– Иногда меня зависть берёт, – лязгнул Мерхсот и отвернулся. – Эти шахтёры роются в своих тоннелях: видят темноту, слышат тишину. Знай киркой постукивай. И никакой тебе нечисти. Никакого урчания, никакой вони. Тоже, что ли, пойти в шахты? Брошу я это пастбище. Брошу и уйду куда-нибудь, где потемней. Так и знай, Тлинс.

Пастух поднял камень и швырнул в раздутый нарост. Шлёп… – ещё несколько тел.

Дервар

Дребезжащая мелодия покончила с тишиной. Справедливости ради, тишина была неполной. Хотя и не сказать, чтобы скрежет лопаты и глухой стук комков земли сильно тревожили её.

Тощий черноволосый менестрель, пристроившийся в корнях засохшего вяза, убрал руку с железной лютни и долго выдохнул, уставившись в ночную тень.

– Не идёт, мастер Кёртис? – заботливо пропыхтел жирный верзила, высунувшись из ямы, и утёр вспотевший лоб тыльной, но от того не менее грязной, стороной руки.

– Не идёт, Рокрим, – с досадой подтвердил черноволосый и поглядел на лютню. Затейливая наружность и все иные качества инструмента гласили, что его изготовил настоящий профессионал своего дела. Приятный на вид начищенный металл смотрелся более чем величественно, а мелодия, какой бы бездарной ни выходила, всегда получалась переливчатой и гулкой. Но сейчас что-то не шло.

Лопата врезалась в подгнившую древесину.

– Мастер Кёртис, верёвку не подадите? – попросил Рокрим и исчез в яме по самую лохматую макушку. – Ничего, что я вас тревожу?

– Нет-нет, к твоим услугам, – Кёртис легко поднялся, выпрямился во все свои шесть футов и поправил измятый плащ, в который всё это время кутался. – Иногда только такие плёвости и вселяют в меня вдохновение. А вот и верёвка. Держи.

Он положил на край ямы недлинный истёртый моток, предварительно очистив от приставших сухих листьев и веточек. Здоровая пятерня высунулась на поверхность и сгребла то, что было попрошено.

– А вы, мастер Кёртис, в тот раз наигрывали… помните?

– Дай-ка подумать… – подобрав отложенную лютню, Кёртис поставил ногу на выдающийся корень и сосредоточенно сморщился. – А-а!.. Вот эта? – несколько струн дёрнулись в полузабытой очерёдности. – Славная, славная… Ничего не скажешь.

Рокрим выбрался из ямы, разбрасывая сапогами разрытую землю, и задрал голову.

– По виду, крепкая… – вопросительно заключил он, приметив ветку покряжистей. Не переставая наигрывать, Кёртис искоса глянул в яму, затем наверх.

– Должна…

Они одновременно опустили головы и бегло обменялись взглядами. Рокрим перекинул верёвку через толстый сук, подёргал.

– Должна, – и снова скрылся в яме.

– Но я уже не совсем её помню, – Кёртис уселся в сени дерева и поёрзал, укрыв колени краями плаща. – Жаль… А хотя… – он несильно подёргал струны, доверяясь памяти пальцев. – Вот же!

– Узнаю! – Рокрим раскряхтелся милым хохотком и вылез из ямы, сжимая конец перепачканной верёвки, не переставая улыбаться. – А ещё раз сыграете?

Верёвка натянулась, зашуршала по ветке, соскребая влажную древесную пыль. Здоровяк нисколько не утруждался, даже подсвистел что-то, пока менестрель играл. Мелодия – и впрямь хоть куда.

Сперва над ямой показались плечи, исхудалые, почерневшие. Голова почти не видна, подбородок упирается в грудь. Трудно сказать, девка, по всей видимости. Струйки земли бегут по сгнившим лохмам юбки, некогда светлой сорочки.

– Красиво… – одобрил черноволосый и вновь заиграл. Управившись, Рокрим привязал конец верёвки к стволу и хотел уже согласиться, но передумал. Только улыбнулся, растянув пухлые щёки, заросшие острой серой щетиной.

Поднялся ветерок. Прохладный, но нежный, он растрепал мелкие ветки, словно грязные волосы. Под его игривыми вздохами покачивался тонкий женский силуэт.

В ночной тени ещё долго звучала дребезжащая мелодия. Трое слушали её. Трое молчали.

Глава 1. Стук в глухой темноте

Складки между впалыми щеками и носом придавали худощавой физиономии Креупци некую мрачность. Надо отметить, что этакая мрачность приходилась как нельзя к месту: лавка у трактирной двери, на которой он устроился, дабы выкурить свою утреннюю трубочку, отсырела и источала гниловатый душок. Утро выдалось не из приятных. К тому же боль в глазах не утихала, это длилось уже несколько месяцев, к ней не удавалось привыкнуть. Неявная, но постоянная, она покидала его только в непроглядном мраке.

Нестарый проповедник, завёрнутый в тёмно-пепельные одежды, с крайним пониманием молчал, отскребая ногтем грязь от потрёпанного края робы. Бернек – так его звали, хотя сам он редко представлялся без особой нужды.

В утренних потёмках раздалось мокрое пошлёпывание, затем показалась маленькая тощая фигурка. Гаденькие ножки, согнутые в коленях, тревожили пригородную дорогу беспалыми ступнями.

– Сырость… – ругнулся Креупци, скривив рот, и запустил пальцы в коротко остриженные волосы. Покачивающийся силуэтец с неизвестной целью пробирался сквозь туман. – Какой в тебе толк, если твои молитвы не хочется слушать, а твоё молчание – раздражает?

Бернек своевременно закончил чистку, которая видимого результата не приносила, и укрыл руки под полами одежд. Креупци поднялся и похрустел костями.

– Лавка в твоём распоряжении, – бросил он перед уходом. – «Сырость, даже не покурил».

Трубка вернулась во внутренний карман, с неким разочарованием. Креупци водрузил на плечо кирку, только того и ждавшую, и пошагал в туман.

«Шахты…» Мрачные ходы, прорытые под землями Коггвота, никогда не славились радушием. Они уходили вглубь, куда-то в темноту, где слышались лишь гулкие удары кирок, скрежет лопат, стук молотков. Платили за такую работу, прямо скажем, не щедро, в то же время и получить её не представлялось таким уж затратным делом. Брали всех, кого придётся, рабочих всегда недоставало.

Время от времени слышалось урчание, шлепки и чавканье. На пути встречались полуразложившиеся коричневые тельца – скоро и они догниют. В дымке возникали и пропадали одинокие фигурки. Одни падали, другие плелись дальше и падали где-то в другом месте, но все они умирали. Стремительно, хоть и медленно в каком-то смысле.

Сочувствия Креупци к ним не испытывал, он был не в силах отделаться от ощущения, что твари следят за ним. Но ни глаз, ни самих наблюдателей, ничего, кроме грязной дымки, в которой маячили остроконечные исполинские тени.

Корни ползли из земли там, где никогда не росло ничего серьёзнее чахлой травы, пробивали улицы, пригородные дороги, треснутые пустыри. Наиболее самомнительные лесорубы поначалу пытались корчевать их, но топоры раз за разом тупились, лопаты безвозвратно гнулись, в то время как брань всё усиливалась. Коггвот был огромен, слушки про Корневой мор и загадочных уродцев, порождённых им, расползались неспешно и лениво.

Северный подземный вход в копи венчала сколоченная из разношёрстных досок стена высотой в дюжину футов. Её освещал лишь слабый свет факела в держателе.

Креупци постучался и отступил назад, предоставляя незаметной дверке возможность раскрыться. Привратник Койел не заставил себя ждать. Неизбежно стареющий, отработавший своё туннельщик, обладатель длинного носа, сальной копны волос и маленьких слеповатых глазок.

– Ты рано, – он отодвинулся в сторону, и Креупци с облегчением шагнул во мрак. Хлопнувшись о стену, дверка привычно вернулась обратно. Койел стукнул засовом и снял со стены причудливый фонарь. – Восемь свеч. Как обычно, – он достал из огромной кожаной торбы, висящей на вбитом в стену крюке, бумажный свёрток. – Не пожги всё раньше времени, чтобы не пришлось топать наверх за новыми. Бывай.

Креупци не произнёс ни слова. Он был убеждён, что это место создано для того, чтобы молчать. Боль в глазах понемногу стихала.

Входная шахта всегда оставалась в непроглядной тьме. Свет тут и не требовался. Каждый, даже не особо уважающий себя туннельщик мог пройти по ней с завязанными глазами. Она вела в гигантский слабоосвещённый холл с провалом посередине. Ничем не огороженная спиральная тропа в свете вереницы факелов тянулась вниз вдоль бугристых стен. Из глубины доносилось раскатистое «тук… тук…»

Креупци удавалось расслабиться лишь здесь. Здесь он чувствовал уединение; там, снаружи, оно ему недоступно. Никому не доступно. «Постоянно это урчание и чавканье. Эти шлепки, этот запах…» Его передёрнуло при мысли о гадких наростах. Уродцы обратили в руины последние крохи того комфорта, на который он ещё мог надеяться. Он и позабыл, каково это – остаться одному, не ощущать, что рядом кто-то есть, всегда.

Проём в стене прервал череду факелов. Креупци бросил взгляд в темноту и свернул с тропы. Выложенный влажными плитами коридор освещался такими же факелами. Одни источали всё ещё сносный свет, некоторые еле тлели. Значит, сейчас придёт Койел и зажжёт новые. «Что-то он не торопится».

Далёкий стук приглушила усталая поступь. Креупци без удивления остановился. Идущая навстречу скрюченная фигура сделала ещё несколько неуверенных шагов и тоже замерла.

– Родорик, ты? – по правде, Креупци и так знал, что это он. Они постоянно сталкивались в этом туннеле. Старый шахтёр – торопился домой до того, как окончательно рассветёт, Креупци – норовил запрятаться в шахтах, погрязнуть во тьме. Они понимали друг друга, пожалуй, получше многих, но никогда не говорили ни о чём серьёзном.

– Креупци!.. – Родорик расплылся в улыбке, кончик длинного носа слегка согнулся. – Как, ещё не рассвело?

Креупци издал снисходительный смешок.

– Нет, Родорик, но всё равно не мешкай.

Они прощально кивнули друг другу и двинулись в прежнем направлении.

– Креупци… – Родорик ни с того, ни с сего обернулся. Никогда такого не было. Чтобы он и замешкался перед уходом – никогда, определённо. Креупци остановился, вопросительно ожидая. – Удачи в шахтах… Удачной работы.

– И ты, Родорик, не спотыкайся, – Креупци показал наиболее дружелюбную улыбку из тех, которые когда-либо появлялись на его лице. Старик растерянно, будто самому себе удивляясь, отрывисто покивал, уставившись в землю, пробормотал что-то и торопливо побрёл дальше.

Сумрачные шахтёры в пыльных холщовых одёжках столпились на неровном плато. Засыпанные каменной крошкой головы казались поседевшими. Ни один не обернулся, когда на одном из помостов, скрытых тенью, возникла одинокая фигура Креупци. Впрочем, он тут же пропал, лишь ненадолго помедлив, глядя на них.

Неоживлённая работа прекратилась. Кирки покоились на оттекающих плечах, возле мятых кожаных сапог. Стук уступил место тревожной тишине, коротким покашливаниям и хриплым вздохам.

– Так, потеснитесь уже, – потребовал толстоватый надсмотрщик Уодс, заросший и взволнованный. Работяги нехотя расступились, но так и не отняли взглядов от лежащего перед ними тела. – Кто видел, как он упал? А?.. Вот ты, Олви. Вы работали рядом.

Хлипкий с виду коротенький мужичок – один из самых молодых здесь – дёрнулся, услышав своё имя, и выронил кирку. Крупные широко посаженные глаза заскакали.

– Я головой лишний раз не кручу, мастер Уодс, – пролепетал он, принимая испуганную позу. – Темно же ж тут. И чего смотреть? Нечего. Так никаких свечей не напасёшься. Всё прогорит. Я слышал только… как он вскрикнул… сорвался когда. И всё, больше ничего.

Уодс поморщился, в очередной раз глянув на кроваво-серую картину, которую являл собой бедняга Толвиас, как ни странно, сейчас тот выглядел менее неказистым, чем при жизни.

– Оттащите тело наверх. Шевелитесь, вытрите тут всё и к работе. К работе, господа.

Олви и ещё один шахтёр, не менее потрёпанной наружности, поволокли Толвиаса вверх по тропке, кряхтя и испуганно бранясь вполголоса. Остальные с подозрительной прыткостью разошлись по своим туннелям, и стук мало-помалу возобновился.

«Толвиас проработал в копях подольше многих, – приземистый Соттак отряхнул бороду от пыли, поглядывая на кровавый след с помоста. – Сорвался… Вот так взял и сорвался?»

Обычно он не любил встревать в дела, его не касающиеся, но, как-никак, Толвиас приходился ему приятелем. Они трудились в соседствующих проёмах и частенько коротали время, распивая разбавленный эль за обсуждением каких-нибудь незначительных новостей. Хотя в последнее время все пересуды как-то сами собой сводились к нечисти, заполнившей всю ближнюю и дальнюю округу.

«Король убёг, – лопотал Толвиас, отрываясь от бурдюка, изредка почёсывая неказистую рожу. Они сидели на выступе, уставившись на выход из копей, освещённый далёким пятнышком света. – А ты говоришь, делать. Что делать? Кайлом стучать – других соображений не имеется».

– Соттак, что с тобой? – прогудел знакомый голос.

– Креупци, – шахтёр обернулся, не изменившись в лице, и медленно вернул взгляд в темноту. – Ты… слышал, да?.. Уже слышал?..

– Мне жаль, – Креупци с трудом потёр глаза, даже головой двигать не хотелось. Душный полумрак сгущался. Убаюкивал. – Не работается как-то, верно? После такого… Видно, он сослепу…

Какое-то время Соттак пасмурно молчал.

– Креупци… ты… ты же и без меня знаешь, что не сослепу, – прождав ответ чересчур долго, шахтёр повернул голову – никого. – Креупци?.. Ты… здесь?

Креупци уже не слышал. Ничего, кроме своей осторожной поступи. «Влево, опять влево…» Тропа уходила вниз, по бокам тянулись подпорки с тухнущими факелами, невысокие своды оставались в тени. Уклон почти не чувствовался, с непривычки таким лядом можно было уйти глубоко-глубоко, особенно если не знать, куда идёшь. Но Креупци знал, хорошо знал – в темноту.

Тоннель оборвался без видимого предупреждения. Креупци вышел на ограждённый помост, выдающийся над пропастью, и застыл. Он волей-неволей всегда засматривался. Перед ним зияла гигантская подземная долина – низинный ярус. Здешние шахтёры выглядели куда менее располагающе: мрак сказывался на них неблаготворно. Усталость и сдавленная злость не сходили с пыльных физиономий. Они почти не разговаривали, не смотрели друг на друга, будто одно железо для них и существовало. Бугристые рудные жилы стонали под ударами старых кирок, эта песня не прерывалась никогда.

Не удивительно, шахтёры и в целом-то не особенно приветливы, тем более, в такой глухой темноте. Колеблющееся пламя факелов, казалось, только сгущает её. Она почти осязаема, сочится отовсюду, как туман, окутывает и усыпляет. Единственное, что приводило в чувства, спасало от смертельной дремоты – надрывный кашель, от него делалось не по себе. То тут, то там, и снова – «тук… тук… тук…»

Одинокий шахтёр, спящий у стены на прохудившемся тюфячке, вздрогнул и перевернулся на спину, опять дёрнулся. Креупци глянул на него, как на очередной булыжник, попавшийся по пути, и подцепил за кольцо погнутый фонарь, бесхозно покоившийся возле стянутой перед сном сбитой обувки. Тусклый огонёк свечи определённо не привлекал внимания. Как и требовалось.

– Я работаю в копях уже двадцать лет, – в голосе Соттака прозвучала неуверенная настойчивость. – И за эти двадцать лет я ни разу… Уодс… ни разу не видел, чтобы он оступился хоть на шажочек. Хватит дурить меня. Я… не слабоумен. Знаю, что сделалось. Только не знаю как. И работать дальше я не буду. Не буду.

Уодс снисходительно вздохнул и упёрся предплечьями в заборчик, отделяющий их от пропасти.

– Ты хороший работник, Соттак. Жаль только, в твою работу не входит сметливость. С чего ты взял, что я, как ты говоришь, дурю тебя? Нужно мне это?.. Не нужно. Я нуждаюсь в каждом шахтёре.

– В каждом никто не нуждается, – Соттак таращился во мрак, переминаясь с ноги на ногу. Доски помоста то и дело поскрипывали. – Я догадываюсь, кто может знать. Тот старик. Толвиас работал с ним на нижнем ярусе. То-то он такой перепуганный ходит.

– Родорик? Это вряд ли. Он всегда такой. С тех пор, как сбежал от жены.

– Толвиас говорил, они копают какие-то тоннели. Не для добычи железа. Для чего, сказал, не знает. Он был сам не свой последние дни. Говорил мало, не как обычно. Обычно он много говорил. Так, что и не заткнуть. А тут молчит. Я и насторожился, но расспрашивать не стал. Надо было… Хотя я и без объяснений догадываюсь, что там что-то нечисто. Я не буду работать, в бездну эти шахты. Я думал, хоть здесь я допрошусь покоя, – шахтёр повернул к надсмотрщику перекошенное лицо. – Мало нам этих слепых смрадышей, так ещё и король нас бросил. Как же это, а?.. Коггвот разорён, люди прячутся от света, лишь бы не видеть того, что делается. Так… не должно быть. В бездну вас. Вас всех с вашей проклятой духотой.

Ладонь ярусного надсмотрщика легла Соттаку на плечо.

– Ты расстроен, – голос Уодса прозвучал глухо и неприятно. – Но горечь не подтверждает опасений. В шахтах темно – всего не увидеть, вот ты и додумываешь.

Соттак в сомнении прищурил глаза, ему хотелось поверить, вернуться к работе как ни в чём ни бывало, забыть обо всём – он отвернулся, и его взгляд вновь канул во тьму.