Текст книги "Операция «Сближение»"

Автор книги: Герчо Атанасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– А браслет? Что значит буква В на внутренней стороне?

Балчев не имел ни малейшего представления – никогда не разглядывал браслет, да еще с внутренней стороны. Либо он, правда, лопух, либо решил обвести меня вокруг пальца, причем делает это с завидной артистичностью, снова подумалось Станчеву.

– Ты упоминал о какой-то ее подруге – кто она?

– Думаю, что Ванева. Анетта не дружила с женщинами, не верила им.

– А мужчинам?

– Ну, говорила, что мы все – похотливые твари, но без нас жизнь потеряла бы смысл.

– Ведь она была тщеславной?

– Одно не мешало другому, майор. Она искала одновременно и самца, и ракету-носитель.

И заместителя генерального директора променяла на тренера по теннису, добавил про себя Станчев, странно.

– Странно, Балчев, странно, – вслух повторил он. – А ты не слыхал об одном молодом архитекторе, твоем сопернике?

– Об архитекторе? – Симеон вылупил глаза. – Первый раз слышу.

– Да-а-а, – протянул следователь, – давненько я не сталкивался с таким обескураживающим отчуждением да еще с полной потерей памяти…

– Причем здесь потеря памяти, – недопонял Балчев.

– Да притом: никто ничего не видел, не замечал, не слышал, никто никого не помнит, даже и по документам. Значит, кто-то очень сильно постарался, не могут же все поголовно страдать склерозом…

– Майор, я же тебе говорил…

Вдруг ясно послышалось, как в замочной скважине входной двери поворачивается ключ – кто-то вошел и остановился в прихожей. Балчев побелел, как мел, нервно дернулся и со словами „один момент" вышел из комнаты. Послышался шепот, падение какого-то деревянного предмета, и стук каблуков затих в кухне. Вошел Симеон и привалился спиной к двери. Мужчины в упор смотрели друг на друга, ожидая, что предпримет другой. Но Станчев невозмутимо молчал.

– Одна знакомая, звонила по телефону и решила заглянуть… – смущенно объяснил Балчев.

– С собственным ключом?

– А что, она не имеет права?

– Замужняя?

– А это тебе зачем, майор?

– Профессиональное любопытство… И сейчас ждет на кухне или в ванной, пока я уйду. Может, пригласишь ее сюда?

Лицо Симеона исказилось в страдальческой гримасе.

– Не надо, Станчев…

– Значит, замужем, – следователь бросил на него колючий взгляд. – Вот что…

– Вы за мной следите? – не поверил своим ушам Балчев и присел на кушетку.

Станчев размял свою затекшую ногу и поднялся.

– Ухожу я. Беги к своей очередной поклоннице, товарищ Дон-Жуан! И будь осторожен, на этот раз очень осторожен…

Не глянув в сторону кухни, Станчев пересек тесную прихожую и начал спускаться по крутой лестнице.

* * *

Просторный дом Арнаудовых сиял всеми своими люстрами, светильниками, лампами и лампочками… Впрочем, простите, дорогие читатели, даже в прихожей простых лампочек не было, на каждую из них был надет прозрачный абажур определенного цвета – разумеется, импортный. Мадам, как дома в шутку называл свою жену Арнаудов, сновала в своем дорогом атласном пеньюаре из комнаты в комнату, распоряжалась и приказывала, а Григор и Розалина, их дочка, студентка третьего курса консерватории, будущая пианистка, послушно приносили какие-то спортивные приспособления, упаковывали в станиоль или просто складывали пищевые продукты – телячьи и свиные ножки, копченые колбасы и филе, консервированных раков, крупные, как бычий глаз, маслины, брынзу в коробках, испещренных арабскими иероглифами, свежую форель, баночку черной и баночку красной икры, майонезы, рокфор – чего там только не было! Все это вынималось из двух огромных холодильников – ЗИЛа и „Сименса", каждого с двумя морозильными камерами и с автоматической системой регуляции температуры и размораживания. Отдельно, в пластмассовые коробки, укладывались охлажденные овощи и фрукты – от петрушки и мяты до ранних крупненьких черешен и поздних маленьких бананов.

– Не забудьте редиску! – слышался голос мадам. – Вангелов ее обожает… Гриша, ты позаботился о напитках?

Арнаудов загодя уложил в объемистую сумку бутылку шотландского виски, греческую анисовку, знаменитую перловскую ракию, марочные красные и белые вина, старазагорское и австрийское пиво. В проволочных ящиках мирно покоились бутылки с прохладительными напитками – минеральной водой, кока-колой, лимонадом, домашним муссом из вишен.

– Папочка, мы забыли фазанов… – мимоходом кинула Розалина. – У товарища Вангелова особое пищеварение…

Арнаудов косо поглядел на дочь.

– Занимайся своей музыкой!.. Погоди, ты что, остаешься?

– Имею высочайшее позволение.

– Опять пирушка. Ох, ты у меня дождешься!

Розалина обернулась и многозначительно подмигнула отцу.

– Папа, твоя Роси отлично знает, что позволено в этом ответственном доме, а что нет… – она чмокнула его в висок.

– Ответственными бывают не дома, а их владельцы – хорошо бы тебе…

– Запомнить это? Знаю, знаю, знаю! Все знаю! – Розалина исполнила пируэт и застыла на месте, как балерина. – Знаю, что в отличие от воды жизнь течет по вертикали. Что ирония позволена только сверху вниз. Что снизу вверх разрешено раболепие. Довольно?

В окружении всевозможных пакетов они уставились друг на друга. Розалина понизила голос:

– Папочка, я все знаю, и порой мне становится страшно… и весело. Бай-бай.

Она исчезла в другой комнате. Арнаудов постоял мгновение-другое, рассеянно уставившись в акварель, висевшую на стене напротив, – подарок молодого художника. Он помог ему выгодно пристроиться и получить заказ на оформление ярмарочной палаты за рубежом. Надо бы ее взнуздать, эту кобылку, но как? – в который раз он задал себе вопрос, так и оставшийся без ответа.

Арнаудовы загрузили светло-голубое „БМВ", сияющее снаружи и внутри, еще раз наказали дочери быть внимательной во всех отношениях, особенно с замками с секретом, врезанными во входную дверь, и к завтрашнему вечеру на своей „шкоде" на дачу. И ни капли алкоголя, понятно? Роси кивнула, провожая взглядом светящиеся фары автомобиля и мигающий с подковыкой сигнал поворота. Мой ответственный папа – король поворотов, король.

Густая тишина дома окутала ее словно туманом. Она потушила свет, оставив гореть лишь бледно-салатный торшер у пианино, молчавшего с покорностью сытого и умытого молодого буйвола. Подняла крышку, взяла несколько бравурных шопеновских аккордов, звонких, порывистых, которые незаметно перешли в хроматические блуждания Брукнера, полуднично приглушенные и благородно безысходные. Век девятнадцатый минул, сейчас на дворе двадцатый век, вздохнула Роси, надо завязывать с этим пианино!

Она встала и принялась бродить по дому, зажигая свет в каждой комнате. Чего тут только не было – персидские ковры и коврики, огромные гобелены, подаренные или купленные картины, узорчатые гипсовые потолки и мраморные полы, даже стены спальни были обиты японскими шелками. Роси застыла на пороге. Вероятно, она была зачата на этой старинной двухспальной кровати в окружении низкорослых стражей – ночных шкафчиков. В одном из ящиков комода лежал альбом с ее фотографиями в грудном возрасте. Упитанное толстощекое существо с вытаращенными, глуповатыми глазами. Молодой побег ветви Арнаудовых. Отец – начальник, мать – подающая надежды музыкантша, впоследствии важная шишка на радио. В национальном радиовещании, поправила себя она. Так звучит более почтенно, совсем как пьедестал. Национальный уровень, проблема национального значения, национальное, национальное. Может, это комплекс или… И то, и другое. Родившиеся и выросшие в провинции, ее родители вставали и ложились с этим миражом… А миражом ли? Для них это был вопрос жизни, судьбы, что значило – карьеры. Карьера средненькая, но на уровне, в центре. Кто знает, кто знает…

Она заглянула в кабинет матери. Старинный столик с перламутровыми инкрустациями, старинный стул с высокой судейской спинкой, ночник западного производства, бюст Бетховена, книги с биографиями и мемуарами композиторов, программы передач, музыкальные журналы, „Шогун"[16]16
  „Шогун" – популярный американский исторический роман.


[Закрыть]. У мамы был талант, это даже сейчас заметно, когда она садится за пианино. Но эти перстни, браслеты, ожерелья, колье, медальоны, золотые и платиновые заколки и брошки, монеты эпохи Александра Македонского и Юстиниана – они-то уж точно нуждались в описи и хранении в госбанке, а может, в районном отделении милиции… Как это произошло? Розалина наморщила свой гладкий лоб. Все очень просто, Росси, она любила произносить свое имя с двойным „с", первое разочарование, второе, слезы и рыдания, новые надежды, вдруг бац! – появляется товарищ Арнаудов, опытный, элегантный, самоуверенный, вроде бы интеллигентный, перспективный – бац! и отправились на машине в ресторан, бац! – и в постельку… Бац, бац! – произнесла она вслух и сладостно пощупала свои по-античному маленькие груди. И все закрутилось – свадьба при свечах, высокопоставленные кумовья и гости, путешествие по Европе, строительство новой квартиры, мебель… Погоди, погоди, меня же зачали не здесь, а на этой ужасной улице Веслец… В сущности, какое это имеет значение?! Джон вырос в Коневице[17]17
  Коневица – пролетарская слободка в Софии.


[Закрыть], а он – лучший музыкант на курсе, гораздо лучше меня, но я отвлеклась… На третьем курсе учеба была прервана по причине беременности – великого таинства природы, она произнесла последние слова вслух голосом известного актера. Тогда шло капитальное строительство жилища, его обзаведение по всем линиям и каналам, бац – и она получает место редактора на полставки, бац – зачислена в штат, бац-бац – уже замначальника, бац-бац-бац! – всемогущий шеф редакции. Командировки за рубеж, фестивали, Тина Арнаудова превращается в товарища Арнаудову. „Унесенные ветром", „Граф Монте-Кристо", „Дама с камелиями", „Роман Яворова", как там его… ах да, „Обветренные холмы", ну и наконец „Шогун". Была б я писательницей, Роси потянулась и замерла, такой бы „Рэгтайм" закрутила, да нет желания!

Растратчица времени, Роси прочитала „Рэгтайм" Доктороу между двумя пирушками и впала в такой восторг, что даже не знала, с кем им поделиться – с близкими и знакомыми или же с небесами. Выбор пал на небеса. Страшная штука – это небо, оно все поглощает и ничего не дает взамен, лишь лунные иллюзии… И еще немного солнца, дождя, ветра и снега, поправила она себя, и утешение в безразличии, бездонное, как оно само. Мысль ей понравилась – утешение в безразличии – да, неплохо.

Она остановилась перед открытой дверью отцовского кабинета, здесь ей все было известно наизусть: инженерная и экономическая литература, морские и торговые атласы, справочники, словари, энциклопедии, альбомы, путевые заметки, брошюры, какая-то многотомная история дипломатии, должно быть, он ее ни разу не открывал – эх, мечты, мечты… и романы, большинство из которых он тоже не читал. Но все книги чистенькие, аккуратно выстроенные в ряд, они украшали дубовые шкафы, закрывавшие противоположные стены, а посреди в мудром одиночестве стоял такой же солидный дубовый письменный стол, на котором располагались кожаные папки, пластмассовые стаканчики с ручками и цветными карандашами, малахитовая чернильница и мраморные шкатулки на бронзовых ножках. Здесь же находился старательно подклеенный старый немецкий глобус. Отец гордился им, говорил, что это память о школьных годах – э-э-эх!

Роси улеглась на кушетку, на матрас, набитый морской травой, равно как и алжирские кожаные табуретки в форме ручных мельниц, стоявшие по одну сторону камина в гостиной. Этот камин клал один старичок, бывший царский печник, обращавшийся ко всем со словами – „господин и госпожа". Камин был сделан по образцу, взятому из датского журнала, – специальные кирпичи, кованая медь, нетемнеющая латунь, страх и ужас! Разжигали камин осенью и перед Рождеством, исполняли народные обряды, пекли пироги и прятали в них записки с шутливыми пожеланиями, напевали полузабытые песенки ряженых, запах измирского ладана, благовония из Греции и с Ближнего Востока – только с Дальнего Востока ничего не было. Впрочем, неверно. Был резной столик с Филиппин, купленный на толкучке, индийский кувшин ручной ковки с ручкой в виде лебединой шеи, из которого никогда ничего не вытекало. Внимание, Росси: к кому природа была более щедра, кому больше благоволила – товарищу Григору Арнаудову или товарищу Екатерине Блысковой-Арнаудовой? Розалина зажмурилась и немного постояла с закрытыми глазами. Она любила этот трепещущий полумрак, в его объятиях мысль текла легко, свободно, минуя препятствия зримого. Папа – логик, бац, педант, бац, материалист, бац-бац! Начинал он с глобуса – путешествия, романтика, громадные звезды над Фамагустой, а добрался до поста крупного торговца, тут машина, там аппаратура, спрос и предложения, конъюнктура – бац-бац-бац!.. Роси подняла ногу, юбка задралась и оголила стройные ляжки, симметрично сливающиеся в Евином междуречье. Конъюнктура, повторила она вполголоса, вот это слово! Папа – человек карьеры, любой ценой, на всю жизнь, беспрекословно, безусловно, без, без… Значит, он и есть конъюнктурщик – бац. А мама – его тень. Чуток духовности, „Унесенные ветром", бац-бац. Роси опустила одну ногу и подняла другую. А моя милость, Роси и тэ дэ Арнаудова, двадцати двух лет, начинающая пианистка с мощной тягой к выпивке и сексу, золотая девчушка с платиновым взглядом… Эх, что тебя ждет, милое создание – всемирные конкурсы, венская, амстердамская, филадельфийская филармонии с дядей Караяном, ну, разумеется, не так ли? Черта с два!..

Раздался звонок – один, два, три…

Роси бесшумно прокралась к двери и таинственно ее отворила. В прихожую ввалились два парня и девушка, все в джинсах.

– Предки умотали? – огляделся один из пришедших, русоволосый, с пронизывающим взглядом голубых глаз.

Роси важно кивнула.

– Тогда начнем. Я изнываю от жажды.

– А я – от голода, – заявила девица с каштановыми волосами, круглыми птичьими глазами, с обтянутыми джинсами бедрами.

По дороге на кухню Роси включила аппаратуру. Из гостиной послышались дикие английские голоса, казалось, неизменившиеся со времен Генриха VIII, подстрекаемые звуками столь же цивилизованного оркестра. Хозяйка быстро вернулась, толкая нагруженную тележку с портретом Наполеона.

– Прошу вас, господа, – виски, джин, водка, анисовка, коньяк. Как всегда, у нас самообслуживание.

Они погасили люстру, сверкавшую своим австрийским хрусталем, расхватали бутылки: здесь привыкли пить из горла и не разбавляя, за исключением разве что джина и анисовой. Особенно старались Тома и Роси, словно они договорились, кто кого перепьет. Она сновала между кухней и гостиной, подносила закуски, что-то бормотала и целовала в лоб своего приятеля Ивана, студента консерватории. Хочу, чтоб ты полностью расслабился… – шептала она ему, вот так… Много пьешь, бросал Иван, он разговаривал с другой гостьей, Эмилией, и был занят своими мыслями. Не дури, отвечала Роси. В ее глазах уже начинал появляться тот особый блеск, дикий, выдававший приближение ее внезапных выкидонов. В любое время без видимого повода она могла взгромоздиться своими точеными ножками на стол и двинуть вызывающую речь – смесь иронии, полуциничных намеков и безумных обобщений, или начать танцевать с прекрасной пластикой и умением, стаскивая с себя и расшвыривая одежду, белье, пока не оставалась почти голой. Но сначала ей требовалось накачаться…

– Господа, знаете, как мы будем выглядеть через час? – сверкнул своими лимонадными глазами Тома, студент-политехник, одно время занимавшийся боксом. Одно его ухо росло вкривь – от прямого попадания, как он сам выражался.

– Пир во время чумы…

– Правильно, Эми, получай конфетку! – Тома приподнялся и небрежно поцеловал Эмилию. Она занималась испанской филологией, а школьные годы провела с отцом за границей.

– Это из „Декамерона"? – спросила Роси.

– Что, конфетка?

– Пир, дорогой мой.

– Нет, не из „Декамерона", – неуверенно вставила Эмилия.

Я тебя напою, прошептала Роси на ухо Томе, сегодня я в обалденной форме… А по этому делу? – ухмыльнулся Тома. И по этому, а ты из любознательных? – она загадочно ему усмехнулась.

– Обожаю пиры, дети мои! – восторженно воскликнул Тома. – Я ощущаю в себе взрывоопасную смесь свободы и хаоса…

– Громкие слова, – поддел его Иван. – На всю Европу…

– Эх, протестант, тебе меня не уязвить. Те, кто выросли в хаосе, стремятся насадить порядок. Но свобода не терпит протестантского порядка, она – капризная дама!

Они перекинулись взглядами.

– А ты, я вижу, знаток. Только откуда дама – из бара „Астория" или с птичьего базара?

Тома нащупал бутылку с виски.

– А почему бы не из Коневицы? Зажигательная шопская[18]18
  Шопы – жители Западной Болгарии.


[Закрыть] плясовая или рок'н'ролл с мадам, выбирайте, детки мои!

– Неповоротливый ты мой! – подхватила Роси.

– Нет, правда, а почему бы не из Коневицы! – нападал подвыпивший Тома.

– Ты еще мал играть в эти игры, парень! Возись со своей техникой! – отрезал Иван.

– Господа, кандидат в музыканты растет на глазах… Поглядишь, так завтра наш идейный сакса-афон примется нами руководить!

– Том! – не выдержала Эмилия.

– Ты этого заслуживаешь, – мрачно произнес Иван. – А саксофон, между прочим, пишется с „о".

Тома уставился в непроницаемое лицо Ивана.

– Ты собираешься мной руководить?

– Руки не хочется пачкать, и душу. Мой тебе совет: не суйся не в свое дело.

Оба парня набычились, и Роси почувствовала, что назревает скандал.

– Эй, петухи, – звонко сказала она, – вы нас, что, за куриц принимаете? Через несколько дней школьники запоют „Иди, народ мой, возрожденный…", вспомните, где вы находитесь!

– На философской ниве… – Тома приподнялся, чмокнул Роси в щеку и подал ей бутылку. – Всего лишь через пару десятков лет человек превратится в электронного робота. Сломалась какая-нибудь платка – замени ее и шагай на здоровье дальше. Возрожденные, выпотрошенные…

Эмилия догадалась сменить кассету, и из динамиков магнитофона полилась сумеречная нега, переходящая в стон. Брейли, узнаю по звучанью, заметил Иван, прислушиваясь к страстной молитве инструмента. Что он делал в этом доме, среди этих баловней судьбы, которые к тому же берутся учить его музыке? Выпивка, споры доморощенных философов, любовь, пардон, секс – хватит, надо отползать на свою улицу Пиротскую, там тебе место. Он поймал очередной лучезарный взгляд Роси. Интеллигентный зверь. Они познакомились в консерватории. На него произвели впечатление ее импортные тряпки – на них были потрачены не центы, их выбирал опытный глаз. На его плече висел выданный ему в консерватории саксофон, и в толчее он ненароком задел ее инструментом. Они остановились, он извинился от имени саксофона, она рассмеялась, блеснули два ряда мраморных хищных зубов. Разговорились. Роси заявила, что не может таскать на плече свое собственное пианино фирмы „Петрофф", затем они присели выпить по чашечке кофе – так начались их встречи. Нет, были еще какие-то споры насчет комсомольских дел, он уже плохо помнил…

Потом появились Эмилия и Тома, этот парень ему не понравился с самого начала, его рыбьи глаза излучали что-то примитивное и нахальное. На „шкоде" Роси они зачастили в пригородные ресторанчики, в Боровец, даже в Пловдив. Он видел, что эта парочка располагает деньгами и временем, а он потел при расчетах с официантами, и вдвойне его мучала их снисходительность. Однажды вечером они забрались на дачу Арнаудовых, надрались до опупения, рассвет встретили в чем мать родила. В ту ночь он стал Джоном…

Странное дело. Их телесная близость, настолько спонтанная, одним махом разрушила шутливый настрой, существовавший между ними: он оказался лишь элегантной приманкой, улетучившейся после первого же божественного соприкосновения с материей. Пропали веселые шпильки, разговоры-дуэли – одна бутылка импортной смеси, очередная квартира знакомой или знакомого, неутолимый голод наслаждения, с каждым разом все более выматывающий, прерываемый тягостным молчанием.

Однажды вечером он не выдержал и сказал, что чувствует себя какой-то секс-машиной, и в этом есть что-то обидное для них обоих, разве она не согласна?.. А ты чего от меня добиваешься, романтических излияний, бедный мой глупыш. Неужели ты воображаешь, что раз на тебе застиранное белье, то ты превосходишь меня морально? Вот, держи, купила тебе индийское, чистый хлопок… – она сунула руку в сумку и вытащила оттуда два пакета.

Он был оскорблен, унижен, взбешен до последнего предела. Ах вот оно что! Значит, во всем виноват этот простачок с Пиротской в застиранных трусах… Ну еще бы, ведь это же не я боюсь заблудиться в роскошном лабиринте комнат, не я разъезжаю на собственной машине, выбираюсь за границу, когда мне взбредет в голову! Куда мне до вас, разных там Эми и Томи, обеспеченных по уши и потому позволяющих себе этакую барскую снисходительность… Все, баста, баста!..

Они долгое время не виделись, пока она не подловила его, внешне напыщенная, а на самом деле притихшая, с каким-то ласково-печальным блеском в глазах. Я соскучилась, чертушка, знаешь, чего мне стоит вымолвить сейчас эти слова?.. Куда ты меня поведешь?

Он повел ее в предгорье Плана, шли куда глаза глядят, затем он расстелил на траве свою рубашку. Они лежали под огромным, как бы светящимся изнутри буком, наедине с мирозданием, из птичьего гнезда доносился жалобный писк, по стеблю боярышника ползла божья коровка, это был их самый счастливый день. Был. Через одну-две недели Роси не выдержала и затащила его в какую-то компанию, они напились, бук с величественной кроной был выкорчеван из земли и повалился корнями наружу. Все пошло по-старому…

Иван задумался и не заметил, как Роси быстро опьянела. Они сидели вдвоем с Томой на ковре и безмолвно передавали друг другу бутылку, обводя комнату помутневшими злыми взглядами. Достаточно было лишь искорки, и Иван решил ее высечь: эй, роботы, чего вы ждете, может, пора меняться платами…

Тома плеснул виски на ковер, словно хотел его освятить или продезинфецировать.

– Слушай, Джон, как это было… Когда говорят боги, факты молчат…

Все засмеялись. Громче всех Тома.

– Так-то, господин продавец огурцов… Я еще от деда знаю: богач, значит, умник, а бедняк – дурак.

Иван нахохлился.

– Ну-ка повтори!

– Ты все прекрасно слышал. Бедных философов на этом свете не сыщешь, вот бедных музыкантов…

Чаша была переполнена. Роси плеснула из бутылки на рубашку Томы и закричала:

– Я запрещаю тебе касаться этой темы! Джон, пошли потанцуем…

Иван смотрел на нее не мигая – из последних сил он сдерживался, чтобы не врезать Томе по физиономии, а тот невозмутимо разглядывал мокрое пятно на рубашке.

– Джон, пошли потанцуем!

– Никакой я не Джон! – сказал он и вполголоса выругался.

– Эй, попрошу без грубостей! – предупредил его Тома. – Если бедность уже не порок, то она хотя бы должна помнить о скромности…

– Слушай, скотина, держи язык за зубами или… – Иван еле сдержался, ощутив на себе тревожные взгляды девушек. Лишь их присутствие мешало ему хлопнуть дверью. А Тома, казалось, ничего не замечал.

– От деда я знаю, что раз существует богатство, должна существовать и бедность, одно без другого немыслимо. Настанет день, когда они рука об руку сверзятся в пропасть, мой дед – мудрый человек…

Девушки переглянулись, Роси взяла на себя инициативу и отвела в угол разъяренного Ивана. От нее несло перегаром.

– Не обращай на него внимания, – сказала она шепотом. – Он пьян в доску.

На щеках Ивана вздулись желваки.

– Ну давай потанцуем.

Она схватила его за руку, но тут же была отброшена в сторону.

– Не трогай меня!

– Ты порядком закомплексован, мой мальчик… – Из-под расстегнутой куртки, сбоку, предательски высовывался краешек индийской майки, подаренной ею. Значит, гордыню свою он переборол. – Пойдем в мою комнату…

– Иди с ним! – прошипел Иван.

– Ну не глупи, я хочу с тобой…

– Врешь.

Они слышали, как выясняли отношения Эмилия и Тома. Ты ведешь себя отвратительно, нападала Эмилия, что он тебе сделал? И к чему так надираться, ты только посмотри на себя!.. Цыпочка ты моя, отвечал Тома, ты когда на свет вылупилась?.. Если ты не перестанешь, если будешь продолжать в том же духе… Уточка, а у тебя есть еще что-нибудь в башке, кроме испанского?.. Ты невыносим, я ухожу… Бай-бай, кисуля…

– Так ты идешь или нет? – прошептала Роси, слегка покачиваясь.

– Мерзавка, – тихо отрезал Иван и в следующий момент почувствовал, как она его звонко чмокнула в щеку.

– Господа, только что мне сказали, что я Айседора Дункан… – Роси приподняла юбку и оголила свои красивые ноги, по щекам у нее пробежала нервная дрожь. – Будем танцевать, господа…

Она усилила громкость магнитофона, и по гостиной разлилась трепетная, лениво-сладостная мелодия. Под взглядами присутствующих Роси остановилась у края ковра, скинула туфли, выгнула тело и принялась извиваться, гибкие ее руки колыхались, словно ветви на ветру. Затем правая рука начала расстегивать одну за другой пуговицы на блузке, на пол упал лифчик, юбка…

Не говоря ни слова, Иван резко повернулся, и входная дверь захлопнулась за его спиной. Роси продолжала изгибаться и раздеваться, как будто ничего не произошло, а улегшийся на пол Тома сосал из бутылки и нагло пялился на танцовщицу. Эмилия не выдержала, бросила презрительный взгляд на Тому, криво улыбнувшись, посмотрела на Роси, и входная дверь снова хлопнула.

Иван курил, опершись на ограду на другой стороне улицы. Эмилия подошла к нему, помолчала и робко спросила:

– Ты меня проводишь?

Иван не ответил, как будто ничего не слышал. Сегодня Роси позвонила ему и они долго разговаривали по телефону. Она была в кошмарном настроении, перед этим у нее был тяжелый разговор с матерью, в другой раз она обещала рассказать о нем, игра на пианино становилась для нее все более тягостной. Если так будет продолжаться и впредь, она бросит консерваторию и станет барменшей, а может, девицей для развлечений, что, он не верит? Его подмывало ответить, что она никогда не порвет с консерваторией и никогда не станет барменшей, а в развлечениях она и сейчас преуспевает. Но он сдержался, а Роси, кажется, сообразила, что перегнула палку. Ты что, ревнуешь меня? Ха-ха! Я мужиков знаю, так что нечего без толку разыгрывать „Квартал в порту де Лила", изображать из себя Жана Габена и прочих, неизвестно еще, чем ты занимаешься в мое отсутствие… Он молчал… Я тебе ничего не запрещаю, дарлинг, ни в чем не ограничиваю, живи как знаешь, только не надо становиться в позу и читать мне нотации, ты меня понимаешь?.. Ты это мне хотела сказать? – спросил он, а в ответ она мяукнула, как настоящая кошка. Она нуждалась в нем, в великом Брейли из Коневицы, нет-нет, она не шутила, этим вечером ее родители отправляются на дачу, будут только Эми и Том, они потанцуют, наклюкаются как следует, но не спеша, с чувством достойного прожигания времени, присущим аристократам – ведь он придет? Он не ответил – его не прельщала ни компания, ни приглашение напиться… Значит, отказываешься? – не поверила Роси на другом конце провода. Значит, Иван воображает, что он единственный, незаменимый, эдельвейс с Пиротской, ну, это мы еще посмотрим…

Через полчаса „шкода" остановилась перед его домом, недоумевающей матери был вручен букет гвоздик – пожалуйте, госпожа, только что сорваны… – и он позволил себя увести…

– Иван, – вывела его из раздумий Эмилия.

– Что тебе?

– Ничего, – она была задета его грубым тоном.

– И я того же мнения.

– Она сумасшедшая…

– Пьяная.

И все-таки он ее защищает! – подумала Эмилия, но вслух сказала:

– С меня хватит, конец. Тома – свинья.

– Ты это ему скажи.

– Скажу обязательно…

Иван швырнул окурок и повернулся к ней.

– Поцелуй меня.

Эмилия инстинктивно отпрянула.

– Поцелуй меня, – глухо повторил он, и она почувствовала в его голосе волнение. – Больше мы не увидимся.

– Ты нездоров.

– Возможно, не всем бог дал здоровье.

Он приблизился к ней вплотную, наклонился, и их губы соприкоснулись.

– Мы ненормальные, – прошептала Эмилия.

– Возможно, Эми. Чао.

Иван бесшумно удалился.

* * *

Когда служебный лимузин доставил к кованым воротам дачи чету Вангеловых, Арнаудовы уже были почти готовы к встрече высоких гостей. Двухэтажный дом в альпийском стиле раскрыл – подобно неторопливой бабочке – деревянные створки, изнутри струилась музыка, все сверкало чистотой, трава перед верандой была подстрижена под самый корень, на ней были установлены разноцветные складные стулья и плетеные кресла. На столе в вазе стояли только что сорванные ноготки, из кухни, оборудованной в болгарско-баварском стиле, доносился веселый перезвон посуды.

Вангеловы продефилировали по газону, разглядывая стройные туи и два серебристых кедра – они первыми потянулись ввысь – усеянные цветами кусты, зеленые лужайки. Плодовые деревья изнемогали под тяжестью обильных, пока еще зеленых плодов, заросли малины, казалось, очарованные льющейся мягкой музыкой, пестрели разноцветными бабочками. Арнаудовы устроили здесь райский уголок. Так и выразился Вангелов, мужчина с белым безволосым тяжелым лицом, обращаясь к вышедшим из дома хозяевам:

– Рай, рай… Век бы отсюда не уходил!

Рядом ступала его жена, товарищ Вангелова, также дородная, с толстым слоем грима на широком лице.

– А у вас здесь с каждым разом все красивее, браво!

Обнялись, похлопывая друг друга по массивным плечам, почеломкались, в соответствии с принятым на их уровне обрядом, и расположились на террасе. Вангелов скинул свой летний полосатый пиджак, засучил рукава рубашки, взгромоздил руки на столик, отчего тот закачался.

– Гриша, дай-ка чего-нибудь холодненького, уж очень пить хочется.

Тина принесла гостю его любимую греческую анисовку со льдом. Вангелов сделал большой глоток, причмокнул, снова отпил.

– Знаете, за что я больше всего уважаю греков? Вот за этот напиток, – просопел Вангелов. – В других делах они не больно, но вот с этим питием – точно в десятку…

– У греков богатая история и культура, Стефан, – поправила его Тина. Обе женщины пригубили.

– Да не только, – вступила в разговор Вангелова, учительница литературы в гимназии. – И курорты у них есть, и товары.

Вангелов одарил жену тяжелым взглядом.

– А у нас, Цветана, что, разве нет курортов и товаров?

– Да есть, конечно…

– Не люблю, когда бьют поклоны чужим богам, это раз. Во-вторых…

– Мы не спорим, Стефан, – перебила его Тина, почувствовав неодобрительный взгляд Григора.

– Эх Тина, мы не спорим, не спорим, ан глядь – оказываемся по разные стороны плетня… Что хорошего у греков? Лани недавно ездил к ним, и честно сказать, с каждым годом у них все хуже: безработица, инфляция, американское влияние, всякие там штучки-дрючки – в поденщиков превращаются. Верно ведь говорю, а Гриша?

Арнаудов согласно кивнул, изображая на лице умудренность историческим опытом.

– Да, чтобы не забыть – с тем товарищем, землячком, все утряслось?

– Получил место замначальника конторы, – доложил Арнаудов. – Насчет прописки еще требуется помощь.