Текст книги "Операция «Сближение»"

Автор книги: Герчо Атанасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Арнаудов оставлял развлекательную часть программы своей жене и не жалел об этом – мадам Арнаудова-Блыскова бушевала, стихии, затаившиеся в ее подвижном теле и еще более подвижной душе, вырывались наружу – мимика, танцы, слова то выстраивались в ряд, то причудливо перемешивались, а гости сперва бывали пленены, а затем и окончательно покорены. Одним словом, impromptu! В до-, в фа-мажор, в си-бемоль мажор…

Именно это си-бемоль мажор связало в свое время судьбу пересекшего тридцатилетний рубеж инженера Григора Арнаудова с молодой музыкантшей Екатериной Блысковой. Попали они в одну компанию, ночь из игривой превращалась в бурную, сыпались шутки, от ухаживания перешли к поцелуям, двое будущих супругов кидались от танцев к выпивке и переходили на многозначительные разговоры, постепенно затихавшие, превращавшиеся в воркование. Инженер, какова ваша формула жизни? – спрашивала раскрасневшаяся Блыскова, а Арнаудов театрально морщился: мне известна формула энергии, формулу жизни я пока еще ищу. Может, вам она известна?.. Угадайте! – поправляла свой наряд Блыскова, как бы невзначай оголяя ухоженную белокожую шею… Вам, конечно, она известна, ведь женщины – стихийные открывательницы законов бытия… И с наигранной нежностью в голосе он шептал: моя формула жизни – это вы, женщина в вас…

Предутреннее танго, перешедшее в блюз, вплотную сблизило их, они ощущали дыхание друг друга. А вы опасный… – прошептала она и вместо ответа почувствовала, как его сухие губы прикоснулись к ее шее и начали спускаться вниз, к ключице. Эти полные губы дарили многое и обещали еще больше, особенно посреди мертвого волнения блюза. Арнаудов ощущал, как время от времени по его телу пробегала дрожь, кровь бросалась в голову и отливала, чтобы уступить место новому порыву. От изящного стана Блысковой исходило какое-то незнакомое ему ощущение эфирности, странно сочетавшейся с доступностью, – он крепко обнимал ее за талию, прижимая к себе все более плотно, а она, не сопротивляясь, словно покорившись, неожиданно выскальзывала с той же легкостью, с какой прижималась к нему. Эта игра возбуждала его и озадачивала. Вы случайно помимо музыкального училища не кончали и школы фей? – спросил он после очередного выскальзывания, а она фыркнула ему прямо в ухо, как молодая кобылка в ноздри жеребца, и Арнаудов встрепенулся от заговорившей в нем страсти. Когда по просьбе гостей Екатерина села за фортепьяно и объявила гамму си-бемоль мажор, в душе его зашевелилось давно молчавшее вожделение, и он воспринял музыкальный термин как ключ скорее к душе пианистки, чем к музыке Шопена… Спустя несколько месяцев игривая Екатерина слегка оробела в первые интимные ночи, во время которых похоть будущего ее супруга с легкостью переходила в грубость, граничащую с садизмом, что со временем она стала воспринимать как странную аномалию его натуры. Ее догадка была верной, хотя она и не знала, что виной всему были тайные раны его юношества, с годами превратившиеся в маленький порок…

В свое время Григор Арнаудов, статный сельский юноша, покинул своих живших в достатке родителей и с огромным чемоданом из грубо выделанной свиной кожи в руках уверенно ступил на городскую мостовую. Начался второй период его жизни – гимназический. Григор долго подбирал себе жилье и в конце концов нанял меблированную комнату на чердаке, с отдельным входом, в одном из старых кварталов города. В этой полумансарде, выходившей окнами на горы, он прожил в одиночестве четыре года – всегда в мире с хозяевами, всегда в чистой одежке, в ученической форме или в выходном костюме, в компании отпрысков из зажиточных провинциальных семей. Обстановка его комнаты была скрашена картой мира, глобусом, довоенным „телефункеном", фотографиями киноартистов, русским и немецким словарями и турецкой феской, оставшейся от древних времен. В торжественные моменты Григор напяливал ее на голову, принимал важную позу и таинственно замолкал. С тех пор к нему и прилипла кличка – Визирь.

Смышленый и организованный, он быстро завоевал уважение учительского коллектива, особенно математиков и физиков. За все время учебы в гимназии он ни разу не получал оценки ниже „четверки"[13]13
  В Болгарии принята шестибалльная система оценки знаний.


[Закрыть], не помнил, чтобы ему приходилось бормотать что-то невнятное из-за невыученного урока или убегать с занятий. С преподавателями держался подчеркнуто учтиво, никогда не спорил, даже если по отношению к нему допускалась явная несправедливость. Впрочем, подобные случаи были редки. Помимо математики увлекался спортом и языками, его общественная деятельность началась в местном физкультурном обществе, а завершилась в составе ученического руководства гимназии. Одним словом, Арнаудов являл собой что-то вроде местного образца гимназиста нового типа, оцененного учителями, уважаемого товарищами, обожаемого женским полом.

Однако он не поддавался соблазнам, до старших классов не пил, не курил, с девочками был осторожен: ходил в компаниях в кино, в кафе, на экскурсии, позволительны были танцы, но только до легкого флирта, не далее. И дело было не в том, что не хватало красавиц с вольным нравом, да и условий и поводов было предостаточно, чем, впрочем, не упускали случая воспользоваться его товарищи. Причины, как уже было отмечено, коренились как в унаследованной сдержанности молодого Арнаудова, так и в верности семейным нравам. Арнаудовы были потомственными виноградарями, разбогатевшими перед войной и сдавшими свои позиции после нее. Его дед и отец заключили почетное соглашение с новой властью, семейные владения влились в кооперативное хозяйство, им оставили лишь два обширных приусадебных участка. Вполне естественно, что близкие Григора были людьми беспартийными, на первый взгляд далекими от политики, хотя перед войной они тайно исповедовали умеренное германофильство. Эта скрытность, биологически неясная, но исторически объяснимая, – род Арнаудовых был древним, уходящим корнями в прошлое еще до освобождения от турецкого ига, – стала чем-то вроде родового герба, уцелевшего несмотря на все превратности болгарского бытия. И Арнаудовы ощущали это кровью, на уровне инстинктов. Перед тем как отослать голощекого Григора в город, дед и отец успели ему вталдычить: Григор, ты отправляешься в город учиться наукам, человеком стать. Мы люди меченые – и добром, и злом. Поэтому – как начнешь, так и дальше пойдет. Деньги у нас есть, в отличие от положения, которого уже никогда не будет… Так что смотри в оба, налегай на учение, со всеми умей ужиться, никакой лишней болтовни, никаких проказ. Учителей уважай, тем, что у власти, улыбайся – от тебя требуется диплом и имя!

Подобные уроки повторялись каждую осень и не были Григору в тягость, он уже усвоил, что в них есть толк, они – залог его будущего. Но сколько бы он ни придерживался установленного курса, ни сдерживал себя, все же ему не удалось устоять перед соблазном – в последнем классе начал потихоньку приобщаться к спиртному.

Пили анисовую. Образовалась у них четверка для игры в бридж, и к картам постепенно подмешалась водка. Замороженная, когда с закусью, когда без, поначалу она лишь согревала их лопавшиеся от здоровья тела, а затем стала размягчать их ласками накопленной страсти, которая по ночам заставляла Григора вертеться в поту без сна.

Однажды вечером они засиделись за картами, Григора развезло от выпивки, и он понял, что перебрал. Когда он вышел на воздух, стояла поздняя ночь, городок спал, и только откуда-то со стороны вокзала доносилось тяжелое астматическое дыхание – то ли маслобойни, то ли мельниц. Несмотря на то, что Григор был не в школьной форме, он по привычке двинул узкими, слабо освещенными улочками, мимо дощатых заборов и одноэтажных домов, сгрудившихся среди зелени. Они ему приятно напоминали о селе, да и маршрут этот был безопаснее.

Но вышло наоборот. На одном из перекрестков он чуть не столкнулся с Касабовой, учительницей пения в младших классах. Молодая женщина потеряла равновесие и оказалась в объятьях Григора. От нее пахло коньяком и духами. О чем они говорили, что делали, Григор не помнил, а позднее и не желал вспоминать. Касабова не была уроженкой этого края, жила одна, и за ней все время ходила мужская молва. Очнулся он, когда только начало светать, почувствовав странную легкость при ленивых несогласованных движениях и острую жажду, пронизывавшую его пересохшие губы. Он лежал на полу в незнакомой комнате с опущенными занавесками, голова его упиралась в ножку стола. Григор беспомощно огляделся в темноте и с нарастающим удивлением заметил контуры кровати, двух стульев, книжной этажерки, витого кресла-качалки. Над его головой висел фарфоровый абажур, вызывавший какие-то неясные воспоминания… И пока он пытался сообразить, что к чему, его тела коснулась чья-то тонкая, очень нежная рука, которая с гибкостью змеи обвила его шею, на груди очутились два мягких, невыразимо упругих шара, и он снова потонул во вчерашнем забытьи…

Так у Григора начался период греховных ночей, когда неистощимая Касабова, забыв о всяком стыде и мере, вгоняла его в срам и унижение. Это унижение было сложным ощущением – иногда сладостным до изнеможения, иногда болезненным до ярости, были и минуты, когда ему приходилось робко защищаться от неестественно агрессивного поведения учительницы пения. Приходя в себя, Григор закрывал глаза и долго не отвечал на ее ласки и слова, так же неестественно откровенные. В его отравленной душе, как в калейдоскопе, перемешивалось все только что испытанное совместно с этой невообразимо нежной и так же невообразимо грубой в своей алчности женщиной, от которой пахло коньяком и еще чем-то, что ему было не под силу определить. В разгаре страсти она позволяла себе неподозреваемые вещи, шептала ему на ухо убийственные слова, и они гремели в его горящей голове как отзвуки пира среди чумы. Это была та самая элегантная женщина, которая важно входила в класс, и эти же самые пухлые губы невинно выводили октаву или мечтательное начало песенки, нестройно подхватываемое несколькими мутирующими юношескими голосами…

Много раз, лежа в своей холостяцкой постели, вперив взгляд в угол комнаты, Григор покрывался краской стыда, вспоминая о ее движениях и воплях, а особенно об этих ее словечках, хлестких, как удары бича, бесстыдных, доводивших его до озверения, и тут он клялся себе, что ноги его больше не будет у Касабовой. Но наступал вечер, и он, безвольный и угрюмый, надевал свой выходной костюм и, как кошка, крался мимо дощатых заборов, сжимая в кармане влажный от пота ключ от чужой двери…

Тогда он не мог себе и представить, что через месяц после того, как Касабова внезапно покинет городок, он, тоже покинутый, затащит на свою мансарду знакомую девушку и в первую же ночь превратится в Касабова – атавистически неудержимого. Но тогда он уже знал другое – бывшая учительница пения приобщила его к чему-то низменному, постыдному, приговорила его на долгие годы, возможно, на всю жизнь…

* * *

Балчев вышел с работы и с первого взгляда заметил следователя, поджидавшего его на скамейке напротив. Станчев слегка подогнул ногу, в его позе сквозило что-то беспомощное, располагающее к доверию. Следователь и доверие… – поддел себя Балчев, ко всему прочему еще хромой! Должно быть, разнюхал о моей связи с Кушевой, черт бы побрал эту жизнь, этих женщин!..

– Привет, майор, – поздоровался он, – далеко ли зашло следствие?

Станчев инстинктивно поджал ногу.

– Полковник. Впрочем, это не имеет значения, особенно для следствия.

– Майор – как-то звучит лучше… – Балчев присел на скамейку. – Чем могу тебе помочь?

Ты только посмотри на этого артиста! – подумал Станчев, как и в прошлый раз озадаченный свободной манерой Симеона держать себя.

– Надо помочь истине, Балчев, только истине. Предлагаю зайти в какое-нибудь заведение, тут не больно удобно.

Симеон понял, что на этот раз легко отделаться не удастся.

– Знаешь что, давай двинем ко мне на хату, там только голуби будут нам свидетелями. Идет?

Через четверть часа они расположились в мансарде Балчева, и пока хозяин возился на кухне, Станчев разглядывал обстановку. Кушетка на полторы персоны с двумя тугими подушками, обитыми той же тканью, протертое кресло, маленький письменный стол, заваленный газетами и журналами, портативный телевизор, ветхий чипровский[14]14
  Чипровцы – село, славящееся традиционным производством ковров.


[Закрыть] ковер с веселыми птичками в ромбах, стенной платяной шкаф. Все это больше походило на жилье аспиранта или на худой конец молодого специалиста. Должно быть, Балчев оставил все нажитое бывшему семейству. Неужели же здесь он встречается со своей претенциозной пассией?

Вошел Симеон с подносом, вытащил из угла складной столик, наполнил рюмки.

– Твое здоровье, майор! Не знаю почему, но я-то тебе доверяю. Хотя ты меня не совсем понимаешь…

Симеон сделал глоток, крякнул, Станчев слегка отхлебнул.

– Балчев, мы с вами не так хорошо знаке..

– Майор, давай на „ты"… – Симеон приложил руку к груди. – Понимаешь, когда я говорю о серьезных вещах, нет сил соблюдать разные этикеты…

Или блефует, или, правда, он чист, подумал раздраженный Станчев.

– Я сказал, что мы плохо знакомы, а мне надо распутывать дело, сам знаешь какое. Поэтому предлагаю – начистоту. Начистоту – понимаешь, Балчев.

– Майор, ты меня обижаешь…

Лицо Станчева покрылось румянцем.

– Слушай, – он повысил голос, – с Кушевой ты был близок, она даже забеременела от тебя. Почему ты это скрывал?

Балчев побледнел, челюсть его дернулась, и он погасил сигарету.

– Ясно, аптекарша… Что тебе сказать, брат, приберег я эту историю, но несмотря на все я чист, чист – понимаешь?

– Симеон, ты отдаешь себе отчет в последствиях такого поведения?! Чего ты боишься, если так уж чист?

Балчев медленно приходил в себя.

– Майор, давай разберемся по-человечески. Анетта мертва, я ее бывший – повторяю – бывший любовник. Разве не естественно с моей стороны избегать лишних подозрений?

– Что за детский лепет? Ты что, думал, ваши отношения могут остаться для нас тайной?

– Ничего я не думал… Просто сработал инстинкт, ошибка вышла.

Балчев опрокинул еще одну рюмку.

– А сейчас я тебя попрошу освободиться от любых инстинктов, я понятно выражаюсь?

– Сглупил я, признаюсь, – простонал Симеон. – Все тебе расскажу, от А до Я.

Станчев помолчал, что-то обдумывая.

– Где и как познакомились – только точно!

Балчев подробно рассказывал, а следователь мысленно сверял факты, все совпадало с показаниями Ваневой.

– И дошли до беременности, которую ты тоже предпочел скрыть. Почему?

– Майор, это не имело ничего общего с концом, уверяю тебя.

– Откуда такая уверенность?

– Все очень просто: Анетта сделала аборт, это было давно, мы расстались, она – налево, я – направо, и с тех пор – хочешь верь, хочешь не верь – я к ней не прикасался.

Станчев где-то вычитал: когда женщина понесет новую жизнь, во Вселенной что-то изменяется, – и тогда эта мысль произвела на него сильное впечатление.

– Анетта хотела родить ребенка, она тебя любила. А ты?

Старомодный тип, подумал Балчев.

– Я знаю, что нехорошо возводить поклеп на мертвых. Но я, майор, не был уверен в ее чувствах, Анетта мне не намекала о ребенке, она не ожидала такого поворота событий – я, разумеется, тоже. И когда стряслась беда…

– Беда?

– Ну хорошо… случайность произошла. Зачем опять повторять, что у нас не было такого намерения, а она вдруг стала настаивать на этом ребенке.

– Ты хочешь сказать, что она рассчитывала выгодно выйти замуж?

– Я замечал в ней что-то подобное, и это меня отталкивало. Понимаешь, это было интуитивное ощущение, строившееся на мелочах.

– Можешь припомнить что-нибудь конкретное?

Балчев поморщился.

– Сейчас расскажу – было это ночью, она прошептала мне на ухо: Симо, а не отправиться ли нам в субботу в горы, кстати прихватим одну мою подружку?.. Я сразу не сообразил, в чем дело, и спросил, почему не вдвоем, а с какой-то подружкой – это было уже после развода. Она же в ответ: а что в этом плохого, ты ведь не любишь играть в прятки?.. Тут я понял, что к чему, – Анетта переходила в атаку…

– И что ты ей ответил?

– Что я ответил? Слишком уж я беззаботен для игры в прятки, у меня душа нараспашку. Так и сказал, а она навалилась, и все пошло колесом… – они переглянулись. – Ты спросишь, как она обвела вокруг пальца? Ох майор, Анетта была коварной женщиной – чувственной, страстной, но и опыта ей было не занимать.

– В сексе?

– Именно. Но послушай, что было потом… В самый разгар она виртуозно отпрыгнула, как тигрица, свилась в клубок и прошипела: мы, женщины, нужны только для постели, не так ли, товарищ директор? На большее не пригодны… И повернулась ко мне спиной, – они снова переглянулись. Станчев ждал еще информации, и Балчев заметил про себя, что следователь – малый не промах. – Я, раздосадованный, отвернулся, что-то во мне оборвалось, потом расслабился и уснул. Сейчас внимание – кошечка подстерегала меня, она выждала, пока я погружусь в сон, и мигом вскочила на меня, я даже не успел опомниться… Думаю, что именно тогда…

– Что тогда, Балчев?

Симеон долил в рюмки.

– Может быть, именно в ту ночь она зачала, в суматохе.

– Странное определение.

– Что в нем странного, майор?

– Что близость с женщиной ты называешь суматохой. Явно, ты ее не любил.

– Не совсем так – я увлекся. Анетта то швыряла меня на седьмое небо, то шмякала о землю, бывали сумасшедшие ночи, может быть, самые дикие…

– Балчев, обрати внимание: именно в период этих диких ночей у тебя и появилась новая пассия, извини за термин. Это как можно объяснить?

И об этом ему известно, снова скрипнул зубами Симеон.

– Что было, то было, – пробормотал он. – Но поверь, я и сам никак не могу найти сносного объяснения.

– Я из верующих, – Станчев с ностальгией вспомнил недавний разговор с дочерью. – Что было потом?

– После аборта?

– После зачатия.

– Как тебе сказать… Она хотела оставить ребенка, это правда. Думаю, что она даже сильно переживала известное время. Но потом как ножом отрезала, и это был конец наших отношений.

– Ей было известно о сопернице?

– Вопросов не было, должно быть, не знала.

– Так почему же – отрезала?

– Поняла, что я не хочу ребенка.

– И заводить семью?

– Да, и семью. Ты прав.

– И пошла на это в порыве оскорбленной гордости и отчаяния, не так ли?

– В порыве оскорбленной гордости и отчаяния, хорошо сказано, но я еще добавлю – подчинившись трезвости взглядов. Анетта никогда не строила иллюзий, и это меня подсознательно отталкивало от нее – я это понял уже позднее.

– Муки совести?

– Называй, как хочешь, просто мне было не по себе. Чувствовал какую-то вину.

– Из-за ребенка?

– Ты этого ребенка слегка обожествляешь, майор. Да нет, просто по-человечески.

– А ведь в жилах этого ребенка текла и твоя кровь!

– В его – да, в ее – нет. Анетта оказалась не моей группы крови.

Важное изречение, отметил Станчев.

– Продолжай, я тебя слушаю. Балчев встал, чтобы поразмяться.

– Майор, я вижу, ты меня подозреваешь… Как тебе объяснить, как тебе втемяшить, что у меня и мысли не было об убийстве? Я курицу зарезать не могу, никогда, даже во сне, меня и кошмары такие не навещают, слава богу… Уж если на то пошло, я ведь сам могу стать жертвой – да-да, по невниманию, рассеянности, из-за слабой самозащиты – как угодно, и это может случиться в любой день, но я, – Симеон уперся указательным пальцем себе в грудь, – я сам не способен на подобное, нет у меня этого в генах!

Станчев стоически слушал.

– Вижу, что не веришь. Вижу – и кипячусь от бессильной ярости… Хорошо, давай подумаем вместе, как товарищи, как люди, как коммунисты, если угодно. Я не могу понять и никогда не пойму – зачем?.. Нет, и вправду, зачем мне было посягать на жизнь Анетты и ставить себя под удар? А, Станчев? Нет у меня причин, мотивов нет, интереса, ничего нет. Если завтра мне накинут петлю на шею и спросят, ты меня спросишь: скажи нам всю правду, и тебя помилуют! – мне нечего будет сказать, и придется раскачиваться на виселице – хоть это ты можешь понять?

Следователь молчал.

– Мы расстались, она сделала аборт, ничего мне не сообщив. Помню ее взгляд перед расставанием – потухший, лишь в глубине тлел маленький уголек, как будто вспыхивая от ветерка, – не просто было выдержать такой взгляд… Да, Анетта как-то ушла в себя, не повышала голоса, не говорила лишних слов, не проклинала меня… Прощай, Симо, сказала и отвернулась… Поверь, я редко чувствовал себя таким ничтожеством, но, как ты знаешь, время – лучший лекарь… Позднее я узнал, что аборт прошел успешно…

– От кого, от Ваневой?

– От нее. Потом она мне сказала, что Анетта полностью оправилась от пережитого, – у меня на душе полегчало, я даже восхитился ею: она оказалась сильным человеком, несмотря ни на что.

– А ее новая работа? Такая гордячка – вдруг согласилась на ходатайство с твоей стороны?

– Это совсем другая история, майор, вижу, ты уже успел побывать и у Комитова… Однажды мы с ней случайно столкнулись на Витоше[15]15
  Витоша – центральная улица в Софии.


[Закрыть], да, точно у синодального книжного магазина, сначала разминулись, затем она обернулась, слово за слово, что да как, где с иронией, где с интересом, знаешь, как бывает между когда-то близкими людьми: все перерезано, артерии, вены, аорты, а все-таки чувствуешь, что где-то остались какие-то капилляры, что-то едва-едва пульсирует, безнадежно, но бьется, и говоришь себе: что за создание – человек, не все в нас умирает, не все прерывается и угасает… Я это почувствовал именно тогда и уверен, что и она ощутила нечто подобное, но не об этом речь… Так вот, у книжного магазина мне пришло в голову сделать что-то для нее, разумеется, если бы она согласилась, ведь я хорошо знал ее норов.

– И она согласилась?

– Мучительно, майор, мучительно. Сначала даже расхохоталась мне в лицо. И во время разговора по телефону я ощущал ее снисходительную улыбку, так хорошо мне знакомую. Но в конце концов, когда она поняла, что вместе мы работать не будем, когда она убедилась – мне так по крайней мере кажется – в моих добрых намерениях и желании искупить свою вину, тогда она приняла мое предложение. Анетта умела забывать о гордости, когда этого требовали ее интересы.

– А точнее, что за интересы могли у нее оказаться на новом месте?

– Различные. Более высокий ранг, всевозможные поездки за границу – карьера. Она не была создана для аптеки, для тихого уголка. Сама мне говорила, что из нее получится образцовый эксперт, только бы нашлось кому оценить ее.

– Один важный вопрос, Балчев: дело тут было в личных амбициях или в профессиональных стремлениях?

– И в том, и в другом, майор.

– Это объективное суждение?

– Мне кажется, да. Анетта всегда стремилась чем-то блеснуть-то новым нарядом, то своими познаниями в области секса, – при всем при этом она никогда не забывала о положении и авторитете.

– А какая-нибудь корыстная цель с далеким прицелом?

– Например?

– Например, связи за границей, тайные услуги и тому подобное?

Балчев задумался, и это не ускользнуло от следователя.

– Ты намекаешь на ее происхождение?

– А ты не думал о нем, когда предлагал ее кандидатуру Комитову?

– Конечно, думал, но, честно говоря, я никогда не считал Ани продажной душонкой, гордость у нее была врожденная, а не благоприобретенная.

– Что ты можешь сказать о ее политическом мышлении? Или тебе известно только о сексуальном?

– Майор, давай без подковырок. В наших беседах с Анеттой не раз и не два затрагивались серьезные вещи, и хотя она была осведомлена о них чисто по-женски, голова у нее работала, она знала жизнь, знала, что такое удачи и поражения.

– И как она к ним относилась?

– Видишь ли, в чем дело: Анетта по-настоящему жила лишь в любви, в остальном ею руководила выгода.

– Короче говоря, типичная прагматичка.

– Майор, а ты сентиментален!.. И за мной водится этот грех, но не в такой мере. По-моему, двадцатый век можно смело уподобить старому, а двадцать первый – молодому и подтянутому прагматику. Нужно всегда увязывать идею с пользой, чтобы они смогли полюбить друг друга и обвенчаться, а не ходили, как разведенные, порознь.

– А разве мы этого не делаем?

– Вопрос в том, хорошо ли мы это делаем.

– Не только в этом вопрос, но это уже другая тема… Скажи мне, но только по-мужски: какие у вас были отношения с Кушевой в эти последние годы – случались ли неприятные стычки, появлялась ли ревность, возникало ли желание близости?

– Виделись мы редко – работали на разных этажах в разных отделах, так что наши контакты ограничивались случайной чашечкой кофе, случайным анекдотом в коридоре, – Анетта держалась безукоризненно, как будто между нами никогда ничего не было.

– Что-то не верится – ни одного более доверительного разговора, совместного ужина, прогулки?

– И все же было именно так – она не допускала таких вещей.

– А ты?

Балчев пожал своими накачанными плечами бывшего спортсмена.

– Честно говоря, я себя не спрашивал, но, должно быть, не отказался бы. Разумеется, если бы она захотела.

– Раньше вы встречались и в ее квартире, не так ли? – Балчев кивнул. – Тебе не казалось странным, что у Анетты отдельная квартира, софийская прописка, аппаратура, картины, машина и прочее?

– Конечно же, сперва показалось, но от нее я узнал, что все дело в старой закваске: в свое время ее дед владел магазином тканей, у отца мощные связи в торговле, вот они и разжились деньжатами, да и сама Анетта была очень дисциплинированной, умела хранить и копить, можно даже сказать, была скуповатой. В этом отношении мы были полной противоположностью.

– И все же, не заходило ли конкретно речи о квартире?

– Станчев, на такого бездомного бродягу, как я, эти вещи не производят впечатления, но сейчас припоминаю, что как-то раз я ее спросил, и она промямлила что-то о помощи влиятельного знакомого, который не представляет интереса.

Станчев помолчал, чтобы привести в порядок свои наблюдения. После расспроса Анеттиных родителей и осмотра их дома в провинциальном городке сложилось впечатление, что деньги в этой семье водятся, ее благосостояние, как выразился Балчев, старой закваски, и благодаря этому была обеспечена квартира и большая часть обстановки. Но о картинах и некоторых импортных вещах, таких, как японская стереоаппаратура и цветной телевизор, старики ничего сказать не могли. Не могли объяснить и то, как их дочери удалось заполучить столичную прописку, – это было ее личное дело. И мать, и отец были убиты гибелью своего единственного ребенка, в первый день бормотали что-то невнятное со слезами на глазах, на второй день взяли себя в руки, и из их ответов Станчев заключил, что у них нет связей в столице, а о знакомствах Анетты, судя по всему, они не были осведомлены. Проверки и характеристики, равно как и сведения, полученные от соседей и знакомых старых Кушевых, подтвердили тот же вывод – родители Анетты были типичными провинциалами, не высовывавшимися из своего городка с молодых лет. Экспертиза не смогла установить автора пейзажа без подписи, весьма посредственного живописца, но вот художник, написавший вторую картину, сравнительно известный портретист, подтвердил, что продал произведение в своем ателье какой-то молодой женщине и ее спутнику, пришедшим туда по рекомендации их близкого друга, чье имя не было названо. Портретист довольно точно описал Анетту, а вот в отношении мужчины перечислил лишь беглые подробности: высокий, стройный, с легкой сединой в волосах и в темных очках. Хорошо одетый, солидный, говорил мало, женщина выбрала портрет, а он заплатил. Больше художник ничего не мог сообщить – ни о двух своих клиентах, ни о знакомых, которые могли бы посоветовать его работы этим покупателям. Тем не менее Станчев обошел друзей художника и расспросил их, но безрезультатно. Ничего существенного не сказали ему и в Союзе художников, лишь дали одобрительную характеристику портретисту. К сожалению, молчал и сам портрет.

И вот сейчас Балчев нечаянно проговорился – влиятельный знакомый, чье имя оставалось в тайне. До сих пор никто из окружения Кушевой не признавался, что видел его или же что-нибудь о нем слышал. Это было вдвойне странно в отношении соседей Кушевой и Ваневой. Не могло быть, что никто его ни разу не встретил на лестнице или на улице, узнал о нем по телефонному разговору!

– Ты кого-то ждешь? – неожиданно спросил Станчев и заметил, что Балчев вздрогнул.

– Нет, а что?

– Просто мне показалось, что ты выключил телефон в прихожей.

Симеон густо покраснел.

– Я выключил его, чтобы никто нам не мешал…

Следователь впился взглядом в его лицо.

– Балчев, я внимательно выслушал тебя и сверил твои показания. Во-первых, ты скрыл свою связь с Кушевой и ее беременность. Я пока еще не могу найти объяснение этому странному факту, но будем считать, что ты просто оробел. Но ты скрыл и еще одну важную деталь – имя высокого покровителя Анетты, которое не могло не вызвать у нас интереса. Почему ты смолчал? Кто этот человек?

– Да я в глаза его не видел! – изумился Балчев.

– Ты уверен? Может быть, виной тому были его темные очки?

– Майор, ты рехнулся!

– Возможно, но все-таки ты знал о нем, ты же только что признался. Почему ты его покрываешь?

– Я его покрываю? – Балчев развел руками. – Абсурд, Станчев, полный абсурд. Если бы ты меня не спросил, мне бы и в голову не пришло…

Станчев снова ушел в себя. Из квартирной справки следовало, что Кушева не была собственницей, а проживала в квартире, принадлежавшей какой-то старухе из провинции. Подписав договор, старуха получила солидный задаток на несколько лет вперед. Договор был не совсем законным, но все подписи и печати были на месте. При проверке старуха сказала, что Анетта приехала к ней чуть ли не на следующий день после того, как в газете поместили ее объявление, а остальное оформил адвокат в Софии. Однако в нотариальной конторе отсутствовали сведения об адвокатской услуге, а ставивший свою подпись нотариус недавно отправился в мир иной.

– Значит, о высоком покровителе тебе ничего неизвестно? – вернулся к разговору Станчев. – А на тебя не произвело впечатления, что речь шла о довольно серьезной услуге – о жилье?

Балчев не знал, что и ответить, – и вправду он об этом просто не задумывался.

– Да уж залезли мы в болото! Чтобы из него выбраться, нужна твоя помощь – любые подробности об этом мужчине, – прервал паузу следователь.

Балчев весь напрягся, но в голову ничего не приходило.

– Ничего не могу припомнить, ей-богу…

– Хорошо, зайдем с другой стороны. Разве вы не касались в разговорах своих прежних приключений, не рассказывали о них? Какая-нибудь ситуация, намек, случайно названное имя, всякие мелочи, крохи?

– Я же тебе говорил, Станчев, что Анетта была скрытным человеком – ни у меня не выспрашивала, ни о себе не рассказывала. Принимали друг друга такими, какими мы были.