Текст книги "Большое соло для Антона"

Автор книги: Герберт Розендорфер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– Мне об этом телеграфировала тетя Хильда, – сказал Альберт Л.

– У тети Хильды был твой адрес?

– Этот адрес был указан на письмах, которые я писал.

– А ты писал матери письма?

– Нет, – ответил Альберт Л., – не ей, а тебе.

– Ах, – сказал Антон Л.

В то время Антону Л. было 16 лет. В последующие годы, когда он с отцом жил в старой городской квартире, он иногда склонялся к тому, чтобы спросить, что вообще соответствовало правде из того, что рассказывала мать. Но в таком возрасте люди еще стыдятся спрашивать о подобных вещах.

Отец умер, когда Антон Л. учился на первом курсе института народного хозяйства. Отец заключил страховку на обучение, которая была оплачена до конца учебы, но у Антона Л. тем временем возникло определенное негативное отношение к специальности «народное хозяйство» и к учебе вообще, кроме того, начался первый запойный цикл. Почти десять лет спустя – Антон Л. работал в туристическом бюро «Сантиханзер» – ему пришло сообщение из районного заведения для умалишенных, что он должен оплатить стоимость погребения усопшей в этом заведении Розы Л. Антон Л. купил венок и отправился на похороны. Кроме него там никого не было, лишь только недовольный молодой священник и четверо гробокопателей. Священник, ввиду минимальной траурной процессии, отказался от своей речи, а лишь совершил обязательные для этого случая ритуальные молитвы и благословения и, прежде чем уйти, пробормотал что-то вроде: «Мои соболезнования». Гробокопателям Антон Л. дал по две марки на чай, за что и гробокопатели уверили его в своих соболезнованиях.

Больше он никогда не приходил на могилу.

Дождь усилился. Антон Л. закончил свою трапезу. Бутылку из-под шампанского и остатки пищи он оставил в павильоне. («То, что засоряю я сам, – сказал он как-то позднее в разговоре с зайцем Якобом, – идет на пользу окружающей среде. Неужели вы серьезно думаете, будто то, что я выбрасываю свои тарелки из окна, может нанести какой-то вред?») Он вышел из павильона, поднял воротник куртки (уродливой, в коричнево-зеленую клетку куртки, но очень теплой, из охотничьего магазина, откуда происходила вся его охотничья амуниция) и вдоль кладбищенской стены дошел до ворот. Ворота, большие, выкованные из железа, были закрыты. (Время посещения: май – октябрь с 8 до 17 часов, ноябрь – апрель с 9 до 16 часов.) Насколько Антон Л. мог рассмотреть через решетку, кладбище заросло дикой растительностью особенно густо. Могилы едва виднелись. Попытки перелезть через ворота или взорвать их были бессмысленными, потому что едва ли удалось бы пробраться через эти дикие заросли. Кроме того, он уже совершенно не мог вспомнить, где находилась могила. Может, мертвецы служат особым удобрением? Или это происходило оттого, что кладбище и без того в память об усопших было чрезмерно засажено растениями? Из зарослей поднялся невиданный рой ворон, они перестроились в воздухе и снова сели. Дождь усилился еще больше. На западе возникла бледно-желтая стена. Антон Л. вернулся к автомобилю и поехал вниз по улице, ведущей к реке.

Это было уже совсем недалеко от Фанискаштрассе. Башня часовни больницы Святой Клариссы, стоявшей напротив финансового управления – его финансового управления – была с этой высоты хорошо видна. Антон Л. не собирался этого делать, но теперь, когда он был уже так близко, он свернул в маленькую улицу, ведущую прямо к той самой потайной двери с задней стороны управления, которая 26 июня оказалась запертой.

Антон Л. затормозил прямо перед дверью. А что, если дверь сейчас оказалась бы вдруг открытой? При этой мысли Антона Л. обуял ужас. Он заглушил мотор, но остался сидеть в машине. Густые, тяжелые потоки дождя стекали по крыше автомобиля и по окнам. Если бы дверь оказалась сейчас открытой, то это бы значило, что кроме него, Антона Л., здесь был еще кто-то. Отпечаток ноги Пятницы. Обуреваемый такими мыслями, Антон Л. был не в состоянии прийти в себя.

Прежде всего он бы выяснил, мужчина это или женщина. Если бы это была женщина, то стало бы ясно, почему он, Антон Л., стал исключением во время этой катастрофы, если речь, конечно, шла о молодой женщине, которая еще была в состоянии рожать детей. Тогда он, Антон Л., и женщина стали бы новым началом. Правда, если желательным было бы дальнейшее размножение, дети в первом поколении были бы обречены на инцест. (Проблема, от которой библия стыдливо уходит, а с другой стороны, особенно католические теологи придерживаются теории происхождения от одной пары людей, из-за учения о наследственном грехе, который в свою очередь стал предпосылкой для божественного спасения Иисусом Христом. В свое время Антон Л. не смог ответить господину кооператору Смекалу на касающийся этой темы вопрос; тот воспылал гневом. В наказание Антон Л. был вынужден наизусть выучить три молитвы Марии, причем в одной из них было не менее четырнадцати строф. Этот случай не в последнюю очередь повлиял на отчуждение Антона Л. от католической церкви, что привело в результате к мощнейшему внутреннему слому, когда после первого периода запоя Антон Л. ударился в буддизм. Уход в буддизм прошел бесследно. Но внутренний разрыв с католической церковью был безвозвратным, хотя Антон Л. и остался – сточки зрения церковного налога – членом единодуховной римско-католической церкви. Почему? Наверное, ему необходимо было поговорить об этом с курфюрстом, дядя которого все-таки был архиепископом.)

Но если тот другой, который открыл, возможно, эту боковую дверь, был мужчиной, то это значило, что мир должен был быть поделен. Это могло бы вызвать затруднения. Неформальные отношения были бы невозможными. В принципе, существует лишь три цифры (некоторые австролоидные негры, наверное, именно так и считают); один – два – много. Один – наедине с собой; два – не в одиночестве; три – четыре, пять, шесть, бесконечность. Прыжок от нуля к единице – это, так сказать, творение; прыжок от одного к двум является мостом через бездну между существующим и возможным; прыжок от двух к трем – это развитие от качества к количеству. После трех остановиться уже нельзя, три – это то же самое, что и много. Чтобы избежать какой бы то ни было безоглядной борьбы, Антон Л. решил подчиниться.

Но дверь черного хода оказалась запертой. Антон Л. взломал ее своим ломиком. Он шел по хорошо знакомым, но затхлым, заполненным гниловатым запахом коридорам. Наверное, в подвалах вода, оставшаяся со времени наводнения, стояла до самого потолка. Вероятно, там загнили документы финансового архива. В здании все окна оказались неповрежденными. Этот район города из-за того, что находился под прикрытием возвышенности, с которой только что спустился Антон Л., от воздействия взрывной волны не пострадал. Антон Л. поднялся на второй этаж. Когда он открыл дверь, ведущую с лестничной клетки в коридор, дверь разорвала густую сеть паутины. Ключ от его комнаты все еще висел у него на связке. Он открыл ее. Толстый слой пыли лежал на обоих письменных столах. В папке, на которой было написано «Исходящая информация», тоже покрытой толстым слоем пыли, были сложены документы, которые Антон Л. обработал после обеда 25 июня. Утром 26 июня их должен был забрать курьер управления. У управленческого курьера была тоже своя большая «папка» на колесах, оборудованная множеством ящичков, которую он возил по коридору от двери к двери. Из этой тележки курьер брал предназначенные для обработки документы, заносил их в кабинеты, клал на письменный стол в папку с надписью «Входящая информация», а из папки с надписью «Исходящая информация» забирал уже обработанные документы и уносил с собой. «Как видите, – сказал ему во время вводного занятия старший финансовый служащий Остерберг, – документы должны попасть из «Входящей информации» в «Исходящую информацию». Это и есть принцип управления». Успешный результат работы прилежного служащего основывается на том, что «Исходящая информация», которую управленческий курьер забирает с собой, по объему больше, чем «Входящая информация», которую он приносит. Если же все-таки «Входящая информация» больше, служащему это все равно безразлично. Если же «Входящая информация» постоянно больше, чем «Исходящая информация», то тогда говорят о том, что служащий перегружен.

Управленческий курьер приходил два раза в день: утром, около половины девятого, и после обеда, около двух. Утром он сообщал – частным образом, это не входило в его управленческие обязанности, – что будет на обед в столовой. В начале месяца он собирал – это было уже управленческой обязанностью – у чиновников и служащих деньги на питание и раздавал талоны на обед.

То, что папка «Входящая информация» у Антона Л. была пус той, совершенно не значило, что Антон Л. обработал все документы. Существовал еще и шкаф для документов, в котором Антон Л. складывал наиболее сложные бумаги, обработку которых старался отодвинуть. «Ничего не откладывайте в долгий ящик, – сказал ему тогда старший финансовый служащий Остерберг – Бумаги, они женского рода и становятся с возрастом все более неприятными». Но у Антона Л., как и у всех остальных, за исключением нескольких карьеристов, был свой «долгий ящик». Антон Л. открыл шкаф. Здесь пыли было не так уж и много. В самом низу лежал документ «Фирма Смитана». В декабре Антон Л. сделал при обработке этого документа роковую ошибку. В результате поступившей жалобы документ попал к шефу. Случай был настолько сложным, что шеф не смог определить сразу, кто же допустил эту ошибку, но он уже почти выяснил, кто был виновником. В январе, в первые дни после Крещения этот документ снова поступил к нему с запиской шефа: «Пожалуйста, немедл. зайд. ко мне»

Антон Л. поднялся к шефу, но шефа, к счастью, на месте не оказалось. Тогда Антон Л. снова забрал документ с собой и положил его в шкаф в самый низ. Шефу он с чистой совестью мог сказать: я незамедлительно пришел к вам для разговора… Но шеф об этом деле забыл. Если бы Антон Л. тогда, сразу же после этого, разработал соответствующее – хотя и очень замысловатое – постановление, то тогда как минимум на первый взгляд по отношению к фирме Смитана все было бы заглажено. Но Антон Л. отодвинул это дело от себя подальше.

В марте этот документ давил уже на душу Антона Л., словно груз совести. В апреле поступило официальное распоряжение шефа касательно фирмы Смитана и касательно предоставления документов и письменного отчета. К счастью, шеф не заметил перепутанных номеров документов. Поэтому Антон Л. отправил наверх другой акт – на который попал ошибочный номер – вместе с письменным отчетом. Поначалу это вызвало замешательство, и вполне вероятно, что все это дело попало теперь в «долгий ящик» шефа. Но это ничего не меняло, ибо в июле, самое позднее в августе вместе с новой налоговой декларацией дело всплывет опять. Антон Л. должен получить грандиозный «пистон». Он вполне серьезно и многократно обдумывал, не стоит ли ему тайно взять этот документ с собой и уничтожить его. Но он не был уверен в том, что его сосед по кабинету не знал, что этот документ находится в шкафу, в самом низу. (И его сосед по комнате имел там свой груз совести, правда не такой тяжелый.) Однажды во время дурацкого приступа доверительности он даже пожаловался своему коллеге по комнате: «Чтоб эти документы Смитаны черт забрал».

А если все-таки все эти бумаги Смитаны черт-таки забрал? Антон Л. держал в руках документы, толстую пачку документов, обвязанную волокнистым управленческим ремешком с застежкой. Было ли достаточно такой ничтожной причины – совершенно ничтожной причины, – чтобы объяснить катастрофу ночи с 25 на 26 июня? «Едва ли», – подумал Антон Л.

Он раскрыл окно, развязал бумаги и выбросил их. Дождь закончился. Документы полетели вниз, упали на разросшиеся кусты на узкой полоске земли перед зданием; большинство же упало на мокрый асфальт.

Когда Антон Л. снова отъехал на машине, завернул за угол, а затем двинулся вдоль главного фасада финансового управления, он с удовлетворением проехался по некоторым лежавшим документам, которые клочьями взлетели позади автомобиля.

Сплошные тучи на западе уже таковыми не были. Деревья на берегу реки стояли, окрашенные в огненные осенние краски. Высокое дерево, стоявшее прямо напротив моста, было огненно-красным. Словно в продолжение цвета этого величественного дерева тучи и облака на западе окрасились в золотисто-желтый цвет, в оранжевый, а затем и в огненно-красный. Темно-красный солнечный луч, словно пучок стрел, выстрелил из прорванных туч, падая наискось на городские башни и заставляя крыши блестеть, отдаленно копируя мир Каналетто.

XVI
Курфюрст, завернутый в жесть

Во второй половине августа Антон Л. еще раз съездил в квартиру Солимана Людвига, но задержался в ней ненадолго. Он искал нечто определенное, и ему казалось – что полностью подтвердилось, – будто он знает, где ему это нужно было искать.

«Дорогой Людвиг, – гласило письмо, написанное редактором Кандтлером и переданное господином Эшенлое, – в этот раз я не ошибаюсь: то, что мы ищем, существует. Может быть, я завтра уже смогу это получить. Верните мне… – в этом месте Антон Л. прочитал „сбишельство“. Теперь он знал, что слово это значило „свидетельство“. Последнюю букву Кандтлер опустил вниз и приделал к ней какой-то хвостик, – Верните мне свидетельство не позднее, чем в половине десятого. Ваш К(андтлер).

Из переписки Людвига Антон Л. знал, что господин Кандтлер перерыл библиотеку, директором которой был доктор Гебэссер, друг Кандтлера. За несколько недель до катастрофы он натолкнулся на след трактата средневекового врача Ax-Мери (или Ак-Мери). У трактата было ничего не говорящее, но претенциозное название «De mundo». Этот Ax-Мери был шотландским рыцарем-крестоносцем, который в битве у Хаттина, уготовившей первому Иерусалимскому королевству ужасный конец, попал в плен к султану Саладину, затем остался в Египте и стал учеником знаменитого врача и философа эль-Исмина. Позднее он снова возвратился в Европу и жил в Венеции. Труд его в оригинале не сохранился, но существовал комментарий к нему, написанный Джованни Баттистой Нани. Нани, который умер в 1678 году, был издателем официозной истории Венецианского государства. Все, даже недосягаемые обычно источники, были в распоряжении Нани. Был у него доступ и к рукописям Ax-Мери, которые – вероятно потому, что это было произведение еретика, – хранились в тайном архиве дворца дожа, где они вместе со всеми остальными книгами, например «Золотой книгой венецианской аристократии», были сожжены после захвата Венеции Наполеоном. (Уже даже из-за одного этого сий корсиканский карлик заслужил такой адской пытки, до которой не додумался бы и сам Данте.) Для государственной истории Нани рукопись Ах-Мери не была подходящим источником, но она, видимо, настолько подействовала на Нани, что он написал к ней упомянутый выше комментарий. Этот комментарий без фамилии автора был напечатан в 1704 году в Амстердаме.

В той самой библиотеке, директором которой был доктор Гебэссер, Кандтлер отыскал в общем-то поверхностную книгу бельгийского историка-мракобеса по имени Клаудиус Лактанс, граф Хомпешский, датированную 1895 годом, которая в одном из своих разделов цитировала пассажи из комментариев Нани к рукописи Ах-Мери. Книга Хомпешского называлась «Истинная Библия». Написана она была поверхностно и небрежно, но ее оказалось достаточно, чтобы взволновать Солимана Людвига и его друзей, ибо в ней напрямую высказывались их тезисы о книге, в которой объясняется Тайна Мира. Как назло, во-первых, в хомпешской книге (Симон Лист в одном из своих писем назвал ее даже «халтура») цитата из комментария Нани была настолько неточной, что нельзя было различить, где комментарий Нани, а где цитата из Ах-Мери, во-вторых, не было указано, как и где Хомпешский обнаружил произведение Нани, то есть анонимное издание 1704 года.

И все-таки после этого усилиями доктора Гебэссера удалось выяснить, что существовало еще три экземпляра издания 1704 года: один в библиотеке Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, один в Ягеллонской библиотеке в Кракове и один в Британском музее. Британский музей высказал готовность сделать с него для доктора Гебэссера фотокопии.

Обо всем остальном Антон Л. Мог только догадываться: возможно, что 25 июня господин Кандтлер узнал, что фотокопии – это был наверняка довольно объемный пакет – уже прибыли. Чтобы их получить, ему нужен был его библиотечный билет-свидетельство (хотя директор доктор Гебэссер был его другом, или он тем временем ушел в отпуск?), который по какой-то причине находился у Солимана Людвига. Чтобы узнать, о какой библиотеке шла речь, Антон Л. должен был найти этот билет.

«Кандтлер, наверное, предполагал, что Людвиг носит его с собой, иначе было бы совершенно бессмысленным подсовывать это сообщение под дверь уже после закрытия магазина», – размышлял Антон Л. Кандтлер рассчитывал на то, что Людвигу «не позднее, чем в половине десятого» не придется снова возвращаться домой, чтобы взять там это свидетельство-билет. К тому же во время работы магазина это вообще навряд ли было возможно. Поэтому нужно всего лишь порыться в сумке у Солимана Людвига. И билет оказался там: выписанный на имя Хорста Кандтлера, действительный для отдела раритетов Государственной библиотеки, подписанный доктором Гебэссером.

Антон Л. снова засунул читательский билет в сумку исчезнувшего Солимана Людвига. Государственная библиотека находилась как раз на половине пути от квартиры Солимана Людвига к гостинице, неподалеку от того места, где не так давно Антона Л. напугали коровы. Уже много лет Антон Л. не бывал в Государственной библиотеке, но внутреннее ее расположение он себе приблизительно представлял, потому что во времена, когда он работал в издательстве, ему время от времени приходилось по работе туда заходить.

Привычным способом – с помощью ломика – он проник в большое, классическое здание. Табличка-указатель рядом со входом сообщала: отдел раритетов находится на третьем этаже. Там, Антону Л. пришлось затратить некоторое время на поиски, он уже почти смирился с мыслью, что пакет находился где-то в другом месте, возможно, в отделах «Выдача книг» или «Межбиблиотечный абонемент». Но затем оказалось, что пакет – целая картонная коробка – лежит на письменном столе в кабинете директора доктора Гебэссера. К коробке прилагалась записка: «Для господина Кандтлера. Будет забрано 22.06.» Рядом лежал счет. Господину Кандтлеру нужно было заплатить 120 марок.

Антон Л. уселся в кресло господина директора доктора Гебэссера и открыл коробку. В ней лежала толстая пачка фотокопий. Первая страница оказалась обильно исписанным титульным листом. На нем от руки были написаны данные об издателе: «Г.Б.Нани, Венеция», здесь же пометка библиотеки, длинный номер и штамп Британского музея. И тут наступил шок: книга – и это Антон Л. мог бы предположить заранее – была написана на латыни.

В гимназии Антон Л. латынь изучал. Он вообще был не первым учеником, а в латыни и вовсе последним. За все годы он так ни разу и не применил свои познания в латинском языке. Он снова сложил все листы в коробку и ушел. Но на следующий день вернулся и приступил к работе. Он вспомнил, что в читальном зале на втором этаже стояли словари. Он принес – ему пришлось сходить дважды – семь томов фолиантов «Tesaurus Linguae Latinae», а когда он понял, что этот словарь для его цели слишком уж подробный, тем более, что доходил он всего до буквы «М», принес карманный латинско-немецкий словарь Лангеншайдта. Сначала нужно было переводить глагол, это Антон Л. еще помнил. Значительную помощь оказала и «Латинская грамматика» Войт-Цинсмайстера, в приложении которой были приведены все самые употребительные неправильные глаголы.

Ему казалось, что он расшифровывает какой-то код. Трудности убывали по мере достижения прогресса в работе. Каждый день один или два часа Антон Л. работал в удобном кабинете доктора Гебэссера. Поначалу он переводил письменно, это значит, что он печатал переведенный текст на пишущей машинке доктора Гебэссера, которая стояла на маленьком столике рядом с большим письменным столом. Примерно через тридцать страниц Антон Л. решил на этом сэкономить и стал писать лишь самые сложные предложения – перевод которых требовал больших усилий – между строчками прямо в оригинале. Во всяком случае, так все же было быстрее. В конце августа Антон Л. мог с чистой совестью сказать, что латинский текст Джованни Баттисты Нани он уже прочитал. При этом чтение было, скорее, скучным. Метр Нани ударился в бесконечные философские спекуляции, прерываемые моралистическими проповедями, в которых автор явно стремился не допустить никакого сомнения, что он твердо и непоколебимо стоит на платформе римско-католической веры. Правда, остальной текст свидетельствовал об этом недостаточно: он был, скорее, тайным янсенистом, поскольку вообще неохотно высовывался за границы христианских святынь.

Упоминания об Ax-Мери (Нани называл его Альмириус) были весьма туманными. Во второй книге – текст ее был несколько интереснее – Нани рассказывал историю Ax-Мери, но так, что здесь снова можно было определить: Нани пытался отмыть Ax-Мери от подозрений в измене христианской вере и в ереси. Нани утверждал, что Ах-Мери умер, будучи аббатом некоего монастыря. Совершенно ясно, что это было выдумкой, ибо Нани, с одной стороны, не конкретизировал, о каком монастыре шла речь, с другой же стороны, он сообщал, что просмотрел документы какого-то монастыря.

Последние четыре страницы оказались решающей находкой. «Если бы я это знал, – сказал себе Антон Л., – то не стал бы читать предыдущие 236».

Последние четыре страницы были написаны на старонемецком языке, напечатаны другим шрифтом и наверняка не относились к труду Нани. Можно было с уверенностью сказать, что автором этого приложения был не Нани.

Четыре страницы гласили:

«Во время карнавалаanno Domini MDCC юный господин принц Филипп Моритц, герцог Б***, прибыл в Венецию. Юный принц был вторым сыном курфюрста М*** и имел предназначение получить духовный сан. Епископства Мюнстера и Падерборна не имели в то время предстоятеля. На эти епископские престолы и должен был взойти принц, возвысившись сим в коадъюторысвоего дяди, курфюрста К***. Между тем, принц был торжественно рукоположен в епископы, но проявлял больше вкуса к всевозможным мирским делам. Было ему в то время от роду около двадцати лет. В его свите находился и его гофмейстер, некий господин граф Якобус фон Цвайффель, который служил еще господину отцу принца и разделил с ним не только победоносные походы против турок, но и его несчастливыйрок в изгнании далеко от прекрасной' страны.

В Венециюна времякарнавала стекался всяческий народ, от благородного до низкородного, облаченный в маски. У гофмейстера принца не возникало никаких возражений против того, чтобы и принц надел такую же маску, ибо посчитал это безобидными проказами, склонность к которым молодые люди проявляли во все времена. Дабы не оставлять молодого господина одного, граф фон Цвайффель должен был всеми правдами и неправдами также облачиться в маску. Однако молодой господин принц небывало высоко оценилобычай сиих людей танцевать на площадях в сопровождении прекрасной музыки, какую, с другой стороны, не так уж часто можно услышать в замках благородных господ, хотя на площадях тех музицировали лишь только простыегондольеры и мелкий люд или даже нищие. К концу карнавала принц столь рьяно ударился в танцы, что у его господина гофмейстера, едва тот вышел из дома, говоря другими словами, перехватило дыхание. И принц сказал: «Пусть карнавал длится всего несколько дней, но даже сенаторыи патриции могут никем не узнанные смешаться с остальными танцующими, дабы окунуться в сие наслаждение. Посему принц отправился один.

После того как это продолжалось несколько дней, господин гофмейстер юного принца не мог более не замечать изменений, кои происходили в последнем. Невзирая на то, что гофмейстер по причине сырости, господствующей в Венеции из-за множества каналов, был вынужден ввиду подагрических болей почти все время лежать в кровати, он убеждал юного принца и говорил: «Я старый человек и знаю, что может происходить с молодым юношей, особенно если он танцует в маске. Открой мне свои мысли».

Принц был весьма смущен, но затем после длительных увещеваний все же признался господину гофмейстеру, что танцевал он с молодой особой женского пола, кою считал он подобной ангелу.

И тогда застонал господин гофмейстер, граф фон Цвайффель еще сильнее, чем от подагры, и сказал: «Мог ли я подумать о чем-либо подобном, и что скажет Его Курфюрстская Милость, ваш отец, когда узнает о сим неравном амуре. Тем более, что ваше предназначение – духовный сан!»

«Пускай забирает черт это духовное положение», – ответил юный принц, – а также епископские монастыри в Мюнстере и Падерборне, если они ему для чего-нибудь нужны. Я хочу хотя бы узнать, как ее имя».

Гофмейстер подумал: «Если я ему запрещу это открыто, он наделает лишь новых глупостей «. И он со стонами встал со своей подагрической кровати и повязал на себя маску при этом сказав принцу: «Да простит вас небо, что столь больной, страдающий подагрой старик должен из-за вашего амурногокаприза облачаться в маску, подобно молодому повесе и делать из себя дурака «. И они отправились разыскивать молодую особу женского пола, которая с первого взгляда показалась обезумевшему принцу ангелу подобной. Однако таковой найти так и не удавалось, что было отнюдь не странным, ибо в последние дни карнавала суета на улицах Венециии ее площадях становится совершенно безумной, повсюду кривляются дураки и плуты, на каналахплывут в разные стороны сотни гондол. Время от времени принц кричал: «Это она!» Но это была не она.

В первый день поста, когда кривляние и маскарад исчезли с улиц, принц сказал: «Мне никогда ее не найти. Я не знаю даже, кто она такая «. И его охватила хворь. Господин гофмейстер вздыхал из-за подагры, но вскоре юный принц так заболел и так начал вздыхать, что гофмейстер вынужден был свои вздохи отложить и написать Его Милости Курфюрсту в М***, что сына его одолела хворь.

Господин курфюрст отправил одному еврею в Венеции вексель и приказал написать письмо о том, что самые наилучшие медиумыи врачи Венециидолжны были устранить причину болезни принца – ибо в Венециижили известные врачи и медиумы, – и что он надеется, что принца одолела не та же хворь, которая косила многих кавалеров.

Господин гофмейстер созвал, как ему и предписывалось, всех врачей к ложу больного, но принц отвернулся к стене: он вздыхал и был очень слаб. Врачи делали ему кровопускание, ставили клистири натирали мазями и пичкали различнымиснадобьями, но ему ничего не помогало.

И вот двенадцатого марта пришел наконец один медиум, прослышавший о болезни принца и называвший себя Хормисдасом.И был он армянином. Он принес с собой кожаный мешок и сказал: «Я слышал о неизвестной болезни господина принца, но это отнюдь не неизвестная болезнь, ибо то, что лежит у меня здесь, в кожаном мешке, есть болезнь и вместе с тем лечебное снадобье, ежели господин гофмейстер соизволит заплатить сто двадцать цехинов «. Гофмейстер почесал голову и сказал: «Это самое снадобье, в мешке оно или нет, будет полностью оплачено из курфюрстского векселя еврею, но я сперва хочу увидеть, что же лежит в мешке». На чтоармянский Хормисдас ответил: «Если сначала не будут заплачены деньги, я не покажу, что лежит в мешке».

Но дверь оказалась открытой, и потому услышал больной принц эти речи и закричал тут же: «Дай ему его цехины «. Впервые за все дни болезни принц кроме стонов и жалобных причитаний издал хоть какой-то звук; гофмейстер тут же поверил в чудесную силуснадобья, котороеармянин держал в своем мешке, и быстро заплатил сто двадцать цехинов. И тогда армянский врач подошел к принцу, вытащил из мешка маленький портрет и показал его принцу. Тот подскочил и закричал: «Это она!» Он прижал портрет к сердцу, целовал его, и прыгал, и снова садился, пока не выбился из сил, ибо много дней ничего не ел. Он сказал: «Отведите меня к ней, если не желаете, чтобы мне пришел конец «. Он был весьма слаб, иармянин пообещал, что придет на следующий день, но принц должен съесть укрепляющего супа из зеленого лука.

Но еще тем же днем принц улгер. Его гофмейстер организовал похороны и написал печальное письмо курфюрсту. Он уже собрался без принца возвращаться в М***, когда в час отъезда снова пришелармянин.

«Ваше снадобье все-таки не помогло, господин медиум, – сказал гофмейстер, – исуп из зеленого лука тоже».

«Язнаю, – ответилармянин, – господин принц мертв. Но дама, имя которой я назвать не могу, посылает вот это «. И он вручил гофмейстеру ларец, такой большой, словно строительный камень, завернутый в полотно, зашитый и запечатанный сургучом. Она, дама, последняя в своем роду, он, гофмейстер, не должен ни о чем спрашивать, а дама теперь в монастыре, где она хочет и остаться.

И тогда подумал гофмейстер, что это не может быть обманом, ибо армянин не потребовал за ларец ничего; гофмейстер взял его с собой. По пути он сломал печать, снял полотно и нашел в ларце странную книгу с пустыми страницами. Но оттого, что была она прелестно переплетена, он передал ее вместе со всем наследием господину курфюрсту, который вместе с госпожой курфюрстшей принца от всего сердца оплакивали. Книга была вся обернута в тонкую синюю кожу с золотыми и красными звездами и золотой змеей на обратной стороне, которая раздваивалась и образовывала фигуру, подобную цифре восемь».

Ни в одном из выставленных в читальном зале Национальной библиотеки энциклопедических словарей Антон Л. не обнаружил ни малейшего упоминания о принце по имени Филипп Моритц. Использовать же Готский генеалогический альманах, что было делом не простым, Антон Л. не смог. Но в иссенбургско-лорингховенской «Генеалогии к истории европейских государств, том I» он принца обнаружил.

День смерти соответствовал – 12 марта, год был указан 1719, совпадало и то, что он был вторым сыном курфюрста. Но затем оказалось, и Антон Л. это увидел, что этот принц приходился двоюродным дедом бронзовому курфюрсту, стоявшему у Резиденции, повернутому спиной к придворной свечной лавке, в которой работал Солиман Людвиг.

Но что случилось с книгой? Старый курфюрст, оплакивавший своего сына, по всей видимости, ее не выбросил. Он наверняка поставил ее к себе в библиотеку или в свой кабинет, где были собраны раритеты, и она с большой вероятностью продолжала передаваться по наследству до тех самых пор, пока не была отменена монархия. А потом? Культурные ценности остались храниться в Резиденции, в том числе и ювелирные изделия. Что же случилось с книгой, наверное, никто не знал.