Текст книги "Фронтовой дневник эсэсовца. «Мертвая голова» в бою"

Автор книги: Герберт Крафт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Во второй половине дня иваны попытались нас атаковать 30 танками. Мой друг Франц снова занял позицию рядом с моим отделением. У него была полная «свобода»: в боевых порядках батальона он мог проводить испытания своей пушки где угодно.

Русские танки выехали к обрыву, вели по нам огонь, но безрезультатно. Они попали под снаряды наших 75-мм пушек и вынуждены были повернуть обратно и уйти по склону, не причинив нашим саперам на берегу реки никакого вреда. Один из Т-34 был подбит из пушки Франца. Франц чертыхался, так как неудобный прицел постоянно засорялся. После боя он сразу же приступил к «кабинетной работе», описывая бой и замеченные им недостатки пушки.

Я посмотрел карту командира взвода – перед нами река Псел, рядом два населенных пункта с одним и тем же названием – Прохоровка. Правее нас в долине реки – Андреевка. Сегодня или завтра мы должны эту реку перейти.

Мне приказали с моим отделением занять оборону перед командным пунктом батальона. Место было негодное: наши головы прекрасно были видны над линией горизонта. К своему удивлению, я узнал, что штурмбаннфюрер Кнёхляйн лично определил размещение этой позиции и назначил отделение, которое ее должно занять.

Ночью пошел сильный дождь. Я стоял по щиколотки в воде в дырявом сапоге. Обе раны сильно болели. Левая ступня с раной в подъеме распухла, и я почти не мог на нее наступать. Поднялась температура, и я не мог унять клацанье зубов. Продержаться до утра помогла пара таблеток, взятых у санитара. Он дал мне их со словами: «Наверное, ты еще та задница!»

К утру начался ливень, как при потопе. Я наблюдал через стереотрубу бой наших танков за деревню ниже нас. Наши танки были привязаны к дороге и не могли свернуть ни влево, ни вправо – и там и там была топь. Танки не могли преодолеть определенный рубеж. Как только они подходили к нему – получали попадание из хорошо замаскированной противотанковой пушки. Я так и не смог понять, где она пряталась.

Позже я наблюдал, как атаку повторили штурмовые орудия. Им удалось миновать опасный рубеж. Но вскоре они снова были остановлены на другом рубеже. Действующая здесь часть противника понимала в маскировке! Я так и не смог определить, откуда велся огонь и где находились позиции пехоты противника.

Дождь прекратился, солнце припекало во всю силу лета. От наших курток со спины поднимался пар. Левый сапог на подъеме я вынужден был разрезать карманным ножом, так как ногу из него я уже вынуть не мог. Края небольшой раны были иссиня-черными, а опухоль вокруг – багрово-красной. Я подумал: сколько еще можно будет это терпеть…

В полдень опять собрались дождевые тучи. Посыльный от Кнёхляйна передал нам приказ приготовиться к атаке. То, что не удалось танкам, должна сделать мотопехота. Мне не нравился длинный склон, по которому мы в открытую должны были приближаться к противнику.

Меня смутило то, что приказ пришел от командира батальона, а не от командира моей роты с точной постановкой задачи, а просто: «Приготовиться к атаке!»

По деревне внизу ударили наши минометы, затем – пехотные орудия. Сейчас последует приказ атаковать. Что я вижу? К нам спокойно, не пригибаясь, идет командир батальона. Ведь достаточно было отправить посыльного! Не заходя в укрытие, говорит:

– Вперед, ребята! Чем быстрее окажетесь внизу, тем меньше потерь.

Теперь, по крайней мере, я знаю направление атаки.

– Весь батальон атакует!

Я не вижу никакого батальона, но ведь кто-то должен быть первым. Проклятый длинный склон! Огонь нашей артиллерии бьет пр деревне, а не по лесочку перед ней. По карте я не помню, расположена ли деревня по обе стороны реки или только на одном берегу. А отсюда не видно.

– Давай! Вперед! За мной свиным галопом! Внизу прячемся в лесок! – (Если еще добежим!)

Отделение побежало, но не за мной, а впереди меня. Из-за ран я еле двигался. Санитар-унтершарфюрер был прав: я – «еще та задница!». Я «штурмовал» последним позади моего отделения. Под огнем противника я все-таки обогнал одного стрелка, на мгновение оглянулся: на высоте в полный рост стоял штурмбаннфюрер Кнёхляйн, засунув руку за борт прорезиненного плаща, – ну, просто Наполеон!

Перед лесочком – ровный лужок. На полном бегу один из солдат моего отделения подпрыгнул и свалился. Я оглянулся на склон – там лежал мальчишка, которого я обогнал. Несколько часов назад его дали мне в пополнение вместо убитого Хартвига.

Отделение ждало меня. Оно залегло по ямам, заполненным водой, и приготовилось вести огонь. Я оглянулся на склон, ожидая атакующие роты. Кнёхляйна не было видно. Одни, без всякой связи, мы лежали в густом подтопленном кустарнике. Что дальше? Мы что, предназначены для того, чтобы привлечь внимание противника и его огонь, чтобы позволить определить его силы и позиции? Чепуха!

Бросить на противника просто так отделение, не поставив задачи, не определив рубежи. Где «весь батальон», мой взвод, моя рота?

Справа послышался шум боя. Это было как раз там, где пытались прорваться в деревню танки.

Здесь нам оставаться было нельзя. При продвижении наступления мы окажемся изолированными. Пойдем в атаку – изолированными «повиснем в воздухе». Попытаемся выйти из леска в направлении шума боя – противник перестреляет нас так, что мы его даже не увидим.

Я решил лесочком пробираться в направлении деревни. По соседству войска атакуют деревню, и мы там где-нибудь с ними встретимся.

Я поставил задачи солдатам отделения, и мы двинулись по кустарнику. Он был почти затоплен дождями, местами приходилось идти по пояс в болотной жиже.

Противник или отступил, или не замечал нас. Так мы подошли к опушке леса. На возвышенности виднелась церковная колокольня. Если бы я был противником, я бы надежно прикрыл пристрельным огнем опушку леса, а на колокольне посадил хотя бы снайпера. Я отдал приказ отделению залечь, а сам высунулся из леса, чтобы осмотреться. Шум боя стал сильнее и приблизился к деревне.

Когда я решил вернуться опять в лес и обойти открытое место стороной, я снова взглянул на колокольню и вдруг увидел направленное на меня оружие. Ложись! Очередь прошла надо мной, но зацепила ягодицу. Снова мне удивительно повезло! Ни в кого из залегшего отделения тоже не попало. Из густого кустарника я осторожно посмотрел на колокольню. Горячая кровь текла в брюки. В окне снова никого не было. Я понял, что наблюдатели прячутся в глубине, и их просто так незаметно. Вернулся в лес.

Уронил бинокль, но успел подхватить мой пистолет-пулемет и, почти не целясь, дал очередь в бегущего прямо на меня огромного ивана. Но он бежал, направив штык прямо на меня. Он упал только в нескольких шагах передо мной, а четырехгранный штык его винтовки воткнулся в землю у меня перед самым лицом. Взгляд бежавшего был направлен куда-то выше меня, наверное, он не заметил меня в камуфлированной куртке и зачехленном шлеме.

Значит, эта длинная опушка находится под двойным контролем. Нас заметили, и противник направил оружие на нас и ждет, когда мы выйдем. Я подозвал Карпа с пулеметом:

– Из окна колокольни бьет пулемет противника. Прицел 200, дай туда пару очередей. Но прицелься и немедленно стреляй!

Очереди прошили окно колокольни и немного испортили настроение сидящим там русским пулеметчикам.

– Смена позиции вправо!

Расчет моего второго пулемета потерялся где-то в сплетении кустов и болотных ямах. С тремя солдатами, без огневой поддержки я пошел бы на ивана как на рожон. Мы посидели некоторое время на опушке, наблюдая за противником.

Из моей раны кровь лила как из зарезанной свиньи. Мне нужна была перевязка. И осколочные ранения болели все сильнее.

Что делать? Есть ли в лесу противник? Где остальное отделение? Они могли бы услышать стрельбу нашего пулемета и пойти к нам? Какой смысл вообще имеет вся эта акция? «Весь батальон атакует!» Где он? Нет ни его, ни санитаров, которые бы могли помочь тем, кто остался лежать на склоне. Мне самому нужен доктор, чтобы залечить осколочные ранения и остановить кровь. Я решил оставить мою группу у опушки, чтобы она перехватила вторую половину отделения и не дала ей выйти на открытый участок, простреливаемый противником. Карп принимает командование, и через полчаса установит связь с атакующими деревню подразделениями. Иначе мы не соединимся ни с нашим полуотделением, ни с нашими войсками вообще.

Со снятым с предохранителя автоматом в руках, готовый в любой момент открыть огонь, я поковылял по лесу назад, желая встретиться со второй группой. Может быть, они все целы. При попытке перебраться через яму с водой я поскользнулся на глинистом дне, резко поднял автомат вверх, чтобы он не запачкался, он зацепился за ветки и выстрелил. Пуля задела край левой ступни. Снова везение! Могло быть и хуже. Новое ранение мешало мне не больше, чем те, что уже были.

Выбравшись из леса, в лощине я наткнулся на готовые к маршу пехотные орудия, ожидавшие, когда гренадеры продвинутся дальше вперед. На одном из тягачей я вдруг увидел Мика.

– Ну, ты выбрался?

– Да, кое-как. Где ближайший санаторий? Подошедший офицер сказал мне, где ближайший перевязочный пункт. У Мика еще были сухие сигареты. Он дал мне свой домашний адрес, а я накорябал ему свой на листочке. Я получу отпуск по ранению и навещу его семью. Мы еще не докурили, как гусеницы его тягача со скрежетом дернулись. Ни рукопожатия, ни слова прощания, только многозначительно махнули друг другу руками. Всё!

Наши дороги разошлись на жизнь и смерть.

12 июля 1943 года, дивизионный полевой лазарет: Сводка вермахта: «С начала наступления 28000 русских пленных. 1640 танков и 1400 орудий уничтожено…»

14 июля вместе с другими грязными и завшивленными ранеными я оказался в киевском тыловом госпитале. После того как меня вымыли, очистили от вшей, одели в чистое белье и уложили в застеленную белыми простынями кровать, я подумал, что оказался на небе. Заботливые сестры, знающие врачи, никаких артналетов и штурмовиков. Солнце, сон, спокойные ночи с тихими шагами сестер.

Утром меня разбудил укол. Санитар вколол мне противостолбнячную сыворотку – вторую за несколько дней. (Первая не была указана в моей сопроводительной записке) Отчасти это моя вина, так как я должен был доложить о первом уколе батальонному врачу. На следующую ночь у меня был такой жар, что я снял рубаху и улегся голым на кафельный пол бывшего отеля, пытаясь охладиться. Я уже не мог говорить, когда спрашивали, что произошло. Сосед по койке сказал о повторном уколе от столбняка. С помощью врачей мне удалось прийти в себя.

Поток раненых был огромный. Всех транспортабельных отправляли в тыловые госпитали. Я пока к таким не относился.

У меня было много времени для размышлений. Они были посвящены моим отношениям с Кнёхляйном. Ведь он совершенно сознательно отправил мое отделение в атаку в полной изоляции от остального батальона, чтобы его потом прикончили в лесочке. Это стоило отделению жизни двух молодых парней. После Ле-Парадиза появилось много новых вопросов, и не для меня одного.

Я лежал в Львовском госпитале, затем в тыловом госпитале в Наумбурге и, получив новую форму, 17 августа 1943 года отправился в трехнедельный отпуск.

По приглашению Элизабет днем позже я приехал в дом ее родителей и благодаря судьбе смог заключить свою девушку в объятия. На пару недель я смог забыть ужасы войны и наслаждаться тихой семейной идиллией.

В тот же день Мик, отражая атаку танков противника, был тяжело ранен у своего орудия и умер по дороге в полевой лазарет. Был вырван последний из моих друзей, мой товарищ, мой брат.

На его родине седой чиновник в бюро записи актов гражданского состояния записал в книгу общины: «Роттенфюрер СС Михаэль Друккентанер, 06.05.1922, погиб 18 августа 1943 г., час смерти неизвестен, в Полтаве, Россия».

ВООРУЖЁННАЯ МИЛИЦИЯ

Я успел навестить мать в Штайре, где она в дневную и ночную смену работала на шарикоподшипниковом заводе. Еще не закончился отпуск, как я получил письменное предписание немедленно прибыть в 3-й запасный батальон в Варшаву. Родителей Мика навестить так и не удалось. Упаковал вещи, туманной ночью после краткого прощания я расстался с матерью и сестрой и поспешил на вокзал. В Линце я сел на поезд для отпускников и через Вену приехал на нем в Варшаву. Пока я ехал пассажирским поездом в Линц, я с удивлением заметил, что, несмотря на то что в вагоне много пассажиров, в купе я сидел один. Теперь уже боятся солдат?

По сравнению с мрачным Восточным вокзалом Вены сегодня Варшавский вокзал встретил меня гораздо приветливей – я ожидал худшего. Получил в комендатуре справку о том, где находится 3-й запасный батальон СС.

По дороге туда я стал свидетелем стрельбы и преследования молодых парней, пытавшихся избежать проверки документов. Столица Польши походила на закрытый кратер с кипящей лавой.

Разместившись в казарме, я узнал, что всякие происшествия здесь – обычное дело. Ходить одному или вдвоем запрещено, оружие иметь при себе обязательно. Посещать можно только указанные заведения, остальные – избегать. Немецкие солдаты исчезают бесследно. Их форма, оружие и документы появляются у польских подпольщиков.

Награжденный Железным крестом 1-го класса – унтершарфюрер был внезапно арестован, после того как службе безопасности стало известно, что он завел запрещенную связь с красавицей полькой, участницей польской подпольной организации. Он пытался бежать, выпрыгнул из окна второго этажа, но был скошен автоматной очередью часового, стоящего у входа в здание. До этого – храбрый и раненный в России солдат, а теперь застрелен как предатель. Вчера – камрад, а сегодня – враг. Что способствовало тому, чтобы он перешел на другую сторону?

К нам поступало все больше выздоровевших ветеранов, получивших ранения в битве техники под Курском. Я встретил знакомого, служившего вместе с Миком в одном расчете. Он рассказал мне о гибели Мика. Они были ранены с Миком одновременно. Он погиб, когда штурмовик обстрелял дивизионный полевой лазарет в Полтаве. Городе, откуда мы двинулись для повторного захвата Харькова.

В тот вечер вопреки приказу я вышел в город один. Я не хотел, чтобы кто-нибудь был вместе со мной и заменял Мика, Бфиффа, Буви и других, чье беззаботное веселье, приветливость и участие притягивали даже сдержанных и безучастных французов.

Варшавские улицы были пустынны. Грохот моих подкованных сапог далеко разносился в ночной тиши. Что меня заставляло испытывать судьбу?

Как я ни старался, на сборном пункте дивизии, в 3-м запасном батальоне, я так почти и не встретил добровольцев 1938 года, добровольцев времен формирования дивизии «Мертвая голова» в 1939 году. Где они, те, которым накануне Восточной кампании зачитывали приказ фюрера «К солдатам Восточного фронта»? Например, Хюне Мёллер предчувствовал свою смерть. Он погиб при прорыве линии Сталина. А вместе с ним и его товарищ, обещавший ему «место наверху в братской могиле», если тот не заткнется. Убиты, убиты, убиты. Дивизии первого часа больше не существует.

Поэтому места наших убитых в 3-м батальоне занимают инородцы в нашей униформе. Против добровольцев из других западноевропейских стран, собранных в дисциплинированные и заслуженные соединения, нет возражений, мы признавали их товарищами.

Но тех, что поступали к нам на формирование с оккупированной территории Советского Союза, с их особой манерой воевать и расправляться с безоружным населением, мы просто не могли считать «своими». Их действия бросали тяжелую тень на нас. За свои преступления они расплачивались немедленной смертью или отправкой в штрафной батальон СС.

Такой, например, была «русская бригада» под командованием Бронислава Каминского, численностью 1700 человек. Из нее планировалось сформировать «русскую дивизию СС». Она отличалась особой жестокостью. Как мне рассказывал один свидетель, во время боев в Варшаве в августе 1944 года ее солдаты согнали в тупик жителей целого городского района, в том числе женщин и детей, и сожгли их огнеметами. За это Каминский был 26.08.1944 г. приговорен полевым судом СС к смерти, его бригада была расформирована, а ее солдаты отправлены в дивизию находившегося на немецкой службе русского генерала Власова.

По прибытии в Варшаву мне сразу поручили отделение молодых фольксдойче для проведения с ними боевой подготовки. Это были безупречные мальчишки и к тому же настоящие добровольцы, а не вынужденные «полудобровольцы», как погибший Хуго Шрок.

В середине сентября я среди других был перед строем роты награжден Железным крестом 2-го класса. Мой командир роты переслал мое наградное свидетельство через госпиталь. «ЖК II» – орден «за второклассную храбрость», как мы его саркастически называли. Раньше эта награда меня бы очень обрадовала. Теперь, когда я знал, как и за что даются кресты, она была мне безразлична.

Вскоре после этого в канцелярии я получил занесенные в мою солдатскую книжку знак «За танковый бой» и знак «За ранение».

По этому случаю старшина роты спросил меня, не имею ли я право на получение знака «За ближний бой». Для этого я достаточно часто должен был видеть «белки глаз врага».

– Сожалею, – ответил я, – один раз была сильная метель, и я не мог их различить, другой раз была темная и облачная ночь, и у меня не было времени их разглядывать, в третий раз я, может быть, мог бы увидеть их в свете ракеты, если бы всматривался, вместо того чтобы орать: «Иваны прорвались!», и в последний раз, когда меня русский солдат хотел наколоть на штык, я вспомнил, что надо увидеть белки его глаз. Но ведь этого, конечно же, недостаточно!

В тот же вечер в кинотеатре вермахта взорвалась бомба, после того как оттуда вышел последний солдат. Через несколько дней на моих глазах взорвался трамвай, из которого я только что вышел.

Для формирования итальянских бригад СС был создан штаб. Вместе с другими австрийцами и южными тирольцами меня откомандировали туда. Я поехал на полигон в Мюнзингене. Штурмбаннфюрер Кнёхляйн больше никогда не получит меня в подчинение.

В Мюнзингене я встретил смешанные войска: немецких фюреров, итальянских офицеров и итальянских солдат в итальянской форме. Напряжения между итальянцами и южными тирольцами заметно не было, хотя фюрер пообещал итальянцам Южный Тироль. Могли ли мы объяснить южным тирольцам, что это ничего не значит? С Советским Союзом у нас тоже был пакт о ненападении, однако мы дошли почти до Москвы.

Если на утреннем построении мы вышли перед нашей темпераментно жестикулирующей и суетящейся униформированной публикой, пытаясь призвать ее к дисциплине и порядку, то к концу дня у нас не осталось никакой надежды, что мы когда-нибудь снова вернемся в войска СС. И мы стали питать надежду, что никогда с этим сбродом не пойдем в бой.

В конце октября по железной дороге нас отправили в Верону. Там мы разместились в казарме в центре города. Снова удалось сравнить староавстрийские, французские, польские, русские, и итальянские казармы с немецкими. Известные до сих пор чужие казармы даже для невзыскательного солдата оставляли желать много лучшего. На своей родине итальянцы снова оказались в своей стихии. Бары и пивные сотрясали улицы громом боевых песен. Под бравурные ритмы некоторые действительно геройски гибли в массовых оргиях.

Отсюда нас перевели в Пинероло, западнее Турина. Штаб бригады находился в Кальдиеро, в 20 километрах восточнее Вероны.

С другими офицерами я жил на квартире в пустовавшей вилле. Постепенно складывалась необходимая организация в штабе. Мне поручили управление складами вооружения и боеприпасов, я получил право реквизировать необходимые складские помещения, закупать стройматериалы и иметь необходимый штат помощников. Я лично подчинялся «высшему фюреру СС и полиции Италии» обергруппенфюреру СС Вольфу, ставка которого находилась в замке Сан-Мартино недалеко от Вероны. Мне были предоставлены широкие полномочия. Из Сан-Мартино я получал требования войск, собирал их, отправлял заказы на фирмы-производители, а потом получал вооружение и боеприпасы, отправлял их на склады или в войска автомобильным транспортом или по железной дороге. Так, я получал с заводов в Милане и Турине автоматическое оружие, пехотные лопатки в Кремоне, оптические приборы в Комоссе, пистолеты «Беретта» в Гардассе, боеприпасы – в Пьяченце.

У меня появилось честолюбие, и я стремился как можно лучше выполнять поставленные передо мной задачи. В свободное от службы время я занимался изучением военно-технических дисциплин, чтобы соответствовать своей должности, и когда меня снова отправят в боевые части, то получу должность на ступень выше, чем при откомандировании. Однако некоторое время я с большим воодушевлением расписывался под названием моей должности: «начальник складов вооружения и боеприпасов командующего войсками СС в Италии».

В связи с неспокойной обстановкой в Северной Италии мне было поручено построить укрепления в непосредственной близи моих складов в Кальдиеро.

После того как я выполнил это задание, в 20-х числах июня 1944 года меня произвели в обершарфюреры СС. Мне было объявлено об этом перед строем штабной роты, одновременно мне вручили удостоверение к «Демянскому щиту», который я уже два года носил на рукаве, как самую ценную для меня награду.

Сразу после этого я сформировал охранное подразделение и возглавил его.

Лето 1944 года в Италии было очень жарким. В ставке фюрера 20 июля произошло покушение. Какие высокие круги уже в течение длительного времени были в нем замешаны? Известие о саботаже и предательстве во главе руководящих структур было для всех нас тяжелым ударом.

Тогда я лично тоже получил тяжелый удар. Когда как-то воскресным утром я свесился со своей кровати на втором ярусе, то увидел лежащего внизу соседа, играющего с мелкими украшениями.

– Откуда это у тебя? – спросил я с любопытством.

– А, это? От евреек из гетто. В Варшаве.

– Ты что, их отобрал?

– Ну, нет. За эти штучки я им немножко помог. Сразу после восстания.

У меня не было повода не верить унтершарфюреру из Судетской области. Однако я понял, что в наших сначала безупречно воспитанных войсках тоже появились зримые признаки разложения. Был ли это единичный случай? Может быть. Было еще много единичных случаев, о которых не было известно.

Неужели немецкий солдат уже не стыдится таких поступков? Он носит такую же форму, как и я, он не иностранец в нашей форме, на которую ему наплевать и который не соблюдает ее честь.

Давно уже американцы и англичане высадились в Италии. Почти ежедневно налетают их бомбардировщики и обрушивают град бомб на стратегические цели. Истребители-бомбардировщики атакуют поезда и отдельные автомобили. Мне часто приходилось бывать во многих городах Северной Италии для заказа и получения боеприпасов и вооружения. Чтобы не попасть под бомбовый ковер или не быть подстреленным истребителем-бомбардировщиком, я разработал целую концепцию. На правом крыле моей машины сидел наблюдатель, постоянно наблюдавший за воздухом… Как только появляются самолеты – сразу направо, в кусты или под деревья, пока они не пролетят. Перед большими городами: обязательно остановиться на окраине, выключить мотор, посмотреть на небо и прислушаться: если самолетов не слышно и не видно, быстро въезжаем в город, грузимся и немедленно выезжаем.

Во время одного из налетов американской авиации был подожжен стоявший на станции санитарный поезд. Сотни раненых, выбравшихся из ада под Монте-Кассино, сгорели заживо, так как приблизиться к поезду, тушить его и помочь им выбраться было невозможно из-за продолжавшегося налета и обстрела с воздуха. Когда мы вечером проезжали это место, на много километров тянулся запах горелого мяса.

Через пару дней зенитная пушка сбила американский истребитель-бомбардировщик. В нем оказалось два члена экипажа, одному из них – негру – оторвало голову, а второго – белого – подоспевший немецкий патруль едва спас от линчевания. На допросе американский летчик сказал, что у них было специальное задание, бомбить и обстреливать санитарные поезда, потому что в них к фронту подвозятся боеприпасы.

Как-то при отъезде с «моей» виллы ко мне подошел мальчик, который передал мне письмо, в котором содержалось предложение во время одной из поездок в определенном месте «потерять» пару ящиков с пистолетами. Я передал письмо соответствующей службе. Теперь перевозки осуществлялись в сопровождении конвоя, потому что, если партизанам отказали что-то отдать за деньги, они попытаются отобрать это силой.

Я повысил бдительность, и даже по отношению к товарищам более высокого звания не имел никакого снисхождения, если, будучи начальником патруля, заставал их вне расположения позднее предписанных 22 часов. С этих пор я стал для Кальдиеро «бешеным унтером».

Однажды утром на месте не оказалось машины начальника штаба «Милиция армата» штандартенфюрера фон Эльфенау. Его шофер, очень симпатичный австро-итальянец с фальшивой путевкой бежал к партизанам, якобы в район Бергамо. Он часто общался со мной и знал о распределении вооружения и боеприпасов, поэтому место расположения центральных складов стало известно партизанам. А похитить портативные рации благодаря принятым мною мерам ему не удалось.

Из-за усилившейся деятельности партизан я чаще стал по ночам устраивать внезапные проверки караулов. Из окна моей комнаты я как-то утром увидел не только известную по Первой мировой войне гору Монте Пасубио, но и дымок над ближайшим винокуренным заводом. Из окна я дал сигнал тревоги – две очереди из автомата и поднял свою команду на тушение пожара. До полудня пожар удалось потушить. Благодаря этому до конца нашего пребывания в Кальдиере мы бесплатно в любое время для моей команды могли получать бочонок великолепного красного вина.

Налеты авиации противника усилились. В связи с этим было принято решение переместить склады в Южный Тироль, в городок Лана бай Меран. Тут я попал в бюрократическую мельницу «вермахт – НСДАП – войска СС». Вопреки воле местного гауляйтера и населения я разместил склады вооружения и боеприпасов в подвалах фруктового товарищества. Как только оружие и боеприпасы были выгружены из машин, началась бомбардировка.

Мы снова комфортабельно разместились на вилле одной из фирм. Наши южные тирольцы оказались у себя дома, и у меня не было отбоя от приглашения на «тёрггельн» – пробы вина с копченым салом и лепешками.

В Лане я ежедневно обедал в ресторанчике недавно погибшего товарища. В Меранежила семья подчиненного мне унтерфюрера. Его симпатичная дочь служила телефонисткой в комендатуре и часто вопреки запрету через массу соединений предоставляла мне возможность поговорить по телефону с Элизабет.

Такой чудесной была тыловая жизнь. Естественно, что «тыловые бойцы» расставались с ней с большим нежеланием.

От Элизабет я получил письмо, в котором она писала, что продолжит учебу в женской сельскохозяйственной школе в Каринтии. Я вместе с моими книгами по технике и вооружению обзавелся учебниками по сельскому хозяйству. И хотя никогда не хлопал по холке коня и не видел телящейся коровы, теперь теоретически я уже знал, что надо делать с телящейся коровой и как принимать теленка. В своих представлениях я уже откармливал свиней тщательно подобранным кормом. Я уже шесть лет не носил гражданской одежды и совершенно от нее отвык.

В декабре я получил задание отправиться в Мюнхен для получения большого транспорта с вооружением и боеприпасами и доставить его по железной дороге в Италию. В команду сопровождения я отобрал только настоящих тирольцев. По пути в женской сельскохозяйственной школе я навестил Элизабет. Со своим «обозом» я нашел там сердечный прием.

Элизабет повела меня по всей школе, показала образцовый хлев, в котором стояли и жевали жвачку огромные рогатые животные в рыжих пятнах. Увидев их массивные головы, я усомнился в своих теоретических познаниях и спросил:

– Это что, настоящие быки?

– Ну что ты, это же настоящие коровы!

Элизабет рассказала, что альпийские пастбища школы контролируют партизаны, которыми командует бывший обер-ефрейтор вермахта, держащий их в строжайшей дисциплине. До сих пор они очень корректно относились к девушкам из школы. Такое действительно можно было редко встретить.

У меня была еще малая надежда на изменение хода войны. Я понимал, если бомбардировки не прекратятся, войну можно считать проигранной.

– И что, если война, несмотря на все принесенные жертвы, закончится так? Я не представляю, что мне делать.

– Тогда пробивайся ко мне домой, спрячешься в альпийском домике!

К моему удивлению, отгрузка вооружения и боеприпасов в связи с наступающими праздниками сильно затянулась. И здесь явно вставляют палки в колеса!

Через местную комендатуру я ходатайствовал о предоставлении отпуска моим тирольцам. Они ответили мне рукопожатием и обещанием немедленно прибыть по моему телеграфному вызову.

Элизабет отпустили домой на каникулы, таким образом, возникла единственная возможность встретить Рождество в кругу ее семьи.

На душе у меня было неспокойно. Я отправился в этот неожиданный отпуск с тяжелыми чувствами. Мою должность мог бы исполнять инвалид. У нас в войсках солдатами на фронте командуют одноногие, есть однорукие командиры танков. В Будапеште окруженные дивизии войск СС истекают кровью, сдерживая натиск Красной Армии. Словом, этот отпуск не был таким безоблачным, как в1942 году. Было чувство, что наслаждаешься тем, чего ты недостоин.

Из мюнхенской конторы на мой телефонный запрос твердили одно и то же: «Транспорт не готов!», обещали после Рождества, потом – после Нового года. И вдруг неожиданно перед Новым годом – все подготовили. Пока я принимал все по отгрузочной ведомости, подъехали мои тирольцы. Через пару часов сформировали эшелон и через пустынные вокзалы и станции он повез нас на Куфштайн, а потом через Бреннер и Боцен на Лану бай Меран. Еще до наступления Нового года боеприпасы были разгружены и помещены в глубокие подвалы. Вскоре после этого из окна туалета в «своей» вилле я наблюдал, как американские бомбардировщики бомбят оставшиеся на путях вагоны с вооружением.

Январь 1945 года. Впервые услышанное мной обращение фюрера к немецкому народу навсегда осталось у меня в памяти: «Если немецкий народ проиграет эту войну, то он недостоин вообще что-то выигрывать!» Или что-то в том же духе. Как эти слова могли подействовать на инвалидов, на тех, кто на войне потерял родных и близких, на тех, кто сидел на пепелище своего дома и не имел средств к существованию, тех, кто с глубокой верой в справедливость вступил в борьбу?

Положение на фронтах становилось все серьезнее. Появились «Зольдатенклау» – комиссии по изысканию «пригодного к фронтовой службе человеческого материала» для восполнения потерь в войсках, «постоянно борющихся за выравнивание фронта».