Текст книги "Фронтовой дневник эсэсовца. «Мертвая голова» в бою"

Автор книги: Герберт Крафт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

А противник дрался с небывалым ожесточением. Если мы во время контратак натыкались на солдат «Сталинской дивизии», на поднятые руки рассчитывать не приходилось. Они оборонялись до последнего и предпочитали погибнуть в своей ячейке, чем сдаться. Один офицер, такой же молодой, как и его солдаты, выхватил гранату и лег на нее, чтобы погибнуть от взрыва. Эта гвардия – и она заслужила такое наименование – явно отличалась от того противника, которого мы встречали раньше. Ее выделяла не только храбрость, но и внешний вид. В каждом из этих молодых солдат угадывался будущий офицер. Грубые неотесанные черты лица, присущие большинству виденных нами красноармейцев, отсутствовали совершенно. Нельзя было их недооценивать и ставить себя выше их, так как этих «примитивных» отличала неимоверная жесткость по отношению к самим себе, связанная с максимальным отсутствием потребностей и сопротивляемостью всем тем лишениям, связанным с ведением войны, боевой обстановкой и природными условиями, влияющими на человека.

Напротив, наше здоровье из-за того, что мы неделями не снимали с себя нашу промокшую одежду, сильно пошатнулось. Больных с признаками сыпного тифа становилось все больше. Сменить их на передовой, чтобы они могли привести себя в порядок, подлечиться, помыться, сменить белье, выстирать и высушить обмундирование, из-за высоких потерь было невозможно. У многих от простудных и кишечных заболеваний возникало недержание. Они так и ходили в полностью обгаженных штанах. Мы стали похожи на заросшую, грязную, вонючую, залитую дерьмом орду. Но это было лучше, чем вернуть противнику однажды завоеванное.

Моя машина, ставшая совершенно бесполезной на этой обледеневшей грязи, продолжала стоять в укрытии, в то время как я участвовал в действиях разведывательных и ударных групп, нес караульную службу в окопах или помогал вытаскивать из зоны огня раненых и убитых, которых потом отвозили в тыл на полугусеничных машинах.

Наконец-то прибыло пополнение из Рейха. Это были еще молодые добровольцы, поступившие на службу в войска СС. Однако они могли лишь частично восполнить потери. Их хватило только для того, чтобы постепенно сменять постоянно сидящих в окопах солдат, чтобы те смогли пройти санитарную обработку, сменить обмундирование и отдохнуть.

После отражения попытки прорыва русских войск и нашего перехода в оборону на замерзшей местности на нашем участке фронта стало значительно тише.

Это значит, что мы, как и прежде, лежали в окопах под градом бомб вражеской авиации, отражали попытки русских ударных групп нащупать слабые участки в нашей обороне, перерезать наши линии телефонной связи, прятались от снарядов и мин противника, слушали разлагающую пропаганду, которую противник вещал через громкоговорители на прекрасном немецком языке, обещавшую хорошее обхождение с пленными и перебежчиками, еду, крымское вино, женщин и самое главное: жизнь и возвращение на родину. В полосе соседней 30-й дивизии противник подстрекал теми же средствами против нас: «Вы, храбрые солдаты вермахта, истекаете кровью на фронте, в то время как эсэсовцы едут в отпуск, чтобы по заданию Гиммлера оплодотворять ваших жен для воспроизводства нордического пушечного мяса. Вы голодаете, тогда как ваш паек отдают в качестве дополнительного пропитания эсэсовским ублюдкам. Не давайте этому продолжаться! Вы тоже имеете право на отпуск, общение с женами и пропитание!»

И так – каждый день.

На деревьях еще кое-где сохранилась листва, когда начались первые снегопады. Уже в конце октября термометр показывал минус десять градусов. Грязь под ногами превратилась в камень. Все водители должны были следить за тем, чтобы их машины не вмерзли в грунт, чему способствовали перепады температуры.

Мы снова стали строить зимние землянки. К тому времени мы уже кое-чему научились. Саперы не могли работать за всех. Они еще иногда занимались тем, что при слякотной погоде строили гати из бревен, чтобы обеспечить движение по дорогам весной. Все свидетельствовало о том, что мы надолго останемся на достигнутых позициях, и это было для нас хорошо. Это бы внесло снова порядок и организацию в наше снабжение.

Михальцово – маленькая точка между находящейся на дороге к Красее и находящейся по ту сторону Каменной Горы у теперешней линии фронта. Доктор Бутцаль, в то время унтерштурмфюрер СС и батальонный врач, его санитар унтершарфюрер Ваннер с помощью пленных советских солдат приступили к строительству зимней землянки.

Сначала мы целый день жгли огромный костер на размеченной площадке между развалинами домов. После того как оттаял верхний слой, мы начали кирками и ломами разбивать землю и вынимать ее лопатами из ямы 4 на 4 метра. Я был постоянно с добровольными русскими помощниками, наблюдал за ними и работал вместе с ними. Они получали такое же пропитание, как и мы, для них было большим преимуществом быть прикомандированными к дивизии. За ночь дно ямы снова замерзло. Но наученные горьким опытом, мы еще вечером вырыли в дне глубокие узкие шурфы, в которые утром заложили ручные гранаты, которые подорвали взрывом еще одной гранаты. Благодаря этому удалось хорошо разрыхлить землю.

После нескольких неудачных попыток мы построили землянку отчасти по русскому образцу, отчасти по немецкому практичному разумению. Землянка была сделана в три наката из тщательно подобранных бревен, накаты были пересыпаны слоями земли. В обозе мне удалось «организовать» большой кусок трофейного брезента, который мы положили сверху на земляную насыпь для защиты от дождя.

С помощью пленных я начал складывать большую печь. В то время как снаружи в большом котле разваривали глину, чтобы скрепить ею добытые в руинах деревенских домов кирпичи, в землянке подрастала моя первая конструкция. Это была комбинированная печь – спереди помещалась большая топка с плитой, добытой в разрушенном доме, а за ней – многоходовая печь двухметровой высоты. К Рождеству мы закончили последние работы по сооружению нашего жилища. Доктор Бутцаль и Ваннер пригласили пленных к столу. Пока они пробовали с ними разговаривать по-чешски, они смогли поесть досыта и получили еще еды с собой, когда я отводил их в охраняемую землянку. Потом мы попробовали провести первую топку, которая, к моему разочарованию, совершенно не удалась. Каждый раз пламя вырывалось из топки наружу и наполняло землянку дымом, пока санитар не догадался снаружи сунуть в трубу комок горящей бумаги. Тогда возникла тяга, печь растопилась и раскалилась плита. Почти торжественно мы поставили на нее котелки, наполненные снегом, и стали наблюдать за его превращением в воду. До сих пор мы были вынуждены разогревать все на открытом огне снаружи. Это можно было делать только днем, вечером на костер обычно сразу же слетались «подарки» с другой стороны. Втроем мы стояли вокруг нагревающейся печи и радовались как дети тому, что можем уже не мерзнуть на улице. Ранняя зима принесла нам уже температуру ниже 30 градусов. Ну и что такого, что наша печка дымила изо всех швов и делала похожей нашу землянку на сауну? Три наката бревен, толстая дверь, утепленная тряпьем, отделяли нас от ледяной ночи, а ясный огонь в топке не давал нам больше замерзнуть. Чего еще не хватало нам?

По случаю сочельника сегодня выдали маркитантские товары: шнапс, вайнбранд, сигареты и шоколад. Как стемнело, подъехал тягач с полевой кухней, в которой было великолепное свиное жаркое с гарниром. Раздали рождественскую почту. Мне пришли письма от матери и от Эрики.

Чехословакия, Польша, Франция, Советский Союз. Куда еще забросят наши войска? Из узкого круга моих товарищей вырвало уже двоих. Бфифф лежит уже далеко позади в Уторгоши, а Буви в двух километрах за мной в Горшковичах. Где приютился Мик в эту рождественскую ночь? Где-то гремит артиллерия. Фронт продолжает действовать и в эту ночь. Дальше к юго-востоку наши товарищи воюют в излучине Волги при тридцатиградусном морозе и пурге. А мы можем сидеть в земном лоне, в нашей землянке, под тремя накатами бревен и у теплой печи.

После Рождества температура постоянно снижалась. Сильный ветер нес кристаллики льда, и с открытыми глазами ходить было невозможно. Нам противостоял новый противник – зимняя ударная группа, хорошо обученная, вооруженная, стойкая и жесткая, как сталинская гвардия. Ее солдаты атаковали днем и ночью на лыжах, неприметные в своих маскировочных халатах.

Советы своевременно позаботились о своих солдатах. Валенки, ватные штаны и телогрейки, меховые рукавицы и шапки, лыжи и сани были их стандартным оснащением. Оружие их тоже хорошо стреляло на морозе. А мы без зимнего обмундирования лежали в наших ледяных пещерах. На летние шинели мы набрасывали одеяла, словно накидки в армии Наполеона. Через до смешного тонкие шерстяные перчатки продувал ледяной ветер. В окаменевшие от мороза сапоги мы закладывали газеты. Единственной пригодной частью обмундирования на таком холоде были шерстяные подшлемники, на которых у рта постоянно нависали сосульки.

Мороз пробирал до костей. Наброшенные одеяла деревенели на морозе. На затворах замерзала даже жидкая смазка. После первого выстрела пулеметы безнадежно клинило. Серая полевая форма на белом снегу делала из нас великолепные мишени для противника. С горечью мы признавали неспособность руководства.

Разнесся слух, что рейхсфюрер СС Гиммлер приедет на фронт. Я бы его с большим удовольствием поводил бы по заболоченному лесу.

Насколько мы уважали своих фюреров, настолько мы не любили Гиммлера. Причина этого заключалась не в последнюю очередь в том, что одно время нас заставляли охранять концлагеря. А его мы считали за это ответственным.

– А он что, будет здесь гулять в черном летнем пальтишке? – спросил нас доктор Бутцаль.

– И завернутым в «Фёлькишер беобахтер» вокруг живота, – добавил Ваннер.

Ужасный мороз способствовал быстрому сокращению снабжения войск. Казалось, что мы надолго сели на сушеные овощи и сыр в тюбиках. Поддерживать машину на ходу становилось все труднее. Аккумулятор приходилось хранить у теплой печи. Но даже с помощью заводной ручки он с утра не смог завести мотор. Со свечой всю энергию на себя забирал стартер. Жидкого зимнего моторного масла не было. Только с большим риском разведя огонь под картером, можно было рассчитывать на перспективу запустить мотор. Последствием этого было неизбежное сжигание изоляции и короткие замыкания проводов. К несчастью, из-за этого вышел из строя «Мерседес» командира, и он ухватился за меня с моим «Адлером». Поэтому я стал часто бывать в Демянске – маленьком городке южнее нашего района обороны. На самом деле это местечко на Валдайской возвышенности было «задницей дивизии». В нем сидели все службы: командный пункт дивизии, колонны снабжения, ремонтно-восстановительная рота, хлебопекарная рота и колбасный завод, госпиталь, лазарет для военнопленных, короче все, что на солдатском немецком обозначается словом «сзади».

Слух, что «там у них сзади есть женщины», подтвердился. Чтобы «сэкономить солдат», некоторые штабы брали на работу в качестве уборщиц русских девушек.

К моему удивлению, у тыловиков я увидел то, чего не было на передовой: пожертвованные населением на родине теплые вещи и лыжные костюмы. Когда командир дивизии узнал, как «распределили» «зимнюю помощь», он приказал в каждом полку создать специальные команды, которые действовали внезапно и безжалостно, даже против старших офицеров, снимая шерстяные свитера и меховые тужурки прямо с тела отсиживающихся в тыловых бункерах «обозных прислужников».

При следующей раздаче мне достался теплый шерстяной пояс – мелочь, но какая радость для человека! И какая жалость была, когда я в тот же вечер почувствовал, что пояс для героя за несколько часов превратился в пучок скрученных ниток, в котором с удовольствием могли гнездиться только гниды и вши.

Кстати, о вшах: они стали мучительным и небезопасным бичом. Пока находишься на морозе, это насекомое ведет себя смирно, но когда приходишь в тепло землянки, начинаются невыносимые укусы. От дивизионного командира до «рядового Задницы» существовала единая гимнастика: обнять себя обеими руками в области груди и растирать ее круговыми движениями, в зависимости от стадии, быстрее или медленнее вокруг героического сердца. Такое занятие приводит бойца в нарастающий экстаз и часто кончается тем, что страдалец в бешенстве срывает с себя одежду и начинает ловить крошечных мучителей. А по слухам, в лазарете для военнопленных началась эпидемия желтухи.

На передовой стало сравнительно спокойно. Разведгруппы (как русские, так и немецкие) вели разведку. Чтобы отличаться от противника в наших новых маскировочных халатах, на плечи мы нашивали черные полосы. И, несмотря на это, каждый раз приходилось долго всматриваться, прежде чем открыть огонь по замеченному на снегу солдату. Под завывание пурги не всегда можно было расслышать пароль, и вот в ночь на Новый год случилось это свинство. Разведгруппа не смогла вернуться на исходный пункт, так как пороша замела следы от лыж. Группа вышла на позиции соседнего полка, но не смогла ответить на пароль, ее приняли за русскую и почти полностью скосили хорошо пристрелянным замаскированным пулеметом. Оставшимся в живых мы оказывали помощь у себя в землянке, прежде чем отправить их в госпиталь.

Мы втроем жили очень дружно. Лень нашего доктора из Брно постепенно начала передаваться и мне. Он был настоящим «разложенцем боевого духа», и его «неестественный» конец был предсказуем.

Как-то раз в поисках чистого снега для воды я свалился в неприметный колодец и не мог из него выбраться. На крик никто не отвечал, тогда я начал стрелять вверх трассирующими пулями, чтобы привлечь внимание. Когда меня наконец нашел доктор Бутцаль, он, недолго думая, стянул с себя брюки, приказал мне забросить наверх карабин, снял с него ремень, привязал его к штанине и опустил мне эту конструкцию вниз. С помощью доктора, карабкаясь по стенке колодца, мне удалось выбраться наружу. При этом ремень карабина так сильно затянулся на штанине, что сразу его развязать не удалось. Доктор без всякого стеснения в белых кальсонах и стальном шлеме ходил по ходам сообщений между землянками мимо некоторых офицеров корпус ной артиллерии вермахта, забавлявшихся внешним видом этого редкостного вояки. При этом не хватало только взаимных воинских приветствий.

В ночь под Новый год, в 24 часа дивизия выполняла тяжкую работу. Канониры у своих орудий, экипажи танков и штурмовых орудий, расчеты реактивных минометов, стрелки и пулеметчики ждали начала Нового, 1942 года. Ровно в ноль часов с наших позиций сорвался короткий огневой шквал. От него иваны побежали, охваченные паникой, далеко в тыл, как позже рассказывали пленные.

В первые дни 1942 года я получил письмо от родителей Буви. Оно прилагалось к маленькой посылке, которую я должен был получить к Рождеству. Сильный мороз и занесенные дороги задержали ее прибытие. Эта рождественская посылка была собрана с такой любовью, как будто предназначалась для собственного сына.

Я написал родителям Буви о его смерти. После шокирующего похоронного извещения, отправленного командиром роты, это были строки, которые хоть как-то их успокаивали. Это было первое Рождество, которое они отмечали с сознанием того, что их светловолосый единственный сын уже никогда не вернется с этой войны. Они смотрели на фотографии, которые я им отправил – их сын в виноградниках во время беззаботного времени оккупации во Франции, Буви – мотоциклист под Лугой в заляпанном грязью плаще, и могила Буви с точным указанием ее местонахождения. Саперы как всегда образцово оформили место захоронения.

Сколько незаметного мужества потребовалось от матерей и отцов с осени 1939 года! Сколько горя и отчаяния принесли им постоянно приходящие известия о смерти! Алтарь фатерланда велик, и одинокая жертва теряется в оргии массовых смертей. Потом, после войны, подсчитают, зарегистрируют, занесут в статистические таблицы и, может быть, составят доклад, оценивающий жертвы. Но сегодня матери на родине молятся: «Сделай так, чтобы война прекратилась! Сделай так, чтобы они вернулись домой!»

На входе в землянку пришлось делать вторую дверь. Холод стоял ужасный: минус 45 градусов! Тепло из землянки выходить было не должно, потому что там размещались раненые и обмороженные. Приходилось выходить на мороз в поисках дров в развалинах деревни, а потом пилить их – хорошая возможность согреться в летнем обмундировании. Так, постепенно, Михальцово и Каменная Гора исчезали в печах нашего батальона.

Дни нового года отличались необыкновенной красотой искрящегося снега, которую можно наблюдать только на бескрайних просторах России.

У ивана что-то происходило. Кое-где на фронте было неспокойно. Попытки нащупать слабое место в нашей обороне, шум моторов, доносившийся из глубокого тыла по ночам при благоприятном ветре, появление все новых батарей противника и показания захваченных разведчиками пленных заставляли нас быть настороже.

Ваннер как раз оперировал русского военнопленного, извлекая из его спины пулю из пистолета-пулемета, вошедшую в грудь. Раненый сидел на табурете посреди землянки, за ним сидел Ваннер и делал скальпелем крестообразный разрез в том месте, где пуля угадывалась по маленькому бугорку. При этом он разговаривал на чешском языке с тяжело раненным, чтобы отвлечь его и что-нибудь узнать о противнике. Уже вскоре наш санитар взял пинцет и вытащил пулю из спины. Русский, даже не поморщившийся во время всей этой операции, сам рассказал нам о своих боевых буднях. Он сильно голодал, все транспортные средства были задействованы командованием под перевозку боеприпасов, а им говорили, что пропитание они вскоре захватят у врага. Такой важный для нас ответ на вопрос «Когда?» был ему неизвестен.

Прошла первая половина морозного января. В два часа ночи, сменившись с поста, я брел в землянку. На фронте было почти по-мирному тихо. Я пришел в землянку, снял шинель и шлем, отогревшиеся в «подарке с родины» вши сразу же впились в тело. И тут мне пришло в голову, что надо снять аккумулятор с машины. Черт возьми! Может же она до рассвета остаться на месте! Меня ждал куль соломы и теплые одеяла. Однако я все же вылез из-под них и вышел на мороз. С сознанием выполненного долга всегда спится легче.

Когда я подошел к машине, то все вокруг озарилось красным светом. Казалось, что крики доносятся из-под земли. Густой дым и языки пламени вырывались из землянки по соседству. Я разбудил доктора и Ваннера и бросился туда, откуда доносились крики и вырывалось пламя. Я остановился перед лазом в землянку, из которого шел вонючий дым и вырывались языки пламени, как из ада. Залить их не было возможности – воды не было. Сквозь них не мог бы прорваться ни один человек. Но я все же попытался. Пыхнувший мне в лицо жар опалил брови и волосы. Крепкая рука схватила меня за ворот шинели и вытащила из дыма. Ваннер накричал на меня и обозвал дураком. На следующее утро, когда бункер выгорел, но еще дымил, мы вытащили оттуда восемь скрюченных обугленных трупов и разложили их на снегу.

Толстые искусно связанные соломенные маты, придававшие этой землянке особый комфорт, и одна упавшая свеча отправили всех ее жильцов в ад. Разбуженные огнем, в густом дыму никто из них не смог найти выхода. Все они задохнулись и сгорели.

За завтраком мы молчали. Запах горелого мяса, гари и крики товарищей не оставляли нас. К тому же я упрекал себя: выйди я на пару минут раньше к машине, я, может быть еще смог бы им помочь.

И еще одно: ни миномет, ни артиллерия иванов не сделали ни единого выстрела, хотя Михальцово хорошо просматривается русскими артиллерийскими наблюдателями, и они не могли не заметить пожара в землянке. Это было необычным для них и не предвещало для нас ничего хорошего.

КОТЕЛ ПОД ДЕМЯНСКОМ

Разрывы артиллерийских снарядов вырвали нас из сна. Это был не беспокоящий огонь, который вскоре прекращался. Это началась массированная артиллерийская подготовка к давно ожидавшемуся наступлению противника.

Мы соскочили с нар и приготовились. Снаружи обрушились еще стоявшие руины Михальцово, и в них загорелось то, что еще могло гореть. 172-мм снаряд ударил поблизости, угрожая вырвать нашу «крепость» из земли. Выструганная из толстых досок внутренняя дверь влетела в землянку, пропуская за собой клубы пыли и порохового дыма. С потолка через треснувшие балки посыпалась земля.

Ваннер начал выбрасывать за дверной проем налетевшие куски мерзлой земли, а я по почти завалившемуся ходу полез наверх, чтобы посмотреть, что с моим автомобилем. Остатки двух кирпичных стен, между которыми я ставил машину, во вспышках разрывов показались мне еще целыми.

С большим трудом мы подняли тяжелую дверь и навесили ее на временные петли. Доктор Бутцаль развел посильнее огонь, чтобы вскипятить побольше воды и нагреть выстуженную землянку. Когда сверху рвались снаряды, из всех щелей печи вырывались густые струи дыма, выталкиваемые ударной волной, бившей через трубу. Когда прямое попадание русского миномета тряхнуло блиндаж и просыпало порцию земли через балки потолка как раз в котелок Ваннера, он пробормотал только: «Милости просим!»

Под тремя накатами бревен мы себя чувствовали защищенными. Разнести их могли только снаряды тяжелых 172-мм русских гаубиц, да еще тяжелые минометы, разрывы мин которых оставляли в мерзлом грунте воронки, в которых мог бы поместиться маленький домик.

При свете дня огонь стрелкового оружия тоже стал нарастать. Противник перешел в наступление! Снова «спокойные» деньки остались позади. Эти первые часы 8 января 1942 года стали началом борьбы не на жизнь, а на смерть в невиданных до сих пор условиях.

С того происшествия в ночном лесу под Уторгошью мы знали, что попавшего в плен солдата СС не ждет ничего хорошего. В лучшем случае – после обычных допросов – пуля в затылок у следующего штаба. Другие варианты тоже заканчивались только одним, правда, набор жестокостей у них был различным.

Жестокость не происходила только из менталитета противника – она была еще и продуктом пропаганды, представлявшей солдата с черепом на фуражке беспощадным убийцей детей, насильником беззащитных женщин. Несколько дней назад советский самолет разбросал листовки с фотографией солдат из «Лейбштандарте», маршировавших по Ростову с грудными детьми, насаженными на примкнутые штыки карабинов. И поэтому действовал лозунг: «Никакого прощения солдатам с рунами на каске, даже раненым!» Для наших товарищей из вермахта был, по крайней мере, хоть какой-то огонек надежды на выживание в плену. Хотя и их раненых тоже добивали.

Такой была наша дрянная война, которую мы вели на Востоке и о которой мы еще пели с юмором висельников: «…лет через сто все пройдет!»

Когда я приходил в нашу землянку, меня все чаще отправляли с ранеными в Крассею на главный перевязочный пункт. С 8 января от задач не было отбоя – раненых в тыл, боеприпасы на передовую. Моя машина была как дуршлаг от пробоин. Мощь огневой подготовки противника через пару дней ослабла. Она уступила место кратковременным огневым налетам. Противник с большим численным превосходством атаковал наши позиции. Боеприпасов снова не хватало. Необходимое количество на передовую доставить не удавалось. Артиллерийский огонь противника достал до складов боеприпасов и продовольствия в глубоком тылу, и они сгорели. Холод стоял убийственный. Первое время раненых можно было укрыть в уцелевших избах, но противник систематически своим огнем уничтожал все строения, чтобы выгнать нас всех на мороз.

После четырех суток непрерывных поездок меня на пару часов для сна подменил Клееман, водитель командира.

Ночью меня разбудил батальонный адъютант оберштурмфюрер Грютте, мой профессор ботаники:

– Крафт, немедленно подготовьте автомобиль. Вы поедете с командиром. Его «Мерседес» вышел из строя. В семь часов быть готовым к выезду. Русские прорвались севернее нас и в полосе 123-й дивизии и уже находятся в 60 километрах позади нас. Наш район обороны принимает вермахт. Мы отправляемся в Ульяново или что-то вроде того. Игры в пожарную команду, как и раньше.

Такие новости сорвали с мест не только меня, но и всех, кто ночевал в землянке. Самые ужасные проклятия, какие только могли исторгнуть солдаты, полетели в воздух. Легкораненые должны были идти пешком по морозу в тыл, пока их где-нибудь не примут. «Легко раненным» считался всякий, кто еще мог идти, даже если у него не было рук. А мы должны были идти куда-то маршем, чтобы предотвратить распространение прорыва противника и создать новую линию фронта. Проклятие, и это все при морозе минус сорок!

Обстановка была достаточно отвратительной: между озером Ильмень и верховьями Волги десять обескровленных немецких дивизий должны были противостоять шести армиям противника. Далеко выдававшаяся на северо-восток дуга фронта железно оборонялась нашей дивизией. Но южнее, по промерзшему на два метра озеру Селигер и на северо-западе, через озеро Ильмень, берег которого с осени обороняли лишь немногие опорные пункты, хлынул поток наступающей Красной Армии на лыжах, танках, аэросанях.

Пока я возился с машиной, разогревая воду и масло, офицеры в легких шинелях, пытаясь согреться, прыгали вокруг меня. Теплая одежда была только у командира, получившего посылку от родных из Мюнхена.

Тем временем прибыла часть вермахта, сменившая нас на позициях, которые теперь были заняты плотнее – хороший знак, вселявший надежду.

Пока я заводил машину, замерзшие офицеры отправились пешком на сборный пункт батальона. Из остальных подразделений докладывали, что тоже пока не могут завести машины. Первые подразделения собирались передо мной на дороге и отправлялись пешком в Баляевщину.

Из нашей землянки я забрал свои скромные пожитки, погрелся чуть-чуть напоследок у плиты, забрал с собой вещи доктора и Ваннера, сложил их в багажный ящик.

Русские начали атаковать, а мотор все не запускался. Противник уже занял наши прежние позиции у Каменной Горы и открыл огонь из танковых пушек по нашему Михальцово, находившемуся выше.

Мимо меня в панике бежали солдаты с криками: «Танки, танки!»

Наконец мне удалось завести машину, и, несмотря на неразбериху на дорогах, к вечеру 13 января мне удалось снова присоединиться к моему батальону.

Наш новый район обороны находился теперь в маленькой, но важной деревушке южнее озера Ильмень и западнее реки Ловать. Я встал на постой в одной из бедных крестьянских хат, а машину поставил в пристроенный к ней хлев. Нашему батальону здесь удалось отбросить прорвавшегося противника и занять позиции вдоль дороги. «Больше ничего не случилось». Лишь наши погибшие лежали в пустом хлеву, дожидаясь, когда земля в погожий солнечный день сможет принять их. Они лежали кучей, так, как их сложили. Шинели серого полевого цвета замерзли и стали как камень. А мертвые лежали так, как умерли: один с широко раскинутыми руками, другой скрючившись так, как он был ранен в своем окопе, а потом замерз. Запачканный кровью голый живот сверкал в темноте. Сапог, из которого торчало голое колено и кусок бедра, лежал сверху. Может быть, в день погребения разберутся, кому он принадлежал, а может, это было всё, что осталось от солдата. Вчера еще они длинной колонной проходили мимо меня, пока я в Михальцово безнадежно пытался завести замерзший мотор и ехать с ними. А они отпускали в мой адрес едкие шутки. Один еще заносчиво бросил мне лимонку: «Лови! Пригодится вместо шпор!» Молодой парень лежал у самой деревянной стены, через щели которой ветер гнал снежную пыль, покрывшую ему волосы, брови и ресницы, придав ему вид Деда Мороза.

18 января 1942 года, мороз подбирается к 50 градусам. Эта русская зима беспощадна. Пулеметы теперь стоят не на позициях, а в иглу. И из-за сильного мороза их выносят только тогда, когда противник действительно атакует, то есть тогда, когда иваны в своих белых маскхалатах уже стоят у дверей.

Все наше внимание приковано к автоматическому оружию. Если оно откажет, то при девятикратном численном превосходстве противника дело наше будет безнадежно, и нас порежут как скотину. Часовых меняем каждые полчаса. Лишь столько времени человек может выдержать в нашем негодном обмундировании на таком морозе. Если есть возможность достать вторую шинель, то мы носим две. Снимаем их с убитых товарищей, пока они еще теплые. Но трупы на морозе коченеют так быстро, что не всегда удается раздобыть эту спасительную одежду. Многие преодолели себя и носили ватные куртки и валенки, снятые с убитых красноармейцев. Носить прекрасные русские меховые шапки, защищающие уши, было запрещено. А поверх ватной куртки надо было обязательно носить немецкую шинель.

Теперь, когда заметало дороги, я возил боеприпасы на санях, впрягая в них худую старую лошадку. Таким транспортом теперь обзавелась почти каждая рота.

20 января потеплело. Было всего 30 градусов мороза. Это обстоятельство использовали для того, чтобы вывезти на трофейном грузовике убитых в тыл, где саперы оттаяли и с помощью взрывчатки отрыли братскую могилу, в которой и погребли окоченевшие трупы.

Последовали три ночи, когда мороз опускался до минус шестидесяти градусов. Термометр находился на артиллерийской позиции неподалеку от нас. Когда на батарее как-то открыли заградительный огонь, снаряд разорвался в стволе первого выстрелившего орудия, при этом погиб почти весь расчет. Из-за этого было решено во время сильных морозов отказаться от артиллерийской поддержки.

Противник перерезал все наши коммуникации. Его лучшие вооруженные силы от озера Ильмень прошли по долине реки Ловать с целью объединиться со своими войсками, воюющими по ту сторону Ловати, и замкнуть котел под Демянском. Русские атаковали и перемалывали нас со всех сторон.

В первую ночь февраля мы осторожно отошли с дороги Старая Русса – Холм и перешли в находившиеся на западном берегу Ловати Черенщицы. Этот марш мы проделали по снежной пустыне с большим трудом, забрав с собой всех раненых и автомобили. Нам пришлось обходить населенные пункты и тащить машины мимо них буквально на себе, пока не удавалось снова выйти на проезжую дорогу. На последнем участке пути нам пришлось пробиваться к защитникам Черенщиц, которые нас дружески приветствовали. Теперь мы соединились с главными силами, находившимися в котле, и смогли передать раненых на главный перевязочный пункт.

8 февраля русские далеко позади нас перерезали дорогу, которую удавалось до сих пор оборонять. Это была последняя связь с внешним миром. Котел оказался закрытым.

Мы стояли в 80 километрах впереди главной линии фронта, словно волнолом, о который бились в семь-девять раз превосходящие нас силы противника. Продолжалась в буквальном смысле слова убийственная зима. Дивизии больше не было. Ее остатки получили гордое название «боевые группы». Включая тыловые части и подразделения, в «котле» с 300-километровым фронтом оказалось почти 100 тысяч человек. Прежние роты к началу образования котла, несмотря на имевшиеся возможности снабжения после сражения под Лужно, насчитывали лишь половину от положенной численности.