Текст книги "Ночное солнце"
Автор книги: Герай Фазли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
Свернув записку трубочкой, она засунула ее в замочную скважину. Сначала – главпочтамт, это займет не так уж много времени. Оттуда – к девочкам в общежитие. Потом на работу... В знакомых, исхоженных каждый день улицах, поворотах, тротуарах было что-то странно родное, какая-то притягательная сила. Ей казалось, что, идя по этой улице, она меньше устает, не боится случайных пушечных снарядов, не обращает внимания на взрывы бомб.
Она не прошла и двух кварталов, как началась воздушная тревога. Вместе со случайными прохожими она спустилась в ближайшее бомбоубежище. Вскоре послышались знакомый гул летящих над городом тяжелых бомбардировщиков и вслед за этим мощные разрывы бомб. Как обычно, люди в убежище молча переглядывались. И по выражению их лиц, и по первым ударам падающих на землю бомб Гюльназ определила, что сегодняшний воздушный налет будет сильным. К тому же фашисты кружат именно над этим районом города. Могут быть сильные пожары. Но люди давно привыкли к таким вещам, привыкла и она. Потому терпеливо ждала.
Воздушный налет продолжался ровно полтора часа.
Она вышла из убежища, в воздухе стоял запах гари и разбитого в щебенку кирпича. Она никак не могла определить, где же она находится. Кто-то будто развернул город на сто восемьдесят градусов. Все сместилось. Впереди, всего в пятидесяти метрах, чернело охваченное кровавым пламенем огромное здание. Пламя слепило глаза. Она еще не видела такого пожара. Ночью в его свете свободно можно было читать книгу. Что это за здание? Кажется, город начинал принимать свое обличье. Наверное, жилой дом. Как много машин. Люди в военной форме, дружинники оцепили его со всех сторон. Откуда-то, как будто из-под земли, появились женщины и мужчины в белых халатах. Улицу заполнили санитарные машины. Здесь собрался чуть ли не весь город. Она устремилась к горящему зданию. Еще издали ее опалило жаром пламени. Ее обуял страх. Огромные колонны были охвачены розоватым пламенем и черноватым дымом. О боже! У нее потемнело в глазах. О боже! Это же ее госпиталь!.. Это вовсе не огромный жилой дом, а двухэтажное старое школьное здание. А столбы черного дыма над вторым этажом увеличили его размеры, и оно показалось ей огромным.
Гюльназ непроизвольно развязала обеими руками большую шерстяную шаль на голове и бросилась вперед. Она развязала шаль потому, что было жарко, но теперь шаль походила на флаг в ее руке, будто она звала за собой спокойно взирающих на горящий дом сновавших военных.
Спрыгнув с каменного тротуара в том месте, где широкая улица заворачивала влево, она побежала по дорожке, по которой всегда ходила на работу. Будто Виталий, не различив ее в дыме, увидит здесь, на этой дорожке, и на своем костыле кинется к ней: "Гюлечка!.. Где ты? Спаси меня!.."
Но не успела она сделать и нескольких шагов, как кто-то крепкой рукой схватил ее за плечо:
– Туда нельзя!
Это был лейтенант с красной повязкой на рукаве.
– Я там... работаю в госпитале... Медицинская сестра... Пустите меня...
На гневном лице лейтенанта показалась скорбная улыбка.
– В госпитале! Дурочка! Не видишь, что ли, как твой госпиталь горит?
Гюльназ отшатнулась. Здание пылало.
– О боже... раненые? Люди, люди?.. Вы не знаете, что с людьми?
– Что ж люди... Не видишь разве...
Лейтенант резко отошел от нее, побежал куда-то. Цепочка дружинников сомкнулась. Гюльназ огляделась.
– Пропустите!
– Куда, девочка? Куда?
Она повернула назад, хотела подойти к зданию с противоположной стороны. Может, оттуда удастся проникнуть в школьный двор. Но путь был закрыт. Какие-то люди с носилками в руках, минуя военных, исчезали в черном проеме пожара.
Вой пожарных машин, гневные крики офицеров, стоны и вздохи прохожих все смешалось. Лишь время от времени из-за столбов пламени доносился душераздирающий человеческий вопль. В воздухе запахло гарью, все знали, что это запах горящего человеческого тела.
* * *
Ее госпиталя больше не существовало. Она больше не увидит работавших с ней вместе врачей и медсестер. В ушах все слышался воображаемый стон Виталия: "Гюлечка! Где ты?.. Спаси!"
Но она, Гюльназ, пока была жива. Ленинград еще дышал. Может быть, в самом страшном месте блокадного кольца Искендер своим танком преградил путь врагу. Может, поэтому город не сдавался. Значит, и она не имела права сдаваться.
На город снова снизошла тишина. Она стояла и глядела на медленные струйки дыма, поднимающиеся от черных зловонных развалин бывшего школьного здания.
В общежитии она не нашла никого из знакомых девушек, тех, кто с нею учились. Большинство ушло на фронт. Другие работали в городских госпиталях. Кое-кто даже уехал из города. Растерянная, она шла к выходу и невольно у входа по старой привычке остановилась перед доской, на которой висели ключи от комнат, здесь же хранились письма. На мгновение у нее мелькнула мысль: и в ее жизни были прекрасные дни. Когда она проходила мимо этой доски, то каждый раз вспоминала Эльдара, отца с матерью, именно сюда первое время приходили от них письма. И тогда ее радостный голос звучал на все общежитие. А теперь...
Вдруг ее внимание привлек солдатский треугольник, соскользнувший в нижний ящик доски. Хоть он и был припорошен пылью, но адрес можно было прочесть. Но на нем было написано всего два слова: "Абасовой Гюле". И больше ничего! Стук собственного сердца отдавался в ушах. "Это же мне. От кого? Почему без обратного адреса? Что это все значит?"
Дрожащими пальцами дотронулась она до холодной как лед доски. Развернув треугольник, прежде всего посмотрела на подпись: Зина Николаева. Странно. Что это за Зина Николаева? Может быть, ее соседка по общежитию? Зина, та, что была у нее на свадьбе? Точно, она и есть!..
"Дорогая Гюля, привет! Я не знаю твоего домашнего и рабочего адреса. Вернее, домашний адрес я забыла. Поэтому оставляю это письмо в общежитии, может, случайно зайдешь. Если получишь мое письмо, зайди ко мне. У меня к тебе важное дело. Целую. Зина". В конце письма – адрес.
Гюльназ стояла в оцепенении. "У меня к тебе важное дело!" Чтобы освободиться от чар этого неведомого "важного дела", она готова была пожертвовать жизнью. Причем, сейчас же, сию минуту...
Она посмотрела на часы. Было около четырех. Еще раз взглянула на адрес Зины. Надо было хотя бы приблизительно узнать, в какой части города он находится. Сможет ли она сегодня попасть туда и вернуться?
Нет! Надо пойти во всех случаях. Пойти и вернуться. Она дала Искендеру слово, что вечером, хоть и поздно, но придет домой. (Ей казалось, что сегодня вечером Искендер обязательно придет, и, прочитав записку, станет ее дожидаться).
Она была утомлена и голодна. Но поскольку это было обычное состояние, а впереди ее ждало "важное дело", она и не заметила, как пешком прошла весь долгий путь. Только здесь, дойдя до указанного Зиной адреса, она выяснила, что находится совсем рядом с передовой. По подтянутости прохожих, по большому числу военных, куда-то спешащих, ощущалось дыхание фронтовой жизни.
С бумажкой в руках, на которой был адрес, она остановилась перед низким, похожим на деревенский домиком. У входа ее остановил появившийся откуда-то молоденький красноармеец.
– Вам кого?
При этих словах волосы ее встали дыбом. Не от страха, от радости. Ей показалсь, что сейчас она столкнется с Искендером.
– Мне нужно в этот дом. Я к Николаевой Зине...
– Это не дом, а полевой госпиталь... – и красноармеец почему-то улыбнулся. – Но раз вы к Зине – проходите. – После минутной паузы он добавил: – Не знаете почему? Ее имя – для нас пароль. – И он, улыбнувшись, пошел впереди Гюльназ.
Гюльназ ничего не поняла.
В полутемном коридоре она почувствовала хорошо знакомый запах лекарств, здесь люди в белых халатах бесшумно и быстро спешили куда-то. Сопровождавший ее боец, открыв в конце коридора одностворчатую дверь, проговорил:
– Пожалуйста... – И заглянул внутрь. – Зиночка! К тебе...
Гюльназ вошла. И, еще не видя Зины, поняла: "Здесь перевязочная. Зина, наверное, позвала меня сюда работать. Как хорошо!.." Даже собственные предположения и мечты, оказывается, сбываются. И сразу у Гюльназ проснулась надежда: "Здесь я буду поближе к Искендеру..."
В комнате было несколько девушек. Все взгляды устремились на нее.
Зина, увидев Гюльназ, не верила глазам своим. Она еле сдержалась: так изменилась Гюльназ. Она только ахнула, прижала ее к своей груди, не произнесла: "Что с тобой, моя красавица?" Она не выдала ни себя, ни своих чувств, совладала с собой.
– Гюля, здравствуй, дорогая... Как хорошо, что ты меня нашла...
– Я только сегодня обнаружила твое письмо... Случайно... Не то бы давно пришла...
Зина еще раз обняла ее.
– А я не верила... Как хорошо, что тебе пришло в голову зайти в общежитие... Очень хорошо... что ты туда пошла. Я очень рада тебя видеть... Мы здесь все тебя ждали. Правда, девочки? – И она повернулась к своим подругам.
Гюльназ тоже перевела свой взгляд на них. Все в странном и непонятном молчании уставились на них. Будто перед ними было какое-то чудо. Неужели хоть что-то осталось от ее былой красоты? Странно. И потом, с нею же ничего такого не случилось... Тогда почему они так на нее смотрят?
– Девочки, знакомьтесь, эта Гюля – та самая кавказская красавица, о которой я вам рассказывала. – На этот раз голос Зины был бодрым и успокаивающим.
Внезапно Зина посерьезнела, как-то странно взглянула на Гюльназ. Ее смуглое лицо сделалось озабоченным.
– Гюлечка, а как Искендер? Ты ничего о нем не говоришь?
Гюльназ глубоко и спокойно вздохнула. Будто давно гнездившаяся и мучившая ее сердечная боль, чтобы выплеснуться, только и дожидалась этих слов. В комнате снова воцарилась тишина.
– Искендер ушел на фронт... Около месяца назад...
– Что пишет? Где он?..
– Не знаю... С того дня, как он ушел, я не получила ни одного письма. Ничего не знаю...
– А в военкомат обращалась?
– Конечно... Сколько раз туда ходила. Никто ничего не знает.
– А тот офицер, с которым я познакомилась у вас на свадьбе... как его фамилия?
– Данилов? Сергей Маркович?
– Да, он... Вы видитесь? Связь не прервалась?
– С тех пор мы виделись всего один раз... Обещал зайти, но ушел и пропал.
– Жаль, очень жаль!..
Гюльназ, вздохнув, промолчала, как будто эти слова свидетельствовали о смерти Данилова.
Зина все поняла. Про себя она решила, что не отпустит Гюльназ, оставит у себя, подкормит как сумеет, уложит спать в одной из спокойных теплых комнат. А потом? Что будет потом, она и сама не знала.
Как бы опасаясь скрытого смысла вдруг наступившей тишины, Зина торопливо и бессвязно попыталась успокоить Гюльназ:
– Ничего не поделаешь, Гюлечка, война... В конце концов все прояснится, либо письмо напишет, либо сам явится.
– Мне тоже так кажется, что именно сегодня вечером я обязательно его увижу. – Гюльназ грустно улыбнулась, – Предчувствие у меня... Вот вернусь отсюда домой, а он сидит и меня дожидается...
– Ну и пусть дожидается, – капризно прервала ее Зина. – Сегодня вечером мы не намерены тебя отпускать. Поздно... Если любит, до утра подождет...
– Зина...
– Нет, об этом не может быть и речи.
Зина ласково взяла ее под руку. Вдруг Зина скрылась за занавеской в дальнем углу комнаты и быстро возвратилась. Гюльназ едва ее узнала. Перед ней стоял сержант: военная гимнастерка цвета хаки, широкий пояс, на вороте гимнастерки – темно-шоколадные сержантские знаки отличия. Видно, эти девушки в белых халатах, как и Зина, – бойцы. Просто халат скрывает военную форму.
– Ну, как? Идет мне? – поинтересовалась Зина, поправляя гимнастерку под широким поясом. – Похожа я на бойца?
– Еще бы! – Гюльназ с трудом разлепила губы. – Ты великолепна, Зиночка!..
– Ты думаешь, Гюля? Может, и ты поменяешь место работы...
– Наш госпиталь сгорел, сгорел сегодня...
– Тогда я попрошу нашего главврача взять тебя к нам на работу.
– А кто у вас главврач? – нетерпеливо поинтересовалась Гюльназ. Будто в ответ предполагала услышать фамилию доктора Салимы.
– Семен Никитич... хороший дядька. Тебе понравится... Ну, идем... Ты такая усталая... И, наверное, ничего не ела...
Почувствовав, как она бессильна перед магнитом этих слов, Гюльназ содрогнулась. Неужели она действительно может остаться здесь, заставив Искендера ждать?
Но, раздумывая об этом, она и не заметила, что идет за Зиной, как послушный ребенок.
Уже больше часа они сидели в маленькой чистой комнатке с двумя кроватями. На небольшом столике, придвинутом к самому окну, дымились две чашки кофе. Съев кусок хлеба, миску жирной солдатской каши, Гюльназ понемногу отходила, лицо ее порозовело. Можно ли было поверить в то, что сегодня она ела мясо, вкус рисовой каши до сих пор ощущала она на губах. А теперь еще и кофе. Не счастье ли это? От одной такой мысли можно было умереть.
... На ее нежном лице снова расцвела жизнь. Потухшие было глаза Гюльназ, нежно засветились. К лицу прилила кровь, безжизненные губы медленно окрашивались. Зина знала цену этого состояния, если бы она могла его продлить. Теперь у нее стало легче на душе.
Зина встала, сделала несколько неуверенных движений, вроде соображая, чем бы заняться, и снова присела рядом с Гюльназ. Поставила перед ней чашку с кофе.
– Пей горячим, Гюля...
Гюльназ в ее странных движениях, в ее голосе почувствовала какое-то непонятное беспокойство. "Может, у Зины дела и я ей мешаю?.."
– Зина, может, мне, я... – она не досказала "Пойти домой?", но тут же поняла бессмысленность этих слов и закончила: – Прилечь отдохнуть?.. А ты займись своими делами...
– Какие там у меня дела... Не беспокойся...
– Тогда объясни мне... почему ты какая-то грустная... что-то тебя огорчило?
– Все обычно, Гюля. Вот я думаю, как мне завтра уговорить главврача...
– Ты обо мне? Да ты не думай об этом, Зиночка!..
Но она видела, что с Зиной творится что-то неладное. Ее одолевают какие-то мысли, связанные с более серьезными вещами. Но у кого в Ленинграде сейчас нет горя. Кого оно здесь обошло? И она решила, что теперь настал ее черед утешать Зину.
– Зина...
– Да...
– Ты ничего не рассказала мне о своем Яше...
– А что рассказывать?
– Где он? Видитесь ли вы?
– Яша на том свете, Гюлечка... Как мы можем видеться?
Гюльназ показалось, что Зина шутит.
– Я серьезно спрашиваю, Зиночка... Неужели расстались?
– Да, расстались. С той минуты, как Яша ушел на тот свет, расстались навсегда!..
– Что с тобой, Зина? Почему ты такое говоришь?
– Я?
– Разве можно так говорить о любимом? "На том свете" что это за слова?
Зина как-то странно улыбнулась.
– Я правду говорю, Гюля... Яков сражался как настоящий герой и погиб как герой. Имя его в списках бессмертных. Ушел из этого мира безвременно, на том свете будет жить. Есть такие, что не живут и на этом. – Какая-то гримаса боли прошлась по ее лицу.
Наконец постигнув смысл этой гневной иронии, Гюльназ попыталась перевести разговор на другое:
– А о том герое память осталась?
Зина ее поняла, но ей тоже хотелось спросить: "А о твоем герое осталась ли память?" Но она не спросила... Вдруг передумала.
– Нет! Да разве бы я согласилась?
– Что с тобой, Зина, так говорить грешно...
– Гюлечка, уж не... а ну-ка встань.
– Зачем? Я и так скажу. Я беременна. На четвертом месяце...
Зина, как кукла со сломанной пружиной, опустилась на свою кровать.
– Что ты говоришь, Гюля?! Дорогая... Да разве ты не знаешь, что это означает?
– Знаю... Я все знаю...
Вконец обескураженная ее спокойным, уверенным голосом, Зина вскочила:
– Значит, ты все знаешь? Знаешь! – Она оглядела ее с ног до головы. Знаешь, что вес новорожденного не привышает шестьсот– семьсот граммов, бывает и меньше... Знаешь, что их кормят при помощи специальных аппаратов, зондом. Знаешь? Я уже не говорю о том, что будет с этими детьми, когда они вырастут. Ты хотя бы смотрелась в зеркало. О каком молоке может идти речь?
– Я все это знаю, Зиночка, дорогая... но знаю и то, что мой долг...
– Ты твердишь о каком-то долге, как те выдуманные герои в выдуманных книгах.
– Если они об этом говорят, тогда почему они выдуманные? Тогда они совсем настоящие.
Зина на мгновение задумалась, но сдаваться не собиралась.
– Так уж важно тебе именно здесь, в блокаде, выполнять свой долг материнства? Разве нельзя подождать?
– Значит, нельзя. У другого времени будут другие горести и заботы...
Неожиданно Зина схватила Гюльназ, заключила в объятья, прижала к своей груди и стала тихо, тихо убеждать:
– Гюлечка, милая... Тебе будет трудно... Очень трудно. Ты не представляешь, как будет трудно. Гюлечка, выбрось все из головы. Мы все сделаем, ты не пожалеешь, Гюлечка... Иначе нельзя, пойми ты...
– Нет, Зина. Нет... дорогая. Даже если соглашусь я, Искендер рассердится. Ведь он знает, что у нас будет ребенок, как я потом посмотрю ему в глаза?..
Теперь у Зины снова изменилось настроение. Теперь она уставилась в одну точку и почему-то молчала. Гюльназ показалось, что своим упрямством она обидела ее. Да, наверное, Зина права, рожать в таких условиях... Но на другое, она не могла согласиться, не имела права.
Время шло. Наконец, Зина подняла голову. Обе открыто посмотрели друг другу в глаза, обменялись улыбками. Будто что-то сказали друг другу, Гюльназ не выдержала первой, она бросилась к Зине.
– Ты такая хорошая, Зина... Я не могу на тебя наглядеться. Ты прости, что я не слушаю тебя, прости, что я такая упрямая. Мне, наверное, суждено родить здесь, в этом огне и пламени. Если даже во всем Ленинграде останусь я одна, все равно я должна родить ребенка.
И, как бы сожалея о том, что исчерпались силы и она не может высказать то, что накопилось у нее на сердце, Гюльназ, тяжело вздохнув, умолкла. Но глаза ее будто проникали в самую душу Зины и пытались досказать сказку о матери, которая осталась одна в осажденном городе. А Зина, в изумлении читая эту чудесную сказку в ее прекрасных, выразительных глазах, все думала о том, что заставляет Гюльназ так поступать, какая сила бушует в этом тщедушном теле? Гюльназ прочитала в ее глазах сожаление? Неверие? Но цветы жизни явственно отражаются на ее лице. И ей приятно слышать сказку, что рассказывает Гюльназ, слушать ее, не перебивая. И если она хочет, чтобы Гюльназ всегда рассказывала эту сказку, она должна молчать.
Прижав голову Гюльназ к своей груди, она прошептала:
– Говори еще, Гюля, говори! – а в душе дала клятву: никогда не откроет она тайну, что свернулась у нее в груди, словно ядовитая змея.
Ровно двадцать дней назад вот здесь, на этой пружинной кровати, где сидит сейчас Гюльназ, Искендер скончался у нее на руках.
23
Гюльназ обошла все, что можно было обойти. Пыталась узнать что-нибудь об Искендере. Где-то ее встречали заботливо и приветливо, отвечали на все вопросы, которые она задавала, то сурово и резко выражали недовольство тем, что она пустыми вопросами отнимает у людей время. Но результат всех ее попыток был один и тот же: никаких сведений об Искендере, он будто птицей улетел в небо. Гюльназ видела в этом лишь одно объяснение: Искендеру где-то трудно приходится. Он где-то в таком месте, что и написать не имеет возможности. Другой причины быть не могло. Эти "трудные обстоятельства" и были последней соломинкой для Гюльназ, за этим уже ничего не существовало. Самые страшные, но самые обычные для города разговоры о смерти к Искендеру не имели никакого отношения.
Как только ее приняли на работу в полевой госпиталь, ей сделалось легче, будто пришел конец всем перенесенным страданиям, и она глубоко вздохнула. Она видела, что фронт рядом, значит, и она поближе к Искендеру.
Но как ни были сильны эти новые ощущения, они не могли пересилить ее каждодневных забот. Устроившись на работу, она попросила разрешения на один день сходить домой. Предлогом было взять кое-какие вещи, но только предлогом, единственной целью было: узнать что-нибудь об Искендере.
Рано утром, под пристальным, полным забот взглядом Зины она поела, оделась.
– Зиночка, дорогая... вечером меня дождешься? Во что бы то ни стало я к вечеру вернусь. Дай я тебя поцелую... Ты такая хорошая... Я так тебя люблю... Ну ладно, я пошла... прощай... – В дверях она обернулась: – Дождись меня... Зиночка!
Когда она проходила под окном своей квартиры, что выходила во двор, она подняла голову: а вдруг Искендер стоит у окна и ждет ее. Нет! Двустворчатые окна были наглухо закрыты черной шторой, они напоминали глаза слепца в черных очках.
Она торопливо поднялась по невысокой лестнице. Бумажка, вложенная ею в замочную скважину, была на месте. Она не хотела этому верить, Искендер должен был прийти, ведь сердце ее никогда не обманывало. Будто желая получить ответ, она вытащила записку из замочной скважины, в нее была вложена другая – тоже трубочкой. Лоб у нее сделался ледяным, руки дрожали, все тело бил озноб. Да, сердце ее никогда не обманывало, Искендер приходил...
Пока она разворачивала трубочку, не желавшую слушаться ее дрожащих пальцев, она успела побывать на том свете и вернуться обратно. А когда наконец развернула записку, ее подхватила и понесла другая волна: "Уважаемые Искендер и Гюльназ-ханум! Пришел вас навестить. Не застал никого дома. Очень сожалею. Ждать нет времени. Если смогу, зайду завтра вечером. Целую. Данилов".
Некоторое время Гюльназ стояла неподвижно. Что же делать? Кинуться за Сергеем Марковичем? Но куда? Она еще раз развернула записку, еще раз прочитала ее. Будто заблудилась между строк этого крошечного обрывка бумаги. Была околдована чарами только что прочитанных строк и при повторном прочтении открыла какой-то новый смысл этих слов. Интересно, зачем приходил Сергей Маркович? Неужели просто так, навестить? О боже, зачем я послушалась Зину и осталась там. Вдруг Сергей Маркович больше не придет? Нет, придет, он же сам написал, "если смогу... зайду завтра вечером"...
"Если смогу..." Эти слова она произнесла вслух и вздрогнула. Их можно было толковать как угодно: Сергей Маркович мог и не прийти. Вот обещал же он в прошлый раз, а не пришел. И она, и Искендер были уверены, что он придет, а он будто совсем исчез. А вот теперь, спустя два месяца, объявился, сам пришел повидаться, хорошо, что записку оставил.
Она открыла дверь, вошла в квартиру: размотала на голове шаль, сняла ее и повесила на вешалку. Огляделась. Прежде всего поискала следы рук больших, сильных рук Искендера – на домашних вещах. Кровать была в том виде, в каком она ее оставила; никто не прикасался к пустой и холодной посуде, Несколько угольков, положенных ею по счету перед печкой, казалось, тихонько потрескивали, но это ей только казалось. В комнате было холоднее обычного. Из щели в оконной раме, хоть и заткнутой ватой и тряпками, дуло. И весь этот день, до самого вечера, ей предстоит коротать в одиночестве. В запасе оставалось немного угля – можно было разжечь печь. Все равно она здесь ночевать не будет... Зина будет ждать ее в теплой комнате. На что ей уголь?
Она присела на корточки перед печкой и хотела протянуть руку, чтобы набрать угля, как вдруг кто-то будто схватил ее за руку: "Постой! Потерпи! Еще можно не разжигать печку!" Это был голос ее сердца.
Она выпрямилась. Еще не было одиннадцати. Данилов обещал прийти вечером. Значит, у нее есть несколько часов свободного времени. Можно сходить на почтамт.
Она уже обмотала голову шерстяной шалью, собралась выходить и вдруг вспомнила: а если придет Искендер? Надо опять оставить записку в замочной скважине: "Искендер, я ушла недалеко. На почту и обратно. Вечером буду дома. Гюльназ".
Аккуратно вложила записку в замочную скважину, заперла дверь. Ключ даже не коснулся бумажки.
Но лучше было бы ей на почту не ходить, одно расстройство. Ни от Искендера, ни из дому писем не было.
Тем же путем она возвратилась обратно. Мысль, как бурав, сверлила в мозгу. "Ну почему Искендер ничего ей не написал? Допустим, у него нет возможности, а почему не пишет Эльдар? Допустим, и у него времени нет, но из дому-то почему не пишут?" Эти "почему" так и волоклись за ней следом. Здесь, на знакомых тротуарах и поворотах улиц, число этих "почему" все множилось. Из развалин ее госпиталя как будто еще доносился вопль Виталия: "Гюля, где ты?" В ушах ее все еще отдавалось проклятье Германа Степановича: "Так вам и надо, получайте!"
Сердце ее готово было разорваться от тоски и одиночества. А город будто вовсе опустел. На него, как после воздушного налета, вдруг опустилась давящая, тяжкая тишина.
Она шагала медленно, сама не знала, куда бредет. По внешнему виду зданий, мимо которых она проходила, по разговорам, одежде входивших и выходивших людей она старалась определить: военное ли это учреждение или гражданское...
Она шла и вдруг увидела на левой стороне улицы низенький домик с частыми окнами, выходящими в небольшой скверик. Перед ним стояла машина "скорой помощи". Она поняла, что это госпиталь. Сердце ее забилось с тайной надеждой. А вдруг это та самая машина, о которой говорил Искендер. В этой машине он увидел доктора Салиму, даже побежал за ней, хотел разглядеть номер, но он был залеплен снегом. Свернув налево, она вошла в скверик. Как человек, хорошо знающий, куда он идет, она спокойно и уверенно направилась прямо к двери. Было тихо. В скверике – никого. Она смело отворила большую тяжелую дверь и очутилась в вестибюле. Справа был просторный красивый гардероб. Но он был пуст, там висело только несколько белых халатов. Слева, вдоль стены, – довоенный фотостенд.
Гюльназ двинулась вперед. В коридоре ей повстречалось несколько женщин в белых халатах. Они собирались пройти мимо, даже не взглянув на нее, но она сама их остановила.
– Извините... Вы не скажете?..
Одна из женщин – как видно, врач, Гюльназ заключила это по ее серьезному лицу и по фонендоскопу, торчащему из кармана халата, остановилась.
– Слушаю вас... – И она вопросительно посмотрела на Гюльназ.
– Не работает ли здесь доктор Салима? Салима Салимовна? Не знаете ли вы...
– Нет, не работает, и такого врача мы не знаем. Проговорив это, она быстро удалилась. Гюльназ, вся красная, растерянно смотрела ей вслед. Что она такого спросила? Разве можно быть такой невежливой? Слезы душили ее. С трудом взяв себя в руки, она собралась было уйти, как вдруг столкнулась лицом к лицу с пожилой женщиной. С печалью на улыбчивом лице та смотрела на нее.
– Что с вами, дочка? Кто вам нужен?
Почувствовав, что лицо ее горит, Гюльназ непроизвольно сказала:
– Я ищу одного раненого. Лисицын... Виталий...
– А, это вы о Витьке из сгоревшего госпиталя на Фонтанке... у него состояние тяжелое... На втором этаже, тридцать четвертая палата...
Гюльназ не верила своим ушам. Неужели эта женщина говорит о Виталии? Что это за наваждение, о господи! Она бросилась к лестнице. Сзади послышался спокойный голос:
– Так нельзя, дочка, иди, я дам тебе халат...
Она выхватила халат у нее из рук. "Говорите, состояние тяжелое?" И побежала вверх по лестнице. "Сейчас он меня увидит, и ему станет легче. Я это знаю, увидев меня, Виталию станет легче".
Хорошо знакомый ей госпитальный порядок, выстроенные в шеренгу в светлом коридоре шкафчики с лекарствами, койки, раненые, провожающие ее удивленными взглядами, снующие медсестры, все это было таким ей привычным и знакомым. Сейчас она увидит Виталия. Глаза ее уже искали тридцать четвертую палату.
Но в палате Виталия не оказалось. Ей сказали, что его перевели в другую, совсем плох. Услыхав все это от врача, Гюльназ взяла себя в руки. Достойно и сдержанно она попросила разрешить ей хоть на минуту повидаться с Виталием. Вернувшиеся к ней, как всегда в трудную минуту, терпение, гордость и достоинство юности – сыграли свою роль. Как можно было отказать в просьбе такому серьезному человеку?
Виталий действительно был совсем плох. Несколько человек в белых халатах стояли вокруг него, о чем-то тихо переговаривались. Гюльназ робко подошла к носилкам на железных опорах, прошептала:
– Виталий, дорогой... Ты меня слышишь? Я Гюльназ...
Белые бинты полностью закрывали его лицо, блестели лишь глаза. И вдруг в их глубине мелькнул, точно луч, быстрый огонек, мелькнул и... погас. И все... Это был отзвук на ее зов. Виталий ее услышал, узнал. Этот последний разряд молнии был доказательством того, что он узнал ее, узнал...
– Виталий!.. – Она склонилась над носилками. – Я люблю тебя. И всегда буду любить, ты – мой Эльдар.
Но она уже знала, что Виталий больше не слышит ее, больше не слышит.
Молча вышла она из госпиталя. Надо было возвращаться домой. Сергей Маркович ждет ее у дверей...
Как всегда, воображение опередило действительность. В квартире ее поджидало лишь безмолвное одиночество. К вечеру ожидалось похолодание. Но у нее не было иного выхода: надо было сидеть, вернее, лежать на кровати и ждать Данилова.
24
Гюльназ открыла сонные глаза. Где она? Огляделась. И сразу все вспомнила: у себя в квартире. Одна. Ни Искендера, ни Данилова. Не пришли. Всю ночь она их прождала, а они не пришли. Данилов уже второй раз дает слово, но не держит его. Что поделаешь? Война. Когда же она заснула? Нет, не вспомнить. Который час?
Зина... О, господи! Что это с нею? Ведь сегодня с раннего утра она должна была выйти на работу. Ее же взяли в полевой госпиталь. А она... Как же это случилось, что она проспала? За это ее теперь могут наказать. Ведь она – на военной службе.
Гюльназ вскочила и начала собираться. Забыла обо всем на свете. Забыла написать Искендеру записку и вложить в замочную скважину. Во что бы то ни стало она должна добраться до госпиталя к началу работы. Хорошо, что она знает дорогу.
Минут через сорок она уже шагала по знакомой неширокой улице, где находился госпиталь. Мчавшиеся машины обдавали ее снегом. Здесь было много военных. Но где же госпиталь, не заблудилась ли она, но она не узнавала и зданий, что были вчера рядом с ним. Куда же она идет? Где то низенькое здание?
Она остановилась, ничего не понимая. Навстречу шли два офицера. Хотела обратиться к ним, но не решилась. Может, подойти вон к тому старику, что стоит у ворот.
– Дядя, мне нужен полевой госпиталь, дом восемнадцать... по улице. Вы не скажете... где он?
– Госпиталь переехал отсюда... этой ночью...
– Как переехал? Я ведь там... – Гюльназ растерялась, что же это она так раздраженно говорит с человеком, который ни в чем не виноват. – Извините меня, пожалуйста. Вы не знаете, куда он переехал?
– Откуда же я могу это знать, дочка? – И посмотрел укоризненно в ее глаза, полные слез. – И лучше, что не знаем. Вот видишь, какой-то негодяй выдал эти сведения врагу.
Гюльназ посмотрела в сторону, указанную стариком, и только теперь увидала, что дом, где размещался госпиталь, просто исчез, остались только огромные воронки, впадины и ямы, припорошенные свежим снегом. И на месте домов, что стояли вокруг, – снежные бугры.
