Текст книги "Ночное солнце"

Автор книги: Герай Фазли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Искендер двинулся к продавщице:

– Может быть, вы знаете, чей это может быть талон? Видно, только что потеряли, смотрите, сегодняшняя норма получена.

Продавщица с волнением переводила взгляд с Искендера на очередь.

– Вы правы... – осторожно проговорила она. – Хотите... – Она не окончила фразы, но Гюльназ поняла, что она хотела сказать. "Можете отдать мне, – собиралась сказать она. – Хозяин найдется, я обязательно отдам".

– Искендер! – вдруг громко окликнула его Гюльназ. – Давай дождемся, может, кто-то вернется... Где бы он ни был, он сейчас вернется сюда.

Теперь очередь смотрела на нее. Хотя Гюльназ говорила по-азербайджански, ее поняли, очередь со скрытой симпатией посмотрела на нее. Будто поняла, что она сказала. Но ждать на морозе действительно пришлось недолго. Сквозь вой ветра послышался стон:

– Тетя Маруся! Тетя Маруся! Я потеряла талон.

Это была девочка лет четырнадцати, которая с плачем не бежала, а ползла к булочной. У Гюльназ отлегло от сердца. Вместе с ней глубоко вздохнула и очередь, застывшая в подозрении, ожидании и тревоге. Взгляды всех были обращены на девочку и Искендера. Тот бежал ей навстречу. И, глядя на стоявшую перед нею безмолвную стену людей, Гюльназ думала: "Если бы у меня было много хлеба, я дала бы каждому по буханке. Я бы поблагодарила этих людей, я бы сказала им: "Спасибо, о стойкие люди, глядя на вас, я вспоминаю мужество, стойкость моего отца, спасибо, большое спасибо за то, что своим священным величием вы спасли мою душу. Даже не знаю, как благодарить вас, люди". В этот момент послышался радостный и взволнованный голос продавщицы хлеба, всеобщей любимицы тети Маруси;

– Поближе, товарищи! Сюда, к магазину!

Из магазина доносился хрип репродуктора. Раньше Гюльназ этого репродуктора здесь не замечала. Теперь по возбужденному голосу тети Маруси и обнадеживающему хрипу репродуктора Гюльназ поняла, что ожидается какое-то важное сообщение. Люди, стоявшие все это время неподвижно, зашевелились. Искандер подошел к Гюльназ. И репродуктор – этот волшебный прибор, все это время молчавший, – заговорил:

– Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! От Советского информбюро!..

Репродуктор сделал паузу. Эта небольшая пауза казалась бесконечной. Гюльназ смотрела на черную тарелку, не отрываясь. Искендер стоял рядом, он тоже был взволнован, ей показалось, что она даже слышит стук его сердца. У нее потемнело в глазах, Гюльназ пошатнулась. Боже! Их было двое, теперь их станет трое... А репродуктор торжественно продолжал:

– Поражение фашистских войск под Москвой...

По радио передавали сводку Совинформбюро, и Гюльназ, слушая ее, замерла рядом с Искендером. Сердце ее будто остановилось, и, если бы не радостные накаты опережающих друг друга, словно морская волна, мыслей, проходящих сквозь сердце, оно бы действительно остановилось. Но слова из репродуктора заполняли ее грудь, как будто захлестывали его, и оно все сильнее колотилось.

– ... Теперь не может быть никаких сомнений, что хвастливо объявленный фашистами план окружения и захвата Москвы потерпел откровенное поражение... Уничтожено и захвачено 1434 вражеских танка, 5416 автомашин.

Она не понимала, о чем говорят эти цифры... Много это или мало? Знала только одно, что в уничтожении этих танков и автомашин есть заслуга брата Эльдара. Ведь он писал Гюльназ, что его направляют на оборону Москвы. А Искендера? Сколько сделано его руками, сколько отремонтировано танков, произведено пушечных и танковых снарядов.

А она сама? Сколько бойцов, выписавшихся из госпиталя, останавливались в дверях и с благодарностью произносили:

– Спасибо, Гюля... не забуду, сестрица... никогда не забуду! Люди, окружившие этот магазин, с заблестевшими от радости глазами смотрели друг на друга, а Искендер огрубевшими пальцами гладил руку Гюльназ. Он всегда так делал, когда сталкивался с чарующей красотой, с изумляющим чудом жизни. Не хотел нарушать величественность духовного наслаждения, которое испытывал в эти мгновения.

Чтобы не потревожить душевное состояние мужа, который, наверное, в скором времени станет отцом, Гюльназ огляделась вокруг. Как преобразились в эти несколько минут люди, которых она хотела обрадовать воображаемой буханкой хлеба. В глазах старика в очках, с головой, обмотанной толстым шерстяным шарфом, застыли две слезы. Женщина с ввалившимися щеками, длинным, тонким носом так шумно дышала, что доносился до Гюльназ сквозь завывание ветра. Гюльназ поняла, что еще раз ошиблась: как неправа она была, мечтая облагодетельствовать этих людей хлебом. Нет, они достойны более ценной награды: "Говорит Москва!" И теперь они были счастливы, хотя великие муки ждали их еще впереди.

Искендер, получив хлебную норму на двоих, вручил ее Гюльназ. Это означало, что сегодня они не будут есть здесь, на улице, стоя. Голод будто прошел.

– Гюлю, когда ты сегодня придешь домой?

Это были первые слова, которые он произнес после того, как смолк репродуктор. "Почему он ничего не говорит о том, что только что услышал по радио? Что будет с Ленинградом, блокадой?"

– Вечером, если ничего не случится... Если не прибудут новые раненые... А что?

– Не навестить ли нам сегодня Зубермана? Давно мы не слушали Бетховена.

Радостно, с изумлением Гюльназ посмотрела на мужа. Это предложение было созвучно только что услышанному по радио. И, воодушевившись страстью к Бетховену, лелеемую в сердце Искендера, сказала:

– Это ты очень хорошо придумал, – И взволнованно добавила: – Я хочу тебе что-то сказать.

Искендер вздрогнул от скрытого огня этих слов. Заглянув в беспокойные глаза, устремленные на него с пугливым и виноватым выражением, тихо спросил:

– Ты хочешь что-то спросить, Гюля?

– Ты не рассердишься?

"О господи! Что еще может придумать это существо?"

– Знаешь, Искендер... у нас будет ребенок!..

Искендер молчал, удивленно уставясь на нее. Смысл сказанного не доходил до него. Наконец, вытащив из кармана носовой платок, он вытер слезы на длинных ресницах Гюльназ и почувствовал, как на лбу у него выступил холодный пот. Он молчал. Платком, смоченным слезами Гюльназ, он вытер капельки пота со своего лба, уже схваченные морозом, и нежно взял ее под руку.

20

В тот вечер они не смогли пойти к Зуберману, Искендер не пришел домой со смены и ушел работать в ночь.

Только через два дня они оказались перед знакомым домом на Невском. Старик обрадовался их приходу.

– Рады вас видеть, Герман Степанович, – Искендер горячо пожимал его холодную длинную ладонь. – Гостей принимаете?

– Добро пожаловать... Александр, Гюля!.. Очень хорошо... Что это мы стали в дверях? Проходите, пожалуйста... – Старик старался скрыть волнение. – Как видите, в коридоре не так уж холодно... Теперь мы его еще согреем своим дыханием.

– Мы уже несколько дней собираемся вас навестить, – говорил Искендер, снимая пальто. – Все времени нет.

В голубых глазах Зубермана блеснул и погас грустный огонек.

– Как же, как же. – В спокойном и мягком голосе музыканта тоже можно было различить грусть. – Ну, Гюля, дочка, рассказывай, как ты? Как ладишь с ранеными?

Теперь маленький луч его грустных глаз был направлен на нее.

– Все хорошо, Герман Степанович!

Зуберман забрал у Гюльназ пальто, повесил на обычное место на вешалке.

В комнате они уселись на той же кушетке, а хозяин устроился в клеенчатом кресле, придвинутом к столу. Герман Степанович все еще не знал, как им выразить свою признательность за то, что в такое время вспомнили о старике,

– Искендер, что на заводе?

– Держимся, работаем, – тихо проговорил Искендер.

У старика просветлели глаза.

– Это хорошо. На ваш завод смотрит весь город. Он – надежда фронта.

Герман Степанович почему-то разнервничался.

– Мы это знаем, Герман Степанович. – Искендер хотел его как-то успокоить. – Фашисты кружат над нашими головами. Но и мы свое дело делаем.

Внезапно старик резко поднялся, взял со стола ноты.

Искендер и Гюльназ переглянулись: "Ты видишь, старику очень трудно..." – "Конечно, вижу..."

Крепко сжав в руках ноты, Зуберман остановился перед Гюльназ.

– Гюля Мардановна, будьте любезны, скажите, чем я могу сегодня вас порадовать?

– Чем хотите, Герман Степанович. Видеть вас, слушать вас, для нас всегда – счастье.

В светло-голубых глазах вспыхнул и снова погас ликующий огонек.

– Раз так, у нас нет ни права, ни времени сидеть сложа руки. Мы должны работать. Правильно я говорю? – Он полистал ноты. – Теперь в Ленинграде никто, даже такие старики, как я, не могут сидеть без дела.

Гюльназ, чувствуя его нервозность, вспомнила их первую встречу. Тот поезд "Москва – Ленинград", как они всю ночь простояли у окна в пустынном коридоре, беседуя. А за окном простирался черный простор. Тогда суждения этого величественного старика ошеломили ее. Но сейчас он так взволнован и слаб, что Гюльназ не может позволить себе рассказать ему о Виталии Лисицыне.

Сколько раз она порывалась это сделать... Но старик и без того плох.

Гюльназ знала, что в первые же дни войны ему предложили эвакуироваться из города, но Герман Степанович наотрез отказался уехать из Ленинграда. "Не спешите, – сказал он тогда, – я могу вам пригодиться". И действительно пригодился. Он не раз выступал в концертных залах города.

Но теперь, в эти тяжелые дни, о каком деле он говорит?

– Ну, можем мы приступить к работе, Гюля? – Герман Степанович отвлек ее от грустных мыслей. – "Патетическая"!.. Я знаю, что вы ее больше всего любите...

– Да, я могу слушать ее каждый день, – улыбнулась Гюльназ.

Герман Степанович, как обычно, подошел к роялю. Он был торжествен, как всегда, будто готовясь к выступлению в большом концертном зале перед огромной аудиторией.

Он успел только раздвинуть оконные шторы, как город сотряс вой сирены. Пули будто угодили в кисти старика, поднятые вверх, похожие на когти орла. Его гордо поднятая голова затряслась. Старик встал и двинулся к гостям.

– Вот видите! Работать не дают. Ничего, ничего, когда кончится суматоха, сразу же возвращайтесь. – Дрожащими руками он подал Гюльназ пальто. – Одевайтесь, одевайтесь скорее, пока спуститесь с третьего этажа... Александр, дорогой, быстрее...

– А вы? – Гюльназ чуть не кричала. – Вы тоже одевайтесь, спустимся вместе...

– Нет, нет, меня не ждите... Я еще должен... У меня много дел. – Он насильно надел на Гюльназ пальто. Взяв Искендера за руку, подвел к двери. Ну, идите, идите... Вот так... если не увидимся внизу, после отбоя сразу поднимайтесь ко мне...

– Так нельзя, Герман Степанович, – сказал Искендер, снимая с вешалки его пальто. – Мы спустимся вместе. Одевайтесь!

– Хорошо, хорошо... сейчас... вы спускайтесь, я иду следом... Он почти насильно вытолкал их на лестничную площадку, торопливо закрыл за ними дверь, даже забыв ее запереть.

– Что это значит, Искендер? Почему он выгнал нас из дома?

– Я тоже ничего не понимаю...

Они замерли на верхней ступеньке лестницы, не обращая внимания на непрерывный вой сирены.

За дверью послышались шаги, быстрые, торопливые. Это Зуберман с ловкостью льва, бросающегося на жертву, направился в свой рабочий кабинет. Вот его кривые и могучие пальцы с когтями орла впились в клавиши: загремели первые аккорды "Патетической".

Гюльназ, нащупав руку Искендера, тихо отворила дверь. Они молча притаились в полутемном коридоре. В кабинете старого музыканта кто-то будто заговорил сам с собой. В этом голосе, преисполненном страстью, бушевал ураган. Вглядываясь в окутанное заревом и дымом небо Ленинграда, он исторгал рев:

"О люди, держитесь крепче! Вы слышите, Бетховен провозглашает, что жизнь вечна! Да, жизнь вечна, вечна!.."

В этот момент где-то поблизости, может быть во дворе этого гигантского черного здания, раздался страшный взрыв. Дом содрогнулся. Гюльназ показалось, что стены надвигаются на них. Но звуки рояля заглушили все остальные звуки, заставили забыть обо всем. Теперь из холодной ледяной комнаты Германа Степановича несся рев, то полный гнева, то преисполненный веры и надежды. Он был таким явственным, что заглушал разрывы бомб, летящих на землю с воем. Гул снаружи наползал, но мощные аккорды глушили все звуки, несущиеся с неба. Казалось, город прислушивался к этим аккордам. В бесконечных небесных высях звучал призыв:

– Вот так! Горите, проклятые! Вот так! Вам этого мало, летучие мыши! Пока жив Бетховен – вы не увидите солнечного света... А Бетховен – вечен!

Он не видел, что гости давно вернулись и молча слушают его. Окно время от времени полыхало пламенем, которое быстро гасло. Его изрыгала зенитная пушка. Герман Степанович продолжал играть:

– Вот так! Горите, проклятые!... – Пройдясь быстрыми пальцами по клавишам, он торжественно продолжил: – Это Бетховен... Пушки стреляют по его приказу... Стреляют по его команде. Вот так... Так вам и надо, вот так!..

Глаза Германа Степановича пылали, как небо над городом, губы дрожали. Белая голова то наклонялась вперед, то выпрямлялась, широкие плечи будто пытались заслонить от несчастья.

С волнением и гордостью Гюльназ и Искендер смотрели на старика.

А пушки не умолкали, и гул вражеских самолетов не прекращался. Рояль бушевал. Бунтующая "Патетическая" торжествующими аккордами глушила эти страшные звуки. Снаружи метались черные тени, а изнутри сиял яркий свет. Снаружи неслось: "Конец жизни!" А изнутри: "Жизнь вечна!" Это была схватка в бездонном океане белого голубя с черным коршуном. Диалог был бесконечен, потому что ураган, объявший город, не стихал. У старика не было времени перевести дух. Его пальцы как будто разорвали возможности его воли. Самолеты летали, Бетховен возносился. Пушки гремели, Бетховен пел...

Внезапно звуки оборвались, пианист умолк, поспешно поднялся. И, продолжая разговаривать сам с собой, направился к окну:

– Эх, эти черные шторы!.. Я хочу умереть, сгорая, пылая в прометеевом огне Бетховена. Я знаю, Александр с Гюлей придут ко мне, обязательно придут, пусть не увидят они эту комнату во мраке... – Дрожащими руками с большим трудом он раздвинул шторы на окне, комнату залил розоватый отсвет пожара. Вот так... Я хочу умереть, глядя на этот дарованный людям прометеев огонь...

Он обернулся, увидел застывших в дверях, словно изваяния, сначала Гюльназ, потом Искендера.

– Гюля... дочка! Александр!.. Вы... вы...

Гюльназ бросилась к старику, схватила его за руку.

– Что с вами, Герман Степанович! – Дрожащими тонкими пальцами она гладила его руки, притянула их к своей груди. – Что с вами?..

Старый музыкант медленно поднял гаснущие глаза и взглянул на нее. Помолчал. У него не было больше сил.

– Герман Степанович, вы меня слышите? – Гюльназ снова взяла его руки в свои. Он сжал в горячей ладони ее холодные пальцы. Будто хотел согреть их жаром своего сердца.

– А что, девочка? – спросил старик спокойно и торжественно и посмотрел на Гюльназ, точно из-за облачных высот. – Я... Я хочу возвести гору, величиной в ваш Кавказский хребет, огромную безоблачную гору...

– О чем вы, Герман Степанович? – непроизвольно вырвалось у Гюльназ. Больше, чем эти слова, ее поразил удивительный блеск его голубых глаз, горделивая посадка головы.

– Та гора, дочка, будет называться горой Бетховена. Все молчали, захваченные величественностью этих слов.

– Мы вас понимаем, Герман Степанович, – тихо произнес Искендер.

– Каждый раз, когда эти хищники учиняют в небе разбой, я должен призвать на помощь Бетховена. Вы меня понимаете?.. Иначе они подумают, что Бетховен умер... А я... я хочу доказать фашистам, что Бетховен бессмертен...

Герман Степанович так ослаб, что еле держался на ногах. Но гнев и страсть, исходившие от этих фантастических слов, будто возвращали ему юношескую силу.

Как только Зуберман умолк, в квартиру ворвался грохот, звон бьющихся стекол. Но на это больше никто не обращал внимания. Старый музыкант снова сел за рояль. А Искендер и Гюльназ устроились на своих обычных местах.

21

Госпиталь жил по строго заведенному распорядку. После обеда раненым полагалось спать. У Гюльназ поубавилось забот. Маленький шкафчик с лекарствами, что был в распоряжении медсестер, с наступлением холодов от двери перенесли в дальний конец коридора. Здесь было чуть теплее, и в утомительные бессонные ночи возле него можно было передохнуть.

Гюльназ обошла все палаты и только присела отдохнуть, как ее окликнула санитарка:

– Гюлечка, дорогая, тебя на улице какой-то военный дожидается. Просит, если есть время, выйти к дверям.

У Гюльназ забилось сердце.

– Военный? Рядовой? Может... может, офицер? А фамилию не назвал?

Это, наверное, Соколов. Наконец по свету ее глаз разыскал ее. Соколов давно исчез вместе со своей батареей, а вместе с ним и хранители ее новой квартиры. Ни Искендер, ни Гюльназ так ничего не смогли узнать о них. И вот наконец Матвей Иванович выполнил свое обещание, пришел повидаться с ней.

Она торопливо вскочила, набрасывая на голову толстую шерстяную шаль, услыхала вслед:

– Нет, не офицер, деточка... На ваших похож. Молодой такой парень.

Эти слова отрезвили Гюльназ. Терпение, прежде всего надо быть терпеливой?.. Терпение и выдержка! Непрерывно твердила она себе и спокойным шагом направилась в противоположный конец коридора. На ходу она дала себе слово, что вот так до самой двери будет идти спокойно, не оглядываясь на раненых, даже на Виталия. Но не выдержала. У его палаты, как обычно, остановилась, с легкой улыбкой заглянула в дверь. Виталий что-то читал. Он заметил ее, но, увидев, что она куда-то торопится, не окликнул.

У входной двери прогуливался, пританцовывая, Искендер. Гюльназ все поняла. Поняла, что этот день пришел. Этот самый страшный день, прихода которого она ждала уже давно, с тех самых пор, когда вокруг города сомкнулось кольцо блокады. В эти долгие томительные дни она знала, что однажды Искендера разлучат с ней. Но до сих пор эта мысль была скользкой, как рыба, неуловимой, как туман, но и такой же неотвратимой. Она ни на минуту не покидала ее. Этот существовавший где-то в отдалении день походил на думы о смерти. Подобно тому, как каждый человек, зная о неизбежности конца, живет спокойно, она тоже, зная, что Искендер однажды непременно уйдет на фронт, не думала об этом.

Еще у двери, пока Искендер ее не видел, она, прислушиваясь к стуку новых сапог мужа, подумала, может, это к лучшему. Может, так оно и надо, чтобы мысль, что она может остаться без Искендера, была скользкой, как рыба, неуловимой, как туман. Иначе, кто знает, может, теперь у нее остановилось бы сердце, она потеряла бы сознание. Но Искендер в теплом полушубке, в толстом шлеме танкиста – свидетельство того, что отсутствие Искендера – неизбежная реальность. Он должен уйти! Он должен уйти, оставив Гюльназ одну. Никто не может этого предотвратить, да оно и не нужно.

Осознать реальность, примириться с ней, принять ее – не это ли житейская мудрость.

– Искендер!

Он обернулся. В полутьме Гюльназ не могла ясно различить выражения его глаз. Она только видела, что Искендер, запыхавшись, спешит к ней.

– Значит, уходишь... дорогой!.. – Гюльназ шла ему навстречу, а глаза ее сияли неподдельной радостью. – Какой хороший полушубок выдали тебе, Искендер! – Она обвила его шею руками, привыкшими, как мотылек, взлетать с легкой лаской. – Смотри, как к лицу тебе... эта форма... Я всегда хотела, чтобы ты был танкистом. Сел бы в танк, который изготовил собственными руками, и отправился на фронт... Прорвал бы на своем танке участок блокады и очутился бы на той стороне, а потом посадил бы на этот танк и меня и направился прямо в Чеменли... Ах, как это будет прекрасно!

Тонкими руками она прижала к своей груди голову в тяжелом шлеме, гладила по лицу и все говорила, говорила. Будто боялась, если она сделает паузу, Искендер исчезнет. А Искендер и не говорил, и не двигался, замер, будто в руках Гюльназ нашел райский уголок. Больше, чем простые теплые слова, восхитил его блеск ее чистых сверкающих глаз. Вместо слез там сиял огонь любви.

– Чего мы здесь стоим, Искендер? Холодно, пойдем внутрь... – Взявшись за мягкий воротник его нового полушубка, она потянула его за собой. Идем... Хочешь, я познакомлю тебя с Виталием, а?.. Скажу, смотри, вот мой брат Эльдар...

За улыбкой, застывшей на ее полуоткрытых губах, скрывалась странная ирония. Искендер понял: мишенью этой иронии был не Виталий и не сама Гюльназ. Это насмешка ее маленького сердца над большим миром.

– Виталия, я и сам хотел бы повидать, но...

– Хорошо, пусть будет как ты хочешь. Я не буду вас знакомить. Ну, иди же... пусть мои раненые увидят тебя.

– Я спешу, Гюлю. Должен возвращаться... – Искендер остановился на пороге коридора. – У меня осталось всего пятнадцать минут. – Он виновато взглянул на часы, покорным, дрожащим голосом проговорил: – Не обижайся, сейчас у меня мало времени. Потом...

– Когда потом?

– Может, под вечер я приду домой. Может, и переночую дома...

– Почему может? Ты считаешь, что прямо сегодня тебя пошлют на фронт?

– Не знаю. И разве фронт так уж далеко? Вон он, прямо у нас дома... Куда бы ни двинулся, можно вернуться...

– Как знать? А вдруг тебя направят на другой фронт?..

– На другой фронт? Ты хочешь сказать, что ради меня будет разомкнуто кольцо блокады? Скажут, пожалуйста, товарищ Искендер, дорога открыта, можешь отправляться на любой фронт, а дальше – к своим...

При этих словах и у Гюльназ губы раздвинулись в улыбке. Она будто впервые осознала, что у блокадного кольца есть, оказывается, другая сторона, это огненное кольцо не только кольцо голода, жажды, смерти. Судьба поместила их в это кольцо, чтобы они не могли отдалиться друг от друга.

– По твоим словам выходит... что ты в любое время можешь прийти, повидаться со мной, не так ли?

– Наверное... Раз в три-четыре дня, самое большое, в неделю – я смогу навещать тебя.

– Как это было бы хорошо, Искендер!..

Но между этими горестно произнесенными словами Гюльназ и камнем, брошенным в темноту, не было особенной разницы. Оба одновременно это почувствовали, но ни тот, ни другой не выдали себя.

Вдруг Искендер радостно, словно ребенок, обнаруживший пропажу, сказал:

– Гюлю, ты знаешь, кого я сегодня видел? Доктора Салиму. Когда шел сюда... На "скорой помощи"... куда-то...

Гюльназ с волнением перебила его:

– Доктора Салиму? О боже! Где, как? Вы не смогли поговорить?.. Чья эта "скорая помощь"?

– Я не понял, я побежал за машиной... хотел разглядеть номер, но он был залеплен снегом.

– Вот видишь! Когда я говорила, что видела ее, ты мне не верил... Значит, она в городе... Жива-здорова, как хорошо... Видно, она доктор одного из госпиталей.

– Как знать? Может быть, даже главврач. Если бы я смогла повидать ее! Как было бы хорошо!

– Мне пора, Гюлю... Извини меня...

Гюльназ будто не слышала этих слов. Она застыла на месте, глядя на Искендера. Искендер поправил полушубок. Снова застегнул только что расстегнутую рукой Гюльназ большую желтую пуговицу, давешним виноватым взглядом снова посмотрел на жену. Перед уходом следовало ей что-то сказать утешительное. Но слова пропали. Гюльназ и сама молчала.

Сняв с головы большой толстый шлем, Искендер взял его в одну руку, другой прижал к своей груди голову Гюльназ.

– Ты даже не знаешь, Гюлю, как я тебя люблю! – прошептал он. – Нет! Не знаешь... не знаешь... Не представляешь себе, что это такое! – Он глубоко вздохнул. – Ты моя жизнь, моя судьба!..

Гюльназ впитывала в себя эти волшебные слова, слышала, но боялась ответить. Ей казалось, что бы она ни произнесла сейчас Искендеру – это будут ее последние слова. Она больше не увидит его. И потому это прощание надо отложить до следующей встречи. Ведь не идет же Искендер на фронт прямо сейчас. Он сам сказал, что вечером вернется домой, может быть, даже переночует дома...

Она еще раз взглянула на осунувшееся, но все еще не утратившее свежести лицо Искендера, новая воинская форма добавила его облику особую привлекательность. В одно мгновение его черты запечатлелись в ее памяти: с горбинкой большой нос, изогнутые широкие брови, тонкая линия от виска к подбородку, запекшаяся от холода корка на нижней губе... И свет любви в глубине черных глаз. Только теперь она увидела в своем муже солдата. Оказывается, до этого она даже внимания не обращала на внешность Искендера, ей такое даже в голову не приходило.

Но время шло. Искендеру нужно было идти. Что-то прошептав еще, он горячо поцеловал Гюльназ. И, видя как она остолбенело стоит на месте, еще раз прижал ее к груди ласково и осторожно. Гюльназ поняла и этот жест: с беременными женщинами все должны обращаться бережно!..

Искендер шагал вниз по деревянным ступеням. Только теперь Гюльназ вспомнила, что даже не поцеловала мужа... Вечером...

Прислушиваясь к звукам удаляющихся по улице шагов, она долго стояла у двери. Наконец шаги стихли, вот их совсем не стало. Слышно лишь, как колотилось ее сердце. Ей показалось, что это шаги Искендера эхом отзываются в темной бесконечной пустоте.

Усталым нетвердым шагом она возвращалась обратно. Она распахнула обе половинки двери коридора, и на нее пахнуло теплым воздухом. Лишь тогда она осознала, где находится. Больше она не имела права обманывать себя. Мудрость прямого взгляда в глаза истине более величественна.

Войдя в коридор, она подумала о Виталии. Странно. Сегодня Виталий будто не помнил о ее существовании. Утром только один раз подошел к ней за лекарством. Обычно он все время вертелся возле нее. Может, он ревнует? Ему сказали о приходе Искендера? О боже!.. Лучше сегодня не попадаться ему на глаза. А завтра, завтра будет видно...

* * *

Она пришла домой раньше обычного: а вдруг Искендер забежит и не застанет ее?

Но он не пришел. Она сидела и ждала. Что еще ей оставалось делать? Она даже не знала, куда он ушел.

Мрак окутал город. Гюльназ зажгла коптилку и легла в постель. Если Искендер придет, пусть будет светло. Было холодно. Стены комнаты были ледяными. Сквозь оконные рамы врывался и свистел пронизывающий ветер. Но в городе было тихо. Ни одного пушечного выстрела. Люди ждали чего-то, забравшись в свои холодные жилища. А Гюльназ прислушивалась к тишине. В такие минуты слух был обострен, можно было различить самые дальние звуки значит, услышать шаги Искендера от самых ворот.

Но он не приходил...

Рядом с кроватью трепетало пламя коптилки, кроме этого трепещущего пламени, не было у нее на земле ни единого друга. И со двора больше не доносились уверенные шаги храброго и благородного Соколова. Гюльназ даже не знала, когда и как батарея снялась с места. Как-то, вернувшись с работы, увидала, что траншеи в саду, где располагалась батарея, абсолютно пусты. Вокруг низких домов, всегда наполненных шумом, никого. И Соколов забыл свое обещание. Он не только не искал ее по следу глаз, в свете которых собирался читать книгу, но даже не зашел проститься.

Любимый, милый Данилов, их верный друг, тоже исчез раз и навсегда. Как бы раскаялся в том, что дал слово вырвать ее из когтей блокады. А Зуберман? Его нельзя ни в чем упрекнуть. Он сам нуждается в опеке. Ничего. Искендер придет, и они пойдут к старику. Только бы Искендер пришел.

Поглощенная этими мыслями, она различила небольшой круг, отбрасываемый слабым светом коптилки круглой пустоты, будто подернутой серо-желтым тюлем, и сквозь него – проглядывало лицо одиночества. Это было волнообразное, полосатое, бесцветное, бездушное, бесшумное ничто. И это ничто со временем будет расползаться все шире.

Страх сотряс ее сердце, и она поняла, что ни одна из ее одиноких ночей, проведенных в этой комнате, не была такой страшной. В те ночи, куда бы ни был обращен ее взгляд, все для нее было связано с присутствием Искендера, сердце ее успокаивалось. А теперь, все время думая об Искендере, она не ощущала даже движения его воображаемого образа. В мозгу лишь мысль о нем, в сердце – только ожидание, а перед глазами – мгла, жуткая пустота.

Наутро, когда в обычный час она входила в знакомую дверь госпиталя, это душевное потрясение будто отступило, она обрадовалась: жизнь снова текла по своему путаному, извечному руслу. Ночью в госпиталь привезли новых раненых. Кое-кто из старых сегодня должен был выписаться, вернуться в часть. Двое тяжелораненых этой ночью умерли. Некоторые с нетерпением дожидались, когда смогут покинуть это обиталище ожидания.

Среди них был и Виталий. В свое время считавшийся безнадежным, этот парень теперь выглядел настоящим богатырем. Когда он с помощью костыля гулял по коридору или заходил к знакомым в соседнюю палату, под ним скрипели половицы. Обычно он разговаривал со всеми спокойно и сдержанно, но изредка, услышав смешной солдатский анекдот, хохотал так, что дрожали стены.

Виталий снова подошел к порогу жизни, именуемому бодростью и красотой. Причину этого все знали и радовались. Но кто мог радоваться больше, чем Гюльназ?

Войдя и увидев Виталия, приветствующего ее ясным, улыбчивым взглядом, она ощутила в сердце странный покой. Этот несчастный парень будто был создан для того, чтобы наполнить пустоту, образовавшуюся в ее судьбе этой ночью.

– Доброе утро, Виталий. – Она привычно присела на его кровать, проверила пульс. – Не сглазить бы, сегодня ты отлично выглядишь.

– Потому что ты этого хочешь, Гюля. – Влюбленные глаза Виталия с восхищением устремились на нее. – Чтобы услышать от тебя эти слова, я вовсю стараюсь.

Его мягкий голос будто снял с Гюльназ оцепенение, его бодрая улыбка успокоила ее. И этот голос, и эта улыбка были ее вторым, третьим дыханием, которые переселились в другого человека, тем другим был Виталий.

– Я очень этому рада, Виталий...

– А я радуюсь и огорчаюсь...

– Огорчаешься? – с тайным любопытством спросила Гюльназ, хоть и знала, что услышит в ответ.

– Конечно, чем быстрее я поправлюсь, тем скорее расстанусь с тобой... Не так ли?

Гюльназ не ошиблась, она была убеждена, что услышит именно эти слова.

– Не так ли, Гюля? – переспросил Виталий, увидев, что она задумалась. Когда я уйду на фронт, где и как я тебя потом найду?

– Не спеши, дорогой. И не волнуйся, мы еще много раз будем, видеться. Ты же это знаешь... – Гюльназ встала с койки. – У меня много работы, я еще забегу к тебе.

22

Но и на следующий день Искендер не пришел. Гюльназ поняла, что считать дни нет смысла. Искендер в тот же день ушел на фронт. И он, конечно, не может ни прийти, ни приехать домой. Но почему он письма не написал? Но кто же доставит ей это письмо? Надо самой сходить на почту, причем на главпочтамт. Другие отделения связи давно уже не работали. От этой мысли ей стало полегче.

Сегодня ей выходить на работу после полудня. Так что до работы она зайдет на почту. Выходя из дома, она написала Искендеру записку: "Дорогой, если ты вдруг придешь, обо мне не беспокойся. Я пошла на почту. Может, от тебя есть письмо? А оттуда – в общежитие, к моим подругам. Домой вернусь ночью".