Текст книги "Тайны Тарунинских высот"

Автор книги: Георгий Травин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

ГЛАВА V
СТРАННОСТИ НОВОГО РУБЕЖА

Смена частей произошла, как обычно, ночью. В ту пору наши войска под Ленинградом превосходно приучились к ночным действиям. Все темные и полутемные часы короткой летней ночи наполнены были тайным движением, скрытной работой. На нашей стороне только ночью и можно было производить смену частей, рыть траншеи, орудийные окопы и ходы сообщения, строить дзоты и блиндажи. Из офицеров и солдат вырабатывались виртуозы скрытности, мастера маскировки, умевшие за одну ночь делать невидимыми пушки и блиндажи.

В ночь пришло и ушло множество людей, машин, орудий, а гитлеровцы ничего не заметили. Они не знали, что оказались лицом к лицу со свежими силами русских. Немецкие наблюдатели увидели утром на нашей стороне те же самые окопы. Но люди в них сидели уже другие. Как только рассвело, эти люди с интересом стали осматриваться на новом для них рубеже.

От смененных артиллерийских и минометных частей командиры батарей Буранова приняли в наследство все, что было добыто длительной разведкой: журналы целей, артиллерийские панорамы, разведсхемы, огневые планшеты и прочее.

Разведчик Клюев дежурил на своем наблюдательном пункте в последний раз, и ему жалко было покидать этот блиндаж и отдавать сделанные им цветные картинки – зарисовки целей.

– Вы на готовенькое приходите, – говорил он явившимся сюда новым разведчикам. – Все мы разжевали, вам только глотать осталось. А каких трудов нам это стоило!

– Труды ваши не пропадут, – отвечали ему. – По готовым-то адресам мы добрые гостинцы посылать станем.

– Нет, подумать только, что значит – привычка! – продолжал Клюев. – В блиндаже этом, конечно, ничего особенного: тесно, темно, сыростью пахнет, как в погребе, сверху труха сыплется. А уходить отсюда неохота. Здесь я как дома.

– Солдату везде дом.

– Здесь-то дом обжитой.

– Ничего, обживешь и другие хоромы где-нибудь неподалеку.

– Это точно! – рассмеялся Клюев. – Давай закурим, солдат. Интересно, куда нас теперь направят?

– Известно куда: в санаторий.

Все дружно захохотали. И уходящие и остающиеся были довольны. Одни надеялись передохнуть малость где-нибудь в тылу, другие радовались, что не придется им каждую ночь копать землю и таскать бревна, как это бывает, когда часть займет новый, необорудованный рубеж.

Но огневым взводам некоторых вновь пришедших батарей довелось все же потрудиться немало: готовых орудийных окопов и дзотов не хватило – пушек оказалось больше, чем было здесь раньше.

Буранов не спал всю ночь. Проверял, как осуществлялось то, что он наметил на карте. Его видели то на одном фланге, то на другом, то в пушечном артиллерийском полку, то в гаубичном дивизионе. Он ухитрялся поспевать везде.

Требовалось скрытно разместить всю артиллерию, сделать невидимками множество пушек и гаубиц. Задача нелегкая! Вполне закрытых позиций в нашем расположении не было, приходилось налегать на маскировку. Вдобавок местность болотистая: копнешь землю лопаткой – тут тебе и вода. Но у Буранова был большой опыт войны на болотах: орудия устанавливались на надежных бревенчатых настилах...

Лишь под утро, когда уже посветлело настолько, что производить работы стало рискованно и маскировка огневых позиций была закончена, Буранов пошел отдохнуть в землянку командира гаубичного дивизиона. Лучше бы, конечно, поспать полчасика на свежем воздухе, но там либо комары не дадут уснуть, либо проспишь все на свете. А в командирской землянке у аппарата сидит телефонист – он разбудит, когда надо. Час тому назад Буранов отправил сюда своего адъютанта, теперь тот спал на узкой коечке, накрыв лицо шинелью от комаров, которые проникали в землянку, как ни дымил махоркой связист. Буранов стал устраиваться на другой койке, приказав солдату разбудить его через полчаса. У телефониста не оказалось часов, и полковник дал ему свои. То были серебряные карманные часы с двумя массивными крышками, фирмы Павел Буре. Их лет двадцать назад подарил Буранову, тогда еще молодому красноармейцу, командующий войсками военного округа за отличные действия на учениях. Красноармеец стал полковником, а часы ходили все так же точно. Буранов с ними не расставался и не променял бы на золотые.

Телефонист принял солидные часы с должным почтением и бережно положил на столик, рядом с аппаратом.

– Оккупировали землянку полностью! – засмеялся Буранов, с наслаждением вытягиваясь на твердых досках. – Хозяин придет – и лечь негде.

– Да он не придет, – сказал появившийся откуда-то ординарец. – На эн-пе останется до самого обеда. Располагайтесь поудобнее, товарищ полковник! Дайте-ка я ватничек под бок положу. Сенник-то набить я еще не успел.

Ординарец знал полковника Буранова и теперь заботился о нем так же, как заботился о своем командире.

– Ватник? Замечательно! Спасибо. Не ватник, а перина! А ты чего же сам-то не спишь, друг?

– Да я только что пришел. Батарейцам нашим подсоблял. В одну ночь-то управиться трудновато. Я враз с вашим лейтенантом пришел. Он только-только заснул, а наказал разбудить себя через полчаса. А что за сон – полчаса?

– Верно, – сказал Буранов и обратился к телефонисту: – Значит, так: меня разбудишь через полчаса, а адъютанта не будить впредь до моего особого приказания. Понятно?

– Так он же приказывал побудить, товарищ полковник! Серчать будет.

– Ничего. Его приказание я отменяю. Понятно?

– Понятно! – отвечал телефонист.

Он, как и все другие, знал, что у Буранова есть особые причины беречь своего адъютанта: это был человек не совсем обыкновенный. Случилось так, что в первый же месяц войны лейтенант Егоров, всюду, как тень, сопровождавший командира полка, в ту пору еще майора, был тяжело ранен осколками гранаты, брошенной из засады в автомобиль Буранова. Раненого эвакуировали в глубокий тыл – в Сибирь. Буранов уже не чаял увидеть его живым, так как полковой врач определил: девяносто девять шансов за то, что лейтенант умрет в дороге – и до госпиталя не дотянет. Буранов не забыл верного адъютанта, но никаких вестей от него не было, повидимому, врач оказался прав... Прошло полгода. Была зима. В командирскую землянку вошел желтолицый, грязный и оборванный мужчина с длинной редкой бородой. Буранов посмотрел на него с удивлением. Но вошедший вытянулся по-военному и молодым голосом доложил:

– Товарищ командир полка! Лейтенант Егоров прибыл в ваше распоряжение.

Голос – это было все, что осталось от прежнего Егорова. Буранов бросился обнимать его.

Оказалось, лейтенант ухитрился раньше времени выписаться из госпиталя и добраться до Ленфронта. В мороз шел он пешком через Ладогу, раны его еще не зажили. Но он хотел найти своего командира и «прорвался в кольцо блокады»,

Прошло уже много времени со дня, когда растроганный Буранов обнял «выходца с того света». Егоров поправился, окреп и вновь занял свою прежнюю должность. Только теперь он стал еще молчаливей и казался гораздо старше своих лет. Полковник же продолжал относиться к нему, как к выздоравливающему, что огорчало и сердило адъютанта...

Как только Буранов мысленно сказал себе: «Можно спать», он словно провалился в какую-то черную яму. Потом он увидел себя в лесу восьмилетним мальчуганом. В лесу где-то прячется леший. Одному мальчику идти таким лесом было бы страшно, но он идет с дедом, который ничего не боится.

Узкая тропка пролегла меж стволами огромных деревьев. Старик шагает широко, мальчику приходится бежать за ним вприпрыжку. Мох ласково гладит его босые ноги, еловые шишки и хвоя покалывают подошвы, но не больно.

Дед что-то рассказывает, только его плохо слышно – мешает какой-то посторонний звук. «Это адъютант храпит», – думает Буранов, фантастически совмещая сон и явь. Он продолжает идти с дедом по тропинке, которая выводит их на лесную дорогу.

Поперек дороги лежит свежесрубленная береза. Мальчик мог бы легко перелезть через поваленное дерево, дед – тем более. Но старик останавливается.

– Вот, – говорит он, укоризненно качая седом головой, – свалил мужик лесину, отрубил себе бревнышко, а остальное бросил поперек пути! Нехорошо. Ведь дорога-то – общая.

Дед берется за ствол березы и пытается оттащить ее в сторону. Дерево тяжелое, не сразу поддается усилиям старика, и внук уверен, что без его помощи деду не справиться.

– Молодец, Ксеша! – говорит дед. – Труда не бойся, тем паче на общую пользу. Этот труд святой. Вырастешь, бог даст, потрудишься для честного люда. Растешь ты ладно. Гляди, скоро лес перерастешь.

Слова деда становятся уже не шуткой: мальчик замечает, что он и в самом деле перерастает лес. Верхушки деревьев приходятся ему по пояс, потом уже только до колен. Еще немного, и лес лежит у его ног, как лужайка с высокой травой. Дед куда-то исчез: очевидно, остался там, в лесу. А внук все еще растет. Вот он видит землю уже словно с самолета. Лес далеко внизу, как зеленые пятна на карте. Вот уже облака на уровне его груди, он смотрит поверх облаков. Но почему комары-то не остались внизу, а поднялись вместе с ним за облака? Как назойливо гудят, проклятые! Он ловит рукой комаров, давит их, а это не комары, а «Мессершмитты». А вот летит стайка насекомых покрупнее, вроде ос. Это «Юнкерсы». Он делает взмах ладонью, быстро сжимая пальцы: так, бывало, в хате ловил мух на лету. Есть, поймал! Бомбовоз взрывается в ладони с оглушительным треском...

Буранов открывает глаза и сразу не может понять, где он находится и что произошло. В землянку льется дневной свет и тянет пороховой гарью. Телефонист сидит у аппарата бледный, с широко раскрытыми глазами.

– Как есть у самой землянки ударило! – говорит он, видя, что полковник проснулся. – Полдвери оторвало... осколком, что ли.

В самом деле: от фанерной двери осталась только половинка, оттого и светло так в землянке.

– А ты не робей! – говорит Буранов. – Это ведь так, случайно. Шальной снаряд.

– Да я ничего, – телефонист силится улыбнуться. – Мне – что! В меня не попало. – И он уже улыбается, ему кажется, что он вовсе и не испугался, только вздрогнул от неожиданности.

– А адъютант жив ли? Закутал голову в шинель – и не поймешь.

– Живехонек! Спать здоров: как ударило, он проворчал что-то да на другой бок перевернулся.

– А связь цела?

– Связь не нарушило.

– Ну, так все в порядке. Не велика потеря – полдверки... Постой, постой! – спохватился вдруг Буранов. – Никак уже день? Сколько же я спал-то?

– Часика три, не боле, – несколько смущенно отвечал телефонист, поглядев на часы Буранова, которые лежали все там же, возле аппарата, и тикали как ни в чем не бывало, хоть и подпрыгнули на столике, когда вся землянка вздрогнула от удара взрывной волны.

– Три часа! – воскликнул Буранов. – Что ж это такое? Почему ты меня не разбудил, как я приказывал, через полчаса? Проспал?

– Что вы, товарищ полковник! – обиделся телефонист. – Как можно? Мыслимое ли дело – у аппарата спать? Я бы вас разбудил точно, как приказывали, да только ваше приказание, – он лукаво улыбнулся, – тоже отменили.

– Как отменили? Кто мог отменить мое приказание?

– Генерал отменил.

– Какой генерал?

– Известно, какой! Наш, Литовцев. Только вы задремали, генерал сюда заглядывает. «Кто тут отдыхает?» – спрашивает. Я доложил. А он поглядел па вас и говорит: «Поднять полковника Буранова в восемь ноль-ноль, ни минутой раньше!»

Телефонист опять посмотрел на часы.

– Сейчас еще только семь тридцать. Стало быть, еще полчаса отдыхать вам полагается. В восемь тридцать – совещание у генерала. Приказано вам быть. А пока, товарищ полковник, отдыхайте.

– Ишь ты! – рассмеялся Буранов. – Нет, я уже выспался. Хватит. Давай сюда часы. Где тут можно умыться?

– Вороночка тут, в двух шагах от землянки. Из двери – налево. Вода – как хрусталь.

– Отлично. Пойду умоюсь. А адъютанта пока не тревожь.

До воронки оказалось не два шага, а метров пятьдесят. Воронка была прошлогодняя, вода в ней прекрасно отстоялась. Видно было поросшее водорослями дно, и в то же время в воде отражалось голубое небо и бегущие по нему белые облака.

– Давненько не смотрелся в такое большое зеркало! Не моему карманному чета, – усмехнулся Буранов и с любопытством стал разглядывать свое отражение. Лицо было изъедено комарами и перемазано кровью. Щеки и нос сильно загорели, хотя солнечных дней было как будто немного, а волосы посветлели. «Выгорели на солнце», – подумал он, но тут же сообразил, что выгореть волосы не могли, так как всегда были покрыты фуражкой, – вон даже и лоб под козырьком остался белый, не загорел. Очевидно, волосы начинали седеть. Это открытие нисколько не огорчило. «Жена не разлюбит, – улыбнулся Буранов. – Вот если бы я облысел – другое дело. Лысые Маше не нравятся».

Он вспомнил, как Мария Николаевна, шутя, говорила, что примет его без руки и без ноги, без глаз, но только не без волос.

Буранов снял гимнастерку, засучил рукава рубашки, достал из кармана мыльницу и с наслаждением стал умываться чистой прохладной водой. Мыльная пена почти моментально исчезла в ней бесследно, – казалось, то была какая-то чудесная вода, замутить которую невозможно.

Вдруг за спиной его раздался знакомый хрипловатый голос:

– Обождите чуток, товарищ полковник! Сейчас я полью.

– Опоздал! – засмеялся Буранов. – Опоздал, Кузьма Петрович! Я, брат, тебя перехитрил.

– Так погодите, я хоть полотенце подам. Кто ж платком утирается? Непорядок. – Широкое добродушное лицо солдата выражало такое огорчение, что Буранов расхохотался.

– Полотенце давай, – согласился он, пряча в карман мокрый платок.

Ординарец, осторожно поставив на траву принесенные котелки, достал из своей походной сумки чистое полотенце.

– Завтрак готов, – сказал он. – Суп и каша.

– А я думал, бифштекс и яичница, – пошутил Буранов, с удовольствием вытирая лицо и руки полотенцем. – Как же ты меня нашел, Кузьма?

– Как не найти-то? Чай, вы не иголка! Где будете кушать? В землянку нести?

– Зачем в землянку? Ставь вот сюда, на кочку. А адъютанту принес завтрак?

– Так точно. А они где?

– Как же ты нес ему завтрак, не зная, где он?

– Где ж ему быть, как не при вас? Куда иголка, туда и нитка.

– Это же форменная диалектика! – засмеялся Буранов. – То я не иголка, то я иголка. Замечательно!

– Солдатская находчивость, – самодовольно сказал Кузьма. – Солдат все найти должен.

Он разостлал на зеленой кочке салфетку, положил аккуратно нарезанный хлеб и даже маленькую солоночку поставил.

– Культурно! – улыбнулся Буранов.

– А то как же? – убежденно отвечал солдат. – Ленинград – центр культуры.

Буранов с аппетитом принялся за еду, а Кузьма смотрел на него с таким удовольствием, словно сам ел. Пока полковник завтракал, Кузьма сообщил, что им, то есть командиру, адъютанту и ординарцу, отвели очень приличную земляночку, и он там все уже устроил, как полагается.

– Так ты, небось, всю ночь не спал? – спросил Буранов.

– Какая же теперь ночь-то, товарищ полковник? Короче воробьиного носа.

– Ладно. Значит, так: ступай теперь в нашу землянку и ложись отдыхать. Понадобишься ты не скоро. Сейчас я буду на совещании в штабе, потом пойду на эн-пе. В общем до обеда ты свободен.

– Так у меня ж делов по горло. Спать мне недосуг.

– Что за пререкания? Приказано отдыхать – и отдыхай. Адъютанту завтрак снеси вон в ту землянку, у которой половина двери. Если он еще не проснулся, не буди. А мне туда идти больше незачем. Пойду в штаб.

Они разошлись в разные стороны, очень довольные друг другом. Полковник думал, какой хороший у него ординарец, только уж чересчур заботливый и немножко упрямый. А солдат думал, какой хороший у него начальник, только больно беззаботный и непослушный.

Адъютанта Кузьма все же разбудил, решив, что нехорошо будет, коль завтрак совсем простынет: еду он почитал важнее сна.

Лейтенант вскочил, сбегал умыться к той же воронке, мигом позавтракал и помчался в штаб, спеша оправдать философскую сентенцию Кузьмы: куда иголка, туда и нитка...

* * *

Люди, ночью прибывшие на новый рубеж, не могли рассмотреть лежащую перед ними местность. Ночь была безлунная, темная. Ракеты, которые пускали немцы, делали ее фантастической. Взлетала ввысь ракета, и из мрака появлялся странный мир, зеленовато-голубой или мертвенно бледный, мерцающий, словно шевелящийся. Он существовал всего несколько секунд и пропадал. В этом призрачном мире все было непохоже на себя: предметы изменялись в зависимости от того, где была пущена ракета и как высоко она поднималась. Гребень главной высоты то уходил куда-то вдаль и таял, исчезая в дымке, то надвигался темным резким силуэтом.

Все с нетерпением ждали настоящего, дневного света. И он пришел, хоть и трудно было пробиться через свинцовые облака, блокировавшие горизонт. Постепенно стала вырисовываться высота, со всеми ее изгибами и поворотами, впадинами и буграми, и все, что было на ее скате: траншеи в клочьях проволочных заграждений и воронки, воронки без конца. На один миг прорвался сквозь облака утренний луч солнца, розовый, сочный, и ярко вспыхнули кудряшки зелени на левом фланге.

Солдаты с интересом приглядывались к местности: где-то там, впереди, таилось их будущее, сама судьба. Но советский воин никакой судьбе покоряться не хотел, даже смерть мечтал преодолеть – обмануть, перехитрить, отшибить!

Смотря в сторону противника, солдаты начали удивляться: местность какая-то очень знакомая! Словно ты уже был здесь и видел все это: отлогую высоту и лесистую высотку слева...

Потом солдат замечал, что и траншеи эти уже как будто тоже видел.

– Ребята! – заорал вдруг кто-то восторженным голосом. – Узнаете? Эх, мать честная! Да как же это так?

– Как не узнать! – отозвался сосед,

Тут уж заговорили все разом:

– Все как есть знакомое!

– Как на ученьях, в точности!

– Сплю я, братцы, что ли? Это же – Карельский перешеек!

– Точнехонько! Глядите: ведь эту самую высоту мы штурмовали столько раз! Наша рота шла вон там, возле перелеска, на правом фланге...

– Как же! Вон в ту траншею мы гранаты кидали и после прыгали на «ура». Еще я тогда нос себе чуть не расквасил – неловко прыгнул...

– Теперь ловчее прыгнешь!

Один молодой солдат, увлекшись узнаванием предметов в расположении противника, приподнялся над бруствером и сейчас же скатился вниз: что-то врезалось в землю совсем рядом.

– Пуля... стреляют! – вытирая рукавом вдруг выступивший на лбу пот, смущенно пробормотал солдат.

– А ты что ж думал: здесь в тебя тоже условно стрелять будут?

– То да не то!

– Тут не ученье – проучить могут!

– Не высовываться! – крикнул командир отделения. – Предупреждал ведь, чтоб не высовывались! У немцев здесь снайперов до черта... Сейчас я вам покажу...

Сержант снял каску и на штыке начал осторожно поднимать ее над бруствером. Делал это он хитро: то приподнимет каску, то опустит, как будто человек осторожно, с опаской, приноравливается выглянуть из окопа через бруствер. Потом вдруг решительно поднял каску, и сейчас же все услышали, как щелкнула по ней пуля.

– Готово! – сказал сержант. – Теперь снайпер доложит начальству, что русского укокошил. И ведь укокошил бы, гад, если б каска была не пустая!

– Да, на Карельском перешейке этого не было. Там сподручнее было.

– Дома, за печкой, еще сподручней!

– На Карельском-то перешейке, братцы, я два раза из мертвых воскресал, а здесь не воскреснешь!

– В том и вся разница, – заключил сержант, – что здесь не ученье, а сраженье. А обстановка та же самая.

– Точная копия, товарищ сержант! И как это фрицы ухитрились? Ха-ха-ха!

В самом деле, казалось, что гитлеровцы старательно скопировали наш учебный рубеж на Карельском перешейке. Солдаты, конечно, поняли, что там был выстроен точно такой же рубеж, как тот, что сейчас перед ними. Это им очень понравилось: учили их, стало быть, с толком – именно тому, что здесь теперь потребуется.

ГЛАВА VI
СОВЕЩАНИЕ В ШТАБЕ

В штаб Буранов поспел во-время: генерал только собирался начинать совещание.

Литовцев и вовсе не смыкал глаз в эту ночь: сначала сидел в штабе над картами, схемами и сводками, изучая полученное «наследство», потом осматривал новые позиции своих войск. Но утром он вызвал к себе парикмахера, и тот побрил его и так освежил одеколоном, что генерал стал выглядеть отлично выспавшимся человеком. Таким и видели его теперь Буранов и другие офицеры: глаза его сияли, усики были коротко подстрижены, темные с проседью волосы тщательно расчесаны на пробор.

Буранов подумал: «Подвел меня генерал! Сам побрился, а меня подкузьмил: из-за него я проспал. Прийти бы на полчасика раньше и меня Яша успел бы обработать. А теперь ходи небритый. Неловко».

Полковник оглядел собравшихся командиров и несколько утешился: мнение тоже не брились сегодня, а кое-кто и вчера.

Генерал Лиговцев никогда не делал замечаний насчет бритья, но, встретив обросшего офицера, поглаживал себя по чисто выбритому лицу и смотрел таким взглядом, что у того начинало покалывать щеми...

Лиговцев пригласил офицеров садиться.

– Давайте потолкуем, товарищи командиры... пока есть время. Скоро будет не до разговоров. Прежде всего послушаем, что скажет наш начальник политотдела. Полковник Савельев, прошу. Доложите, каково морально-политическое состояние войск на новом рубеже.

Полковник Савельев встал и начал доклад ровным рокочущим голосом, которому словно тесновато было в этой вкопанной в землю бревенчатой коробке. Офицеры смотрели на Савельева с уважением. Все знали, что до войны он считался одним из лучших пропагандистов Ленинградского горкома партии, а в первый же день войны потребовал, чтобы его направили на фронт, и добился этого, хотя пришлось дойти до самого Жданова. На фронте Савельев не засиживался в штабах, его можно было скорее найти на передовой, на самых опасных участках. Этой ночью он прошел вдоль всех стрелковых траншей, побывал и на огневых позициях артиллерии. В ином месте он говорил всего несколько слов – самых обыкновенных, будничных, часто шутливых (громкие слова он недолюбливал), но людям всегда казалось, что они услышали что-то важное и очень нужное: от всех его слов и от него самого исходила непоколебимая уверенность, что все должно быть и все будет, в конце концов, прекрасно, все будет по-нашему. Эта уверенность светилась в его ясных глазах, сквозила в улыбке полных розовых губ, в точных и плавных (а иногда и очень энергичных) жестах больших загорелых рук. Особенно хорошо, вдохновенно говорил Савельев о Ленинграде, умел в немногих словах показать все величие этого города. Слушая Савельева, ленинградцы радовались, что жили и будут жить в Ленинграде, а все прочие гордились, что защищают его. В частях Лиговцева ленинградцев было мало, но казалось, что все солдаты из Ленинграда: так полюбили они этот город и так много о нем знали.

Командиры частей ночью видели Савельева в своем расположении и с интересом ожидали, что он окажет об их солдатах. Савельев говорил просто, без всяких ораторских эффектов, в обычной своей мягкой манере, изредка улыбаясь так обаятельно, что не могли не улыбнуться и слушатели.

– Морально-политическое состояние войск, по поему мнению, превосходное. Из докладов политработников, а также из личных бесед с солдатами я вынес самое отрадное впечатление... Ночь коротка, а траншея длинна. Мне не пришлось говорить с народом так долго, как хотелось. Я шел вдоль линии фронта и везде видел кипучую жизнь. Не ошибусь, если скажу, что никогда еще люди не работали так самозабвенно, с таким увлечением и так без устали. Солдаты всячески усовершенствовали стрелковые окопы, оборудовали новые пулеметные гнезда и дзоты (старых не хватало для наших огневых средств). Все было в движении, и, как в сказке, все вдруг замирало, останавливалось, каменело, когда в небо поднимались вражеские осветительные ракеты. Противник зря жег свою пиротехнику: безусловно, наше расположение представлялось ему безжизненным. Маскировка шла в ногу с земляными и дерево-земляными работами... Прошу прощения, все вы это прекрасно знаете и, надеюсь, извините увлечение штатского человека, недавно ставшего военным. Мне следовало бы только заметить, что в эту ночь не найти было ни одного не занятого работой человека, поэтому все беседы мне приходилось проводить, так сказать, без отрыва людей от производства. Надо было, конечно, экономить каждую минуту, а отсюда – и каждое слово, говорить только самое важное. На пути моем возникали короткие беседы с группами в несколько человек, а иногда и летучие митинги.

Везде, где было возможно, парторги и комсорги молниеносно создавали аудиторию. А если этого не удавалось, я мог быть уверен, что любой парторг или комсорг сумеет передать то, что я хотел сказать, всем солдатам своего подразделения...

О чем я говорил, вы, товарищи командиры, конечно, сами хорошо понимаете. Между прочим, я рассказывал о захваченных здесь пленных – солдате и офицере. Сам я этих немцев не видел, но познакомился с протоколами допроса их в штабе дивизии Василенко. Мой рассказ о выродке-бароне, считающем нас, русских, низшей расой, заметно всех задевал за живое.

Ночью настроение у солдат было бодрое, а утром – того лучше. Все чрезвычайно развеселились, когда узнали рубеж. Говорят: начальство хорошо придумало – после такой «репетиции» все разыграем, как надо. Ну и, конечно, тут же спрашивают, когда начнем. Никак не могут привыкнуть, что на театре военных действий о начале спектакля заранее не объявляется. Нетерпение солдат вполне понятно. Все мы его разделяем... Несколько человек нынешней ночью подали заявления о приеме в партию. Это – комсомольцы, рабочие и колхозники. Один сибиряк – Колмаков – в заявлении написал: «До сей поры воевал как беспартийный, а ныне желаю показать фашистам, как воюют большевики». Я думаю, он это покажет. Ему дали, было, снайперскую винтовку, а он говорит: «Мне эти стеклышки ни к чему. Я и так фрицу пулю всажу в любой глаз, на выбор. Эта мишень покрупней белки будет и не столь проворна, а я белку бью в глаз»... Простите, я, кажется, увлекся, уклонился в сторону...

– Да, нет, это – не в сторону, – возразил генерал. – Это как раз по сути дела. Народ у нас золотой. С такими воинами горы сворачивать можно... не то что высоту в тридцать метров над уровнем моря!

Генерал чуть помолчал, будто собираясь с мыслями, потом продолжал:

– Между тем, хорошо известно, что взять эту пустяковую высоту нелегко. Возможность обхода исключена: болота, к сожалению, тут не условные, а непроходимые. Взять ее лобовым ударом, повидимому, слишком трудно. Разве плохие были войска, которые полегли на ее склонах? Нет, очевидно, тут у противника на каждый метр по хитрости. Что ж, на то и разведка, чтобы разгадывать хитрости врага. Послушаем, что доложит помощник начальника штаба майор Мятлев, руководящий разведкой группы.

Майор Мятлев, бледнолицый офицер с красными от постоянного напряжения глазами, начал доклад бесстрастным голосом штабиста. Он обстоятельно охарактеризовал полученное «наследство», сообщил об изменениях, происшедших за последнее время в расположении пехоты и огневых средств противника, продемонстрировал подробную разведсхему. Наследство было уже приумножено наследниками: за несколько дней доразведки артиллерийские наблюдатели уточнили многое, доразведка позволила нанести на карту все расположение противника с такой полнотой, что можно было принять эту карту за немецкую.

– Наследство получено неплохое, – сказал генерал. – Плохо только то, что унаследованы также и пороки предшественников. Так сказать, унаследовали шубу вместе с молью. А ведь моль может шубу съесть! Одну личинку этой опаснейшей моли, кажется, сумел обнаружить полковник Буранов. Он вчера сообщил мне кое-что мельком. Теперь доложит обо всем подробно. Ксенофонт Ильич, докладывайте! Кому очень хочется курить, разрешаю. Только не все сразу.

Закурил для начала командир одного из стрелковых полков. Но через минуту он забыл о папиросе, и она потухла – слишком интересно было то, что говорил Буранов. Он рассказал об обнаруженной им на левом фланге траншее противника, фланкирующей подступы к главной высоте. Картину того, что, по его мнению, происходило при штурмах, он нарисовал так ярко, что мрачная тень легла на лица слушавших его офицеров: каждый живо представил себе все это.

В заключение Буранов развернул карту, на которой была нанесена немецкая траншея на лесистой высотке.

Это был уже не тот беглый набросок, что сделал он сам, сидя на бугре против высотки. По его приказанию разведчики артиллерийского пушечного полка в течение нескольких дней вели непрерывное наблюдение за лесистой высоткой, и постепенно им удалось с большой точностью нанести на карту всю траншею и определить расположение огневых точек. Зигзагообразная линия траншеи, как на двух гвоздях висела: правый и левый фланги ее замыкали два мощных пулеметных дзота. Кроме того, на протяжении ее насчитывалось не менее десятка пулеметных гнезд. Разведка установила также местонахождение штаба гарнизона высотки – командного пункта и землянок. Точно рентгеновскими лучами просвечена была вся высотка!

– Отлично! – сказал генерал, любуясь картой Буранова. – А позвольте вас спросить, полковник Буранов, как удалось вам выявить эту траншею, так долго остававшуюся не обнаруженной?

– Обыкновенно, – уклончиво отвечал Буранов. – Визуально.

– Та-ак! – протянул генерал. – Родник красноречия иссяк. Уж если Буранов не захочет раскрыть секреты своей работы, так из него, кроме вот таких словечек, ничего не вытянешь: «обыкновенно, визуально»! А может, и персонально, а? Небось, собственной персоной на животе ползал?

Все засмеялись, и Буранов – тоже. А генерал заключил:

– Ладно. Не в ущерб обязанностям командующего и сие не возбраняется. Была бы охота, а обмундирование выдержит.

– Виноват, товарищ генерал, разрешите доложить! Я только первый заметил фланкирующую позицию. А детальную разведку производил капитан Евгенов, начальник разведки пушечного полка. Он и разведчиков под стать себе подобрал. Сквозь лес и сквозь землю видеть могут!

– Отлично! – сказал генерал. – На эту карту поглядеть приятно. А вот другая карта. Она по сравнению с бурановской – слепая. Составлена сия карта в штабе смененной нами дивизии. Глядите: на высотке значится заслон. И только. Ничего более. Разведку генерала Василенко гитлеровцы сумели провести. Повидимому, так... Но это далеко еще не все. Я считаю, что у противника имеются тут и другие секреты. Ведь как бы ни действовала эта фланкирующая позиция, одна она едва ли смогла бы остановить штурм и отбросить всех атакующих, ведь их было не мало. На левом фланге огонь с лесистой высотки был, конечно, губителен, может быть, непреодолим для атакующих, но на правом такого эффекта дать он не мог. Я имею в виду ружейно-пулеметный огонь: пушки оттуда не стреляли, орудийные выстрелы выдали бы позицию. Так или не так?