Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Георгий Полонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Георгий Полонский
Рассказы

Дайте мне человека…
1.

Дайте мне человека, который назначил занятия на восемь утра. Дайте мне его, оставьте нас на полчаса вдвоём, а потом вызывайте «неотложку». Но нет – не дают мне этого шутника. Приходится вставать, дрожа и вопия всеми фибрами против тьмы, которая залепила окна, против ученья, которое свет, против мамы, которая тебя будит…

Завтрак идёт через силу, потому что за ночь от курения слипаются кишки.

Мама сидит напротив меня, и её губы повторяют все движения моих. Мне это не помогает есть, я всё равно смотрю в газету, но мама не может иначе.

Газета разоблачает козни Мобуты и Чомбы. А я разоблачаю мамины козни: под кусок постной ветчины на бутерброде она подкладывает мне сало. И так всю жизнь – сколько бы лет мне ни было, что бы ни творилось в многострадальном Конго, как бы ни вёл себя Пентагон – мама есть мама. Единственный человек в мире, на чью любовь можешь рассчитывать, даже если ты противен самому себе.

Я выхожу из дома, и вслед мне всегда несётся одно и то же слово:

– Осторожнее!

Осторожнее бежать по лестнице, осторожнее переходить улицу, осторожнее садиться в троллейбус, осторожнее выступать на семинарах… Мама есть мама.

Сплющенный в троллейбусной давке, уставишься в чьё-нибудь ухо и изучаешь его строение. А если дышится посвободнее и можно вертеть головой, разглядываешь лица, придумывая для них профессию, характер, семейное положение… Раньше мне это нравилось, но теперь я понимаю: классифицировать людей глупо. Про большого рыхлого дядю, у которого челюсти, как у майского жука, я подумал, что сейчас он вылезет у Красных Ворот, войдёт в Министерство сельского хозяйства и станет фигурой в области мясопоставок. А на самом деле он может быть тенором из филармонии – поди проверь… Ошибаться в людях я начал с детства. Лет четырнадцати я влюбился в самую некрасивую девчонку в классе – косую, в очках, с хроническим насморком. Я сунул ей в портфель репродукцию, которая мне очень нравилась, – она изображала больную красивую женщину с голой грудью и человек семь врачей у её постели, все мужчины. Этим подарком девчонка дала мне по морде. А мне казалось, что она кроткий ангел, что она чувствует искусство и чем-то особенным светится изнутри… Недаром мама кричит мне вслед:

– Осторожнее!

2.

Капает время – будто поленились потуже закрыть кран. Теперь так и будет капать, пока не получится потоп.

Я сижу на семинаре. Ладони потные, уши обвисли, очки заляпаны.

– Отметим суффиксы единичного и собирательного значения…

К чёртовой матери.

Тик-кап…тик-кап… – капает время. Сплю.

Во сне доцент говорит не про суффиксы, он диктует слова:

– Нюня… Рохля… Шляпа… Записали?

При каждом слове я вздрагиваю. Потом на моё плечо ложится рука.

– Выспались? – ехидничает доцент. – А теперь идите к доске и разберите эти слова по семантике.

Все хватаются за животики. Прыгают хохочущие лица. Свирепо и медленно иду я к доске. Этот материал я знаю.

3.

– Вельский, зайди в деканат, – сказала мне на большой перемене секретарша Ира.

Ясное дело – непосещаемость. Других дел у меня с деканатом нет. џ вхожу. Капитолина Борисовна пишет, тяжело дыша. Она замдекана. Занося перо над бугмагой, она близоруко хмурится и снимает ворсинку.

– Вельский, у вас пропуски, – говорит она, продолжая писать. Ни "здравствуйте", ни "садитесь", сразу – "пропуски".

Я говорю:

– Я знаю.

– Ну и что?

– У меня есть справка.

– Кому вы её отдали? Старосте?

Я молчу.

– Секретарю?

Я молчу и роюсь в карманах. Есть такие стихи: "Чего только не копится в карманах пиджака за долгие века…" Капитолина Борисовна не знает этих стихов, она выжидательно смотрит.

"И выверну карманы я,

И выброшу в костёр

Всё бренное,обманное, -

Обрывки, клочья, сор."

Вот непосланная ехидная записка лектору. Вот свидетельство моего проигрыша в "морской бой". Вот спокойное мужское письмо Римме – в нём я признаю свои ошибки и невозможность продолжать отношения. Шпаргалка на латинское спряжение, пустые пачки "Дуката". Наверное, для Капитолины Борисовны всё это символично: она уверена, что в голове у меня такой же мусор.

"Пусть вьётся он и кружится,

Пока не сгинет с глаз.

Вот только б удосужиться

Собраться как-то раз."

Она уверена, что никакой справки я не найду, что это старая комедия, в развязке которой обнаружится прогул.

Но я разочаровываю Капитолину Борисовну. Я кладу на стол грязную бумажку. Поликлинника N 20, острый катар верхних дыхательных путей. Дай бог здоровья нашей медицине.

– Почему не предъявили раньше?

Надо же ей что-нибудь сказать, я её понимаю.

– Забыл, Капитолина Борисовна, – говорю. – Просто забыл.

– Что значит "забыл"? Чем это занята ваша голова, неспособная удержать элементарные вещи?

Я вырабатываю в себе терпимость и волю. Поэтому я объясняю ей ровным голосом примерное содержание моей головы.

– Я человек рассеянный, извините, пожалуйста. Витаю в мыслях на Парнасе, так сказать…

– Словоблудие, – сказала Капитолина Борисовна и лицо у неё пошло красными пятнами – Словоблудие, типичное для богемы. Вместо того, чтобы в первую голову думать о честном оправдании тех средств, которые государство расходует на ваше образование…

Я могу ляпнуть что-нибудь не то, я себя знаю. Я ещё не совсем выработал терпимость и волю, поэтому со мной не стоит так говорить. Я как-то старомодно поклонился и вышел, не дослушав до точки.

По дороге домой я пробую представить себе Капитолину Борисовну на кухне, в бигудях и в халате. Не получается. 3амужем ли она? Чепуха. На её лице навсегда застыло то самое "глубокое прискорбие", с которым официально сообщают о смерти человека.

Шёл снег – мокрый и какой-то невещественный. Моя сигарета расползлась, и я долго плевался табаком.

* * *

Когда-то трусили по Европе на голодных лошадках голодные идальго. Они искали не то какие-то идеалы, не то постоялый двор. Качаясь в седле они бормотали очень высокопарные стихи, а когда слышали встречный цокот копыт, хватались за меч. Потом эти идальго устарели, люди стали откровенно смеяться над ними. На голову последнего из них Сервантес надел шлем с картонным забралом и дал ему пылкую, нежную душу. Дон Кихот – мой любимый герой. А в Париже на чердаках жили художники в перепачканных блузах и тоже голодные. Они писали портреты виконтесс, а виконтессы, эти богоподобные шлюхи, бледные от гордости и ночного изнеможения, принимали у себя всех, но не чердачных художников: у них были слишком большие голодные глаза, слишком тонкие руки и длинные пальцы, у них было слишком большое сердце, и виконтессы чего-то побаивались… А в России жили студенты, которые влюблялись в гимназисток. Студенты бредили стихами и динамитом, доставали типографские шрифты, освистывали профессоров, молились то на Гегеля, то на Писарева, изводили бумагу, которая самовозгоралась от крамолы… А гимназистки ахали и просили написать в альбом. Через год или два студенты видели их под руку с мужьями и переходили на другую сторону.

Какое отношение это имеет ко мне? Наверное, никакого. А всё-таки мне приятно и грустно. Мне приятно, что кто-то из этой породы с чубом на глазах и в распахнутом пальто тоже ходил по этим улицам и грустил, что уже негде купить сайку и папирос. Иногда мне кажется, что на земле есть одна большая компания – от князя Мышкина до Назыма Хикмета, от дервишей из Хорезма до американских битников, от еврейской девочки Анны Франк до автора "Испанского дневника" Михаила Кольцова, от студенческих кружков прошлого века до московских ребят в одинаковых светлых плащах…

* * *

Подъезд старого дома знает о людях многое. Он научился в упор смотреть на встречи и расставания двоих, на ссоры из-за мелочей, на чудачества холостяков и одиночество нелюбимых. Старый подъезд подслушивает шепот и мысли, оглушительные удары больного сердца и неумелые чьи-то стихи… Пошляк, пристающий к девушке, получает пощёчину – её удовлетворённо слышит старый подъезд. Служба неодушевлённых вещей состоит в том, чтобы помнить – помнить в том числе и то, что люди предпочитают забыть. Из подъезда выносят красный ящик, куда переселился человек с больной печенью, живший здесь почти половину столетия. Грустно провожать в такую дорогу человека-ровесника. На длинном веку подъезда умирали профессора, лифтёрши, один заслуженный артист, одна старая дева, полька по национальности, не выпускавшая папироску из рта, и погиб мальчик – его сбила в прошлом году машина на Колхозной площади.

Его мать, ещё красивая высокая женщина, с головой, насильно откинутой из гордости, теперь очень медленно ходит по лестнице: ей некуда спешить. И её худые руки висят вдоль бёдер, праздные от горя, и пальцы пытаются вспомнить то волосы мальчика, то цыпки на его руках, или что-то другое, памятное, как ожог, для неё одной. Иногда по вечерам она долго стоит в освещённом проёме старого подъезда, накинув шаль, и думает о мальчике. Он учился в 8-м классе и однажды – подъезд помнит это – нацарапал перочинным ножом на штукатурке стены плохое слово. А через месяц стал нежен с девочкой из параллельного класса и перед тем, как впервые привести её домой, он ожесточённо скоблил штукатурку тем же ножом – и так соскоблил, что даже подъезд забыл, какое это было слово. Помнит только, что у мальчика были серые глаза, как у мамы, и высокий, почти женский голос, особенно смех. Подъезд забыл улыбку его матери – только иногда дрогнут сухие губы – от удивления перед назойливостью жизни, которая задевает её – и снова людям видна строгая маска покоя, когда мать стоит в проёме старого подъезда и не может уйти от своей памяти.

На стенах подъезда написаны телефоны и простейшие уравнения любви, в которых нет ни одного неизвестного. Уравнения по алгебре там написаны тоже – если завтра контрольная и под рукой нет бумаги, подъезд охотно подставляет свои старые стены для того, чтобы один человек объяснил другому мудрость ученья. Подъезд помнит обещания и клятвы людей. Обещают звонить, обещают писать, любить, не забывать и губами ввинчиваются в губы, не успевая захватить воздуха, и задыхаются, и снова обещают целый мир, а потом уходят: одна – в подъезд, другой – на улицу. И подъезд помнит всех, кто обещает, кто задыхается, кто спешно закуривает уходя и больше не возвращается. Осыпается штукатурка, ржавеют и пылятся радиаторы отопления, лежит на ступенях рубчатыми следами от микропорки грязь весны или осени, а тех, кто ушёл, очень ждут.

Ждёт и старый подъезд, хотя за полстолетия он мог бы стать скептиком и больше ни во что не верить и никого не ждать.

В тот вечер я снова увидел мать мальчика. Я поклонился, и мысль о тяжкой праздности её рук, об одиочестве её вечеров сжала мне сердце.

Я несколько раз хотел подойти к ней, предложитъ сигарету и разговор, и дать ей понять, что моя жалость и скорбь не должны обидеть её. Я умею молчатъ и, мне кажется, она согрелась бы около меня.

– Вы хотите сигарету, – почему-то утвердительно сказал я и открыл пачку. При свете спички ее глаза поблагодарили меня: я угадал. Мой вид и голос не смутили ее душу, я смогу постоять.

Соседи говорили мне, что мужа этой женщины, сотрудника нашего посольства в Норвегии, не стало, когда мальчику был год: по неустановленной причине самолёт загорелся и упал в океан. Они никогда не были осторожными, её мальчики. Они разбились в кровь, в пыль, в невесомые частицы материи, которые поднялись к небу вместе с белым столбом воды к языками огня.

Нельзя было, нельзя было ей отпускать своих мальчиков – ни в холодную Норвегию, ни на Колхозную площадь – никуда от своего сердца. Мы курим мои сигареты и ничего не говорим, страшась отполированных употреблением слов, которые нам не годятся.

Упала звезда – медленная, зеленоватая, незаметная до своего падения и вдруг ставшая самой значительной величиной ночного неба.

– Вы успели загадать желание? – спросила мать мальчика.

– Я попросил у неё счастья… – сказал я.

– Для кого?

Я ответил не сразу. Слово "счастье" не подходило к ней, отвыкшей улыбаться.

Поэтому я сказал:

– Для всех…

Я не договорил, снова испугавшись отполированных слов, однако её глаза опять посмотрели благодарно и понимающе Будь сейчас самый отчаянный, небывалый в природе звездопад, я загадал бы на всех звёздах только одно – возможно большую толику радости для матерей.

Наш двор – пятачок асфальта в каменном мешке трех домов иногда кажется мне дном глубокого колодца шахты. Сюда к нам заглядывают разные светила, скупо намекая на другую, непонятную жизнь в чужой Галактике.

Я запрокидываю голову.

Я разговариваю с ними, с этими светилами.

Я не хочу туда, и не прошусь, и не завидую,но если мне очень плохо я обращаюсь к звёздам: SOS! Слышите, вы! Здесь, на планете Земля, пропадает человек двадцати двух лет отроду и с поэтическими наклонностями, пропадает без малейшего желания пропадать! SOS!

Но сейчас я прошу не за себя. Конечно, это не сахар – мучиться от неразделенной любви или от других несмертельных причин, но сейчас передо мной человек, которому действительно плохо… Слышите? Спасите наши души, наши слабые, подверженные износу и нежности невечные души, принявшие на себя так много испытаний, чтобы заслужить так мало тепла…

Я тебя слушаю
(этюд)

Она позвонила из какого-то универмага на окраине.

– Тут есть туфельки – мечта! На каждый день… я тебе такие показывала. Мне три семьдесят не хватает. Сейчас не купишь – весной их ни за что не найдешь… Привези, а?

– Где магазин?

Она сказала.

…По этому маршруту я каждый день езжу в институт.

Откинувшись на сиденье, я задышал в стекло, но у меня не хватило терпения додышать до дырочки.

Троллейбус молчал. Говорили – немые!

Да, пять-шесть молоденьких немых, очевидно, возвращались из своей специальной школы, и я искоса стал из разглядывать. Раньше, мне никогда не попадалось столько немых сразу.

Руки летали по воздуху. Белые и легкие, с шарнирными суставами, они, наверное, успевали сказать сто слов в минуту. Они принадлежали девушке с непропорционально маленьким лицом, на котором метались и застывали глаза – синие и жадные. Она обращалась к парню, развалившемуся напротив нее и на одном сиденье со мной. У него было белое твердое ухо, – мне показалось, что оно отморожено. Пыжиковая шапка, сдвинутая на другое ухо, удлиняла бритое лицо. В углах полуоткрытого рта лопалась слюна. Парень без конца открывал и опять защелкивал замок на портфеле, и, казалось, не слышал и не понимал девушку.

А руки летали по воздуху. Они объяснялись с активностью отчаянья, с эффектами какой-то жутковатой кукольной трагикомедии, – я не мог перестать смотреть. Я чувствовал, что могу проехать свою остановку, и мне было все равно.

Уже потом, успокоившись, я пробовал взглянуть на эту историю иначе. Но не получалось: я с первого момента и по сей день я убежден, что девушка с маленьким лицом любила парня в пыжиковой шапке.

А он не хотел этого. Он этого не сылшал – взгляд его скользил мимо ее рук…

И вдруг она замычала! Мотая птичьей головкой, напрягаясь всем телом, она промычала что-то вряд ли более понятное, чем этот вдохновенный полет ее рук…

Мне стало страшно, и горячая злоба выступила потом у меня на переносице. Сейчас я что-нибудь скажу! Пусть, по крайней мере, смотрит на ее руки, пусть отвечает ей, олух!

Я не мог смотреть, как сонно, по-детски, лопается слюна, затянувшая уголки его рта, как он безмятежен, этот человек, любимый так отчаянно, так напоказ, на потеху безбилетным мальчишкам…

Сейчас, сейчас скажу!.. Я кашлянул.

– А у вас, молодой человек, – проездной или как?

Это спросила кондукторша, жизнерадостная полная коротышка. Она тоже смотрела на немых, но вскоре эти страсти пальцев и глаз утомили ее – у нее были слишком красные щеки и веселый характер, чтобы в это втянуться. Насчет билета она спросила просто так – поговорить хотелось. И не отстала: предложила мне проездной на февраль, я отказался, спросила, не знаю ли я, сколько градусов. Я не знал, и она обиженно объявила:

– Площадь Восстания! В середку проходите, в середку…

Парень вопросительно поглядел на меня. Чего он хочет? Неважно, сейчас я скажу ему тяжелую грубую остроту, от которой ему станет не по себе…

Девушка отвернулась к окну и успокоила руки на коленях, Ее лицо сделалось невыразительным, маленьким – лицо старой птицы, которая отлетала свое…

И вдруг я вспомнил: они ведь еще и глухие, эти люди! Я мог бы сказать парню прочувствованный монолог – о черствости, о скупости сердца, о ржавых засовах на нем, о прелести девушки, которая в него стучится… Он даже не повернул бы ко мне головы. Другие немые сидели поодаль и работали руками так, что, казалось, у них одна и та же тема – еда.

Я выскочил на следующей и пересел в другой троллейбус.

…Потом мы купили туфли и возвращались пешком, и она была весела.

Всю дорогу я слушал, как она болтала про неинтересные пустяки. Очень внимательно слушал и молчал.

Она даже удивилась:

– Ты что?

– Слушаю…

…А совсем поздно, около часу ночи, я снял ботинки, чтобы не разбудить домашних, и подошел к телефону. Я с нежностыо подумал об этой надежной, безотказной штуке, придуманной для тех, у кого в порядке слух. Спасибо вам, мистер Белл или мистер Эдисон – не помню, как вас звали…

Редкие гудки… Долго.

Потом сонным и обиженным голосом она сказала:

– Алло, кто это? Кто это? Ну отвечайте же… У, хамы!..

Я тихо засмеялся, а потом сказал:

– Я тебя слушаю…

Она не узнала меня, а я молчал с глуповатой улыбкой, припав к холодной пластмассе щекой, пока она не бросила трубку.

‹1964 г.›

Отец

…Профессор-рентгенолог, маленькая седая женщина, сказала мне, когда отец одевался за стенкой:

– Завтра, с 10-ти до 2-х, Вы приходите, пожалуйста, один… Или с мамой. Мама есть?

И всё стало ясно.

Лицо профессорши поплыло, удалилось, снова приблизилось… Оно было похоже на тесто.

– Всё плохо, да? – спросил я с идиотской заискивающей улыбкой – она конвульсивно растянуло мой рот и не слушалась, застыла.

– Завтра, – строго повторила профессорша и коснулась моей руки: успокойтесь, мол, и ступайте.

Лучше бы ей не касаться меня. Потому что теперь надежды не было. Никакой. Ни капельки.

Мы с отцом шли по городу, по тополиному пуху Тверского бульвара – это самое тополиное место в Москве, шли рядом, в одинаковых светло-серых костюмах (отец любил, когда мы одеты одинаково), он сам предлагал мне сигареты – обычно он злился, что я курю, а сейчас предлагал сам, и когда мы задымили, он сунул мне в карман свою необыкновенную прозрачную зажигалку:

– Твоя.

– Нет! – испугался я, и полез с этой зажигалкой к нему в карман, он сопротивлялся, и мы даже поборолись немного.

– Ты же хотел! – удивлялся отец.

– А теперь не хочу. Я вообще бросаю курить! – выпалил я, отпихивая подарок.

– Умница, – удовлетворённо сказал он.

Через некоторое время я спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально, – ответил он серьёзно, без всякой бравады, после того, как прислушался к себе, замедлив шаг.

Потом, уже не помню, как, мы оказались в кафе, и он заказал мне мороженое, а себе воду.

– Почему ты меня сегодня балуешь?

– Подкупить хочу, – улыбнулся отец. – А зачем, знаешь? Чтобы ты рассказал мне про маму…

– Что рассказал?

…Господи, я и так могу разреветься, я и так вижу всё вокруг, словно сквозь бельма, а тут ещё – про маму…

– Ты знаешь, – вот у тебя даже лицо стало опрокинутое… Смешной ты сейчас. Скажи, не бойся. Я знаю, ты её болельщик, а не мой, но должен ведь кто-нибудь когда-нибудь поболеть и за слабую команду… Он ведь бывает у вас, правда? И часто?

Мороженое моё тает.

– Мама любит тебя. Одного тебя! – говорю я, и голоса своего не слышу.

– Ложь, – грустно говорит отец.

– Одного тебя! – кричу я, и на меня оглядываются.

– Ну хорошо, хорошо… Не реви…

Ему стыдно и противно. И до чего же плохо он выглядит…

– У вас свободно? – спрашивает одна из двух нарядных молодых женщин, уже собираясь сесть.

– Нет, – говорит отец, – мы ждем товарища… Извините.

Нас оставляют в покое.

– Послушай… У меня есть сбережения, они на твое имя…

– Зачем ты это говоришь?!

– Чтобы ты знал. Почему не ешь? Оно растаяло…

Я гляжу на него, на эти родные мне, заострившиеся черты, и весь мир кажется мне чёрным, есть только одно светлое и святое, одно-единственное – это лицо… А вокруг – чудовища, маски, орангутанги, только мой умирающий отец – человек!

Кончилось тем, что произошло какое-то затемнение в моей голове, и всё погасло.

А когда посветлело снова, я смутно увидел вокруг себя людей, почувствовал мокрый носовой платок на лбу и чьи-то пальцы на своём запястье…

– Это хроническое? – обеспокоенно спрашивали у отца чужие люди.

– Чепуха, нервы… Ему сказали, что у него появилась куча денег, вот он и обалдел, – грустно пошутил мой отец.

1965 г.