Текст книги "Друзья и враги Анатолия Русакова(изд.1965)"

Автор книги: Георгий Тушкан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Это были героические годы гражданской войны. Вся Украина была охвачена огнем классовых боев. Смышленый, смелый подросток шатался по селам и станицам с такими же ребятами-голодранцами, как и он, и добывал пропитание у кулаков и буржуев, не стесняясь в средствах. Наконец оборванные, изголодавшиеся ребята пришли на станцию, занятую красными конниками. Красноармейцы из воинского эшелона, стоящего на путях, сытно накормили беспризорников, дали кое-что из одежды, по-отцовски расспросили. Ребята не таились, даже бахвалились тем, как ловко они «конфискуют» у буржуев и кулаков харчи и кормятся не только сами, но даже подкармливают беспризорную мелкоту. Взводный, бывший шахтер, сказал:

– Не дело, ребята, анархию разводить. Теперь революция! У буржуев надо конфисковать не харчи, а землю, фабрики и банки. По-пролетарски! Чтобы вы не разбаловались, надо вас к делу пристроить: кого в детский дом – там грамоте и ремеслу обучат, людьми сделают; кто постарше, тому надо за дело приниматься. Вот я с комиссаром о вас поговорю.

Бойцы рассказали, что их командир – Григорий Котовский – тоже в молодости, до революции, отбирал богатства у помещиков и раздавал бедным. Он наводил ужас на буржуев, ловко ускользая от полицейских и жандармов. А сейчас Григорий Котовский со своими конниками не терпит анархии и воюет за рабоче-крестьянскую власть, чтобы землю навечно отдать трудящимся.

Беспризорники услышали много интересного о смелости и ратных подвигах красных конников и их славного командира.

Да, с таким командиром Иван тоже совершал бы великие подвиги.

– Назначьте меня адъютантом к Котовскому! – попросил Иван.

Командир взвода засмеялся, засмеялись и кавалеристы. Шел мимо командир эскадрона, узнал, в чем дело, расспросил Ивана и сказал:

– Ну что ж, хлопчик, и тебе у нас дело найдется. Разведать надо село одно, – говорят, там бандиты осели.

И пошел Иван в разведку. Коня ему не дали, шинели и сапог тоже не дали, в сабле отказали. Довезли до балки и объяснили, куда идти, что смотреть. Походил он по селу, разведал, сколько там бандитов собралось, сколько у них оружия и коней, где их атаман. Вернулся обратно Иван, доложил обо всем командиру, и на следующее утро налетели красные конники, разгромили бандитов, атамана захватили.

Паренька полюбили, стали давать серьезные задания, разведчик из него получился отличный. Два года он воевал в рядах конников Котовского, а потом стал работать в ЧК, участвовал в разгроме тайной организации контрреволюционного офицерства, вылавливал шпионов, спекулянтов валютой, бандитов. В годы перед Великой Отечественной войной Иван Игнатьевич работал в уголовном розыске и разоблачил немало преступников.

Во время Отечественной войны Иван Игнатьевич снова стал разведчиком. По-немецки он научился говорить еще в детстве, когда жил в колонии у немцев. Много раз он ходил с группой в тыл врага и приносил ценные документы, был и ранен и контужен.

Давно бы Иван Игнатьевич мог выйти на пенсию, да как жить, ничего не делая? Жена умерла, два взрослых сына давно женились и разъехались в разные концы страны. И решил Иван Игнатьевич пойти работать в трудовую колонию, где содержались несовершеннолетние правонарушители. Уж так повелось еще со времен Дзержинского, что в детские колонии брали на работу чекистов и педагогов. Он был не только воспитателем, но и секретарем партийной организации.

Он говорил о себе:

– Поработал я мусорщиком, чтобы всякая нечисть не поганила нашу советскую жизнь. А теперь работаю повивальной бабкой, помогаю хлопчикам второй раз в жизнь войти!

Но как трудно порой приходилось «повивальной бабке»!

– Ни с кем говорить не хочу, переведите в другую колонию, а то я себя порежу! – кричит, бывало, отпетый ворюга, доставленный в колонию.

– А с Иваном Игнатьевичем говорить будешь? – спрашивают его.

– С Иваном Игнатьевичем? А он здесь? С ним буду. Иван Игнатьевич был человек своеобразный, острого ума. Он не боялся вести с воспитанниками такие беседы, которые многим должны были бы показаться странными, даже нелепыми. Обычно он появлялся в спальне перед сном. Свет был потушен. Воспитанники лежали в постелях. Иван Игнатьевич подсаживался или ложился к кому-нибудь на кровать и рассказывал интереснейшие истории. Иногда он загадывал загадки, задавал каверзные вопросы, например: «Сколько водки должен выпить человек, чтобы быть счастливым?» Вопрос очень смешной. Все спешили ответить. Кто-то посоветовал по сто граммов перед обедом – для аппетита.

– У тебя, бедняги, нет аппетита? – спрашивал Иван Игнатьевич.

Поднимался хохот – все знали, что парень и без стопки водки мог съесть две-три порции.

И, странное дело, чем больше воспитанники рассказывали о пьющих, тем реже звучал смех. Конечно, смешно, когда пьяный весь в грязи ползет на четвереньках. Легко обокрасть пьяного дурака. А в конце разговора выяснялось, что пьяницы и алкоголики самые несчастные, никем не уважаемые люди, приносящие зло и себе и другим. Они же сами клянут водку, клянут свою судьбу.

– Ну, душа меру знает! – вставит кто-нибудь.

– А что такое душа?

И начинался серьезный разговор: о боге, о судьбе, о вере в приметы, о везении и прочем.

– Агитируете! – иногда весело крикнет кто-нибудь из воспитанников.

– Да, агитирую, – не смущаясь, отвечал Иван Игнатьевич.

После таких бесед многие задумывались. Иван Игнатьевич охотно давал им читать свои тетрадки, куда он записывал интересные мысли и высказывания. Эти выписки были умно подобраны. Он хорошо знал свойство молодых увлекаться великими свершениями, оригинальными мыслями, смелыми поступками. Его записки переписывались. Тетради несколько раз крали те, кому лень было переписывать, но сами же воспитанники находили вора и тетради возвращали.

7

Анатолий и Франц по-прежнему отказывались работать и участвовать в общественной жизни колонии, даже в санитарной комиссии. Но член санитарной комиссии Севка оказался на редкость настойчивым пареньком. Анатолий и Франц пробовали «отшить» Севку-прилипалу. Они отшучивались, ругались и, конечно, угрожали. Не помогло. Он поместил на них в стенгазете очень злую и меткую карикатуру. В ней была изображена собачка болонка с лицом Франца, лежавшая на неубранной постели. Перед ней красовался шоколадный торт. А рядом стоял лопоухий щенок с лицом Анатолия, который вылизывал болонке шерстку. Ребята покатывались со смеху, до того карикатура была ядовита и смешна. Легче было постелить постели как положено, чем иметь дело с Севкой. «Такой хуже миллиона комаров», – решили они.

В классы они ходили и уже не так мешали другим, даже учились. Но как? Курам на смех! Работать в мастерских отказались наотрез. Пусть их посадят в штрафной изолятор, куда угодно – не будут работать, и все!

А ведь в колонии работали не просто ради работы. В здешних мастерских всерьез обучали ремеслу, присваивался разряд. Из колонии человек выходил механиком, токарем, слесарем, столяром, электромонтером. Верный кусок хлеба после освобождения! Путевка в жизнь.

– Мне это ни к чему, – цедил сквозь зубы Франц. – Я буду артистом воровского дела.

– А почему бы тебе не стать просто знаменитым артистом? – спрашивал Иван Игнатьевич. – Сделай почин в нашем драмкружке.

– Меня на это не купите!

Вначале Анатолия и Франца объединяла исключительность их положения в коллективе. Знатнее губернаторского.

Когда же все «встречные и поперечные» стали их прорабатывать, они отступили, но не сдались.

Когда же на них перестали обращать внимание и предоставили самим себе, их спаянность заметно ослабела. Симпатии? Только вначале Анатолий был пленен Францем. Теперь он ловил себя на том, как бывало и в отношениях к Хозяину, что у него время от времени возникает неприязнь к Францу. «Балаболка, ябедник, шут гороховый, пустозвон, дрянцо», – думал он.

Они все еще старались держаться вместе, но уже чертовски наскучили друг другу. Наконец наступил день, когда они поссорились.

Деятельный по натуре, Анатолий изнывал от вынужденного бездействия. Трудно бывает человеку понять самого себя, увидеть себя со стороны. А вот в Красавчике, как в кривом зеркале, Анатолий увидел отражение некоторых своих поступков, увидел и не то что испугался, а задумался. Неужели и он такой же?

«Ну и пусть, – сейчас же успокоил он себя. – А почему я должен быть лучше?»

Более сурово, чем суд, он в глубине души сам осудил себя, даже подумывал о самоубийстве. А после знакомства с Чумой решил все снести – и осуждение и презрение. «Сам себе устроил эту жизнь, ну и получай! Так тебе, гаду, и надо. Чем хуже – тем лучше».

Впрочем, он себя плохо понимал, некоторые его поступки были для него самого неожиданными. Но самым трудным было бездельничанье.

8

Однажды в предвесенний погожий день, в часы, когда все трудились, Анатолий, скучая, брел по двору. Вдруг он услышал сдавленный стон. У стены стояла грузовая машина с открытым капотом. Под ней, спиной на брезенте, лежал шофер. Он кряхтел, стонал и, судя по дергавшимся ногам, тщетно пытался вылезти.

Анатолий бросился было к нему, но потом в нерешительности остановился: снятые с машины скаты лежали на снегу, задний мост зарылся правой полуосью в снег. Видимо, домкрат, поддерживавший машину с этой стороны, соскользнул. Левую полуось все еще удерживало толстое полено, сильно накренившееся вправо. Вот-вот оно соскользнет, и тогда кузов всей тяжестью обрушится на грудь прижатого к снегу шофера, тот держался правой рукой за полено. Да что толку!

Анатолий стоял позади кузова и видел набухшее кровью лицо шофера.

– Беги до гаража, – прохрипел шофер. – Пропадаю!

– Да я сам! – Анатолий бросился к домкрату.

– А сможешь? Ох, тяжко!

Он, Анатолий, да не сможет подвести домкрат? Какая ерунда! Торопясь поскорее освободить шофера, пугаясь мысли, что не удастся, Анатолий дернул домкрат на себя, но не смог вытащить. Он подрыл пальцами снег и с трудом вытянул домкрат. Машина чуточку осела. Шофер прошептал:

– Тише, тише!

Куда же поставить домкрат? На прежнее место не поставишь, слишком низко.

– Ближе до середины, до середины, – шептал шофер. – Ставь на упор. Подмости якусь дровыняку…

Анатолий поискал взглядом, метнулся к палисаднику и выломал в заборчике доску. Бросившись на колени, он укоротил домкрат и попытался поставить его на доску под задний мост, но домкрат не влезал. Анатолий отбросил его в сторону и принялся обеими руками отгребать смерзшийся, колючий, ранящий пальцы снег. Анатолию казалось, что свистящие вдохи и выдохи шофера с каждым мгновением становятся все короче и короче. Лишь бы успеть…

Он снова уложил доску, снова поставил на нее домкрат. Развилка домкрата плотно уперлась в задний мост. Шофер подмигнул. «Ну и характер», – подумал Анатолий и стал поспешно орудовать рычагом. Пот щипал глаза. Три-четыре взмаха, и домкрат уже чуть шевельнул задний мост, но… снег захрустел, доска перекосилась и осела… Анатолий замер.

– Давай, друже! – прохрипел шофер.

Анатолий снова начал действовать рычагом: вправо – влево, вправо – влево. Доска громко треснула, но осталась в том же положении. Полено, подпиравшее левую ось, качнулось в руке шофера. Короткими рывками машина подавалась вверх.

– Уф! Уф! – услышал Анатолий шумные глубокие вздохи. – Да тише ты, хлопчик! Як задавыш Грицька, дивчата плакать будуть.

Анатолий бросил рычаг, попробовал просунуть ладонь между грудью шофера и низом машины – еле пролезает. Он еще немного покачал рычагом, еще чуть-чуть приподнял машину, забежал и схватил шофера за ноги. Шофер закричал: «Рано!» – и… оказался на снегу возле машины.

Лежа, он ощупал грудь, левое плечо и со стоном сел. Анатолий смотрел на него и радостно улыбался.

– Помирать нам рановато, есть у нас ще большие дела! Ну, спасибо, друже! – Он протянул темные от масла и гари пальцы и крепко пожал руку парню.

Анатолий помог шоферу подняться на ноги, подал ему шапку, лежавшую под машиной. Шофер – пожилой, широкоплечий, с сединою в волосах – попробовал стряхнуть с шеи снег и застонал. Кряхтя от боли, попытался согнуть правую руку в локте и сжать пальцы в кулак. Пальцы не сжимались.

– Дывись! – Шофер уставился на непослушную руку. – Ничого! Прысохне, як на собаци! Я ж з тебе шофера наипервейшего класса зроблю. Хочешь?

– Хочу, – охотно согласился Анатолий.

– Раз так – помоги машину до путя довести. Тилько работы тут не мало, били ручки замараешь, – сказал шофер на странной помеси украинского и русского языков.

Анатолий не сразу ответил. Он оглянулся: нет ли поблизости Франца? Ведь похоже на то, что он, Анатолий, изменяет их клятве быть верными воровскому духу и не трудиться. Но как же не помочь человеку в беде?

– Тебе, хлопче, як зовуть?

– Мамона!

– По имени!

– Анатолий.

– Ну, а я Григорий Маркович, або як вси зовуть – дядько Грицько. Слухай, друже, а може, у тебе есть якесь дило? Поможешь мени, а вид начальства нагоняй?

– Ладно уж… Помогу.

– Тильки уговор – на полпути не кыдай. А то, може, сбигаешь до гаражу та приведешь кого?

– Раз взялся – сделаю.

– Ну добре! Ты машину хоть трохи знаешь?

– Мотоцикл немного знаю. Помогал разбирать и мыть одному парню у нас во дворе… Он за это катал меня, даже учил управлять. Немного… А с грузовой машиной не приходилось…

– Такой же мотор внутреннего сгорания. Четыре цилиндра. Значит, четыре свечи. Оце задний мост, щоб ему повылазило. Теперь нам треба надиты задни скаты и завести мотор.

Шофер помогал левой рукой. В основном действовал Анатолий. Он подкатил и надел колеса, завинтил гайки, вынул домкрат. Теперь машина стояла на всех четырех колесах. Шофер попробовал запустить мотор, нажимая педаль стартера, но мотор не заводился. Пришлось Анатолию заводить мотор рукояткой. Он крутнул несколько раз, устал, снова крутнул.

– В поте лица своего зарабатываем хлеб свой? – послышался насмешливый голос Красавчика.

– Пошел ты… – Анатолий изо всех сил завертел рукояткой.

Мотор чихнул, рукоятку сильно рвануло назад, в обратную сторону, и Анатолий с воплем отскочил. Большой палец как-то странно торчал.

Шофер выскочил из кабинки и подбежал.

– Выбило? То ж я повинен. Не научил. Коли заводишь, нияк не можно обхватувати ручку большим пальцем… – Говоря, он неожиданно и сильно дернул большой палец Анатолия. Тот вскрикнул, отдернул руку, но палец был уже на месте.

Григорий Маркович засмеялся, хлопнул Анатолия по плечу, сказал, что до свадьбы заживет, хоть и опухнет малость, и попробовал завести мотор сам, но левой рукой было неудобно.

– А ну, хлопче, крутны! – обратился он к Францу, стоявшему рядом и с насмешливым видом наблюдавшему происходящее.

– Что вы, сеньор? Разве я ишак? Я свободный артист! – И Франц демонстративно засунул руки в карманы.

– А-а-а! Так-так! Слыхав про тебе… Артист, значит? Гений? Работать не хочешь, а жрать – ложка мала. Та на черта ты мени такый сдався?! А ну, бисова душа, не смерди, не погань ландшафт. Геть! Эх, жаль, Толя, не сможешь ты теперь крутнуть.

– Да на кой ему? Погрелся и хватит. Топай за мной, Мамона! – приказал Франц.

Шофер с удивлением посмотрел на Анатолия. Трудно сказать почему: потому ли, что Анатолий не терпел, чтобы им командовали, да еще на людях, или из духа противоречия, но он молча взялся за рукоятку.

– Та куды тоби, поклычь кого з гаражу! – уговаривал Григорий Маркович и даже попытался оттащить его за плечо.

– Да не мешайте мне, лезьте в свою кабину, а не хотите – без вас поведу машину в гараж, – с нарочитой грубоватостью сказал Анатолий.

Шофер молча уселся за баранку. Анатолий крутнул. Франц многозначительно засвистел. Анатолий выхватил рукоятку и сильно ударил Франца по спине, и раз и второй. Тот взвыл и попытался выхватить рукоятку, но получил по рукам и побежал, скверно ругаясь. А за ним бежал Анатолий и лупил его.

– Ото так! – сказал шофер, когда запыхавшийся Анатолий вернулся. – Я бы сам турнув его, так не дозволено… Уволят… А ты, хлопче, хоть куды! Хочешь, попрошу, шоб тебе приставили до мене в помощники?

– В какие помощники?

– В помощники шофера. Я тебя, друже, в заправские шофера произведу. Дефицитная профессия!

Анатолий не ответил и с ожесточением начал вращать ручку. Мотор чихнул и заработал. В синеватом бензиновом дымке чудился запах бескрайних дорог. Анатолий молча пошел прочь.

– Анатолий, так як же, пийдешь до мене в помощники? – приоткрыв дверцу, крикнул шофер.

Анатолий не обернулся.

* * *

…С Францем они помирились, на работу Анатолий по-прежнему не ходил.

Несколько раз Иван Игнатьевич, встречая Анатолия и Франца во дворе, звал их пройтись в мастерские.

– Хотите сагитировать? Не выйдет! – заявлял Франц.

– А разве тебе не надоело валять дурака?

– Нет, не надоело валять дурака.

– Значит, не пойдешь?

– Если так уж просите… – Франц с наглой усмешкой пожал плечами.

Они ходили по мастерским. Там летали стружки, пахло сосновой смолой. Анатолий присматривался к воспитанникам. Одни работали, «выполняя урок», другие с увлечением.

В слесарной, где работал Влоо, пахло смазочным маслом и каленым железом, гудели станки. Анатолий боялся презрительных взглядов и обидных слов, но воспитанники были заняты делом и обращались только к Ивану Игнатьевичу.

Проходя мимо пустующего станка, Иван Игнатьевич подмигнул и кивнул на станок. Франц засмеялся и покачал головой – «нет». Анатолий с трудом подавил вздох, поймал быстрый, как молния, понимающий взгляд Ивана Игнатьевича, рассердился, покраснел и выбежал.

Ничегонеделание стало хуже всякой пытки. Как ни странно, но кривляние и похвальба Франца не разгоняли тоски, присутствие Франца только усиливало чувство одиночества. Зато оно исчезало, когда Анатолий разговаривал с птицами. Этот «разговор» начался случайно, когда он спрятался от опостылевшего Франца и сидел на скамейке за кустом. На усыпанной искрившимся снегом дорожке затанцевала тройка снегирей: казалось, что гордо подбоченившийся парень в яркой шапке набекрень забирал боком, а две хорошенькие кокетливые девчонки вертелись вокруг него, громко напевая и заигрывая с ним.

Анатолий прислушался и, подражая, свистнул-присвистнул. И что же? Обе «девчонки» повернулись к нему, подпрыгнули и отозвались весело, громко: против приятного знакомства ничего не имеют. А «парень» драчливо выставил грудь колесом, угрожающе оперся в снег крылышками и сердито затопал. С тех пор Анатолий кормил своих пернатых друзей хлебом и был все время настороже, как бы кто-нибудь не заметил.

9

Пришла весна. Однажды перед рассветом, открывая форточку, Анатолий услышал странные мелодичные звуки. Утром Иван Игнатьевич объяснил:

– Журавли! Люблю слушать их серебряные трубы. Трубят и зовут. Зовут к местам гнездовий. Домой… Тебя не тянет домой? Будешь так себя вести, не скоро вернешься…

Анатолий убежал. Его все раздражало. Ночами, лежа без сна, он прислушивался и боялся услышать журавлиный зов. От мыслей о доме, о случившемся, о своем дурацком положении в колонии все чаще дергалось левое веко и щека. Это началось после знакомства с Чумой и Апельсином…

Городской житель, Анатолий был далек от природы. А этой весной он мог подолгу любоваться грачами, галдящими на ветвях сосен, случайно залетевшей птахой и был бы рад с другими ребятами налаживать скворечни, да боялся насмешек.

И в эту ночь, когда он забылся в дреме, ему приснились синеющие вдали леса. Он долго бежал по цветущему лугу, жаворонок трепетал в небесной синеве…

И надо же, чтобы в этот вечер, когда у него было такое подавленное настроение, всюду, куда бы он ни пошел, его преследовали царапающие слух, назойливые звуки.

Стоял теплый вечер. Все окна были открыты, и начинающий баянист, устроившись на подоконнике клуба, старался подобрать мелодию песни. Он брал «соль» там, где надо брать «си». Для человека с музыкальным слухом это было пыткой: водит и водит напильником по твоим обнаженным нервам. Анатолий был очень музыкален. Именно поэтому он так быстро овладел нехитрой премудростью игры на баяне. Дома, бывало, музыка разжигала его воображение, и тогда он чувствовал себя не просто Толей, а могущественным и всесильным и мысленно свершал многое. Здесь же музыка, особенно героическая, звучала совсем иначе: враждебно и грозно. Чем более впечатляющей была музыка, тем несчастнее чувствовал себя Анатолий.

Он забился в мастерские, но и туда доносилось фальшивое «соль». Вдруг он решительно зашагал, почти побежал к клубу, откуда неслись эти фальшивые ноты.

– Ты куда? – услышал он голос Франца.

– Иду вправлять мозги тому, кто тянет кота за хвост! – зло выкрикнул Анатолий.

– Нет такой силы, чтобы заставила меня перешагнуть порог этого богоугодного заведения, – спесиво отозвался Франц.

Анатолий вбежал на второй этаж, подскочил к худощавому пареньку с туповатым взглядом и приоткрытым ртом и крикнул:

– А ну, кончай волынку!

Паренек поднял голову и спросил:

– Чего надо?

– «Си» надо! Понимаешь? А ты «соль» даешь!

– Соль? Какую соль? – Удивление парня было непритворным.

– «Какую, какую»! – Анатолий сердито выхватил у него баян, присел на край стула и нажал клавиши. Раздался мелодичный ровный звук.

– «Си-си-си», – подпевал Анатолий. – Тяни «си», дурак!

– «Си-си», – в тон ему охотно вторил парень. – Ну и что? – спросил он, недоумевающе разводя руками.

Вместо ответа разозленный Анатолий заиграл песню, которую пытался подобрать парень. Услышав мелодию, парень радостно ухмыльнулся, хлопнул себя по ляжкам и засмеялся:

– Ух ты! Ну и дает!

Анатолий закрыл глаза и играл, играл с упоением, с азартом. Да как играл! С одной песни он перешел на вторую, третью. А потом, когда заиграл «Варяга», то услышал хор голосов и открыл глаза. В комнате было много народу, а сзади стоял Иван Игнатьевич. Анатолий резко оборвал игру и вскочил, протягивая парню баян.

– Закончи уж, не порть ребятам песню, очень тебя прошу, – сказал Иван Игнатьевич.

Анатолий стоял молча, а затем, тряхнув головой, пробормотал: «Доиграю!» И доиграл. Уж ему аплодировали! Уж его благодарили! Анатолий выбежал.

– Что это ты задержался? – ревниво спросил Франц. – Не выпускали? – И пытливо оглядел Анатолия, ища следы драки.

– «Си» парню показывал, «си»!

– Чего, чего? А кто это сейчас там наяривал?

– Ну, я! – И Анатолий вызывающе вздернул голову.

– Ты? Продался? Да ты знаешь ли, собака, что я с тобой сделаю? Я тебе пиковину в бок… я…

Их еле разняли. На другое утро Анатолий разыскал шофера Григория Марковича и спросил:

– Ну как, говорили насчет меня с Иваном Игнатьевичем?

– Я ж тобе – слово, а ты ж мене – спину…

– Поговорите!

– Добре! А як поедем в город, не покажешь пяток? Я до людей добрый. Тилько вирю один раз, до першего обману. Писля обману – то вже для мене не людина, а скотина.

Анатолия даже в жар бросило. Город! Свобода! Куда хочешь! Но если он обещает, то…

– Не сбегу!

– Добре! Будешь шофером.

Вскоре Анатолий первый раз поехал с Григорием Марковичем в город. Сразу же после его возвращения Франц пришел мириться. Анатолий не захотел с ним разговаривать.

– Да не лезь в бутылку! Я тебе дам адресок, забеги. А что передадут – все пополам.

Анатолий отказался, и Франц Красавчик поклялся отомстить «собаке Мамоне». «Беги к Ивану Игнатьевичу и жалуйся на меня», – сказал он напоследок. Анатолий не пошел жаловаться – это было не в его характере.

С этого дня между ними началась острая вражда. Анатолий ждал любой подлости, ждал удара из-за угла и все время был начеку. В это же время до крайности обострилась скрытая борьба между активистами и «ворами». В больнице уже лежало пятеро раненых.

Ивану Игнатьевичу удалось убедить Костю Березова, по прозвищу «Моряк», порвать с «ворами» и перейти на сторону активистов. Моряк был правой рукой Губернатора, и его поступок был воспринят активистами как перековка, а «ворами» как измена. Обычно в таких случаях говорят: его поступок был подобен разорвавшейся бомбе. Правильнее было бы сказать – подобен мине замедленного действия. И, чтобы ускорить ее действие, Иван Игнатьевич убедил Костю Березова выступить публично. Об этом не объявляли заранее.

В тот вечер в клубе по расписанию был намечен просмотр приключенческого фильма. Когда все собрались, то киноэкран подняли кверху, и на открытой сцене все увидели Ивана Игнатьевича. Он подошел к рампе и сказал:

– Костя Березов, иди сюда и расскажи откровенно и правдиво, почему ты решил учиться и работать.

Костя сидел во втором ряду, «воры», как обычно, сидели в последнем. И все же двое, севших поблизости, попытались помешать ему встать. Порядок был быстро восстановлен, но начальник колонии и все увидели тех, кто побежал из задних рядов задерживать Костю Березова.

Костя от волнения заикался, и все же воспитанники слушали его очень внимательно и горячо. Даже чрезмерно горячо. Костя сознался в тех «художествах», автором и исполнителем которых он был, и объявил:

– Пора кончать со старым. Хлопцы хотят выйти на честный путь, а им мешают.

– Кто мешает? – донеслось из зала.

– А вы лучше меня знаете кто – губернаторская компания! Так неужели же у тебя, и у тебя, – он называл имена и прозвища, – нет душка, чтобы воспротивиться фюрерским замашкам тех, кто хочет сделать вас своими рабами!

Послышались ругань, выкрики. Где-то началась драка. Губернатор, а с ним еще пятеро, и в том числе Франц, попали в изолятор. Пятнадцать воспитанников из группы Губернатора объявили, что присоединяются к активистам. Наконец, почти через два часа после всех волнений и споров, начался кинофильм.

Губернатор, с таким трудом сколачивавший свою группу, чтобы «держать» колонию, то есть стать тайным диктатором, понял, что все его замыслы рушатся, и решил действовать быстро и энергично. Франц и его четверка присоединились к нему.

Иван Игнатьевич обратился к начальнику колонии с просьбой сразу же направить Губернатора, а с ним еще пятерых в колонию со строгим режимом.

В штрафном изоляторе Губернатора, Франца и других продержали пять дней. Они вышли слишком тихие, слишком сдержанные и послушные, чтобы Иван Игнатьевич мог поверить им. Он думал лишь об одном: скорее бы их отправить.

10

В тот же вечер были замечены небольшие сходки. Увидев воспитателя или активистов, воспитанники расходились. Среди них обязательно был кто-нибудь из группы Губернатора. Начальник колонии приказал следить строже. Ему да и воспитателям и активистам была известна обычная тактика «шумящих» – действовать «кучей». «Куча» все покроет. Пойди узнай, кто виноват. «Кучу» не привлечь к такой ответственности, как одного. Главное – узнать, что затевается, с какой целью. И это было бы сделано, но события разворачивались слишком быстро.

Это случилось на третий день после того, как Губернатора с группой выпустили из штрафного изолятора. Первая смена поужинала как обычно: Во время второй смены, когда ужинали Костя, Анатолий, Влоо, вдруг раздался «голубиный свист» в четыре пальца.

На Костю набросился Губернатор с «пикой» в руке, к Анатолию подскочил Франц с куском железа, а за ними другие.

Костя и Анатолий были все время начеку. Костя схватил табуретку и ударил Губернатора, Анатолий не успел бы отбить удар, но Влоо опередил Франца. Началась свалка. Костя, а за ним Анатолий прижались спиной к стене. Им на выручку бросились активисты.

Опять раздался свист. Все электрические лампочки в столовой были разбиты. Стало темно.

Костя шепнул Анатолию: «За мной». Они пробились в кухню и выскочили в окно. Губернатор с компанией бросились за ними. Костя и Анатолий вбежали в корпус. Теперь все зависело от воспитанников их отряда: выдадут или не выдадут.

Помощники Губернатора помчались в один отряд, потом в другой. Воспитанники забаррикадировали двери. Первый же захваченный сторонник Губернатора выболтал все:

– Да, они решили устроить «шумок» – бить, ломать, громить, чтобы администрация испугалась, а они, воспользовавшись суматохой, тем временем удрали бы из колонии.

Драка разгоралась. Корпус шумел и гремел.

И тут начальник колонии приказал дать сигнал общего построения. Приказ повторили воспитанники и активисты. Приказ есть приказ, и его надо выполнять, если не хочешь попасть в число зачинщиков, а также, если хочешь избавиться от насилия зачинщиков драки «кучей».

Не все сразу, но построились. Зачинщиков вылавливали в кустах, в темных углах. Взяли пятнадцать человек во главе с Губернатором и Францем Красавчиком.

Потом их судили. Все получили дополнительный срок по два-три года, и пятерых отправили в колонии со строгим режимом.

На другой день Франц добился встречи с Иваном Игнатьевичем и предложил тайно доносить на провинившихся воспитанников, если ему, Францу, разрешат ходить в город и будут давать папиросы. Иван Игнатьевич даже побледнел от возмущения и сгоряча сказал, что сейчас же соберет совет воспитанников и доложит им о том, что «несгибаемый Красавчик» – предатель. Потом он успокоился и часа полтора толковал, стыдил, говорил о жизни, о долге, о чести.

Стычка с Францем окончательно уничтожила в глазах Анатолия романтику воровской «дружбы». Ему было стыдно. Как он мог подчиниться такому типу, как Франц? Здесь, конечно, сказалась разница в возрасте. Франц был на два года старше.

То, что в Иване Игнатьевиче вначале казалось Анатолию равнодушием, было на самом деле уверенностью в своей правоте. Колонисты любили его за справедливость, смелость и прямоту. Ойникогда не заискивал перед воспитанниками, ненавидел ложь, кляузников, доверял честному слову колониста.

Только через полтора года пребывания в колонии Анатолий полностью раскрылся перед Иваном Игнатьевичем. Он рассказал ему всю правду о деле на Бутырской улице, о Хозяине и Чуме, о том, как он, Анатолий, на суде все взял на себя, как его предали «дружки».

Услышав историю Анатолия и поверив в нее, Иван Игнатьевич сразу начал действовать. Он списался с матерью Анатолия, с Корсаковым. Несмотря на то что Анатолий категорически этого не хотел, Иван Игнатьевич написал несколько заявлений в различные инстанции. Анатолию оставалось только подписываться. Наконец, Иван Игнатьевич написал письмо своему фронтовому другу, журналисту, человеку очень настойчивому, когда дело шло о восстановлении справедливости.

Завертелась машина. Дело Анатолия Русакова вытащили из архивов.

В это время Ивану Игнатьевичу предложили перейти работать начальником детской воспитательной колонии здесь же, на Украине.

Надо сказать, что Ивану Игнатьевичу, ревностному последователю замечательного педагога Антона Семеновича Макаренко, изрядно мешали некоторые деятели суда и прокуратуры. Эти люди, сквозь пальцы смотревшие на грубые нарушения правил изоляции малолетних правонарушителей (как было с Анатолием, почти две недели проведшим в одной камере с матерыми преступниками), – эти люди требовали всяческих скидок, льгот, исключений для сынков влиятельных родителей. Они опасливо посматривали на то, что Иван Игнатьевич считал основой воспитания: широкое самоуправление ребят, полное самообслуживание.