Текст книги "Птица Сирин и всадник на белом коне"

Автор книги: Георгий Юдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Вроде довольный остался. За стояк принялся. «Что бы такое, – думает, – написать?» Вспомнилась ему та ночь лунная на Ивана Купалу, цветок папоротниковый. Только какой он, цветок этот таинственный? Красный, синий или белый? А такой, наверно, каких на свете не бывает – черный! Ведь колдовство любит в черное рядиться.

Обмакнул кисть в черную сажу и написал чудо-цветок ночной, а вокруг узкие листья папоротниковые закачались. Мерцают черные лепестки на золотой доске, манят к себе, завораживают, и веришь – есть такой цветок на земле, ищи только.

Сверху солнышко красное написал, его с двух сторон птица Сирин и Алконост берегут, погаснуть не дают. Чтоб семья крепкая была, под солнышком дерево сказочное посадил, все в цветах. А чтоб дерево не погубил кто, под ним двух львов гривастых на стражу поставил.

Бабушка Акулина как увидела прялку, заахала, головой закачала.

– Ну, Егорий, такого подарка отродясь ни у одной невесты не было! Отдавать даже боязно, того и гляди, влюбится Марьюшка в прялку-то, тебя забудет!

Как краски просохли, понес Егорий прялку на посиделки. Поставил на лавку – словно солнце в избе вспыхнуло! Девушки работу побросали, прялку обступили.

– Ну, погоди! Мы тоже своим женихам прикажем такие сделать. А не сделают – не бывать свадьбе!

Запечалились женихи, заскребли затылки, где уж им за Егорием угнаться! Собирались даже побить его маленько, да больно здоров, сам кого хочешь уложит.

Пришлось им тоже прялки узорные резать да красить, кто как умел. Так и повелось: просватался парень к девушке – дари прялку. По ней ведь сразу видно, сильно ли жених невесту любит или со скуки женится.

*

Ждет не дождется Егорий, когда Марьюшка в его дом хозяйкой войдет.

– Да что ж ты, Егорка, без дела маешься? – не выдержала однажды бабушка Акулина. – Чем деньки до свадьбы считать, лучше б Марьюшке для хозяйства что-нибудь сделал.

– А что?

– Помнишь ли, до пожара у меня коробья была расписная? Дед твой из самого Великого Устюга ее мне привез, приданое складывать. Эх и красивая была, всем на зависть! Зверями волшебными расписана и цветами.

– А какими зверями, бабушка?

– Помню, львы там гривастые были, птица Сирин и грифон.

– Грифон? А кто это, бабушка?

– Неужто не знаешь? Зверь такой хищный. Телом – лев, и грива его же, и лапы когтистые, на спине здоровенные крылья, а голова птичья с острым клювом. Хвост закрученный, а в силе и храбрости равных ему нет. Живет он далеко отсюда. Все золото в его власти, а если какой тать[1]1
  Тать – вор.


[Закрыть]завладеть им захочет, разрывает на части. Потому он на крышке коробьи нарисован был, чтоб воры боялись.

– Ну, бабушка! Что ж ты раньше про такого зверя не сказывала? Я тоже его Марьюшке на коробье напишу.

– Да какое ж золото он у нее беречь будет? – смеется бабушка.

– Ну, не золото, а от сглаза или нечистой силы пускай бережет.

– А для этого другой зверь есть. Индрик[2]2
  Индрик – единорог.


[Закрыть]зовется. Конь такой, а во лбу волшебный рог. Этим рогом всякое зло насквозь протыкает, и, когда с ним бьется, вокруг народ стоит и поет:

 
Это не два зверя собирались,
Не два лютых собегались,
Это кривда с правдой сходились,
Промеж собой бились, дрались!
 

Загорелся Егорий новой работой. Срубил липу и срезал с нее тонкий луб – самый верхний слой. Потом согнул его по форме большой коробьи, края стеночек друг на друга наложил и лыком прошил. Пока луб сырым еще был, вставил в него еловое дно, чтоб, когда высохнет, стенки коробьи днище крепко сжали.

Из оставшегося луба еще две коробьи согнул. Одну – для посуды, а совсем маленькую коробейку – для Марьяшиных сережек да бус. Железными петельками с узорными высечками ко всем коробьям тонкие крышки еловые прикрепил.

Через несколько дней луб подсох и стали коробьи белыми, гладкими. Рука сама, головы не спрашивая, к краскам тянется. Маленькую коробейку Егорий тонкими черными травками и большими красными цветами расписал. Дорогой шкатулкой стала простая коробья, не стыдно в такой украшения хранить.

Среднюю коробью, ту, что для посуды, веселыми картинками из будущей жизни расписал. На одной стенке мчится белый конь в черных яблоках, запряженный в расписные сани, а в санях он сам с Марьюшкой сидит, коня погоняет. Взмахнул плетью и замер так с поднятой рукой, потому что над конем в это время Сирин бесшумно пролетал, весь в разноцветных перьях. А вокруг по небу большие яркие цветы летят, и даже из-под снега красные и зеленые листья выше коня выросли.

На другом боку коробьи Егорий с Марьюшкой уже домой приехали и сидят за столом, кисель пьют. На полу Терентий о Марьяшину ногу трется, а около Егория черная Жучка сидит. А в избе цветы отовсюду, даже из стен и стола растут, будто в сказочном саду. На крышке же коробьи сильного, могучего льва с развевающейся гривой написал. На врагов страх он наводит, а для друзей улыбается и хвостом помахивает, на конце которого цветок распустился.

По бокам самой большой коробьи для приданого зажили все заморские звери, каких Егорий знал. Тут и пестрая, с загнутым клювом, большая птица папагал[3]3
  Папагал – попугай.


[Закрыть], индрик с острым рогом во лбу со львом бьется, царь неба – гордый, сильный орел и владычица океана – птица-стратим. Живет она в море-окиане и, как увидит корабли, встрепенется, окиан-море всколыхнется, и все корабли вместе с людьми и товарами тонут в пучине.

А на крышке скачет среди сказочных трав и цветов храбрый богатырь Полкан[4]4
  Полкан – полконя, или кентавр.


[Закрыть] с луком. Ноги, хвост и тело у него конские, а грудь, голова и руки – человечьи. Сильный зверь, кого хочешь догонит, а не догонит – стрелой достанет.

А на случай, если все же какой разбойник захочет коробью вскрыть, с внутренней стороны крышки на него хищный крылатый грифон со стальным клювом вылетит, и тут уж бросай коробью и беги не останавливаясь, иначе разорвет острыми когтями.

За делами время незаметно пролетело. Успел Егорий и деду Афанасию подарок сделать – дубовый подголовок. У этого небольшого сундучка, окованного высечным железом, крышка была скошена, чтоб на нее голову ночью, как на подушку, можно было класть. Расписывать подголовок зверями-стражниками Егорий не стал, голова деда Афанасия лучше всяких грифонов его «сокровища» сохранит.

А Марьюшка в это время с подружками приданое дошивала. Холсты белые, чтоб мужу и детям рубахи шить, она уже давно наткала, полотенца вышитые для украшения избы и на каждый день тоже стопочкой лежали. Несколько больших скатертей цветами и петухами вышила. Их на свадебный стол друг на дружку постелят и после каждой перемены блюд по одной снимать будут, так что гости невестино умение оценить смогут.

Осталось ей несколько последних стежков на свадебной рубахе Егория вышить. А рубаха получилась царская. Такой яркий узор на вороте, груди и на подоле зацвел, что любой жених, самый никудышный, в такой рубахе князем будет, а уж о Егории и говорить нечего.

Бабушка Акулина с соседками о свадебном угощении хлопочут, ведь не меньше девяти блюд должно на столе стоять. И деда Афанасия заботы не минули. Поручено ему было уговорить своего бедового приятеля, деда Михея, стать дружкой[5]5
  Дружка – человек, хорошо знающий, как справлять 36 свадьбу.


[Закрыть] на свадьбе. Поговаривали, что этот дед кудесник, умеет порчу отводить. Именно такой человек и нужен был для свадьбы, для ее оберега от нечистой силы.

И вот, наконец, в конце лютого февраля, в субботу, за день до свадьбы, собрались у Марьюшки любимые подружки смыть с нее в жаркой бане «девью красу» и повыть, попеть жалостливые песни. Тут и Егорий с веселыми дружками подоспел. Поднес с поклоном невесте свои расписные подарки, а девушкам – орешков и сладостей.

Как увидели подружки дивные коробьи, про сладости забыли и ну ахать, ну Егория нахваливать! Марьюшка стоит гордая за него, счастливая. Тут и ее черед рубаху поднести. Теперь уж парни друг дружку отталкивают, глаза на такую красоту таращат, а Егорий даже покраснел от удовольствия.

Хлопнула дверь в сенях, дед Афанасий с мороза в избу ввалился.

– Ну, девоньки-подруженьки, ведите невестушку под белы руки в баньку-паренку, натопил я ее докрасна!

Запричитали подружки, окружили Марьюшку и повели ее, а она, по обычаю, горестную песню затянула:

 
Повели-то в баньку-миленку,
Да по трем дороженькам.
 

А парни со смехом веселой гурьбой в свою баню по глубокому снегу потопали. Их тоже мытье ждало, только не грустное, а с хохотом.

После бани усадили невесту на лавку, стали волосы расчесывать.

– Ты чего ж не ревешь-то? – шепчет ей Дуняша, лучшая подружка.

– Не хочется, Дуняша, силюсь, а не идут слезы.

– Не-ет, так нельзя. На девишнике реветь положено. Я тебе сейчас луком глаза натру.

Сказано – сделано. Сидит невеста, плачет-заливается луковыми слезами. Да разве это слезы? Вот мать плачет – что река течет, жена плачет – что ручей журчит, а невеста плачет – как роса падет. Взойдет солнышко – высушит.

Зато наутро на отцовой могиле наплакалась, прощаясь, по-настоящему…

Как стали к венцу собираться, девушки опять жалобные песни запели. Надели на Марьюшку длинную, белую, венчальную рубаху, вышитую на груди и рукавах, а сверху широкий красный сарафан весь в ярких цветах. Под сарафан, в тайный кармашек, кусочек пирога и кудели незаметно положили для счастливой, богатой жизни.

Грянули звонко на улице веселые бубны, кони захрапели.

Это свадебный поезд из пяти расписных саней во двор въезжал. Медная сбруя на конях огнем горит, а на дугах разноцветные ленты развеваются.

Вывалились из саней веселые поезжане, в избу пошли. Впереди тысяцкий – дед Михей важно шествует, вышитым полотенцем подпоясан, за ним жених с гостями. Поклонились невесте в пояс, Егорий деду Афанасию свой подголовок поднес, а он ему икону Божьей Матери. За столом немного посидели, поговорили, встает бабушка Акулина и говорит:

– Дозвольте, гости дорогие, невесте голову чесать!

Занавесили девушки невесту от жениха, с песнями да причитаниями расплели ей длинную девичью косу, а заплели уже две и укрутили навек в бабий убор. Потом велел тысяцкий большие витые свечи зажечь и в сани садиться, а Егорий с друзьями верхом должен в церковь ехать.

Когда все с шумом, хохотом наконец расселись и успокоились, обошел Михей торжественно три раза весь поезд и волшебным оберегом свадьбу заворожил:

– Гой еси, Георгий Храбрый! Сядь на своего белого коня, возьми копье долгомерное, объедь меня вокруг со всей свадьбою! Сострой ограду белокаменную от земли до неба! Огороди нас от красного, от проклятого, от трезубого, от одноглазого! Чтоб руки они на нас не подымали, рта не разевали, свадьбу мою не оговорили, не испортили!

И полетел бесстрашно веселый поезд, охраняемый Храбрым Георгием, в маленькую деревянную церковку, а из расписных коробьев концы вышитых скатертей на ветру полощутся, чтоб все видели, какое у невесты приданое!

После венчания поезд к Егорию помчался, там свадьбу играть будут. Теперь уж веселые песни грянули! Хватит грустить, пора мед с пивом пить!

Егорий с Марьюшкой сидят за шумным столом, потупившись застенчиво, не пьют и не едят ничего, по обычаю. После третьего блюда приказал дружка молодых в холодный сенник спать вести. Свадьба же до поздней ночи гуляла, а витые свечи до утра горели.

А утром озорными песнями молодых разбудили. И дед Афанасий с бабушкой Акулиной перед ними потешно пляшут, горшки об пол вдребезги бьют и покрикивают:

– Сколько кусочков, столько сыночков! Ух ты! Ух ты!

*

Полетели годочки быстрыми птицами один за другим. Вот уж две дочки у них народилось, и все, что у людей было, Егория с Марьюшкой не минуло.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Лето красное огнем горит. Ячмень уж колючие усы выпустил, а рожь тяжелым зерном колосья нагрузила. Золотое море на полях волнами перекатывается, а из глубины веселые васильки синими глазами мигают. Дух над полями стоит свежий, хлебный. Красота такая, что жать жаль. А пора уже, иначе дождь или град весь урожай побьет.

Вышли бабы ранехонько в белых платочках, с серпами, жать принялись. Первые снопы шалашиками встали, а ребятишки следом идут, колоски с земли все до последнего подбирают.

Жара адская, пот глаза заливает, спина деревянной стала, а отдохнуть некогда – до вечера все убрать надо. Кто свое сжал, соседям помогает, и вот уже все поле под вечер снопами уставлено.

Разогнулись бабы, вытерли серпы травой и давай по скошенной ниве с хохотом кататься!

– Жнивка, жнивка, – кричат, – верни мне силку! На колотило, на молотило и на кривое веретено!

Бабушка Акулина первый сноп в избу принесла и приказала грозно:

– Первый сноп в дом, а клопы и тараканы – вон!

На другой день слышит Егорий – за забором народ хохочет. Выглянул за калитку, а там на лужайке бабы толпятся, а в середине какой-то мужик чужой в красной рубахе приплясывает, на гусельках тренькает и покрикивает задорно:

– Подходи не зевай! Чего надо – покупай! Все у меня есть, одному не выпить и не съесть!

– Никак, офеня[6]6
  Офеня – торговец вразноску по городам и селам.


[Закрыть] заявился? – ахнула Марьюшка и шмыг за ворота, а за ней девчонки с бабушкой.

Ну и Егорий пошел полюбопытствовать. Редко офени к ним заглядывали.

А рыжий офеня свой пестрый товар на коробья разложил и подзадоривает:

– Кому рыба надоелась и говядина приелась, вот у меня петушки сахарные! Как куснешь – так уснешь, как вскочишь – опять захочешь!

Смеется народ, товар разглядывает. Бабы бусы, колечки да платки расхватали, а мужики деловито сапоги примеряют.

Кто за деньги товар покупает, а кто десяток яичек или грибков сушеных тащит. Все берет офеня. Для долгой дороги и луковица сгодится.

– А вот булавки, чирьи, бородавки! Нитки, ватрушки, селедочные кадушки! Козел с серьгами и дед с рогами!

– А нет ли у тебя, мил человек, кистей для мелкой работы? – спрашивает потихоньку Егорий.

– Зачем тебе? Богомаз, что ли? А ну, хозяин, показывай свою работу, может, для ярмарки чего возьму.

Привел Егорий веселого мужика в избу. Все показал – и прялки расписные, и посуду резную, и коробья плетеные, и лубяные сундучки изукрашенные.

А коробейник языком цокает, вещицы в руках со знанием вертит.

– Да-а, – говорит, – красовито. Я такой работы отродясь не видел. Грех тебе в этакой глухомани куковать. В столицу ступай, на царя постарайся. Слыхал небось, в Москве пожар случился? Огонь страшный был, доски с треском по небу летели, колокола с колоколен срывались. Вот и кличут теперь со всех концов мастеров, Москву отстраивать, чтоб краше прежнего стала.

– Да чего же я супротив московских-то мастеров стою? – смутился Егорий. – Срам один.

– Что правда, то правда, есть в Москве великие искусники. На всей земле таких не сыщешь. Поучишься у них годок-другой, глядишь – срам-то и отстанет. Я тебя к хитрому мастеру, старцу Никодиму, сведу. У самого Дионисия[7]7
  Дионисий – великий русский иконописец второй половины XV – начала XVI века.


[Закрыть] он учился. Бог даст, и тебя наставит.

И так он Егория уговаривать принялся, что бабка Акулина не выдержала. Нахохлилась, как наседка на коршуна, и ну на офеню наскакивать:

– Доходились твои ножки, додумалась голова! И куда ж ты, идол беспутный, хозяина нашего сманиваешь? Аль у него дома делов нет? Никуда он не пойдет! Куда ему идти-то? Семья у него, хозяйство, не то что у тебя, балаболки!

Отчитала его и в плешь, и в ребро, и в бороду, однако ночевать оставила. А Марьюшка за весь вечер ни слова не сказала, только грустно на Егория смотрела.

Всю ночь Егорий на лавке проворочался. Видел он в церкви иконы московского письма и не раз вздыхал, что такого умения у него нет.

Наутро, когда парного молока с хлебом поели, встал Егорий и говорит:

– Простите меня, бабушка, Марьюшка и доченьки. Решил я в Москву идти. Невмочь мне более ложки да коробья расписывать. Чую в себе другую силу. У иконописных мастеров хочу поучиться.

Ахнули бедные бабоньки и в плач ударились. Да только плачь не плачь, а раз Егорий чего решил, так тому и быть.

А офеня беспутный хохочет, Егория поторапливает:

– Не горюй, хозяин! У баб ведь завсегда так, без слез дело не спорится.

Положили ему в котомку чистую рубаху, хлеба каравай, огурцов и яичек крутых. Поклонился Егорий всем в пояс и вышел за порог.

По белой пыли дорожной, через поля скошенные, жесткие, по травам голубым, высоким идут, на красоту прозрачных рек любуются.

Чем ближе к Москве подходят, тем больше народу на дорогах встречают. Кто продавать идет, кто покупать, а кто счастье искать.

Перед самой Москвой решили на берегу реки заночевать: ночью-то сторожа в столицу не пускают. Развели костер, лежит Егорий, в черное небо молча смотрит, оробел перед огромным незнакомым городом. А на рассвете глянул на холм, на котором Москва стояла, и сердце у него забилось громко и радостно. Стоит красавица величавая, сверкает золотыми куполами на утреннем солнце! Храмы, как сахар белые, розовые облака подпирают, и все высокой стеной, с круглыми остроконечными башнями, окружено.

По широкому, гремящему от разбитых колес бревенчатому мосту через Москву-реку прошли. А на реке сотни суденышек, мешками и кадушками груженных, у берега стоят. Народу за мостом – тьма! И пеших, и конных, и в каретах – отродясь столько Егорий не видывал. Шум, крики, свист, хлысты щелкают, лошади ржут, воздух от коптилен рыбой пропах, купцы надрываются, покупателей к лоткам за руки тащат, а на лотках чего только нет!

– Ты, Егорий, постой пока здесь, – возбужденно говорит офеня, – я тут цены поспрашиваю. – И исчез в толпе.

Егорий отошел под каменную стену. Смотрит: стоит парень безбородый, сытый, веселый, а перед ним иконы разложены. «Дай, – думает Егорий, – гляну». Тут, откуда ни возьмись, выныривает белый как лунь старичок. Маленький, сухонький, в чем душа держится. Ухватил одну икону, другую, третью и давай парня-богомаза бранить:

– Ах ты нехристь, неучь неумелая! Неужто так Христа и Божью Матерь писать можно? Ни рук, ни ног нет, только стан и голова. А глаза и рот где? Вместо них точечки натыкал! Такого живого где встретишь – помрешь со страху!

– Не нравится – не бери! – хохочет парень. – Другие возьмут.

– Вот-вот, возьмут, – сердито кричит старик, – и ликами твоими неискусными жилища свои осквернят!

– А пущай их, дураков, – ухмыляется парень, – а мы тем живем и питаемся.

– Для пропитания другие ремесла людям даны, а иконописцем не каждому быть можно! А ну, складывай свои страхолюдные доски и топай отсюда!

Тут уж богомаз разозлился. Набычился, схватил старичка за седенькую бороденку и давай его туда-сюда мотать.

Кровь Егорию в лицо ударила. Да разве ж можно на старого руку подымать? Тряхнул невежу, у того аж зубы клацнули.

– А ну, – говорит, – пусти старика, а не то так тресну – три дня в башке гудеть будет.

– Вон вы как сговорились, двое на одного! – завопил парень. Однако товар свой сгреб в кучу – и ходу!

А старичок смеется, бороденку руками разглаживает.

– Чуть было всю красоту мне с корнем не выдрал, дурак. Вот ведь, велик телом, да мал делом. Ему не иконы писать, а пни корчевать. Спасибо тебе, милок, что отбил. А ты кто таков будешь?

– Из деревни я, дедушка, Егорием меня кличут.

– А в Москву чего пришел, по делу аль по праздности?

– Хочу иконописи выучиться. Старца Никодима ищу. Не слыхал про такого?

– Как не слыхать, слыхал! Лютый старик, ругательный. Сердце с перцем, душа с чесноком. Мастеровых своих вконец замордовал. Как увидит плохую работу, как лев рявкнет и уши с головы рвет.

– Вот зверь! – ахнул Егорий.

– Истинный зверь, – поддакивает старичок, – а кто в срок работу не исполнит – дугой согнет, концы узлом завяжет и концы те в воду. Ну, пойдешь ли к такому?

– Пойду, – твердо говорит Егорий, – и в аду люди живут, авось и я вытерплю. Лишь бы делу выучил.

– Раз так, – говорит старичок, – это я и есть тот самый Никодим. Ну, что уставился, как гусь на молнию? Небось мороз по коже дерет, на меня глядя? – И давай хохотать. – А все ж на ус намотай, парень, что я тебе про ленивых и неумелых сказывал. Таких не люблю. А будешь стараться – все секреты, какие сам знаю, передам. Не утащу в сыру ямку.

Бам-м! Ба-ам! Тяжко пал на землю густой звон с главной колокольни и медленно поплыл над Москвой. Тут же со всех сторон дружно и весело откликнулись сотни других больших и малых колоколов, весь город звоном затоплен. Вот он какой, малиновый звон.

Старец аж зажмурился от удовольствия, а Егорий зачарованно вверх глядит, будто звуки те разглядеть хочет.

– Ну, будет. Пошли, Егорий. Эту райскую музыку век можно слушать, как Сирина сладкоголосого. Покажу я тебе сейчас работу учителя моего Дионисия. Каждый раз как на праздник к нему хожу. Волнуюсь… Когда пожар Москву покарал, думал, помру от горя. Сколько красоты неземной сгорело! Никто теперь на Руси о ней не узнает. Чудом каким-то самая малость уцелела.

Подошли к мощному и гордому, как былинный русский богатырь, Успенскому собору. У входа инок молодой в черной рясе.

– Рано еще, православные, – говорит, – позже приходите.

– Я государев жалованный иконописец, – строго говорит Никодим, – а это – ученик мой.

Поклонился инок с почтением и в сторону отступил.

Внутри храма такая тишина торжественная, высота светлая и величие, что Егория страх и трепет охватил. «Господи, – думает, – да неужто красота эта человечьими руками сделана, а не ангелами небесными?»

Тысячи свечей освещают стены и колонны, до потолка расписанные, иконостас золотом и красками сияет.

– А вот Дионисия работа, – шепчет Никодим, – ты гляди неотрывно, учись любви его великой к людям, милосердию учись. Разве иначе можно такие цвета нежные удумать? А линия, гляди, какая смелая, чистая, как песня… Ну, чего молчишь-то? – взглянул на Егория, а у того от волнения ком в горле застрял…

– Сам-то чего делать умеешь? – осторожно спрашивает старик.

– Вижу теперь, что ничего не умею…

– Твоя правда, – улыбнулся Никодим, – это только неучи думают, что все умеют, а настоящий мастер всегда печалится, что плохо делает. Я вот сам у Дионисия десять лет краски тер, к кистям не касался. К седым годам только знаменщиком[8]8
  Знáменщик – иконописец, делающий рисунок будущей иконы.


[Закрыть] стал. Однако пойдем, пожалуй, артель ждет.

Вышли они на площадь, а там шум и толчея после тихого храма еще сильнее показалась. Прямо на них бородатые мужики двух медведей в цепях на потеху тащат. Медведи ревут, упираются, а медведчики в бубны лупят, в рожки дудят и громко народ заманивают на веселое зрелище.

Лошади храпят от медвежьего духа, задом пятятся, опрокидывают бочки с мочеными яблоками, купцы орут на возчиков, возчики на лошадей, тут еще царская стража сквозь толпу на конях продирается, дорогу себе плетками со свинцовым концом расчищают.

– Что, страшно после деревни-то? – смеется Никодим.

Свернули на боковую улицу. Народу на ней поменьше, а ухабов да ям побольше. Через грязные лужи дощатые мостки перекинуты, а где их нет – телеги вязнут. Слева и справа, как лес сосновый, бревенчатые частоколы стоят, а в них ворота глухие с хитрыми запорами. Каждая изба вроде крепости от соседей огорожена. Общих заборов нет, потому между соседями узкие проходы тянутся для сточных канав.

«А избы-то какие чудные! – удивляется Егорий. – Высокие, узкие, теснотища небось в них. Моя изба боярскими палатами рядом с ними бы стояла». Оконца вроде щелей, под самой крышей слюдой поблескивают, а землицы внутри частоколов на маленький огородец едва хватит.

– У нас в Двориках так друг от дружки не отгораживаются. Простору у вас нет, – смущенно говорит Егорий.

– Да откуда ему взяться-то, простору? Знаешь, сколь здесь народу живет? Тыщ двести будет!

– Ну да?! – изумился Егорий. – Эка прорва!

Свернули еще несколько раз и наконец остановились у новенькой, только что отстроенной церкви. Причудливая такая, узорчатая, на сказочный теремок похожа. Стены резным белым камнем выложены, столбы витые, а пять ярко-синих куполов золотыми звездами сияют.

– Вот ее, красавицу, и украшать будем, – ласково щурится Никодим.

«Хороший старик, – думает Егорий, – зря напраслину на себя наводит, что зверь он лютый».

Однако, как только порог церкви переступили, хорошего старика словно подменили. Брови мохнатые насупил, глазами сверканул да как подскочит к мастерам, что в уголку на лавке мирно ели, и давай ругаться:

– Вы чего это, идолы языческие, делаете?! Вы что ж это пиршествами храм скверните? Разве здесь двор постоялый? Погодите, ужо накажет вас Господь, как Дионисия наказал.

– Неужто и Дионисий грешен был? – не верят мастера.

– Был. И вот как. Старец Пафнутий запретил нам в монастыре есть, а чтоб в деревню ходили. А Дионисий-то время на хождения тратить не хотел. Он ведь как начнет писать, продыху ни себе, ни нам не давал. Ну вот, велит он мне однажды, как самому молодому, принести из деревни жареную ногу. Я и принес тайно от Пафнутия. Вечерком села артель в укромном местечке поесть, а Дионисий, как старшой, вкусил первым и отшатнулся. Мясо-то вдруг протухло и в червях все стало. Во как. Дионисий говорит: «То кара Господня мне за ослушание». И слег и болел, пока игумену не покаялся.

– Авось нас минует сия кара, – хохотнул Мирон, – брюхо-то, злодей, добра не помнит. Пока не набьешь – работать не велит.

– Видать, брюхо-то у тебя и душу вон вытолкало. Нынче встретил такого богомаза на площади, не ангелов бестелесых пишет, а мирских чревоугодников, каков сам есть. Сцепился я с ним, спасибо вот Егорий отбил. Слышь-ка, Лука, запиши его в свою книгу кормовым, а там поглядим.

– Как это кормовым? – не понял Егорий.

– Харчами, значит, будешь получать, – степенно отвечает лысый Лука, – да и то, пока работа есть. А как работы не будет, так и кормов не будет. Кем писать-то его, отец Никодим?

– Ну, раз из деревни он, знать, дерево любит. Будет пока доски иконные ладить. Так и запиши. А ты, Мирон, научи новичка. Ну, и вы, ребятушки, давайте с Богом за работу. Бери, Егорий, скобель, выбирай в углу доски да гляди, чтоб без сучков были, и строгай добела.

Засучил Егорий рукава, взял острый скобель за две ручки и снял с сосновой доски первую стружку. Сразу смолой запахло, лесом, домом родным! Он и успокоился. Отлетели в сторону и медведи в цепях, и злая царская стража, и весь шумный город.

Старается парень, осрамиться боится, да и руки по работе соскучились. К вечеру чуть не все доски остругал.

– Ну куда гонишь, куда? – ворчит Мирон. – Всю работу никогда не переделаешь, а от нее не будешь богат, а будешь горбат. Ты, парень, не спеши. Быстро кончим, быстро взашей вытолкают. Куда тогда пойдешь?

– Я по-другому не могу. Сказывай, чего дальше делать?

– Эх, простота! – безнадежно говорит Мирон. – Складывай инструмент, спать дальше пойдем. Вымети стружки из храма, если руки чешутся.

Пока Егорий в храме подметал, артель разошлась по домам. Один отец Никодим в пустом, темном храме остался, да Егорий незаметно в уголке примостился: идти-то ему некуда.

Зажег старец свечу и встал задумчиво против каменной стены. Долго глядел на нее не отрываясь. Горячий воск всю руку ему закапал, а он и не замечает. Вдруг поднял свечу и решительно, как огненной кистью, перед стеной взмахнул, будто нарисовал что-то.

Мерцает маленький огонек, скользит по стене, свершается таинство, рождается из тьмы невидимая фреска. На одних стенах старик тихо рисует, задумчиво, на других – радостно, с улыбкой, а как к самой большой подошел, преобразился весь. Стоит страшный такой, решительный, глаза яростью горят и свечой, будто молниями огненными, кого-то разит беспощадно.

Так все стены старец огнем «изрисовал», десятка два свечей извел и только к концу ночи на Егория наткнулся. Испугался бедный, аж огарок выронил.

– Не бойся, отец Никодим, это я тут сижу, – смутился Егорий, – прости, что сразу не сказался, мешать тебе не смел.

– Фу ты окаянный! – рассердился старик. – У меня ноги со страху подкосились. Ишь притаился, сыч ночной!

Поворчал еще по-стариковски, но потом смягчился:

– Неужто вот так всю ночь на каменьях просидел?

– Так ведь занятно было! – с жаром воскликнул Егорий.

– Ну-ну… Дождался я, видать, себе ученика на старость, – устало проговорил Никодим, сел под стену и сразу уснул.

А Егорий снял с себя армяк и укрыл его осторожно…

*

С той ночи взял Никодим Егория к себе жить в маленькую, одинокую избенку. Ничего он за всю жизнь не нажил, кроме кованого сундука, в котором хранились темные бумажные листы с прорисями самых знаменитых московских, псковских и новгородских икон. Там же, на самом дне, лежала еще одна драгоценность – большая рукописная книга в обтянутом кожей деревянном переплете.

Каждый вечер после работы Никодим, вымыв руки, зажигал свечу, бережно доставал книгу и терпеливо учил Егория грамоте. А книга была презанятная, про храброго витязя Бову-королевича. Храбрости и силы был необыкновенной, по 30 000 войска один побивал! А сколько чудес с ним случалось!

Отец Никодим, бывало, давно уж на теплой печи седьмой сон досматривает, а Егорий никак от книги оторваться не может.

«Велит король Маркобрун собрать 40 000 войска и погубить Бову, а те испугались и говорят: „Государь наш, король Маркобрун! Бовы нам не взять, а только головы свои сложить. Есть у тебя, государь, сильный богатырь, а имя ему Полкан. По пояс у него песьи ноги, а от пояса, что и прочий человек, а скачет он по 7 верст. Тот может Бову догнать и поймать, а сидит он у тебя в темнице за 30 замками и 30 мостами“.

И король Маркобрун велел Полкана из темницы выпустить и послал за Бовою. И Полкан пошел скакать по семи верст».

Слипаются глаза у Егория, голова к столу клонится, клонится и хлоп лбом об книгу, аж Никодим на печи подскочит. – Ты чего там, сыч ночной, озоруешь?! Спать ложись, а то будешь завтра сонной тетерей моргать, не жди пощады тогда.

– Сейчас, сейчас, отец Никодим, чуток осталось, – и на крыльцо в ночь выскочит. Лицо осеннему дождю подставит, вздрогнет от холода и бегом в избу, опять читать.

«И Бова взял меч, сел на доброго коня и без седла поехал против сильного богатыря Полкана. И как съезжаются два сильных богатыря, и Бова махнул Полкана мечом, и у Бовы меч из рук вырвался и ушел до половины в землю. А Полкан Бову ударил палицей, и Бова свалился с коня на землю мертвым. И Полкан вскочил на Бовина коня, а добрый конь Бовин увидел Полкана, закусил мундштук и давай носить по кустам, и по зарослям, и по лесам, и ободрал по пояс ноги и мясо до костей. И Бова лежал мертв три часа и встал как ни в чем не бывало и пришел к жене Дружевне в шатер и лег на кровать».

И Егорий, вроде Бовы, часа три поспит мертвым сном, утром вскочит как ни в чем не бывало и в церковь раньше Никодима спешит. Так что Никодиму ни разу не пришлось «дугой его сгибать и концы узлом завязывать». Наоборот, хвалил частенько, разные секреты раскрывал.

Вот, к примеру, кончился как-то клей, которым Егорий доски между собой клеил. Что делать? Работа стоит, а Никодим говорит:

– Не велика беда. Сбегай-ка в мясную лавку, чугунок свежей крови принеси и разведи с известью. Знатный клей будет.

Когда все склеенные доски высохли, по ним не сразу писать начали, а сначала левкас в несколько слоев положили. Для левкаса три мешка мела Егорий в порошок истер, потом порошок этот с прозрачным рыбьим клеем смешал и деревянной лопаточкой все доски тонко покрыл. Как один слой высыхал, другой наносил, и так раз пять. А после доски жестким хвощом гладко, до бархатной белизны зачистил.