Текст книги "Моя военная пора"

Автор книги: Георгий Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Георгий Марков
Моя военная пора
(Повесть о минувшем)

1

В моей родословной не было ни генералов, ни адмиралов, но когда я охватываю мысленным взором ушедшие поколения, то отчетливо вижу, что биографии многих моих родственников самым неразрывным образом связаны с военной историей нашей Родины.

Их жизни вошли в историю Отечества нерасторжимо. Вынь из российской истории миллионы жизней подобных простых людей, и от истории ничего не останется. История в целом может быть в отдельные этапы значительной, или менее значительной, или даже совсем обычной, но есть в ней одно обязательное свойство: она подобна реке – течет, и нет у нее обозримого конца. Она вечна.

К сожалению, сейчас, когда я сам уже немолод, я с горечью сознаю, что многого из жизни своих предков, своих старших не знаю. Вовремя не расспросил, не разузнал, а потом оказалось поздно. Ушли люди и, уходя, унесли с собой невозвратно свой неповторимый жизненный опыт, в котором бесспорно было немало такого, что проливает свет не только на жизнь отдельного человека, а высвечивает время, выкристаллизовывает эпоху.

Самое раннее, что вспоминается мне, когда я пытаюсь восстановить факты из военного прошлого моей родословной, – медаль. В глазах всплывает круглая, черная, с сизыми подтеками, тяжелая на вес медаль, с шершаво выпуклыми четко отлитыми мастерами литейного дела загадочными словами «За Плевну!».

Вполне допускаю, что медаль была несколько иной или совсем другой, и меня знатоки могут уличить в неточности, но память рисует ее именно такой, и мне не хотелось бы поправлять свою память. Медаль принадлежала родному брату моего деда Фрола Максимовича Ивану Максимовичу. Он был средним братом среди трех братьев Марковых, прозванных Бугорскими. Прозвище, ставшее одно время у моего деда и отца постоянной приставкой к основной фамилии, имело очень простое происхождение: в деревне мои предки жили на бугре.

За белые волосы на голове и такую же белую пухлую бороду на селе звали Ивана Максимовича Маркова-Бугорского Солдат-серебрян.

Вместе с женой Солдат-серебрян жил в церковной сторожке, исполняя обязанности сторожа церкви и трапезника.

Все односельчане уважали стариков за тихий, кроткий нрав и доброту к людям. Что касается самого Солдата-серебряна, то им втайне гордились. Он многие годы служил в армии, участвовал в освобождении «братушек», как в просторечии называли болгар, долгие годы единственный в селе имел медаль, которую, кстати сказать, осмотрели и ощупали все жители села.

О Солдате-серебряне заботились не только родственники и верующие, посещавшие церковь, но и все «общество» – все мужчины и женщины, старые и молодые. В прежнее время староста, а в советское время председатель сельского Совета следили за тем, чтоб Солдат-серебрян имел дрова, хлеб, картошку, молоко, чтоб по субботам соседи приглашали старика и старуху в баню помыться, попарить старые кости. Все это так вошло в обычай, что не требовало каких-то особых напоминаний.

Иногда в зимние морозные дни мы, ребятишки, катавшиеся с косогора у церкви, набивались в избушку Солдата-серебряна, чтобы погреться и еще разок посмотреть загадочную медаль, которую старый воин хотя и бережно хранил на божничке возле икон, но посмотреть давал охотно.

Не раз мне приходилось слушать рассказы Солдата-серебряна о своей службе. Правда, в отличие от многих людей, прошедших военный путь, Солдат-серебрян не любил рассказывать о себе.

– Лихо было! Лихо! Двадцать годов солдатскую лямку тянул. Вишь вон спина-то до сей поры, как плаха, не гнется, – говорил он. И действительно, до самых последних дней жизни он ходил, как на параде, развернув плечи и выпрямив спину, держа голову подчеркнуто прямо.

Но иногда, уступая настойчивым просьбам ребятишек, Солдат-серебрян начинал рассказывать о том, как «бивали наши расейские солдаты турку под Плевной».

И тут мы все затихали. Непривычно и завораживающе звучали названия болгарских городов, фамилии и звания русских генералов, имена турецких пашей.

Солдат-серебрян уж если начинал рассказывать, то рассказывал с увлечением. Он вставал из-за стола, выходил на середину избы, а ребятишки, еще плотнее прижимаясь друг к другу, втискивались в углы.

Старый воин не только рассказывал, а непременно показывал, как приходилось сидеть в секретах, брать «турку» в плен, орудовать штыком. На нас, ребятишек, эти рассказы производили незабываемое впечатление, и потом в своих играх у речки в кустарниках мы все это старались воспроизвести.

Расходились мы из избы Солдата-серебряна неохотно, упрашивая старика когда-нибудь еще рассказать о войне с «турком». Но старик был несловоохотлив, и такое счастье выпадало нам нечасто.

Я хорошо помню озабоченную суету в нашем доме, когда Солдат-серебрян умер. Кстати, он скончался во сне, пережив свою жену, свою боевую подругу, как бы мы сказали теперь, всего лишь на одну неделю.

Хоронить его пришли и старые и молодые. Церковь была битком набита, когда его отпевал наш священник отец Аполлинарий. Несмотря на морозный день, все шли за гробом, и никто не ушел с кладбища, пока не предали тело старого воина вечному покою в родной земле.

Помню, как мой отец, тоже старый русский солдат, прослуживший вместе с матерью на Дальнем Востоке, около бухты Посьет, целых шесть лет, с гордостью в голосе говорил:

– Смотри-ка, как похоронили дядю Ивана! Все пришли! Все общество шло за гробом, – и тут же объяснял, почему это случилось: – А как же иначе?! Не просто мужика хоронили – солдата! А солдат – государственный человек! Не себе служит – всем слуга. Отечеству – защита! – Вероятно, отец вспоминал отдельные изречения, усвоенные на всю жизнь на занятиях «по словесности». Так, кажется, в старой армии называлась зубрежка уставов и наставлений.

Уже в раннем детстве из рассказов отца и матери я, как, впрочем, и все мои братья и сестры, многое знал о военной поре моих родителей на Дальнем Востоке. Мы знали имена наместников царя на Дальнем Востоке, фамилии генералов – командиров бригад, фамилии и прозвища младших офицеров, знали, как проходят смотры войскам, когда гарнизоны посещают высокопоставленные особы.

Много интересного рассказывали родители о своем «кругосветном» путешествии на пароходе «Санкт-Петербург» через моря и океаны – из Владивостока до Одессы. Путешествие это было трудным, с безжалостной многодневной качкой, тем более что у родителей на руках были маленькие дети.

Но не менее интересным было и первое путешествие, когда новобранцы из Томска двигались до бухты Посьет под Владивостоком на подводах. Путь этот продолжался более полугода. Мать моя очень гордилась тем, что, пользуясь существовавшей в то время возможностью идти на службу с мужем, не покинула отца и вместе с ним переносила солдатскую долю до конца.

На Дальнем Востоке русские солдатки быстро обжились. Неподалеку от военного городка они соорудили себе жилье из прутьев и глины и жили в постоянных трудах и заботах. Они обшивали и обстирывали солдат, занимались огородничеством и в праздничные дни, когда их мужьям разрешалась отлучка из гарнизона, старались жить по-семейному.

До последних дней жизни отец и мать ценили свои старые связи с сослуживцами. Нередко к нам из других деревень приезжали старики и старухи, и тогда, сев за стол, уставленный пищей, добытой в тайге, начинались воспоминания о былой службе на Дальнем Востоке.

Любопытно, что некоторые военные критерии и оценки так вошли в наш семейный обиход, что часто отец с матерью, похваливая за какой-нибудь поступок того или иного сына, пользовались именно этими оценками из армейского прошлого.

– Ну, мать, Ванюшка-то наш стрелок, куда там! В солдаты пойдет, не миновать ему на стрельбах призовых, – говорил отец, к примеру, о среднем сыне, вернувшись с ним с охоты в тайге.

И мать понимала эту похвалу. Понимали ее и мы, дети.

Отец неоднократно сам получал призы на стрельбах, имел даже награду от генерала, который приехал на стрельбище, – серебряный рубль и долго берег этот рубль.

Короче сказать, военная служба, военный долг пользовались у нас в семье каким-то особым почтением. И, вероятно, поэтому и у меня и у моих старших братьев всегда было убеждение: жизнь не может пройти без военной службы, хочешь ты этого или не хочешь, удобно тебе это или почему-то неудобно, ты должен свое отслужить. И все мы, четверо сыновей своих родителей, отслужили свое, да, пожалуй, и за других еще прихватили.

По-разному складывалась военная служба моих братьев. Я был самый младший из них, и между ними и мной было расстояние в восемь, в десять и даже в семнадцать лет.

Самый старший брат успел еще послужить последнему царю. Но он же первым из своих братьев, еще в восемнадцатом году, оказался в рядах Красной Армии, перейдя в нее прямо в бою.

Второй брат несовершеннолетним был призван в колчаковскую армию, отправлен в маршевую команду, но служить Колчаку не захотел. Вместе с другими, такими же деревенскими парнями, он по дороге на фронт сбежал, пробился через невообразимые препятствия назад, в родные места, и однажды, как снег на голову, в строгой тайне явился домой.

Несколько месяцев отец прятал его с дружками в тайге, на маленьком, почти недоступном островке в обширном болоте, довольно близко от деревни. Как его и его товарищей не захватили белые каратели, остается загадкой. Случись такое, несдобровал бы из нас никто.

Пожалуй, решающим в этом все-таки было знание тайги, ее потаенных уголков нашим отцом.

– Схоронил Ванюшку с ребятами, как у себя за пазухой. Ни один черт не прознал, – смеялся отец потом, когда опасность миновала.

Когда Пятая армия, освобождавшая Сибирь от Колчака, подвинулась к нам поближе, а причулымские партизаны развернули навстречу ей свое наступление, брат с товарищами вышел из таежного плена и вступил в ряды Красной Армии.

Свыше пяти лет прослужил он главным образом на погранзаставах молодого Советского государства. Он был опален огнем схваток с белогвардейцами, ушедшими за кордон, но долго не оставлявшими своих надежд на возврат на землю Родины, отринувшую их.

Третий брат мальчишкой в шестнадцать лет добровольно вступил в Красную Армию. Сын таежника, и сам уже познавший первые трудовые заботы жителя тайги, он вдруг обнаружил горячий интерес к технике. В военных мастерских, а потом в авиационных частях он прошел хорошую школу товарищества и слесарно-токарного ремесла.

В эти годы я еще был мал, и события жизни не захватывали меня, донося в нашу избу, стоявшую за деревней, лишь отсвет далеких гроз войны и всплески мирных зарниц.

Но вот подошло и мое время.

На призыв я пошел с твердым намерением стать военным моряком. В те дни поднималась слава молодого Тихоокеанского флота, и кое-кто из моих товарищей, что были возрастом постарше, уже носили флотскую форму.

Комиссия из военных врачей в белых халатах доброжелательно отнеслась к моему желанию. Но именно почему-то после этого врачи долго и тщательно выстукивали, выслушивали, высматривали меня… Я понимал, что чем-то не подхожу морскому флоту.

– Объем груди у тебя мал. Мальчишка ты. Пойдешь в саперы, – беспрекословным тоном сказал один военный.

И стал я сапером – бойцом отдельной саперной роты 73-й стрелковой дивизии и отслужил положенное время.

Уходил на «гражданку» с чувством, что ухожу ненадолго. Тревожно было на наших дальневосточных рубежах. Японские самолеты систематически нарушали границы нашего воздушного пространства, наземные подразделения то и дело вторгались на советскую землю. Еще более нагло вели себя японские самураи в отношении нашего доброго друга и верного соратника – Монгольской Народной Республики.

Сгущались тучи и на Западе. Фашизм все решительнее и безапелляционнее заявлял о своих претензиях то к одной стране, то к другой. Не скрывалась и главная цель – покорить весь мир, подчинить его интересам германского империализма.

Наш народ видел, что правительство прилагает все усилия к тому, чтобы продлить мирную жизнь, укрепить экономику государства, перевооружить армию и флот. Но многие понимали, что одного лишь нашего желания мало. Война неотвратимо надвигалась.

В начале лета 1941 года я приехал в деревню к родителям, и первое, что услышал от матери.

– Быть, сынок, большой беде, – сказала она.

Я подумал, что, может быть, в дороге пропустил какие-то важные новости, и потому спросил ее:

– А что произошло, мама? Какие-нибудь сообщения поступили?

– Приметы, сынок. Все совпадает с четырнадцатым годом. Закаты кровавые, солнце в кровь садится. Сам посмотришь! Черемуха второй раз зацвела. А тут вчера выхожу утром на крыльцо и вижу прямо какое-то светопреставление: кукушки, штук тридцать, уселись на изгородь огорода и кукуют, кукуют истошно. Пошла я к Бакулихе (это девяностолетняя старуха, человек большой мудрости и практического ума), та послушала меня и говорит: «Не у одной тебя, Дуня, побывали они, негодные. Вон у Новоселовых и у Ивана Ермохина на крышах домов куковали. Быть, Дунюшка, беде, быть! Чует земля-природа недоброе!»

Мать говорила озабоченно и вполне трезво, убежденно, без какого-либо оттенка суеверного исступления.

Не помню, как я отозвался на рассказ матери. Вполне допускаю, что этак скептически улыбнулся наивной вере в приметы и предсказания земли-природы.

Но не прожил я в деревне и десяти дней, как грянула война, Великая Отечественная война с фашизмом.

Первыми в ряды Красной Армии влились мы – четверо братьев. А вслед за нами поднялись, как юный подлесок в тайге, еще одиннадцать парней и девок из нашей родовы.

Поднялись одни – по призыву, другие – не дожидаясь призыва, по зову сердца. И каждый прошел свой путь. Кому было суждено выжить – выжили, кому пасть в битве – пали.

Живые сами о себе рассказывают, а о погибших поют свои нескончаемые песни деревья, посаженные в память о них в палисаднике, под окнами школы родного села.

2

13 декабря 1942 года

Странно, но это может быть: ночные бдения над газетной полосой, ночевки в тесных землянках солдат, тряские бессчетные поездки на попутных грузовиках и подводах по степным гарнизонам, жуткие леденящие дыхание морозы и зной, от которого жухло виснет лист на тополях, пестрые от песка и снега улицы Читы, комната со сводами, похожая на монастырскую келью, крутые чаи в голубом чайнике – все, все уйдет в прошлое и станет историей.

Возможно, тогда, при воспоминании обо всем этом, что-то откроется трогательное и дорогое.

Война вошла в быт. Думаю, как будет после нее? Что будет поражающим в жизни? Силюсь представить, но трудно. Война заполнила все поры бытия.

Посещают какие-то «толчки», когда вдруг начинаешь думать художественно.

«Байкальская повесть». Девушка Настя. Она неуравновешенна. Появляется столь же неожиданно, как и исчезает.

Возможно начать так: на рассвете у устья одной из трехсот тридцати трех рек, впадающих в Байкал, произошел страшный обвал. Нависшая вершина скалы надломилась внезапно и упала с таким грохотом и свистом, что отзвуки этого падения докатились до другого берега моря.

Старик носит две медали за Русско-японскую войну и Георгия за войну 1914 года.

До июня 1941 года не носил – стеснялся.

27 декабря Бывает так: время точно останавливается. Кажется, нет никакого движения вперед. Это походит на потерю ощущения времени.

28 декабря

Месяц над Читой полный, светлый и упитанный.

К «Байкальской повести». Синь в распадках. Манящая даль.

Егор Егорович – молодой парень, охотник, – души не чает в Насте.

Люблю утро. Оно несет известия со всех фронтов. Жду, жду новых грозных событий. Под Сталинградом развернулась гигантская битва. Масштабы ее потрясают воображение. Нет слов, чтоб выразить и радость и гордость нашими людьми. Слышал, как на улице кто-то сказал: «Душа поет от таких известий».

Тянет на художественное, на большое. Мечтаю о «Строговых», о повести о любви, о пьесе.

30 декабря

К «Байкальской повести».

Разбуженные зычным грохотом в разных концах байкальского побережья, встревоженно поднялись люди. Из шалаша на песчаном мысу выскочил Епифан Подкорытов.

Настя отбросила коромысло с ведрами и долго стояла, прислушиваясь и не замечая, как набегающие волны обдают брызгами ее ноги.

Из желтенького домика научной станции выбежал Николай Петрович Бриллиантов и долго стоял не двигаясь.

Так продолжалось несколько минут, потом все эти люди, оказавшиеся в разных местах, направились по своим делам, оглядываясь, недоумевая и тревожась по поводу случившегося.

К сюжету: 1) обрыв скалы 2) тревога 3) поиски, что произошло 4) встречи 5) поиски друг друга 6) любовь: Настя – Егор – Николай 7) Люба-инженер 8) вести с фронта 9) тайные помыслы 10) у каждого свое 11) успехи начатого дела.

1 января 1943 года

1 час. 30 мин.

Вот и начался новый год. Что он несет мне? Каков-то он будет?

Мысленно обращаюсь ко всем своим родным и друзьям и шлю им лучшие пожелания.

Итак, новый год начался…

2 января

Новый год встретили уныло. Сидели с Иваном Ивановичем (поэт И.И. Молчанов-Сибирский) в комнате под сводами.

Когда ударило 12 часов, Ив. Ив. подал мне руку, и мы долго стояли взволнованные. Потом закурили и опять молчали. Мысли мои витали вдали, они были с А., и потому, что ее не было, хотелось тихо, как от обиды, заплакать.

Я говорил:

– Ничего, ничего, будет и на нашей улице праздник.

Ив. Ив. молча курил, устремив тоскливый взгляд в сторону.

Звезды над Читой какие-то зеленые. А на днях над восточной сопкой я видел звезду, которая была совершенно фиолетовая.

К «Байкальской повести».

Когда Байкал тих и гладок, небо в нем отражается, как в зеркале, отражение бывает настолько точным, что видно, как перемигиваются звезды.

Летом за Читой в одном распадке я видел вывороченные камни – валуны. Дождевые струи их издолбили, и они как в оспенных язвах. По бокам валуны поросли сизым, неживым мхом.

С высоты одной сопки виднеется озеро Кенон. В солнечный день озеро блестит в горах, как стекляшка, брошенная ребятишками в канаву.

12 февраля

Подполковник Т. рассказал:

– У меня два сына: Павел и Евгений. Первый 1922 года рождения, второй моложе. Оба в армии, на фронте. Павла убили в июне 1942 года. Подумали мы с женой – была она уже беременна – и решили: пусть родится еще сын. И сын родился. Назло врагам назвали его тоже Павлом. Русских не истребишь!

19 лет я в армии, а на войне непосредственно был три дня. (Ездил с делегацией на Халхин-Гол.)

Сын Евгений придет, спросит:

– Ну, как, батька, воевал?

Что скажу?

Поздний вечер двенадцатого февраля.

Граница. Совсем рядом притаился в темноте город Маньчжурия, с крупным гарнизоном японских войск. Сидим с Иваном Ивановичем в землянке. Тускло светит лампешка, с шумом топится печка.

Странно вообразить, что неподалеку другой мир, другие люди, все, все другое.

12 марта

Вчера возвращались из Соловьевска в Борзю. Пригласили участвовать в конференции по фольклору. Настроение стало более светлым, но вслед за этим узнал о тяжелых событиях, Харьков – Донбасс. Захлестнула горечь. А в Западной Европе без перемен.

Нет, видно, Россия, твоя большая судьба в твоих руках, и только ты одна можешь определить свое будущее.

Сегодня возвращаемся в Читу. Пасмурно. Скучны и безмолвны песчаные улицы Борзи.

Небо заволокло. Солнце, блестевшее днем, потонуло в какой-то поднебесной измороси. Степь желта, пустынна и сурова.

Сколько мне еще бродить здесь?

Мысли о повести «Забайкальцы» (доля солдата). Наблюдений все больше и больше.

25 марта

Ночью в сосновом лесу я слышал, как вверху с шумом проносился ветер, а внизу на земле было необычайно тихо и уютно.

Если б не искры, летящие из труб землянок, ни за что не поверил бы, что лежит здесь в крепком солдатском сне целая дивизия.

16 апреля

Ночь. Редакция. В промежутках между чтением полос пытаюсь размышлять. Пройдет еще три дня, и мне исполнится тридцать два года. Прожито уже много, а сделано еще так мало. Укоры совести охватывают меня.

Многое не сделал потому, что не сумел, не смог, не захотел, а больше потому, что жизнь устремилась в ином направлении.

Счастье жить в дни великих событий, но трудно это и для исполнения личных планов, жестоко трудно.

Такая жизнь принимает затяжной характер.

Странно, но задумаюсь, и необычна мысль, что я могу вдруг оказаться дома, в семье, лицом к лицу со своей работой.

Бывают моменты, когда начинаю как-то физически, кожей чувствовать все мерзости немцев. Сердце не выдерживает!

«Строговы» живут в сознании как особый мир. Чувствую себя всюду, как выходец из этого мира, вырванный из него временно обстоятельствами.

Чтобы жить интересно, нужно не терять горизонтов жизни, не суживать их до пределов собственных радостей и печалей.

19 апреля

Итак – 32. С какими мыслями я иду в 33-е путешествие? Трудно это выразить кратко. Мир полон противоречий, и то, что я вижу их истоки, – самое главное, что достигнуто мною.

Прожито 32, а я уже мысленно примеряю: что я смогу сделать, если проживу еще 20, а еще 30, а если еще 40 лет?

Мир широк, и его широта захватывает. Эта широта открывает многие интересные стороны, островки, на которые хочется проникнуть, дабы ощупать их своими руками.

Второе. Оно связано с семьей, прежде всего с женой и с дочерью, с родителями, с братьями и сестрами.

Пока я ничем не омрачил их существование, а хочется, чтоб я принес им что-то приятное и лучистое. И оттого, что не знаю, принесу ли, тревога мучает душу.

Третье. Надвигается зрелость. Ощущение этого в том горячем споре, который происходит в душе, когда размышляешь над различными проявлениями жизни.

Иду в 33-й год, полный мятежных дум, поисков, желаний и надежд.

Хочется прожить так жизнь, чтоб можно было сказать: многое хотел, но и многое сделал.

2 мая

Сегодня исполнилось 10 лет нашей совместной жизни с А. Мысленно обращаю взор в прошлое. Что ж, много приятных и радостных минут было пережито. Правда, бывали и недоразумения, которые отравили немало хороших дней.

С чистым взором и волнением вспоминаю о поездках в деревню, в Москву, в Ленинград.

За 10 лет чувство к А. окрепло, углубилось, сделалось устойчивым – и не вижу себя с иной.

На пороге нашего второго десятилетия загадываю много хорошего. Хочу от жизни, вправе от нее ждать большего счастья, чем она до сих пор мне давала. Это идет от какого-то внутреннего убеждения собственной полезности людям.

Конечно, верно и то: жизнь иногда все поворачивает по-своему. Разве можно с твердостью сказать, что не проделает она этого и со мной?

4 мая Когда раздумаюсь: хорошо чувствовать себя в романе, с героями. Страдания человека, равно как и его радости, настолько индивидуальны, что проникнуть в них другому, ощутить их глубину нелегко. И если это удается, чувствуешь: ты людей видишь, ты их знаешь, а они тебя нет. Приятно ощущение превосходства (хотя я не честолюбив).

1 июня

Из рассказов офицеров:

В одной кавалерийской части идут скачки. Присутствует генерал. Одна из лошадей, наездником которой является старший лейтенант, доходит до препятствия и останавливается.

Генерал кричит:

– Повторить!

Повторяется та же история. Тогда генерал приказывает еще раз повторить. Происходит то же самое.

Наконец, генерал подходит к лошади и, ругая наездника за неуменье управлять ею, садится в седло сам.

Лошадь мчится до препятствия и останавливается. Генерал повторяет маневр. Лошадь по-прежнему у барьера останавливается. Авторитет генерала на волоске. Тогда он выхватывает пистолет и стреляет лошади в ухо.

Идет лейтенант, навстречу капитан. Лейтенант подтягивается, переходит на строевой шаг и приветствует капитана. Капитан проходит, не поднимая глаз и не отвечая на приветствие. Лейтенант идет дальше, озлобленный, с мыслью, что никого первым не будет приветствовать.

Через минуту навстречу шагает раненый лейтенант, без руки. Первый лейтенант идет, не собираясь приветствовать встречного.

Вдруг однорукий лейтенант переходит на строевой шаг, и его единственная рука легко и грациозно взлетает к козырьку. Здоровый лейтенант смущается, отвечает неловко и шагает дальше, раздражаясь на самого себя.

1 июня Вчера шел под закат солнца дождь. Сквозь струйки воды багровое светило было мягким, доступным простому глазу, и казалось, что оно, подобно камню-валуну, лежит в долине.

7 июня

По утрам размышляю о войне, о своем месте в ней.

Думаю, как бы я стал вести себя перед лицом опасности. Трус ли я? Смел ли?

В конце концов прихожу к выводу, что умозрительно этого решить нельзя.

Очевидно, война, ход самой жизни подсказали бы, как наиболее целесообразно надо действовать.

Опасности боюсь, пока она не наступила. Перед ее лицом обретаю ясность и спокойствие. Это проверил на себе не однажды.

22 июня

Сегодня исполнилось два года службы в армии, многое уже стало областью воспоминаний.

Вспоминается 1941 год. Помню, ночью, во время дежурств, я подходил к большой карте, висевшей в отделе боевой подготовки, и с тревогой и болью думал: «Что же дальше, что дальше?»

Сегодня я тоже подошел к карте. Не глядя на нее, пережил совсем, совсем иное чувство. Надежды, самые радостные надежды наполняют мою душу.

Третий год в Забайкалье. Что он мне несет? Пытаюсь заглядывать вперед. Ощущения, которые были здесь, так пестры, так различны, что когда-нибудь, возможно (если будет на то судьба), что-то найду во всем этом свое, неповторимое свое.

31 июня

С Е. Волковым были в деревне Ивановке под Яблоновым хребтом. Были на игрище. Звенела гармошка, девки смеялись и пели, и казалось – нет войны.

Пахло гречихой и коноплей, и воздух был до того густ, что думалось – черпай его ковшом, как воду. Небо тоже было особенное, круто выпуклое, как перевернутая чаша, и звезды, отрываясь, не падали вниз, а перекатывались по небу как шары.

20 июля В центре России идет неслыханная битва. Курская битва. Все видела Земля Россия, но такого история не знает, Красная Армия истинно вошла в свою силу и мощь.

14 августа

Вокзал в Мациевской. К востоку – Тавын-талогой, к западу – мелкие сопки и распадки.

Ходили сегодня со Стрелецким по степи, видели, как живут люди, видели чужую землю.

Зной и ветер. Лежа на земле, слышал, как ветер несется: он несется с шепотом, и шепот этот какой-то ожесточенный и лихой, как всадник. Сколько еще бродить мне здесь?

Вдумываюсь в существование людей на этой суровой земле, пытаюсь осмысливать сам себя.

Дорогой по степи думал о романе: сражение нужно начать вступлением о мыслях Матвея. Он понимает, что сражение необходимо. Враг не разбитый – не уничтоженный враг.

Второе. Свои силы измерить. Дать врагу почувствовать их.

Идя по степи, вдруг необычайно ярко представил смерть Лизы. Стало страшно. (Лиза Костарева, моя племянница, учительница из родного села, доброволец Советской Армии, медсестра, погибла в боях под Сталинградом. У нее были перебиты ноги, и она истекла кровью на поле боя.)

15 августа

Ветер дует порывами, листья бешено трепещут, и кажется, вот-вот они, как стая птиц, взлетят в небо.

Разговоры со Стрелецким о семейном быте в войну. Желание, большое желание сохранить себя морально и телесно нерастраченным.

24 августа

Приехал проездом в один из гарнизонов.

Ночью тревога. Выстрелы, свист пуль, летящее пламя. Догадываюсь: еще одна стычка с японскими диверсантами, проникшими на нашу землю. А может быть, начало больших событий?

Вначале тревога, а потом ясность, готовность ко всему.

На улице дождь, уныло. Мысли о жизни, о доме, о дочке (ей завтра пять лет).

Разговоры с И. Луговским, А. Гайдаем, И. Бездудным и другими о нашей военной доле, о неизбежности крупных событий на Востоке.

31 августа Монголия. Землянка. Стол из ивовых прутьев. Беседы с бойцами.

10 сентября

Вчера состоялась капитуляция Италии.

Освобожден Донбасс!

Ощущение гордости за свою Родину.

15–16 сентября

Ночь. Дежурство. Взятие нашими войсками Нежина.

Восторг!

26 октября

Сегодня печатается в газете глава из романа «Строговы».

Иногда все сделанное кажется плохим и хочется отказаться от всего написанного, чтобы начать все сызнова.

28 октября

В вагоне лейтенант показал фотографию девушки. На обороте написано:

«На долгую память другу Ване от Вали Ст-кой.

Ваня, ведь все равно же волны света умчат меня куда-нибудь, так эта мертвая фигура напомнит слово не забудь.

11 августа 1943 года. Фотографировалась на ст. Шилка».

29 октября

Ветер со свистом. Утром снежок, перемешанный с песком и оттого сероватый, необычный.

Встречи с людьми и мысли о людях. Конюшня. Разбросанное сено. Ветер между зданиями. Маленький красноармеец – провожатый, в длинной не по росту шинели.

30 октября

В своей любви к человеку, снисходительности к нему я разучился (а может быть, и никогда не умел) презирать. Это тоже надо порой уметь, чтобы мелкие уколы жизни не причиняли боль сердцу.

Борьба человека с природой – вот одна из центральных проблем литературного творчества в Сибири. Здесь особенно близок нам Джек Лондон.

Неверие во мне живет ко всему, что было сказано по поводу моих произведений.

Меня хвалят, а я не верю, и больше того, мне почему-то бывает потом больно и горько.

11 ноября

Написал «Смоленского гостя». Не знаю почему, но пока я люблю этот рассказ трогательной любовью.

Ездили в Черемхово. Выступали на шахтах и заводах. За станками много подростков и женщин. Производит все это тяжелое впечатление. Работа идет круглосуточно. Ночь усугубляет трудности. Да, нелегко дается победа наших войск тылу. Отсюда до фронта тысячи километров, и кажется по напряженности жизни все рядом.

Из Шадринска (шахта) в Черемхово ехали на паре горячих лошадей. Они мчали так, что дух захватывало. Вокруг было темно, и от быстрой езды вьюжно.

16 января 1944 года

Шел в Чите в библиотеку. Мороз пробирает до легких. Дышать больно. Ветер хлещет. На улицах пустынно и уныло.

Вдруг мысли начали работать, и вся глава о гибели Маняши предстала, как на ладони.

Артем Строгов приезжает в Волчьи норы по поручению командования частей Красной Армии. (Слава о юксинской партизанской армии гремит.)

Морозный день. Куржак на деревьях. Он едет верхом на коне. Одет в полушубок, в шапку. За плечами мешок.

У поскотины пикет из ребятишек.

– Откуда?

– Издалека.

– К кому?

– В штаб.

Ребятишки незнакомые, может быть, из других деревень, а может быть, подросли и его не знают.

Через мост взгляд на долину. Видится круча, там были встречи с Маняшкой. Где она? Что с ней?

Лошадь от усталости качается.

В селе Артем спрашивает:

– Где штаб?

– На горе. В доме почты.

Едет. На доме – красный флаг.

– Куда?

– К командующему.

Заходит, глядит: Матвей Строгов.

– Тятя! Товарищ командующий!

Вечером дома расспросы. Набиваются мужики. Артем не утерпит, спросит о Мане.

В дверь заглядывает она сама, но уходит.

Анна чует, что сыну надо сходить к ней. Выручает его.

Тот уходит. (Куда? Додумать, где живет Маняшка.)