Текст книги "Соль земли"

Автор книги: Георгий Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Глава седьмая

1

Самолёт, сделав круг над зелёной тайгой, опустился на продолговатую поляну, сжатую с двух сторон лесистыми холмами.

Из посёлка со звучным названием Главная Гавань, расположенного в сосновом бору, бежали люди. Они размахивали руками, бросали вверх шапки, криками приветствовали пассажиров, выходивших из самолёта. Его появление всегда было в этом таёжном углу большим праздником. Самолёт привозил газеты, письма, кинокартины; с ним прилетали из областного центра лекторы, представители треста и различных ведомств, новые работники на лесоучастки, разбросанные по всему верхнему течению реки Таёжной.

Анастасия Фёдоровна вышла из самолёта последней. Она задержалась, договариваясь с командиром экипажа о возвращении в город. Вылет намечался на утро. Этот срок вполне устраивал Анастасию Фёдоровну. Вечером она предполагала произвести медосмотр рабочих, направлявшихся на плотах в далёкий рейс – в устье Таёжной, снабдить их аптечками, популярными медицинскими брошюрами, наставлениями о мерах первой помощи, поинтересоваться работой фельдшерского пункта, а наутро вылететь домой. Правда, где-то здесь, в этом районе, находился Максим. Он был, вероятно, в Притаёжном, у брата. Хорошо бы повидать мужа, Артёма с Дуней, но до Притаёжного было далеко, и Анастасия Фёдоровна старалась об этом не думать.

Когда она вышла из самолёта, вокруг него собралась уже толпа. Над поляной стоял говор. Пассажиров сразу же окружили, горячо расспрашивали о жизни города. Окинув глазами людей, Анастасия Фёдоровна увидела в толпе худенького сутулого старичка с обвисшими украинскими усами. Это был местный фельдшер Галушко.

– Демьян Романыч! Милый! – кинулась к нему Анастасия Фёдоровна.

Разговаривая в самолёте с командиром экипажа о вылете обратно, Анастасия Фёдоровна подумала: "Единственно, что меня может задержать, – это отсутствие Галушко", но фельдшер был на месте, и Анастасия Фёдоровна, увидев его, обрадовалась. Желание её как можно скорее вернуться домой имело свои причины: на днях у детей должны были начаться экзамены. Хотя дочка училась хорошо и для тревог оснований не было, Анастасия Фёдоровна всё-таки беспокоилась за неё. Учёбу девочка начала в Новоюксинске, где все военные годы, вплоть до приезда Максима, Анастасия Фёдоровна работала заведующей райздравом.

Галушко знал Анастасию Фёдоровну не первый год. Много раз они встречались в области на совещании работников здравоохранения. Кроме того, в годы войны Галушко изредка навещал Анастасию Фёдоровну в Новоюксинске, зная, что запасливая, распорядительная заведующая райздравом может ссудить его кое-какими дефицитными лекарствами и материалами. И хотя Главная Гавань входила в другой район, Анастасия Фёдоровна помогала старику всем, чем могла.

Из приказов по облздравотделу Галушко уже знал, что доктор Анастасия Фёдоровна Соколовская-Строгова назначена инспектором лечебного сектора. Поэтому, увидев Анастасию Фёдоровну, старый фельдшер не удивился её появлению и радостно пошёл навстречу. На всю огромную таёжную округу Галушко был единственный медик и, как всякий специалист, преданный своему делу, мучительно тосковал по разговорам на свои специальные темы. "Как хорошо, что она прилетела! Уж теперь я все свои вопросы и сомнения перед ней выложу", – подумал Галушко, приближаясь к Анастасии Фёдоровне.

– Милый Демьян Романыч! – торопливо заговорила Анастасия Фёдоровна. – Вы всё такой же! Ни капельки не постарели, стали даже свежее! А ведь не видались мы два года.

Анастасия Фёдоровна крепко сжала жилистую, сухую руку фельдшера, задерживая её в своей руке.

– Родная Анастасия Фёдоровна, бесконечно рад видеть вас! – воскликнул Демьян Романыч, снизу вверх заглядывая ей в лицо. – А вы ещё больше расцвели и похорошели. И лет вам ваших никак не дать! Ну, прежде всего поздравляю с возвращением мужа…

Они направились к посёлку. Когда аэродром и самолёт скрылись за лесом, выяснилось, что улететь утром Анастасия Фёдоровна не сможет: три дня тому назад с верховий Таёжной начался молевой сплав, и люди уже вышли в рейс.

– Как же это могло случиться, Демьян Романыч? В такой долгий путь рабочие ушли без медикаментов и медицинского осмотра, – обеспокоенно сказала Анастасия Фёдоровна.

– Осмотр был, – несколько обиженно ответил Галушко. – Я не зря получаю тут государственные деньги. А вот лекарствами снабдить людей я не смог. Задерживать отправку рабочих из-за лекарств я тоже не вправе. Люди вышли в плавание на пять дней раньше срока. У вас там, в области, не понимают, что ли, что люди сами вносят в жизнь серьёзные поправки?

– Ах, Демьян Романыч, как вам только не стыдно говорить такие слова: "У вас там, в области"! Да я в области работаю, как вам известно, без году неделя, – рассмеялась Анастасия Фёдоровна.

– Вот потому-то я и говорю вам об этом. Вы свежий человек там, и вам легче учесть требования низов, – с улыбкой сказал Галушко и, вздохнув, добавил: – Будем верить, Анастасия Фёдоровна, в счастье людей, которые ушли в долгий путь. Это крепкие, отборные люди, выросшие в лесу и в воде, и да минует их горькая участь болящих!

– О нет, Демьян Романыч, в счастье "на авось" я не верю. Это самое непрочное счастье. Давайте думать, как и где перехватить нам сплавщиков и сделать всё, что мы не сделали здесь.

Галушко посмотрел на Анастасию Фёдоровну с изумлением. Он многое слышал о её настойчивости, но никак не предполагал, что Анастасия Фёдоровна не отступит и в этом случае.

Вместо того чтобы идти к маленькому аккуратному домику медпункта, она направилась в сплавную контору. Галушко последовал за ней. Спустя час они вновь показались на улице посёлка. Шли они быстрее прежнего и разговаривали озабоченно. Возле домика медпункта Галушко покинул Анастасию Фёдоровну, и та ещё более торопливо направилась к почте. Тут она попросила у кассира бланк для телеграммы и поспешно, как давно обдуманное, написала:

"Высокоярск областной, научно-исследовательский институт, Марине Строговой.

Неожиданно командировка затягивается. Отправилась в тайгу. Прошу последить экзамены Оли, не забыть Серёжу. Целую. Настя".

2

К исходу дня Анастасия Фёдоровна с трудом передвигала ноги. Впереди устало вёл коня за повод мешковатый Галушко. Конь был нагружен высокой пирамидой из коробок и ящиков с лекарствами.

– Очень длинные у вас, Демьян Романыч, километры, – сказала Анастасия Фёдоровна жалобно.

– Теперь уже скоро, – отозвался фельдшер. – А насчёт длины таёжных километров вы справедливо заметили. От Главной Гавани до стана Лисицына считается пятнадцать – восемнадцать километров, да только счёт этот ведётся не по затратам сил человека. Километр асфальта и километр тайги – это величины для пешеходов неравнозначные. Видела, какая дорожка тут! На каждом шагу колоды, кочки, чаща. Одно надо обойти, другое перешагнуть, третье взять приступом – ведь на всё это нужны силы. Вот и выходит, что вместо пятнадцати километров мы прошли с вами по меньшей мере тридцать.

– Изнемогаю, Демьян Романыч, – чуть не плача, говорила Анастасия Фёдоровна, вытирая платочком потное лицо.

– А вы любуйтесь природой, любуйтесь, Анастасия Фёдоровна. Глядите, какая вокруг прелесть! Какие кедры! Я считаю, что нет прелестнее этого дерева. Охотники правы, назвав кедр "королём сибирских лесов". А посмотрите, какое сегодня небо: высокое, голубое…

Внезапно тайга огласилась громким лаем собаки.

– Ну вот мы и у цели! – бодро воскликнул фельдшер.

На тропу, тянувшуюся узкой полоской, с холмика навстречу им вышла девушка.

– Кто там, Уля? – послышался голос человека, скрытого за деревьями.

– Нет, тятя, не Алексей Корнеич, – упавшим голосом сказала девушка, разглядывая исподлобья незнакомцев.

Из всех дарований, присущих людям, Анастасия Фёдоровна обладала одним из самых ценных: она испытывала жгучий интерес ко всем, с кем сталкивала её жизнь. И оттого, что она обладала жаждой общения с другими, она сама становилась для них желанной и нужной.

Лисицын, увидев у себя на стане Анастасию Фёдоровну, насторожился. С первого взгляда он понял, что эта женщина из города и в тайгу её привела какая-то крайняя необходимость. Об этом прежде всего говорила её одежда: светлое пальто, перекинутое через руку, шёлковое зелёное платье. Всё, всё было нездешнее – городское, непривычное для глаза таёжника. Но зато в облике её чувствовалось что-то такое, что невольно располагало к ней. Её серо-синие глаза смотрели мягко, ласково и с приветливой пытливостью. Высокая грудь, яркий румянец, проступавший сквозь смуглую кожу лица, стремительные движения были признаком крепкого здоровья, которым обладала эта женщина.

– Здравствуйте, дядюшка, здравствуйте, милая девушка, принимайте незваных гостей, – торопливо, как человек очень занятый и спешащий по неотложному делу, сказала Анастасия Фёдоровна, сбрасывая с руки пальто на кучу дров, лежавших неподалёку от костра.

– Здравствуйте, хорошие люди! С доброй ли, с плохой ли вестью – садитесь. У нас всякий – гость, – пригласил Лисицын, про себя подумав: "Кто это такая? Уж не по Алёшиному ли делу заявилась? И где он сам-то затерялся?"

Увидев, что незнакомая женщина озирается, отыскивая место, где можно было бы сесть, Лисицын велел Ульяне принести из зимовья табуретку. Но женщина запротестовала, поспешно опустилась на чурбак и первым делом сбросила с ног туфли.

Галушко привязал лошадь к черёмуховому кусту, росшему у самой кромки берега, и подошёл к костру.

– Давайте знакомиться, – сказал он и подал Лисицыну руку.

Хотя на ногах у Галушко были мягкие бродни, удобные для дальних дорог, но годы брали своё. Он потоптался и сел прямо на землю рядом с Анастасией Фёдоровной, чувствуя предельную усталость.

Лисицын нетерпеливо посматривал то на Галушко, то на женщину.

– Откуда и куда путь держите? – спросил он и, вытянув худую шею, замер в ожидании ответа.

– Сплавщики, дядюшка, мимо вас не проходили? – в свою очередь, спросила Анастасия Фёдоровна и даже приподнялась, обеспокоенная мыслью: "А вдруг скажет, что уже прошли?"

Лисицын понял, что прибывшие на его стан люди никакого отношения к делам Алексея не имеют.

– Да нет, пока лес не проходил. Уля вот, дочка моя, была поутру на дальней курье, жерлицы осматривала, видела, как плотовщики по кольцам реки пробиваются. Ведь она, Таёжная-то, в этих местах как пьяная: то в одну сторону бросится, петель навьёт, то в другую кинется. От Главной Гавани до нашего стана не больше двадцати километров, а по реке в полтораста не складёшь. Да ещё перекаты да заломы. Тут рысью-то не проплывёшь… А вам что сплавщики-то? Не плыть ли уж куда вздумали?

– Нет, плыть некуда, а встретить людей необходимо, – сказал Галушко, выпрямляя ноги и опираясь спиной на чурбак, на котором сидела Анастасия Фёдоровна. – Медики мы. Это вот доктор из города, я – заведующий медпунктом в Главной Гавани. Люди ушли в путь без лекарств, не было даже ваты и бинтов. А вчера вот на самолёте докторша из города прилетела. Мы и кинулись, значит, сплавщикам наперерез.

Лисицын, выслушав фельдшера, украдкой взглянул на Анастасию Фёдоровну и с почтением подумал про неё: "Ишь ты! По ухватке видно, что умна". Потом он перевёл взгляд на Ульяну, многозначительно нахмурился и, понизив голос, произнёс:

– Ульянушка, дочка, гости с дороги. Ты возьми ведёрко, сбегай к садку, выбери стерлядочек покрупнее.

Ульяна неотрывно смотрела на Анастасию Фёдоровну. Доктор. Из города… Полёт на самолёте… Погоня за сплавщиками… Это был совсем-совсем другой мир: далёкий, таинственный, увлекательный. "Какая же она замечательная, смелая и красивая!" – думала Ульяна. Она не слышала, что ей говорил отец, но переспрашивать не стала: Ульяна и сама знала, что надо делать, когда на стан приходят гости.

Она взяла котелок, завороневший на смолевом дыму костра, длинный острый нож и быстро исчезла под яром. "Как же хорошо-то, что она пришла к нам! Дедушку полечит…" – проносилось в мыслях Ульяны. Светлое чувство радости словно омывало её душу. Ульяна понимала, что ей радостно не только потому, что доктор полечит дедушку, – что-то ещё радовало её.

Когда Ульяна через несколько минут возвратилась, Анастасия Фёдоровна сидела у костра одна. Отец и усатый фельдшер бережно снимали со спины лошади коробки и ящики и складывали их под навес на полку. Услышав шаги Ульяны, Анастасия Фёдоровна подняла голову, и Ульяна поймала её взгляд. Как и при первой встрече, этот взгляд был такой пытливый и ласковый, что казалось, он проникал до самого сердца.

– Как же вас зовут, милая девушка? – спросила Анастасия Фёдоровна.

Ульяна мгновенно залилась краской, вся душа её от этого проникновенного голоса незнакомой женщины встрепенулась.

– Ульяной зовут меня, а больше всё Улей, – давясь словами, едва слышно ответила она.

– Очень хорошо! Я люблю простые русские имена. Может быть, потому, что меня тоже зовут просто: Анастасия, Настя…

– Батюшки! Вот уж как назвали! – с искренним изумлением воскликнула Ульяна. Ей казалось, что эта женщина, поразившая её своей внешностью, должна была носить какое-то исключительное имя. Такие имена нередко встречала она в старых романах: Цецилия, Клеопатра, Анжелика…

– А что, разве не подходит ко мне это имя? – с лукавством в голосе спросила Анастасия Фёдоровна.

– Ну, конечно, не подходит. Красивая и умная, а зовут по-простому: Настасья, – улыбаясь одними глазами, сказала Ульяна.

Анастасия Фёдоровна засмеялась:

– Вот Ульяна – тоже имя простое, а уж не красавица ли вы?

Ульяна зарделась, но оцепенение, которое сковало её несколько минут тому назад, бесследно исчезло. Ей стало весело, и она рассмеялась звонко и непринуждённо.

– Вы, Уля, чем же здесь занимаетесь? Готовите отцу обеды? – спросила Анастасия Фёдоровна.

– Что вы! Обеды – это между прочим. Охочусь я, рыбачу. Осенью по чернотропью добываю белок, колонков, куропаток, рябчиков.

Рассказывая, девушка проворно исполняла своё дело: повесила котёл с рыбой на таган, подбросила дров в костёр. Анастасия Фёдоровна наблюдала за Ульяной с удовольствием – та делала всё быстро и ловко. Под ситцевым розовым платьицем угадывалось гибкое, сильное тело, проступали мускулы рук и упругая грудь.

– Не скучно вам жить в тайге? – поинтересовалась Анастасия Фёдоровна.

– Да кто же из охотников скучает в тайге? Тут только с виду однообразна, а присмотришься, прислушаешься – такая кипит жизнь – удивление!

К костру подошли фельдшер и Лисицын.

– Анастасия Фёдоровна, – обратился к ней Лисицын, – вы не попользуете каким-нибудь снадобьем старика нашего?

– О ком вы говорите? – Анастасия Фёдоровна, недоумевая, осмотрелась вокруг.

– Старик тут с нами живёт, Марей Гордеич. Он мне вроде родного отца. Да вот занемог…

Лисицын не успел договорить. Дверь избушки раскрылась, и все увидели Марея. Он был без фуражки, в длинной рубахе без пояса, в полушубке, накинутом на худые плечи. Анастасия Фёдоровна смотрела на старика, не отрывая глаз. Внешность этого человека поразила её. Старик был красив той особенной красотой, которая выпадает в старости на долю немногих.

– А я уснул, Миша. И приснилось мне, будто на стан к нам пришли незнакомые люди. Очнулся, глаза открыл, слышу за стеной чужие голоса. Лежу и никак не могу понять: не то это сон продолжается, не то явь…

– Явь, Марей Гордеич, да ещё какая! – воскликнул Лисицын. – Таких гостей у нас ещё никогда на стану не бывало.

– Нет лучше гостя в свете, чем добрый человек, – промолвил старик и, сделав два шага, остановился. – Мир вам и благоденствие, добрые люди! – слегка поклонился он Анастасии Фёдоровне и Галушко.

Необычность приветствия тронула Анастасию Фёдоровну, она поднялась и тоже поклонилась старику.

– Здравствуйте! – произнесла она громко. Ей хотелось добавить к слову "здравствуйте" что-нибудь такое, что могло бы сделать её приветствие более тёплым и сердечным, но подходящих слов не нашлось. Имени и отчества старика она не запомнила, а назвать его просто "дедушкой" ей показалось неудобным. Старик не походил на тот тип старых мужчин, для которых домашнее прозвище "дедушка" было вполне уместным. Он скорее напоминал убелённого сединами путешественника-исследователя или мыслителя.

– Это доктора к нам приехали, Марей Гордеич, – сказал Лисицын.

Старик не удивился, а только посмотрел на Анастасию Фёдоровну и Галушко испытующим взглядом.

– Кого же лечить здесь будете?

– Вас начнём лечить, Марей Гордеич, а потом сплавщиков лекарствами снабжать будем.

– Душевно благодарен вам. В жизни редко приходилось мне бывать у докторов, чаще всего сам себе доктором был, – задумчиво произнёс старик.

– Знобит вас? – спросила Анастасия Фёдоровна.

– Временами.

– Пройдёмте в помещение, я выслушаю вас, – Анастасия Фёдоровна взяла портфель – там лежал стетоскоп.

Марей и Анастасия Фёдоровна долго не появлялись. Рыба почти сварилась, и Ульяна сдвинула котёл с большого огня. Чайник с кипятком булькал, урчал, постукивал крышкой, как живой. Костёр изредка потрескивал, разбрасывая пахучий смолевой дымок. Галушко щурил глаза от дыма и наконец тихо задремал, свесив голову. Лисицын, вытягивая, как журавль, худощавые ноги, направился к реке. Там, склонившись над самой водой, росла смородина. Он вернулся с пучком смородиновых веток.

– Подбрось-ка, Уля, в чайник для запашка, – сказал он вполголоса, боясь нарушить покой фельдшера.

Ульяна взяла смородинник, отделила одну веточку, с хрустом изломала её на мелкие кусочки и бросила в чайник. Потом она принялась перетирать полотенцем посуду, стоявшую на полке под навесом.

Лисицын нетерпеливо поглядывал на дверь избушки, на спящего Галушко. Охотник вставал, садился, опять вставал, поправлял костёр, хотя в огне уже надобности не было. Наконец терпение его иссякло. Он подошёл к двери избушки, прислушался. Ну, так и есть: Марей что-то увлечённо рассказывал докторше о Синем озере! Лисицыну стало даже обидно. Он легонько постучал в дверь и, не дожидаясь, когда отзовутся, сказал:

– Кушать пожалуйте! Рыба готова, чай поспел.

– Идём, идём! – послышался голос Анастасии Фёдоровны.

Галушко очнулся и сконфуженно посматривал на Ульяну. От резкого толчка дверь избушки пронзительно взвизгнула, и оттуда вышла Анастасия Фёдоровна.

– Что у него? – привычным тоном спросил Галушко.

– Грипп, и очень затяжной… Нужно побыстрее перевезти Марея Гордеича в село, – сказала Анастасия Фёдоровна, подойдя к Лисицыну.

– Я давно ему об этом толкую. Там и доктор и больница, да не сразу его уломаешь.

– А что, Михаил Семёныч, вы могли бы сводить меня на Синее озеро? – вдруг, меняя разговор, спросила Анастасия Фёдоровна.

Лисицын растерялся. "Уж не думает ли она начать какие-нибудь поиски на манер Алёши? Опередит парня, и тогда всё пропало", – пронеслось у него в мыслях. Он задержался с ответом, обдумывая, как лучше поступить в этом случае.

– Я проведу вас к Синему озеру, – заметив колебания отца, предложила Ульяна.

– А что вас, извиняюсь, на Синее озеро потянуло? – скрывая под смешком тревогу, спросил Лисицын, подумав: "Неужели старик что-нибудь лишнее мог сказать?"

– Горячие ключи.

– Вон оно что! – с облегчением воскликнул Лисицын. – Нашу лечебницу от ревматизма захотели посмотреть? Доброе дело!

– Вы слышали об этих ключах, Демьян Романыч? – Анастасия Фёдоровна взглянула на фельдшера.

Галушко широко раскинул руки, закрыл глаза, и длинные усы его затряслись от смеха.

– А вы… вы их больше слушайте, они-то, охотнички, наврут вам с три короба. Горячие ключи!..

Лисицын сдвинул шапку набекрень, скосив глаза, неприязненно посмотрел на Галушко, грубовато сказал:

– Ты знаешь что, гражданин хороший, охотников не хули. Ты в нашем деле такой же тумак, как мы в твоём.

Анастасия Фёдоровна видела, что Лисицын задет до глубины души.

– А вы, Михаил Семёныч, не сердитесь на него. Уж такой он Фома-неверующий.

Ульяна скомандовала:

– Иди, тятя, неси скамейку. Перепреет рыба!

Лисицын пошёл в избушку, виновато поглядывая на Анастасию Фёдоровну и уже раскаиваясь за свои резкие слова, сказанные фельдшеру.

3

Тайга наливалась соками жизни. Гривы и косогоры покрывались травой. На черёмуховых и рябиновых кустах зеленела нежная листва. По шершавым стволам сосен, пихт и кедров текли струйки пахучей смолы. Воздух был насыщен запахом молодой земли: из логов, размытых ручьями, тянуло пресной сыростью суглинка, ранние цветы, пробившиеся у кореньев редких берёзок, источали приторную сладость, полусгнивший валежник испарял настой плесени, смоль разбрасывала щекотавшую ноздри горечь. Струйки свежего ветерка незримо перемешивали эти запахи, солнце согревало их, и они рассеивались по тайге терпким теплом весны.

Где-то в голубой выси неба над лесом плакал лебедь, оглашая тайгу своим надрывным зовом. Но здесь, на земле, никто не хотел внимать его тоскливой песне. Прячась в ветвях, дрозды, синицы, иволги, чечётки, рябчики, кедровки весело свистели, трещали, рассыпали дробь с такой яростью, будто хотели перекричать друг друга.

В этот лучистый день, радостно сиявший над омытой дождями тайгой, Анастасия Фёдоровна шла с Ульяной к Синему озеру. Ульяна шагала впереди, Анастасия Фёдоровна – вслед за ней. Она жила во власти запахов и звуков, чувствовала, как пробуждённая солнцем земля будоражит её кровь, наполняет душу неясным беспокойством. На плече Ульяны висело двуствольное ружьё, на спине – мешок с провиантом. Девушка была опоясана широким кожаным патронташем. Она шагала легко, свободно. Колоды и кочки она перепрыгивала без всякого напряжения, чуть взмахивая руками. Это движение гибких рук девушки всякий раз напоминало Анастасии Фёдоровне взмах крыльев птицы при взлёте. Во всей фигуре Ульяны, в её манере держать голову слегка приподнятой было что-то стремительное, как у ласточки, поднявшейся в просторы неба.

Они без умолку разговаривали. Часто оглядываясь, чтобы увидеть внимательное лицо и пытливые глаза Анастасии Фёдоровны, Ульяна рассказывала:

– А уж как радостно бывает возвращаться домой! Помню, один раз шла я из тайги с зимней охоты. Было это в начале марта. Под ногами свежий снежок, птички выпорхнули откуда-то из сугробов и трезвонили над головой. Солнце только поднялось. Подхожу к Мареевке и слышу: петухи поют, коровы мычат, повизгивают двери домов, на зерновом дворе гудит молотилка, перекликаются женщины… Ветерок тянет со стороны деревни, и я чую, как пахнет дымом, горячим хлебом и теплом домашним. И так мне от всего этого стало хорошо, радостно, что я живу, вижу солнце, землю, лес!.. Не помню, в какую минуту это случилось, а только залилась я песней. Так и по деревне прошла, с песней в свой дом вступила. Мама смотрит на меня, смеётся: "Ты что, Ульянушка, в такой радости? Или соболей добыла?" А у меня тогда, по правде сказать, и охота-то не очень удачной была.

Ульяна задумчиво помолчала, придерживая гибкую ветку крушины, передала её в руки Анастасии Фёдоровны, говоря:

– Глаза берегите. У нас один охотник выстегнул себе глаз вот такой веткой.

Анастасия Фёдоровна приняла ветку, а Ульяна продолжала:

– Это уж всегда так: из тайги домой, как на крыльях летишь. К деревне подходишь, а сердце колотится от радости. Я тут выросла. Каждую канавку знаю. А уж о людях и говорить не приходится: все тебе от мала до велика знакомы, да не просто знакомы, а вроде ты вместе с ними в одной семье выросла, и все они тебе самая близкая родня.

А только побудешь неделю-другую в тайге, вернёшься в Мареевку – и всё тебе в новинку. Подруги, с которыми росла, вместе в школе училась, и те такими желанными становится, ровно ты их пять лет не видела. Идёшь по улице – и каждый дом, кажется, смотрит на тебя и радуется. К клубу подходишь, а там уже собралась молодёжь. Замрёт тут сердце, и сама не знаешь, не то ты своими ногами поднялась на высокое крыльцо, не то тебя ветром туда занесло.

Поживёшь так дома несколько деньков и чуешь, в душу тоска начинает стучаться. Утром проснёшься, глаза не размыкаешь, лежишь, ловишь ухом каждый звук, и хочется, чтоб зашумел лес, чтоб зажурчали ручьи, чтоб птицы запели на все голоса.

Мама уж знает: раз не встаю с кровати сразу, ворочаюсь, значит, в тайгу манит. "Ну, что тебе не спится?" – спрашивает меня. "Припас, говорю, готовь, завтра в тайгу пойду".

И вот идёшь в тайгу. Знаешь тут на пути каждую тропку, каждый ручеёк, каждое деревце, а всё тебе опять в новинку. Избушка на стану – и та кажется уютной, тёплой. Ни на какие дворцы её в этот час не променяешь!

Переночуешь, а утром, чуть забрезжит рассвет, ты уже на ногах. Тятя мой хоть и знает, что я не послушаюсь его, а всё равно твердит: "Ты, егоза, далеко не ходи. Заблудишься, сгинешь. Нам тогда с матерью одна дорога: головами в омут!" Я успокаиваю его: "Ты не тревожься, тятюшка! Далеко я не пойду, а потом у меня же компас". А какое там "далеко не пойду". Об этом только и думаю! В том и жизни особая отрада, чтоб посмотреть места новые, невиданные…

Иной раз за день-то так умаешься, что на стан приходишь чуть живая. Думаешь: "Больше в такую даль калачами не заманишь. Пусть там хоть белки и колонки сами в мешок скачут. Не пойду – и всё". Да только мысли эти такие… Сама думаешь и сама не веришь себе. Отдохнёшь, придёшь в себя, и опять в душе что-то забродит. Ружьё – на плечо, если лежит снег – ноги на лыжи, – и только видели тебя!

Ульяна умолкла и долго шла с опущенной головой. Анастасия Фёдоровна не видела её лица, но она была убеждена, что девушка тихо, застенчиво улыбается сама себе, щурит зоркие, всегда настороженные голубые глаза.

– Ой-ой! Чего я только не пережила в позапрошлом году, вспомнить страшно! – продолжала Уля. – Закончила я школу, учителя и говорят мне: "Надо в город, в университет ехать". Мне и самой хочется учиться дальше. Да только как подумаю, что придётся тайгу и Мареевку из-за этого бросать, холодом меня с ног до головы окатывает. Но решилась всё-таки поступить на исторический факультет. Поехала в город, прожила там больше недели, экзамены вступительные сдала, а чувствую: нет у меня сил жить без тайги. Слёз сколько пролила, сознаться совестно!

Сбежала я из города, непутёвая! Приехала домой. Думаю: жить мне теперь опозоренной, отвернутся от меня и родители и подруги. А только зря так думала: мама с тятей обрадовались. Скучали они без меня. Подруги тоже. Как-то иду по улице, откуда ни возьмись – председатель нашего колхоза Терентий Петрович Изотов. Я хотела убежать от него, да скрыться некуда было. Он остановил меня, говорит: "То, что из университета сбежала, – это плохо. А то, что родные места любишь, свою профессию дорого ценишь, – за это хвалю! Повышенный план добычи пушнины получил наш колхоз. Есть случай доказать, что ты не девчонка, а настоящий охотник". Дала я тут слово председателю, что постараюсь. И правда, в том году в тятиной бригаде я не хуже старых охотников промышляла.

Живу себе, охотничаю, а мысли меня точат: "Нехорошо, что учёбу бросила, не дело это!" И стыдно мне от этих дум, и выхода найти не могу. А тут вдруг к тяте нагрянул его приятель, учитель из Притаёжного, Алексей Корнеич Краюхин. Молодой он ещё, а строгий. Боюсь я его… Как он зашёл, так сердце у меня и оборвалось. Спрашивает: "Почему бросила учиться?" У меня язык будто присох. Тятя за меня объясняет: "К тайге, к охоте она пристрастилась". Он посмотрел на меня, говорит: "Прошло время, когда охотники неучами были. Учиться нужно непременно. И для этого вовсе не обязательно ехать в город. Поступай, Ульяна, на заочное отделение. Будешь ездить в город два раза в год на зачётные сессии". "Ну, думаю, два-то раза почему бы не съездить?! И как это, думаю, я сама до сих пор этого не сообразила!" Написала я заявление, отдала его Алексею Корнеичу, а вскоре получаю из университета ответ: "Зачисляем вас согласно вашей просьбе. Экзамены сдавать не требуется, так как ваше дело о приёме на историко-филологический факультет отыскано и передано нам".

Вот так я и стала студенткой! Один раз зимой уже съездила в город. Наверное, скоро опять пригласят. Сколько забот мне теперь прибавилось!.. То надо письменную работу отсылать, то книг не хватает, надо в Притаёжное в районную библиотеку ехать, то зачётной сессии срок подходит, надо готовиться… Даже в клубе стала меньше бывать. Девчонки сердятся на меня. А Изотов Терентий Петрович сказал нашему комсоргу Веселову: "Вот тебе, Веселов, партийная директива: Лисицыну Ульяну оберегай. Пусть учится".

Теперь у нас в Мареевке появились новые заочники… Ну и разболталась же я!.. – неожиданно прервав себя на полуслове, с сердечной непосредственностью воскликнула Ульяна и, вытерев концом платка раскрасневшееся лицо, сказала о себе как о постороннем человеке: – Сорока ты, балаболка!

Анастасия Фёдоровна понимала, что нужно что-то ответить девушке, но говорить сейчас она ничего не могла. Простодушный рассказ Ульяны заставил думать её о себе, о своих делах и поступках.

Год тому назад Анастасии Фёдоровне исполнилось сорок лет. Она встретила эту дату с глубоким беспокойством. Сорок лет – это был конец большой и важной полосы жизни. Начался новый этап существования. Что в нём таилось? Анастасия Фёдоровна невольно присматривалась к сорокалетним женщинам, настороженно прислушивалась к самой себе, стараясь понять, какие новые, не изведанные ещё чувства и мысли рождаются в её душе. Вокруг немало говорили, что после сорока лет уменьшается радость жизни, блекнут её краски, ничто уже не поражает и не захватывает, как в пору юности. Человеческий мир со всеми его страстями и многообразием уже изведан и достаточно познан. Говорили, что зрелость – это не что иное, как спокойное, осознанное отношение к жизни. "Но неужели впереди такое бесстрастное существование? – с тревогой и недоумением спрашивала себя Анастасия Фёдоровна. – Нет, нет. У многих деятелей науки и искусства расцвет начинался после сорока лет!.. Но при чём здесь ты? Ты просто успокаиваешь себя поисками достоинств твоего возраста. Пустая затея! Сорок лет для женщины – это перевал к старости…" Этот голосок, вдруг просыпавшийся в глубине её сознания, точил её, как точит червяк дерево, – упорно и неотступно, день за днём: "Максима-то всё нет и нет. А тебе уже перевалило за сорок. Новые морщинки под глазами появились. Стареешь!.."

А стареть-то ей как раз и не хотелось! Да и не чувствовала она никаких перемен в себе.

Но всё-таки голосок делал своё дело: под его воздействием она изменяла своим желаниям, отступала от них, с жалостью сознавая, что время диктует новые, жёсткие правила.

С юности у неё были свои страсти, большие и малые. Среди них были и такие, которые считались уместными в двадцать, даже в тридцать лет, но в сорок лет они могли вызвать у многих улыбку. Анастасия Фёдоровна любила танцевать. Она знала бесконечное число мазурок, полек, вальсов, народных плясок. При каждом удобном случае, на семейных или дружеских вечерах, она танцевала увлечённо, с упоением, испытывая истинное наслаждение. Но когда Анастасии Фёдоровне исполнилось сорок лет, она перестала танцевать. Правда, с приездом Максима она почувствовала себя вновь молодой, но прошло не более недели, и к ней вернулось прежнее состояние. Проявлялось оно не остро, даже скорее глухо, но противоборствовать ему она не могла. "Тебе же перевалило за сорок лет, какие же теперь танцы? Людей хочешь смешить?" – останавливал её всё тот же голосок, и она гасила в душе желание, повинуясь этому тихому голосу, бывшему, как казалось ей, голосом её совести.