Текст книги "Соль земли"

Автор книги: Георгий Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

2

– Ну как концерт? – спросил Григорий.

– Ничего, – не отрываясь от книги, ответила Марина.

– Ты так долго, Мариночка, не открывала, что я вообразил, будто наши с тобой пенаты посетил некий желанный гость из тайги, – похихикивая, сказал Григорий, подразумевая, конечно, под "гостем из тайги" Краюхина.

В глазах у Марины потемнело, но она сдержалась и промолчала.

Григорий прошёлся по комнате и, отставив ногу вперёд, остановился. Марина посмотрела на его полные вздрагивающие ляжки, обтянутые брюками, и ощущение гадливости поднялось в ней. Сдерживать дальше свои чувства она уже не могла.

– Зачем подозревать других? Может быть, лучше посмотреть на себя? – сказала Марина с таким спокойствием и твёрдостью, что даже удивилась.

Он взглянул на неё, не понимая ещё, что таится за этим спокойствием, но необычный блеск её глаз озадачил его.

– Ты не сердись, Мариночка, на меня. Я не пошёл в театр не потому, что увидел письмо от этого улуюльского робинзона, – в конце концов я уже к этому привык. Великанов просил меня помочь ему вычитать с ним библиографию его трудов. Старик мечтает на очередных выборах в академии проскочить в члены-корреспонденты. Ну, сама понимаешь, не мог же я ему отказать.

Григорий проговорил это тем сладко-интимным, "домашним" тоном, который Марина особенно не переносила. Неожиданно для себя она вскочила с дивана и, отбрасывая книгу в угол, крикнула:

– Вор!

Григорий сразу сжался, отступил, но в тот же миг приосанился.

– Я не ожидал, Мариночка, что ты придёшь раньше меня. Я взял у тебя в столе двести рублей. Ты, вероятно, что-нибудь задумала приобрести? Видишь ли, поскольку старик позвал меня не в институт, а домой, я решил, что не будет зазорным, если я прихвачу закуски и бутылку коньяку. Старик любит выпить, и почему не сделать ему приятное?

Марина вся дрожала.

– Вы, вы, – задыхаясь, говорила она, – крадёте чужие мысли!

Бенедиктин сделал вид, что только теперь понял, о чём идёт речь. Хлопнув себя ладонью по лбу, он воскликнул:

– А! Да ты, оказывается, вон о чём!.. О статье!

Он быстро прошёлся по комнате, остановился напротив Марины, засунув руки в карманы, обиженно поднял плечи и сказал:

– Ну, знаете, Марина Матвеевна, другого отношения я ждал от вас к этому факту… Я ждал, что вы порадуетесь успехам младшего собрата… А вы эгоистичны до последней степени. – В голосе его послышалась дрожь, словно Марина и в самом деле незаслуженно обидела его.

– Я спрашиваю: кто разрешил воспользоваться материалами моей диссертации? – крикнула Марина.

– Ну, Мариночка, я очень прошу тебя успокоиться, – ласково-умоляющим голосом произнёс он. – Ты кричишь, негодуешь, а напрасно. Ты только выслушай меня, выслушай до конца, не ожесточайся.

Марина хотела выйти, но Григорий преградил ей дорогу и вдруг на самой высокой ноте, почти с визгом выкрикнул:

– Ну, я прошу тебя! У тебя ость сердце?!

Марина отступила. Что-то страшное было в этом визге.

Она вернулась к дивану, села в угол, обхватила голову руками, думая: "Как гадко, как гнусно!.."

Бенедиктин почувствовал, что достиг того, чего хотел, – погасил гнев Марины. Не теряя дорогих минут, он заговорил торопливо, увлечённо, но с придыханием, давая этим знать ей, что его сердце надорвано ещё на фронте, и пусть она с этим посчитается.

– Признаюсь, Мариночка, что допустил ошибку. Надо было гранки статьи показать тебе, но остановило другое. Хотелось, чтобы статья была для тебя сюрпризом. Ведь ты пойми, что она значит в моём положении… Человек без звания и степени публикует извлечение из большой работы. Ты посмотрела бы, как сразу изменилось ко мне отношение. Сегодня даже профессор Рослов остановился и поздравил…

– И тебе было не стыдно принимать поздравления? – не отнимая рук от головы, глухо спросила Марина.

– Нет, с тобой положительно невозможно говорить о разумных вещах! И потом, ты всё забываешь, – сказал Григорий и обиженно подобрал губы.

– А ты можешь не говорить, мне и так всё ясно. – Марина поморщилась, словно от боли.

– Ну нет: ты возвела на меня чудовищные обвинения и хочешь ещё, чтобы я молчал. Это бессердечно, Марина Матвеевна! Припомни, как было дело.

Поскрипывая ботинками, от отошёл к столу и встал в позу оратора.

– А дело было так: я разбирал твою диссертацию после перепечатки на машинке. Встретил это место. Вспомни, какой у нас произошёл разговор. Я тебе сказал: "Мариночка, ты вдалась тут в мою область – в геоморфологию". И ты тогда ответила: "Это результат твоего влияния". Было это? Было!

Марина опустила руки и в упор посмотрела на Григория. "Неужели он искренне говорит это, действительно верит своим словам или всё это от начала до конца рисовка, игра?" – думала она, перебарывая ожесточение, вспыхнувшее с новой силой.

– И дальше. Честно сказать, я не думал, что ты такая собственница. Наши отношения мне рисовались так: мой успех – твой успех, твой успех – мой успех. Уж я не говорю о том, что мы идём к коммунизму…

– Не приплетай, пожалуйста, коммунизм! Он тут ни при чём.

– Как же ни при чём? Коммунизм очень даже при чём. Он меняет все наши представления о собственности, открывает широкие возможности для взаимного духовного обогащения людей…

Григорий пустился в пространные рассуждения о том, какой силой становится научная мысль, движимая целым человеческим коллективом.

Марина слушала его болтовню и думала: "Что он – дурак или сумасшедший?" В разгар своих рассуждений Григорий скосил глаза на Марину, желая удостовериться, как она относится к его словам. Марина перехватила этот взгляд, и он сказал ей больше всех его слов. В глазах Григория была торжествующая усмешка. "Ещё не было случая, чтобы я но мог договориться, уломать, взять верх над тобой", – говорил его взгляд. И она поняла вмиг, словно озарённая вспышкой яркой молнии, что все его слова и поступки – всё это ложь и притворство.

Григорий не мог знать того, что происходило в её душе. Он смело проскрипел ботинками по комнате, остановился возле книжного шкафа и заговорил снова. Но успел он произнести лишь одну фразу: Марина изо всей силы ударила кулаком по валику дивана.

– Прекратите! Сейчас же прекратите! Вы совершили гнусность и ещё пытаетесь оправдать её коммунизмом! Я буду говорить с вами дальше только в парткоме и на учёном совете!

Марина вскочила с дивана и стояла выпрямившись, гневная и недоступная. Григорий взглянул на неё и понял: усилия его не оправдались. Оставалось одно: не щадить своего самолюбия. Он рухнул на колени, протянул руки и пополз к ней, бормоча:

– Ради лучших минут нашей жизни умоляю тебя – прости! Прости, прости!..

Он обнял её ноги, намереваясь вымолить прощения любой ценой, но Марина не могла слушать его. Она с силой оттолкнула мужа и пошла к двери.

Он посмотрел ей вслед и, ударившись головой об пол, захрипел, забился, изображая припадок.

Марина поняла, что это игра.

Бенедиктин до того был противен ей, что она даже не оглянулась и ушла, хлопнув дверью с такой силой, что с потолка на его лицо посыпалась штукатурка.

Глава одиннадцатая

1

Софья, одетая, лежала на кровати в своей комнате в состоянии страшного, никогда не испытанного с такой силой смятения.

Причиной этого смятения был случай, происшедший в тот же день в её комнате.

Около семи часов вечера Софья вернулась с работы. Она не успела ещё переодеться, как вдруг послышался звонок. Софья кинулась открывать дверь. Перед ней стоял, как всегда весёлый, белозубый и ясноглазый, Бенедиктин. В руках у него был пакет, завёрнутый в бумагу и перетянутый шпагатом, и неразлучная кожаная папка с золочёной надписью: "На доклад".

Бенедиктин быстро положил пакет и папку на круглый стол, подскочил к Софье и, прищёлкнув каблуками, поцеловал ей руку.

– Здравствуйте, здравствуйте, Софья Захаровна! Как ваше самочувствие? Как здоровье? Как движутся ваши дела? Очень, очень рад вас видеть, и именно сегодня, в день для меня до некоторой степени примечательный! – без умолку говорил Бенедиктин, поглядывая на себя в зеркало, стоявшее на деревянной подставке в прихожей.

– А папа уже вас ждёт, – сказала Софья, опасаясь, что разговор с Бенедиктиным может затянуться.

– Я бегу, бегу, – спохватился Бенедиктин, взял свой пакет и папку и заторопился по коридору на половину Захара Николаевича.

Чем отец и Бенедиктин занимались, о чём разговаривали, Софья не знала. Она пообедала с тётей Лушей, домработницей, и ушла к себе в комнату.

Около девяти Софья стала одеваться, чтобы снова отправиться в архив. Вот уже несколько недель каждый вечер она занималась разбором фондов переселенческого управления. Поиски уваровского акта, о котором написал ей Алексей, стали для неё неотложным делом. Она не задумывалась над тем, как сложатся её отношения с Алексеем, если акт будет найден, но ей казалось, что это вызовет какие-то важные перемены в судьбе Краюхина, что она, по своему великодушию, считала сейчас самым главным.

Софья складывала необходимые бумаги в портфель, когда послышался громкий, оживлённый разговор отца и Бенедиктина. "Пусть он уйдёт", – подумала Софья и присела на стул. Приближаясь, голоса становились всё громче, и Софья поняла, что отец и Бенедиктин идут к ней.

Дверь отворилась. Отец держал под руку Бенедиктина. Они оба были раскрасневшиеся, взлохмаченные и возбуждённые. Баки Захара Николаевича взъерошились, пенсне болталось на чёрном шнурочке. Софья поняла, что они выпили, и с неудовольствием подумала о Бенедиктине: "И зачем он пил с ним? Знает же, что у папы не в порядке печень".

– Соня, ты виделась с Григорием Владимировичем? – шумно дыша, спросил Захар Николаевич.

– Ну конечно, папа, виделась.

– А мы чуть-чуть выпили. Григорий Владимирович где-то добыл бутылочку венгерского коньяка. С лимоном и сахаром это божественный напиток.

– Напрасно ты пил, папа. Кроме вреда, это тебе ничего не принесёт.

– По такому поводу, Соня, я не мог отказаться…

Великанов говорил с трудом, стоял, пошатываясь. Чувствовалось, что хмель одолевает его.

– Иди, папа, отдыхать, – настойчиво проговорила Софья.

– Пойду, пойду, Сонюшка, – послушно согласился Захар Николаевич.

Софья хотела проводить отца, но Бенедиктин вежливо отстранил её.

– Не беспокойтесь, Софья Захаровна.

Поддерживая профессора, Бенедиктин открыл дверь и через просторную прихожую и узкий коридор, деливший дом на две половины, повёл его в кабинет.

Софья стояла озадаченная: одеваться или подождать, когда уйдёт Бенедиктин? Пока она думала об этом, тот стучался уже к ней в дверь.

– Я вас не отрываю от работы? – учтиво осведомился Бенедиктин, войдя в комнату.

Софья поняла, что он намерен задержаться.

– Собственно… Я собиралась идти на заседание… но… всё равно уже опоздала, – смущённо сказала Софья, приглядываясь к Бенедиктину, не слишком ли он пьян.

– Тем лучше, Софья Захаровна! У меня сегодня необычайный день, и я почту за счастье провести вечер с вами, – усаживаясь в кресло, возбуждённо говорил Бенедиктин.

– Вы что же, сегодня именинник? – спросила Софья, придвигая своё кресло к столу и чувствуя, что вечер у неё пропал.

– Более чем именинник, Софья Захаровна!

– Вы, вероятно, получили какую-нибудь правительственную награду?

– Нет, что вы! И, честно сказать, награда меньше меня взволновала бы. Как-никак я на фронте не раз переживал это состояние. – Он чуть выдвинул левое плечо: на лацкане пиджака в два ряда поблёскивали разноцветные ленточки орденов и медалей.

– Ну, в таком случае я теряюсь – не знаю, что у вас за праздник, – засмеялась Софья.

Бенедиктин посмотрел на неё взглядом, полным торжества, и не спеша осторожно развернул свою папку.

– Сегодня уместно, Софья Захаровна, припомнить один наш разговор. Кажется, в этой же комнате вы вселили в меня непоколебимую веру в успех.

Заметив удивление и растерянность на лице Софьи и испытывая удовольствие от этого, Бенедиктин в столь же загадочном тоне продолжал:

– Не кто-нибудь другой, а вы первая сказали мне слова дружеской поддержки. Как сейчас, помню наш разговор. Я: "Кто он, Бенедиктин? Чернорабочий от науки, каких сотни и тысячи. Пока такие люди, как он, не щадя жизни, спасали отечество, многие устраивали своё благополучие, получали под шумок степени и звания". Вы: "Не терзайтесь, Григорий Владимирович. Степени и звания – дело наживное. Верю, что и у вас будут и звания и степени, будет известность в научном мире".

"Неужели я говорила такие слова?" – подумала Софья. Бенедиктин уловил её колебания и, в упор глядя на неё, спросил:

– Теперь вы вспомнили наш разговор?

Софья чувствовала, что Бенедиктину очень хотелось, чтобы она ответила утвердительно. "По-видимому, что-то было сказано в этом духе, – мучительно старалась вспомнить Софья, но слов: "У вас будут и звания и степени, будет известность в научном мире", – я не могла сказать!" – думала она.

Видя, что Софья напрягает память, Бенедиктин покровительственно засмеялся:

– У вас поистине девичья память. Я вам помогу: вы говорили это весной, когда мы вместе ездили на вечеринку.

Софья пожала плечами.

– Возможно, и говорила, но я всё-таки не помню.

– Да разве вам обязательно помнить? – подхватил Бенедиктин. – Важно то, что я запомнил. Ваша вера воодушевляла меня…

– Вы мастер преувеличивать.

– Думайте как угодно, Софья Захаровна, но я говорю то, что чувствую… – Бенедиктин так пристально посмотрел, что Софья покраснела.

– Но что всё-таки у вас произошло? – спросила она, желая скорее изменить направление разговора.

– Я рад, Софья Захаровна, первые два экземпляра моего скромного труда оставить в этом доме, – торжественно произнёс Бенедиктин, вытаскивая из раскрытой папки том "Учёных записок". – Первый экземпляр я вручаю по праву вам. Второй экземпляр я уже вручил Захару Николаевичу. И тоже по праву. Если вы были мобилизатором моих эмоций, то Захар Николаевич подобен гранильщику. Он шлифовал мой мозг.

– Вы поэт, – усмехнулась Софья.

– Поэт? Да. Поэт – это человек, влюблённый в жизнь. Я тоже влюблён. Влюблён в ваш дом, который для меня стал близким и родным…

Голос Бенедиктина понизился до шёпота. Софья опустила глаза, сжалась от смутных, тяжёлых предчувствий. У неё родилось такое ощущение, будто Бенедиктин тащит её в какую-то бездну. Ей захотелось от страха перед этой бездной крикнуть, но Бенедиктин вновь заговорил обычным голосом:

– Вы не судите меня строго. Я сегодня счастлив, а человек в этом состоянии глупеет. Вот ваш экземпляр. – И, привстав, он подал ей раскрытый том "Учёных записок".

Над заголовком его статьи аккуратным, старательным почерком было выведено: "Софье Захаровне. Как путеводная звезда в открытом море ведёт капитана сквозь бури и шквалы к заветной цели, так ваш образ ведёт меня вперёд по трудной, каменистой дороге к сияющим вершинам науки".

Софья прочитала надпись и не могла не засмеяться.

– Какая высокопарная шутка!..

– Это не шутка, Софья Захаровна.

– В таком случае, Григорий Владимирович, вы человек, лишённый юмора.

– Высокопарность тогда смешна, когда она не равнозначна чувствам. Тогда это пустая оболочка, красивая ветошь.

– Потом, мне кажется, вы ошиблись: вместо слов "Софье Захаровне" здесь должны быть слова "Марине Матвеевне".

И тут произошло то, о чём раньше Софья постыдилась бы даже подумать. Бенедиктин бросился к ней, схватил её руки и стал горячо целовать. Потом он поцеловал её в лоб и быстро удалился.

С минуту Софья сидела в оцепенении. Она смотрела на дверь, в которой только что мелькнула крепкая шея и широкий стриженый затылок Бенедиктина, и не верила ещё: да точно ли всё это произошло? Не показалось ли ей? Нет, не показалось. Кожа ещё сохранила ощущение от прикосновения его горячих и влажных губ.

Софья встала, подошла к зеркалу. И когда она взглянула на себя, чувство острой обиды словно обожгло её. "Как он посмел? Разве я давала ему повод вести себя так?! Наглец, ах, какой наглец!.. Обворожил папу, втёрся к нему в доверие и теперь играет в любовь со мной". Обида перерастала в возмущение. "Напишу ему записку: "Я решительно не желаю знать вас. Идите прочь! Запомните: в наш дом вам путей нет". Но через несколько секунд Софье уже казалось, что писать записку Бенедиктину бессмысленно. "Позвоню Марине Матвеевне и чистосердечно, как подруге и старшему товарищу, расскажу обо всём. Пусть-ка он попробует заниматься такими делами дальше", – проносилось у неё в мыслях.

"Позвоню Марине Матвеевне" – легко сказать! Да хватит ли у тебя сил начать разговор?" – думала Софья минуту спустя, чувствуя, что язык её онемеет, едва только она услышит голос Марины.

"Но что же делать? Что делать?.." – спрашивала себя Софья. Она то ходила по комнате, то садилась в кресло, то бросалась на кровать. "А если просто не замечать его? – продолжала разговаривать сама с собой Софья. – Попробуй-ка не заметь его! Это не Алексей. Он будет напоминать о себе ежечасно, ежедневно. Он вымотает всю душу…" Нет, она решительно не знала, что делать!

"Но почему ты о нём так нехорошо думаешь? Ведь может же у него быть к тебе настоящее чувство? Почему ты отказываешь ему в этом? Любишь же ты Алексея? А разве он отвечает тебе горячей взаимностью?" Эта мысль была совершенно новой. Она невольно настраивала Софью на сочувствие к Бенедиктину. На миг ей показалась недозволительной та резкость, с которой она думала о нем. "Пусть себе увлекается. Разве ты не девушка и разве тебе не приятны признания мужчин? Пойми, что на то и дана молодость".

Стараясь успокоиться, она вновь начала размышлять обо всём происшедшем. Софья хотела совладать со своими чувствами и мыслями, но оттого, что они противоречили друг другу, ей это не удавалось, и она с отчаянием думала о себе как о человеке слабовольном и нервном.

Уснула она уже под утро, так ничего и не решив.

2

Софья поднялась с головной болью. В широкое окно вливался яркий солнечный свет нового летнего дня. Непогашенная лампочка под зелёным абажуром в форме гриба светилась тускло и походила на масляное пятно. Софья выдернула провод из розетки и подошла к зеркалу.

Она думала, что увидит своё лицо припухшим, измятым, со следами слёз, но сверх ожиданий ничего этого не обнаружила.

От матери-грузинки Софья унаследовала серые бархатистые глаза, густые чёрные брови, почти сходившиеся у переносья, длинные чёрные косы, нежную смуглость кожи, прямой нос с горбинкой и энергичные, немного пухлые губы.

Софья считала себя некрасивой. Ей казалось, что её внешность портит излишняя сухощавость лица, так не шедшая к её полным покатым плечам и высокому росту. Но она знала, что многие считали её красавицей. Лицо её действительно было таким, на которое хотелось смотреть. Оно открывалось не сразу, а как бы постепенно, и люди, из числа даже давно знавших Софью, вдруг замечали: "Какие редкие глаза у Великановой. Глубокие, мягкие… Смотришь в них, как в озёра".

Наступление утра всегда радовало Софью. Каждый день приносил ей что-нибудь новое: либо она находила какой-нибудь интересный документ, либо получала из того или иного научного учреждения справку по вопросам археологических изысканий, проходивших на территории Сибири. А главное было в том, что она жила в состоянии напряжённого ожидания удачи. В последнее время она усердно искала уваровский акт, значение которого для судьбы Алексея, может быть, даже преувеличивала.

Но сейчас, стоя перед зеркалом, она не ощущала обычного приподнятого настроения. От встречи с Бенедиктиным на душе остался неприятный осадок. Вяло и с тоской она подумала о подвалах, набитых пропыленными бумагами. Потом, пристально осмотрев себя, мысленно сказала: "Глаза, брови, нос, волосы в отдельности хороши, а вместе плохо! А всё губы! Будь они чуть потоньше!" И она почти со злостью прикусила белыми ровными зубами нижнюю губу.

Софья не любила это настроение, которое хотя и не часто, но всё-таки бывало у неё. Каждый раз она старалась вырваться из-под власти щемящего неудовлетворения собою и выровнять своё самочувствие. И теперь, бесцельно походив по комнате, она распахнула окно, глубоко вздохнула, закинув руки за голову, и подумала о себе как о постороннем человеке: "Что ты раскисла? День-то какой!"

И тут она услышала голос Бенедиктина. Он доносился из сада. По-видимому, Григорий Владимирович совершал вместе с отцом утреннюю прогулку. "Он уже опять тут! И когда успел? Времени всего восемь часов", – удивилась Софья.

Первым её желанием было закрыть окно и задёрнуть штору. Но желание это было до того мимолётным, что она не успела исполнить его. "Пусть себе идёт. Интересно, какими глазами он посмотрит на меня", – подумала она.

Бенедиктин шёл рядом с отцом. Он был в белом чесучовом костюме и в лёгкой шляпе из жёлтой соломки.

Освещённый лучами солнца, пробивавшимися сквозь листву, он напоминал Софье английского учёного, посетившего однажды дом отца. Для полного сходства с иностранцем ему не хватало только трости с тяжёлым набалдашником и серебряной росписью. "Какой он, однако, эффектный", – отметила про себя Софья, сама не зная, чего в этом замечании больше: одобрения или порицания.

Увидев Софью, Бенедиктин остановился и отвесил глубокий поклон:

– С добрым утром, Софья Захаровна!

Софья кивнула головой и отошла от окна. В глазах Бенедиктина была ласковая усмешка. Софье почему-то стало страшно. "Он не даёт мне проходу", – подумала она. Но страшно было одно лишь мгновение, потом у неё родилось другое ощущение – приятное и будоражащее: она, по-видимому, очень, очень ему нравится.

Софья ещё посмотрела на себя в зеркало, улыбнулась: "А недурна всё-таки!" – и почувствовала, что настроение её вдруг стало лучше.

Она быстро позавтракала и отправилась на работу. День обещал быть душным и знойным. Солнце уже припекало, и асфальт на тротуарах становился горячим. По обыкновению, она шла пешком. После прогулки по людной, шумной улице, под горячими лучами приятно было войти в прохладные коридоры и полутёмные залы архива и оказаться наедине с кипами неразобранных бумаг.

Чувство глубокого волнения появлялось в душе Софьи всякий раз, когда она вытаскивала с длинных полок перевязанную шпагатом новую папку. Не раз ей приходилось слышать, что архивная работа – это мёртвое дело, далёкое от живого потока жизни. Ничего более несправедливого она не могла себе вообразить. Для неё эти бумаги воскрешали эпохи, судьбы людей, и временами она до того проникалась страстями прошлых лет, что ей казалось, будто и сама она живёт в то далёкое, давно минувшее время. Особенно было приятно, когда она, познав то или иное событие, могла оценить его со стороны, с позиции уже прошедших лет и видела не только истоки, породившие это событие, но и всю внутреннюю механику, двигавшую им. Ей были понятны достоинства и пороки людей, их ошибки и заблуждения, мотивы их стремлений и поступков. И тогда она отчётливо и с гордостью ощущала свою эпоху, которая в соотношении с другими временами рисовалась ей огромной вершиной, возвышавшейся над необозримым полем жизни.

Софья зашла в свой кабинет, надела тёмный халат и по винтовой лестнице спустилась в подвальный этаж, забитый кипами бумаг. Всё это нужно было тщательно просмотреть, систематизировать, первостепенное отделить от малозначащего. Среди бумаг могли быть сокровища, неоценимые для науки. Софье нужно было не только проявить терпеливость и тщательность – от неё требовалось, чтобы она была настоящим представителем своего времени, которое лишь одно могло подсказать, что важно, а что несущественно.

Уже несколько месяцев Софья работала над разборкой церковных архивов. В толстых стандартных книгах шли бесконечные записи церковного имущества, средств, поступавших на нужды церквей от верующих, приводились бесконечные списки родившихся и умерших, перечислялись фамилии церковных старост, и всё это за многие десятилетия.

Но и среди этих однообразных записей Софья отыскала несколько крайне важных для неё строк. В одной из книг, в перечне молебнов, отслуженных священником по случаю различных событий, была запись о молебне на поле крестьянина Власова Егора, сына Петрова. Что же это был за молебен на поле одного крестьянина? По какому поводу он был отслужен? Софья вчитывалась в корявые, выцветшие строки, но ответа найти не могла. Тогда, полистав ещё несколько книг, на что ушла целая неделя кропотливого и напряжённого труда, Софья наткнулась на разгадку. Тем же корявым почерком было записано, что в церковь поступило от Власова Егора, сына Петрова, для выпечки просфор два пуда муки из первого обмолота впервые взращенной в "сих краях богоданной пшеницы".

Так вот почему на полях Власова Егора, сына Петрова, был молебен!

Софья установила год, в который происходил этот молебен, а потом сверила его с последними данными исследований. На целых тридцать лет раньше, чем указывалось в исследованиях, Власов Егор сеял в этих краях пшеницу! Не менее важной была и другая сторона факта: Власов Егор сеял пшеницу на сто пятьдесят километров севернее, чем сообщали исследователи.

Ради такой находки стоило рыться в скучных церковных архивах!

Привлекла внимание Софьи и вторая находка: не то дневник, не то записки какого-то безыменного дьячка. Софье но удалось узнать, из какой среды происходил дьячок, но по характеру записок чувствовалось, что принять церковный сан его заставила нужда: дьячок был совершенный атеист. С юмором, а местами с издёвкой он описывал проделки попа, нередко глумившегося над верующими. Вторая половина записок была посвящена любви к дочери попа. Поповна не разделяла чувств дьячка. Записки были полны горечи и пессимизма. Трагической оказалась судьба автора записок. Чьей-то бесстрастной рукой на обложке было написано: "Помер от усердия к питию водки".

Софья долго сидела над полуистлевшей тетрадью, и ей живо представилось глухое, далёкое сибирское село, занесённое сугробами снега, бедная бревенчатая церквушка и жалкая одинокая жизнь молодого дьячка.

Софья вытащила с полки тяжёлую запыленную кипу, щёточкой осторожно смела с неё пыль и поднялась на второй этаж в кабинет.

– Ну, посмотрим, о каких житейских страстях поведаете вы, – сказала она, развязывая папки с бумагами. Проводя дни в одиночестве, среди бумаг, она привыкла думать вслух.

Но, едва раскрыв первую папку, Софья решила, что ей предстоит провести много скучных часов. Перед ней был архив улуюльских староверческих поселений. И в самом деле: с первой же страницы начались перечисления имущества скита, записи заготовленных староверами ягод, грибов, кедровых орехов. В других папках Софья обнаружила копии различных деловых бумаг. Тут были сделки с купцами на поставку скиту муки, восковых свечей, топоров, лопат.

Между скитом и купцами шёл бойкий товарообмен, очевидно обоюдовыгодный.

Вдруг взгляд Софьи упал на чётко выведенное чёрной тушью слово: инженер. Далее шла витиеватая, с узорами подпись. Среди штампов торговых домов и подписей купцов и приказчиков это слово насторожило Софью. Невольно привстав, Софья взяла лупу и склонилась над продолговатым листком синей бумаги. Небрежным почерком на листке было написано: анализ руды (эти слова были выделены в заглавную строку и подчёркнуты).

Прочитав бумагу до конца, Софья узнала, что на чугунолитейном заводе купца Кузьмина было произведено испытание руд, доставленных в ящиках из Улуюльского скита. В табличке, помещённой над подписью инженера, приводились результаты исследования. Фамилия инженера долго не поддавалась разгадке, но Софья не отступила и всё-таки прочитала её: Э. фон Клейст.

Эту фамилию немецкого инженера она встречала в других бумагах. Э. фон Клейст выполнял заказ по отливке столбов и решёток для вновь строящегося собора.

Догадываясь, что она нашла документ большой важности и боясь ещё поддаться чувству радости, она несколько раз перечитала анализ. "Если даже результат исследования неудовлетворительный, то ведь важен сам факт", – думала она, всматриваясь в цифры анализа. Ей захотелось позвонить отцу и спросить его, как он оценивает результаты исследования, но через минуту Софья передумала: "Как только папа узнает, что это связано с Улуюльем, он сразу утратит объективность".

Софья направилась к директору архива. Он был сведущим человеком не только в истории.

По словам директора, анализ показывал довольно высокое содержание железа в улуюльской руде, несмотря на примитивные способы её исследования. Он посоветовал Софье проконсультироваться с отцом.

Софья принялась листать бумаги. Но работа на ум не шла. Её подмывало сейчас же сбегать на телеграф и послать Алексею телеграмму. Но вскоре она передумала: что Алексею даст телеграмма? Уж лучше пусть узнает о находке по почте на два дня позже, но зато со всеми подробностями.

Не теряя ни одной минуты, она взяла чистый лист бумаги и написала Алексею письмо. Вначале Софья намеревалась отправить его после окончания работы, но ждать так долго у неё не хватило сил. Предупредив, что уходит на полчаса, она заторопилась на почтамт.

– Я вас очень попрошу проследить, чтобы письмо ушло сегодня, – сказала Софья девушке, принимавшей на почте корреспонденцию.

– Не беспокойтесь. Сейчас же я передам в экспедицию.

Девушка участливо смотрела на Софью и сдержанно, чтобы не обидеть её, улыбалась. Софья про себя подумала: "Ты думаешь, что в письме говорится о любви, а там речь идёт о железе".

По дороге в архив Софья вспомнила об этом противопоставлении – любовь и железо, и ей стало смешно. Так с улыбкой на губах она и шла по улицам.

Вернувшись в архив, Софья уже не могла сосредоточиться. Принялась было звонить отцу и Марине, но их телефоны безмолвствовали. Только за час до окончания занятий ей удалось дозвониться в институт.

– Ты знаешь, папа, у меня сегодня редкий день… – И она рассказала о своей находке.

– Ну, Сонечка, это всё забавы. Староверы такие же сочинители, как и наши современные охотники, – ответил Великанов, но по тону его голоса Софья поняла, что он озадачен. – Завтра утром я заеду в архив и посмотрю найденный документ.

Только теперь, когда ощущение радости, вызванной важной находкой, прошло, Софья задумалась над смыслом документа, который она обнаружила. Ей припомнились слова Алексея о том, что между профессором Великановым и им, аспирантом Краюхиным, существует не просто неприязнь, а состояние принципиальной борьбы. Алексей в данном случае выражал не только своё личное отношение к позиции профессора Великанова – за ним стояли новые силы.

"А ведь может же так случиться, что папа проиграет в этом споре. И тяжко ему будет признавать это, и ещё горше – переучиваться", – размышляла Софья. Ей вдруг стало жаль отца. "А прав-то будет Алексей! Твой любимый Алексей!" – пронеслось у неё в голове. Но странно, эта мысль не уменьшила её боли за отца.

Впервые Софья с такой силой почувствовала, что жизнь не позволит ей занимать двойственную позицию, как было до сих пор. Всё время она стремилась примирить Алексея с отцом. Но ведь это только слова! А на деле? Не щадя времени, она искала уваровский акт. А что такое уваровский акт? Это удар по взглядам отца. А сегодняшняя находка? Если староверы действительно не подсунули руду, а взяли её в недрах Улуюльского края, то что же остаётся делать профессору Великанову? Признать себя побеждённым?