Текст книги "Иду к людям (Большая перемена)"
Автор книги: Георгий Садовников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Георгий Михайлович Садовников
Иду к людям (Большая перемена)
ОТ АВТОРА
Да, герои повести те же, что и в многосерийном фильме «Большая перемена», где я был автором сценария. Это и юный учитель истории Нестор Петрович Северов, и Ганжа, и Светлана Афанасьевна, Леднёв и его дочь Нелли, и Петрыкин с Ляпишевым. В повести всё будто бы так, как в фильме, и в то же время не так. И несколько по-другому складываются отношения Нестора с Полиной (в повести она названа Линой), Светланы Афанасьевны с Ганжой… В повести у Северова и шире круг учеников. Ведь он преподаёт не только в своём «сумасшедшем и замечательном девятом „А“», но и ведёт историю в шестом, седьмых и восьмых классах, и параллельных девятых. И в каждом из них тоже непростые питомцы.
Фильм смотрят уже более четверти века. У него миллионы поклонников, но мало кто знает, что его сценарий был написан по моей же повести «Иду к людям», впервые изданной ещё в 1962 году, в хрущёвскую оттепель. В ту пору библейский призыв: «Возлюби ближнего своего» – стал знаменем многих молодых писателей. Его исповедовали и исповедуют и по сей день многие атеисты, они-то уверены: этот девиз возник задолго до написания и Старого, и Нового Заветов. В пору своей молодости автор и сам принадлежал к их числу. Словом, эта важная для него тема главенствует в повести, а лет через десять она перетекла и в фильм «Большая перемена». Однако не всё из литературной основы вошло в сценарий сериала, какие-то эпизоды остались «за кадром». Что-то из вошедшего было переиначено – «переведено» на язык кинематографа. Как известно, не всё написанное в прозе может быть воплощено на экране. В эту редакцию повести включено и то, что было предложено режиссёру, но не вошло в сценарий, – не умещалось в объёмы фильма, ему были отпущены четыре серии. А кое-что было изменено по идеологическим соображениям студийного руководства. Так, один из учеников Нестора Петровича немец Карл Функе, вратарь заводской команды, в фильме стал полуукраинцем-полурусским Отто Фукиным. Тогда о наших поволжских немцах, как и о крымских татарах, старались говорить как можно меньше, мол, скользкая тема, ну её. Таким образом, прочтя эту книгу, поклонники фильма узнают кое-что новое о своих любимых героях.
Автор надеется на то, что эта повесть займёт в душе у читателя место рядом с фильмом, который он смотрит и по сей день.
* * *
Светлана Афанасьевна(на уроке): Есть извечные вопросы, на которые нет ответа. Например, кто появился раньше: яйцо или курица? Что у вас, Ганжа?
Ганжа:Светлана Афанасьевна, у меня есть ответ.
Светлана Афанасьевна:Мы вас слушаем, Ганжа.
Ганжа(с широкой улыбкой): Раньше был петух!
Светлана Афанасьевна(в полном отчаянии): Ганжа, вы опять за своё?!
Из наблюдений на уроке в девятом «А»
Это был полный крах. Финита! Если бы только комедии, – конец всем моим надеждам.
Удивительно, но я добрался домой живым и невредимым. Уже в двадцати шагах от института перед моим носом истошно завизжал тормозами огромный, размером с крупного мамонта, старый автобус. Оказывается, меня вынесло на проезжую часть улицы, почти под его колёса. Водитель высунул в окошко бледную от противоестественной смеси испуга и ярости физиономию и гаркнул сверху первое, подвернувшееся ему на язык:
– Ты! Антилопа!
Странно: что он нашёл общего между нами – мной и антилопой? А почему не зеброй или, скажем, американским опоссумом? Впрочем, мне было не до зоологических тонкостей. Антилопа так антилопа, буду антилопой, – мне теперь всё равно. Я покорно вздохнул и, вернувшись на тротуар, побрёл дальше. Шофёр медленно ехал рядом и, распахнув автоматические двери машины, ругал меня и так и этак. Текст обличителя был густо нашпигован нецензурными существительными, сказуемыми и обилием прилагательных, я его опущу, скажу одно: он нелестно отзывался о моём интеллекте. Автобус был рейсовым, но, видимо, сошёл с маршрута, возмущённые пассажиры барабанили в кабину водителя, взывали к его совести, а он никак не мог утолить свой справедливый гнев.
На главной улице, – она именуется Красной, – меня задержал милиционер. Оказывается, я и тут нарушил – дважды зачем-то пересёк улицу, сначала перешёл на противоположную сторону и тут же вернулся обратно, и, как выясняется, проделал эти кренделя в неположенном месте. Милиционер полез было в сумку за квитанцией для штрафа, но, взглянув на моё лицо, махнул рукой: «Шут с тобой, топай своей дорогой, если она тебе известна!» И я шёл, потерянный главным образом для себя, другим я вовсе был не нужен, шёл, может, час, может, неделю.
Войдя во двор, я зачем-то описал дугу и ударился лбом о притолоку старенькой осевшей веранды, пристроенной к саманному дому. Дворовый пёс по кличке Сукин Сын опасливо заполз в будку. От греха подальше.
Старуха хозяйка, – в её домике я снимал маленькую комнатёнку, – подняла голову от корыта и поинтересовалась:
– Коньяк иль портвейное вино? Что пил-то? На базаре говорят…
Мне было безразлично, что говорят на базаре.
– Баба Маня, баба Маня, вы бы ещё вспомнили, о чём говорили на римском форуме. Во времена Цицерона, – сказал я с мягким укором и прошёл к себе.
Ухнувшись на узкую железную кровать с тонким ватным матрацем, я предпринял попытку осознать происшедшее. И как ни тщился, не мог найти для своей отчаявшейся мысли не только щёлки, но и микроскопической трещинки в институтском периоде своей пока ещё недолгой жизни, куда бы она сумела пролезть. Он был гладким и цельным, будто доска, отполирован до блеска.
Учёба на историческом факультете, все её четыре года были для меня сплошным триумфом. Уже на первом курсе я поражал воображение наивных девушек. Например, на танцах мог ошарашить партнёршу такой феерической фразой:
– А знаете ли вы, что вход в ад помещался на территории нашей Тамани? Так считали древние греки. И я!
– Только подумать, – лепетала невежественная партнёрша.
Тогда я её добивал умопомрачительным фактом.
– Как вы относитесь к опере «Князь Игорь»? Только честно.
– О! Я её обожаю!
– Так знайте, лагерь Кончака был разбит на севере нашего края, а из этого следует… Правильно! Пленный князь пел свою знаменитую арию здесь, у нас на Кубани!
На втором курсе на меня обратили внимание серьёзные люди, и я был избран старостой научного кружка. На третьем меня прозвали «курсовым академиком Тарле». На четвёртом мою курсовую работу о Тмутараканском княжестве напечатал «Вестник научного студенческого общества», а профессор Волосюк сказал: я его ученик, и он мной может гордиться. Словом, легко и непринуждённо я прямо-таки церемониальным маршем шагал в аспирантуру.
Единственное, что немножко расстраивало мои чувства – собственная внешность. Слишком она несолидная, какая-то неуместная для будущего великого учёного. Кондуктора до сих пор принимают меня за мальчишку. Так и говорят:
– Мальчик, ещё раз высунешься в окно, высажу из трамвая.
Сто шестьдесят сантиметров – всё-таки не рост. Даже для двадцатидвухлетнего мужчины. Вот как не повезло с внешностью. Не в ней, конечно, дело. И профессор Волосюк тоже в этом убеждён и довольно твёрдо. Сам он, по моим приблизительным расчётам, не превышал ста шестидесяти пяти, или где-то возле этого.
«Нестор Северов, вес учёного определяется не количеством подкожного сала, а трудами» – его личное изречение. При этом он складывал ладони чашечками и покачивал плечами – изображал весы.
Тем не менее я предпринимал кое-какие меры. Пробовал отрастить курчавую бороду, на манер скандинавских конунгов, но – увы! Редкий волос лез в разные стороны и отнюдь не хотел завиваться во внушительные кольца.
Затем я, дабы придать себе побольше солидности, купил в аптеке трость, нанеся существенный урон моей и без того скромной стипендии. Но мой замысел никто не понял. Я-то степенно постукивал тростью по институтским коридорам, ну прямо как маститый учёный, а меня чуть ли не на каждом шагу сочувственно спрашивали: «Что с ногой? Где тебя угораздило?». «Бедолага, вынужден ковылять с палочкой», – говорили за моей спиной. Это про мою-то трость! И мне пришлось с ней расстаться – я её якобы забыл у дверей районной поликлиники. Авось она всё-таки сумеет исполнить своё высокое предназначение, послужив другой несомненно незаурядной персоне.
Потом прошёл выпускной вечер. Однокурсники разъехались по школам, а меня оставили держать экзамены в аспирантуру.
На кафедре истории это мероприятие считалось пустой формальностью. Приём в аспирантуру был для меня предрешён. И мой будущий научный руководитель профессор Волосюк уже набросал план нашей работы на год вперёд.
Правда, у меня завёлся конкурент – некий сельский учитель, но это обстоятельство никто не принимал всерьёз. Да и чего, действительно, ждать от человека, выбравшегося из такой глухомани, там библиотеки с академическими томами и архивы несомненно существовали только в воображении смельчака, пустившегося в эту бесшабашную авантюру.
Тогда-то я и снял у бабы Маши отдельную комнатёнку и зарылся в фолианты. Где-то в нашем городе тем же самым занимался мой соперник. Но мне было безразлично, кто он и что из себя представляет. Однажды я забежал ненадолго на кафедру истории, а там ко мне подошла молоденькая лаборантка и, округлив будто бы от изумления обведённые тушью глаза, сказала: «Северов, знаете, кто второй претендент? Вы даже не представляете!» Мне бы задержаться на лишнюю минутку и выслушать до конца, но я, самоуверенный, легкомысленно бросил: «Извините, как-нибудь в другой раз, сейчас спешу, мне ещё нужно сегодня просмотреть сто страниц!» И ушёл, не ведая о совершённой – и для меня гигантской – ошибке. Останься я и выслушай – и этот провал не был бы для меня такой катастрофой.
Пребывая в полном неведении о том, что… а вернее, кто меня ждёт, я продолжал подготовку, вылезая вечерами на короткий променад. Так было и в этот знаменательный вечер. Правда, на сей раз я почти целый день провёл в институтском читзале и потому отправился на прогулку, имея на борту, как говорят моряки, тяжёлый груз – портфель, набитый конспектами и увесистыми томами монографической литературы.
Обычно я предпочитал бродить по тихим краснодарским улицам и переулкам. Но сегодня изменил своей привычке. Вблизи от нашего института простирался городской парк, и какой-то бес повёл меня именно туда. Нет, я, разумеется, выбрал затенённую аллею, лежавшую как бы на отшибе от весёлой парковой суеты. Она была тиха и почти безлюдна – несколько тёмных силуэтов на скамьях, вот и весь народ. Плетясь в глубоком раздумье, я, помнится, размышлял о сарматах и скифах, и мои ноги, предоставленные самим себе, самовольно привели меня к ярко освещённой арене, покрытой асфальтом, окружённой забором из металлических прутьев. Это была городская танцплощадка. Видимо, ноги полагали, будто они лучше головы осведомлены о потаённых желаниях, подпольно обитавших в глубинах моей души. И не ошиблись. Так показалось тогда. Ибо, бросив рассеянный взгляд сквозь прутья ограды, я увидел Её. Взгляд мой мгновенно очистился от всего теперь уже постороннего, сфокусировался, окреп и подтвердил: да, это Она, единственная во всей мировой истории. Для меня, конечно.
В эти минуты оркестр молчал, переводя дух, и потому Она тоже отдыхала на деревянной скамье, обмахивалась изысканным дамским платочком. Я видел её, можно сказать, царственный профиль. И восседала Она на скамье будто на троне. «Изабелла Кастильская! – воскликнул я мысленно и тут же себе возразил: – Да, куда там до неё Изабелле в придачу с Марией Тюдор». Эти надменные королевы, и вместе взятые, не стоили взмаха её длинных густых ресниц! Я прошёл на танцплощадку, мимоходом сказав билетёрше: «Я в аспирантуру!» – и та, глянув на мой пузатый портфель, не произнесла и звука.
Я прямиком направился к Ней и учтиво произнёс:
– Разрешите вами восхищаться!
Она сначала изумилась – мол, а это что ещё за фрукт, так и читалось в её прекрасных глазах, – а затем с любопытством спросила:
– Если я не разрешу, вы же всё равно будете это делать?
– Буду, – сказал я твёрдо. – В Древнем Риме меня бы называли Принципиальным. С большой буквы.
– А как вас величают сейчас? Ваши современники?
– Нестор Северов, – представился я. – А современники из нашего института говорят так: «Вон идёт Нестор Северов – без пяти минут известный учёный».
– Так вот вы какой! Нестор Северов! – сказала Она с приветливой улыбкой.
Выходит, и эта дива уже наслышана о моей персоне, – я воспринял данную информацию, как само собой разумеющуюся. Моя известность выплеснулась за стены института и теперь растекается по всему городу и даже достигла городской танцплощадки. Рано иди поздно это должно было состояться как историческая неизбежность.
– Да, я действительно такой, – признался я честно, не обманывать же Её с первых минут нашей встречи. И вообще я не люблю ложь.
– А я просто Полина, – вздохнула Она. – А ещё проще – Лина. Для своих.
– Я вам признателен за то, что вы меня ввели в круг доверенных лиц. Я в свою очередь отплачу той же монетой. Сестерцией или драхмой, это уж на ваш вкус. Словом, я человек прямой, не люблю ходить вокруг да около, и потому скажу откровенно: мне хочется вам рассказать о бронзовом горшке, найденном при раскопках под деревней Ольговкой. Он, по-моему, наводит на весьма любопытные мысли. Уверен: вы будете заинтригованы.
– Чувак, ты не туда попал. Здесь не кухня. Хиляй со своим горшком куда-нибудь подальше! – услышал я грубый мужской голос.
Только теперь я заметил её свиту – троих рослых ухоженных парней, в чёрных и красных рубахах с поднятыми воротниками, в узких брюках и остроносых мокасинах. У каждого волосы аккуратно причёсаны и разделены пробором.
– Эдик, не груби! – прикрикнула Лина на одного из своих кавалеров. – Представь, мне тоже интересно: на какие именно мысли наводит старый бронзовый горшок?
Тут оркестр грянул бойкий фокстрот.
– Итак, Нестор, я вас слушаю, – Лина встала и положила ладонь на моё плечо.
Я взял её правой рукой за талию и с портфелем в левой начал свой первый танец с Линой, ставший для меня историческим.
– Ваш портфель, видно, набит чем-то очень ценным. Вы боитесь с ним расстаться даже на один танец? – спросила Лина с добродушной, как я тогда истолковал, иронией.
– Нет, не боюсь, просто не знаю куда… Но вы правы: в нём собраны достижения исторической науки, – сказал я, немного сбившись с ритма.
– Может, мы доверим их моим друзьям?.. Мальчики! Возьмите у нас портфель! – приказала она тоном укротительницы, и Эдик, недовольно рыча, взял мой научный груз.
И накренившись на правый бок, недовольно пробурчал:
– Что у него там? Кирпичи?
– Это, Эдик, знания. И, как видишь, весьма весомые, – поучительно произнесла Лина.
Эдик одарил меня тёмным, недобрым взглядом.
– Ничего. Он выдержит. Тяжести – его стихия. Эдик – штангист, – сказала Лина, едва мы возобновили прерванный танец.
Мы танцевали ещё и ещё, вызывая неудовольствие свиты, а после танцев я проводил её домой. За нами в некотором отдалении следовали её мрачные придворные. Дай этим парням полную волю, и они, наверное, разорвали бы меня в мелкие клочья, аки молодые львы. Но со мной была их грозная укротительница.
Мы с Линой шли по ночным краснодарским улицам, непринуждённо болтали о том о сём. Но главной темой у нас была история. Оказалось, Лина имеет к ней некоторое отношение. То есть она была дипломированным историком, закончившим Ростовский университет, но теперь работает простым учителем и притом сельской школы, а та, в свою очередь, сеет доброе и вечное в небольшой скромной станице. Её название тотчас вылетело из моей головы. В общем, она находилась где-то возле Тамани. А сейчас Лина гостит у своей тёти, наслаждается городской жизнью и заодно, пользуясь случаем, занимается в публичной библиотеке – читает новинки, словом, повышает свой профессиональный уровень.
Когда мы прощались, я не удержался и тщеславно спросил: от кого и где она слышала обо мне.
Она рассмеялась и загадочно произнесла:
– Придёт время, узнаете. Пусть пока это будет для вас сюрпризом. И надеюсь, приятным.
С этого дня мы встречались почти каждый вечер, ходили в кино, в театр и на танцы. «Я хочу натанцеваться впрок, на целый учебный год. В нашей станичке не особенно попляшешь. Иначе осудят старики, и особенно старухи. Я ведь педагог! Для них вроде монашки». А потом мы бродили по городу. Как-то незаметно перешли на «ты». А когда мы прощались, случилось нечто неожиданное: я машинально протянул руки, собираясь, не зная зачем, обнять расположенный передо мной объём воздуха, а в нём, думаю, совершенно случайно оказалась Лина. Но на этом удивительное не закончилось: я так же машинально приоткрыл губы и чмокнул тот же самый объём воздуха и нечаянно попал в губы девушки. Я ещё ни разу не целовал девушек, и это был мой первый поцелуй, пусть и случайный. И надо признаться, мне он понравился.
– Надо понимать, так тебя заинтересовал вкус моей помады, и ты решил попробовать. И как? Тебе понравилось? – спросила Лина.
– Очень! Но, если честно, на самом деле это был поцелуй, хоть и нечаянный! – признался я отчаянно.
Лина подумала и сказала:
– Если это был поцелуй… Нестор, я должна тебе сказать правду: не коллекционирую поцелуи. Даже принадлежащие гениям. И потому твой я тебе возвращаю!
Она обняла меня за шею и поцеловала. Моё наблюдение подтвердилось: её помада действительно была восхитительной.
– Может, тебя это покоробит, – начал я осторожно, – но я в восторге, ну, от всего этого. И мне хотелось бы повторить, то есть проверить: так ли это замечательно, как показалось.
– Странно, но подобное чувство испытываю я! И ты прав! Почему бы нам не проверить? – философски заметила Лина.
Мы было заключили друг друга в объятия, но тут появились где-то загулявшие жильцы, пожилая супружеская пара прошла в дверь, бросив в нашу сторону любопытствующий взгляд. Припозднившиеся жильцы шли и шли, можно подумать, в этот поздний вечер загулял весь дом. Нам пришлось расстаться.
И так было каждый раз: стоило нам уединиться в укромном тёмном месте, как сейчас же появлялись какие-то люди, не жилось им на освещённых улицах или аллеях городского парка. Непрошеных зрителей притягивало к нам будто магнитом. О поцелуях в светлую пору дня и вовсе нечего было думать. По городу ходили команды комсомольских бригадмильцев, цепко следили за нравственностью горожан. А целоваться хотелось!
И меня как-то осенило, я сказал своей девушке:
– Есть идея! Поехали на вокзал! До отхода поезда осталось… Неважно, какой-нибудь поезд будет. Если нужно, подождём!
Моя девушка оказалась из сообразительных – всё поняла даже не с одного слова, а ещё раньше, избавив меня от объяснений. Она сплошь состояла из загадок. Если бы я знал, из каких?
– Ты уверен, что твоё призвание историк? – в её вопросе таилась, как я потом понял, скрытая насмешка.
Но я тогда этого не заметил, самоуверенно возразил:
– Не сомневайся! Историк! А кто же ещё?
– Учитель, например! Учителю находчивость ох как нужна! Историк без неё обойдётся запросто. Он берёт другим. Для работы в архивах, скажем, необходим усидчивый зад.
Она долбила своё, а я легкомысленно отмахнулся: поехали, поехали на вокзал!
Задержавшись ненадолго в зале ожидания, изучив расписание поездов, мы выбежали на перрон. С первого пути отправлялся состав «Краснодар – Новороссийск», возле вагонов колготился народ, провожающие и отъезжающие прощались, обнимая, целуя друг друга. Мы влились в это братство. Лина уезжала, провожал я.
– Ты в этом Зурбагане не задерживайся! Пиши! – говорил я Лине, сопровождая поцелуями едва ли ни каждое слово.
– Я буду писать как можно чаще! А ты не скучай! – отвечала Лина.
И что ценно: на нас никто не обращал внимания. Когда этот поезд ушёл, прибыл другой из Сочи. В нём будто бы приехала моя девушка, а я встречал. Мы обнялись с таким жаром, точно не виделись год.
Так мы блаженствовали три дня. До нас, казалось, никому не было дела. На перроне наши страсти считались рутиной. И всё же на четвёртый к нам подошли два милиционера, пожилой старшина и молодой сержант, их привёл тощий носильщик с лицом, искажённым асимметрией.
– Это они! Я за ними давно наблюдаю. Будто уезжают-приезжают, даже целуются, а сами ждут: а вдруг кто зевнёт багаж, тут они его и поминай как звали, – наклеветал носильщик, из-за асимметрии, кривившей губы, его улыбка казалась сатанинской. – Я подпишу любой протокол, что составите, то и подмахну, – подло вызвался этот вокзальный мефистофель, когда нас доставили в комнату милиции.
– Иди работай! Понадобишься, кликнем, – отправил его старшина. – Ну? Что скажете, чемоданщики? – А это относилось к нам.
– Мы без пяти минут жених и невеста, – пояснил я, не считая это утверждение преступной ложью, но с тревогой посмотрел на Лину, как-то она отнесётся к моим словам.
Но моя боевая подруга меня не подвела, сказав:
– У нас любовь с детского сада!
Обращаясь к молодому сержанту, – уж он-то должен нас понять, – я открыл представителям власти нашу тайну.
– Это разврат! Мало им своих институтов, так они его тащат в детский сад! Старшина, давай их в КПЗ! – раскричался предатель-сержант.
– Помолчи! – одёрнул его старшина. – Вот что, ромеи и джульетты, чтоб я здесь вас больше не видел. Целуйтесь хоть в Москве, на Красной площади. А сунетесь на вокзал, пришьём статью!
Мы вернулись в чёрные тени деревьев и тёмные дворы, как к себе домой после долгого отсутствия, и мне и здесь было хорошо – со мной была любимая девушка… Мне даже приснился эротический сон: будто мы с Линой зашли в универмаг и там покупаем для меня мужскую рубашку. Верхнюю, верхнюю, разумеется. Это была инициатива Лины. По её мнению, мне следовало предстать на экзамене красивым и элегантным. Она же и подобрала к новой сорочке подходящий полосатый галстук.
И вот настал день экзамена по истории СССР – по сути всё решающего испытания. Придя на кафедру, я был приятно изумлён и очень растроган, увидев Лину. «Значит, она меня тоже любит!» – возликовала моя душа.
– Ты пришла поболеть? Не беспокойся. Для меня это всего лишь формальность, – сказал я, взяв её руки в свои.
– Не забывай, у тебя есть конкурент, – деликатно напомнила Лина.
– Бедняге ничего не светит, – сказал я, может, несколько жестоко, но справедливо. Конечно, с моей точки зрения. – Кстати, где же он? Волосюк не любит, если опаздывают. А может, он вообще не придёт. Понял бессмысленность своей затеи и теперь небось трясётся в автобусе, катит восвояси. Да, да, он определённо струсил.
– Ну зачем же так. Возможно, его задержали непредвиденные обстоятельства и он будет с минуты на минуту, – произнесла Лина с мягким укором.
Но пока пришёл сам профессор Волосюк, он явился бесшумно, как-то вдруг, мы не успели разомкнуть руки.
– Вижу, все в сборе. Приятно, когда среди соперников царят мир и любовь! – обрадовался добряк-профессор и, отойдя к своему столу, занялся какими-то бумагами.
– Как это понимать? Он – это ты?! – спросил я вполголоса, ещё не веря своим ушам.
– Он – это я, – смущённо подтвердила Лина, тоже почти шёпотом.
– Так что же ты? – я не находил слов.
– Я хотела преподнести сюрприз. Я предупреждала.
– Приятный сюрприз, – напомнил я. – А этот…
– Я думала, тебе будет приятно, что он – это я.
– Ты думала, я садист? Спасибо! Ведь я как бы должен тебя своими руками, словно Отелло… Только по другому поводу. Ты меня превращаешь в убийцу! – Я невольно почувствовал себя героем из шекспировской трагедии, только эту великий Вильям не успел написать. А может, и сочинил, но вихри исторических бурь унесли рукопись прямо со стола и развеяли по зелёным английским равнинам.
– Не бойся! Я чертовски живуча, – улыбнулась Лина.
– У тебя нет никаких шансов. Даже такого! – Я показал ей ноготь своего мизинца.
– Нестор, я сейчас всё исправлю, если ты так переживаешь. Ну её, аспирантуру! Сейчас скажу: я передумала и снимаю свою кандидатуру. Хочу назад в свою школу, к моим ребятам, – засуетилась Лина и окликнула Волосюка: – Профессор!
– Я слушаю, слушаю, голубушка! – отозвался Волосюк, оторвавшись от своего занятия.
– Профессор, она собиралась сказать… в общем, мы готовы. Оба, – опередил я Лину. И это был роковой шаг.
Оказывается, мойры, богини судьбы, все скопом швырнули мне из голубых небес, с вершины своего Олимпа красно-белый спасательный круг, и, ухватись я за этот божий дар, всё пошло бы по моему плану, но я самонадеянно его отверг!
– Ну, смотри, я хотела, как тебе лучше. Да ты не расстраивайся. Я переживу, – сказала Лина совсем по-матерински. А может, так утешают жёны.
Мы присели рядышком за один из столов. А вскоре к профессору присоединились остальные члены комиссии, сели одёсную и ошую, то есть по правую и левую руку от Волосюка, и тот сказал, благожелательно оглядывая нас с Линой, ожидающих своего часа:
– Вижу, ваши полки приготовились к бою. Ну, друзья-ратоборцы, кто первым пойдёт «на вы»?
– Вперёд мы выпускаем Северова. Он – наш Пересвет, – опередив меня, в тон ему прытко ответила Лина.
Я на неё зашипел:
– Зачем ты его дразнишь? Он не всегда понимает шутки.
– А мне теперь всё трын-трава, – прошептала Лина бесшабашно.
– Я, стало быть, Челубей, – однако, ничуть не обидясь, резюмировал Волосюк. – Значит, вы, голубушка, не теряете чувства юмора? Это хорошо! Ну, коли так, Северов, милости просим на лобное место.
– Подожди, – остановила меня моя соперница и заботливо поправила галстук, будто собирала в поход на половцев. – Тебе ни пуха ни пера, а я иду к чёрту.
Я говорил обстоятельно и уверенно, а когда ответил на особо коварный вопрос, за моей спиной раздались аплодисменты и голос резвящейся Лины:
– Браво, Нестор!
– Кузькина! – будто бы строго одёрнул её Волосюк, но было видно: он тоже доволен моим ответом.
– Смелее, профессор, ставьте, ставьте «отлично»! Неужели вы ещё сомневаетесь? – не унималась Лина.
– У кого ещё будут вопросы? – спросил Волосюк своих коллег.
Те, одобрительно глядя на меня, ответили: мол, всё ясно, лично они удовлетворены. И профессор поставил мне «отлично».
– Ступайте, Северов. А мы послушаем нашу кавалерист-девицу. Посмотрим, по-прежнему ли боек её язычок, – сказал Волосюк.
– Я останусь, поболею за Кузькину, – ответил я, считая: моё присутствие придаст ей душевные силы, поможет справиться с горечью поражения.
Я направился к нашему столу, а Лина побрела на освободившееся «лобное место». На какое-то мгновение мы встретились, и она сердито прошептала:
– Чтоб ты видел мой позор? Не хочу! Жди меня в коридоре. Я не задержусь.
Однако прошло десять… пятнадцать… двадцать минут, а она всё ещё оставалась в руках, – нет, в лапах! – комиссии. Что они с ней вытворяют, инквизиторы?! Я метался по пустынному институтскому коридору, рисуя в своём воображении ужасные картины. Вот Лина безутешно рыдает, бьётся головой о профессорский стол, вот она и вовсе лишилась чувств, точно в какой-нибудь мелодраме, а члены комиссии во главе с Волосюком плещут в её безжизненное белое лицо водой из графина.
Наконец я не выдержал, распахнул дверь и сказал, не придумав ничего лучшего:
– Профессор, я забыл на вашем столе свои очки.
Волосюк кивнул: мол, забирайте, – и снова повернулся к Лине и торжествующе произнёс:
– Голубушка, у вас же нет никаких доказательств!
Лина, слава богу, была в полном здравии, и даже в боевом духе. Глаза её блестели азартом.
– Есть у меня доказательства, профессор! – возразила она дерзко.
Я, шаря по столу одной рукой будто бы в поисках очков, палец второй приложил к губам, подавая Лине знак: молчи, не спорь с Волосюком.
Но Лина, скользнув по моему лицу отсутствующим взглядом, продолжала:
– Сии доказательства я нашла вместе со своими ребятами. Мы вели раскопки на древнем городище. Это как раз рядом с нашей станицей. На эти находки, кстати, ссылается академик Бубукин. Разве вы не видели июньский номер «Вопросов истории»?
– Видеть-то видел. Но прочесть… знаете, не дошли руки, – смущённо пробормотал Волосюк и тут спохватился: – Северов, разве вы носите очки? По-моему, вы пока обходитесь без оптики.
– Действительно! Обхожусь! Вот умора! Видно, я их с чем-то перепугал, – посетовал я, прикидываясь необычайно рассеянным чудаком.
– Перетрудились, Нестор Петрович, – пошутил один из членов комиссии, и в голосе его мне послышались неприятные жалостливые нотки.
Се был первый предупреждающий звонок, но я этого ещё не понял. И поспешно ретировался в коридор.
За Лину теперь я был спокоен. И всё же в душе моей поселилась смутная тревога. Она разбухала, точно на дрожжах, оставаясь такой же неясной. И это длилось до тех пор, пока не распахнулась дверь и в её проёме не возник Волосюк.
На его растерянном виноватом лице было написано всё – произошло то, чего я никак не ожидал. И это было непоправимо.
– Ничего, дружок, через два-три года можно попытаться снова… – залепетал он, приближаясь ко мне.
Но я бросился прочь по длинному коридору. За спиной послышался возглас Лины:
– Нестор! Куда же ты? Подожди!
Её голос подхлестнул меня, будто плеть… Она знала, чем закончится всё это, и потешалась, готовя свой сюрприз. Играла со мной, словно кошка с мышкой. Как же я не заметил иронии в её похвалах? На словах Лина будто бы мной восхищалась и даже назвала «гением»! «Поцелуй гения»! Даже поправила галстук! На самом деле готовила к гильотине.
А я, простак, развесил уши. Наверно, она старше меня на целый год, может, на два, – значит человек искушённый, а может, и уже настоящая роковая женщина. Ей было скучно там, в станичной глуши, и теперь она развлеклась на всю катушку, всласть поиздевалась над наивным и доверчивым молодым человеком. Ничего себе, сельская учительница! Вон-вон её из головы, долой из сердца!
Дальше было моё трагическое шествие по городу, и меня обозвали «антилопой»…
И вот сейчас я валяюсь, так и не удосужившись переодеться, прямо в своём единственном костюме, он же праздничный, он же просто выходной, лежу, судорожно вцепившись в подушку, и у меня такое ощущение, словно падаю в немую бесцветную пустоту.
Сердце подскочило вверх, сжалось и замерло где-то под горлом, будто я его проглотил и оно застряло в пищеводе.
Я сел на кровать. Что после всего такого писать отчиму в Адлер? «Я оказался дутым, аки мыльный пузырь, будь добр, прими меня снова под своё надёжное крыло». Нет, о возвращении к нему не может быть и речи. Отчим и так хватил со мной хлопот после смерти матери. У него уже завелись собственные дети, и он-то небось радёшенек за меня и за себя – вырастил выдающуюся личность и отправил в путь, усыпанный лаврами, украшенный радостями жизни.
ЗА окнами хлюпала вода. Баба Маня поливала цветы. Она успела растрезвонить по всему Клубничному переулку, мол, у неё живёт учёный человек. В результате ко мне повадился ходить отставник Маркин. Заявлялся с шахматами – «поболтать на литературные темы».
