Текст книги "Космонавт № 34. От лучины до пришельцев"

Автор книги: Георгий Гречко

Глава 2. Мои университеты

Из книжного мира в реальный

Моя первая экспедиция была не космической, а геологической. В мае 1947-го мне исполнилось шестнадцать. Я получил паспорт, стал полноправным гражданином СССР.

Начиналось лето, школьные каникулы – и я прямиком отправился во Всесоюзный геологический институт и устроился рабочим на поисках в геолого-разведочную партию, которая уезжала на Кольский полуостров.

В те годы страна оправлялась от войны, разворачивались грандиозные стройки. Нам, пацанам, хотелось доказать и себе, и другим, что мы чего-то стоим. Стыдно было сидеть в сторонке. Я хотел действовать, как герои моих любимых книг Джека Лондона, Александра Казанцева. Как мужественные герои газетных статей и кино хроники, которую нам показывали перед художественным фильмом. И вот я отправился на свою первую взрослую работу – в заполярную геолого-разведочную партию. Отправился искать урановую руду и закалять характер. Мама, конечно, была в ужасе, но мое решение было твердым.

Уже много позже, размышляя о жизни, о том, как я пришел в космонавтику, я понял, что заполярная тундра сыграла-таки свою роль. Ведь когда шел отбор в космонавты, я думал, что не пройду, что в космонавты идут исключительно, как сейчас говорят, супермены. А я, хотя и был мечтателем, и романтиком, оставался человеком городским, привыкшим ходить по асфальту. Но решил попробовать, потому что мне было интересно испытать себя.

Думаю, я был принят в отряд космонавтов отчасти и потому, что меня закалила работа в геологической экспедиции. Это была очень хорошая школа жизни. Здесь я выучился ходить по болотам с тяжелым рюкзаком за плечами, переносить лишения, большие физические нагрузки, здесь ковался характер.

Воспоминания, как все из юности, остались очень яркими. Прежде всего, это, конечно, тундра и, как оказалось, очень мало романтики – одни комары чего стоили! Дорог как таковых здесь просто не было, помню дорогу-лежневку, выложенную поперечными бревнышками. Рассказывали, что ее строили заключенные еще в 1941 году, так что бревна были полусгнившими. Помню, однажды, собираясь в путь с образцами породы, я услышал разговор, что якобы на том направлении видели медведицу с медвежатами. Всякого зверья в те годы в тундре было много, так что я и не удивлялся, а вот бояться – боялся. Поэтому сначала старался ступать по бревнам осторожно, чтобы не трещали под ногой, ну а потом плюнул и припустил во всю мочь, топая как слон. И успокаивая себя тем, что со мной старенькое ружьишко.

Помню, что не хватало еды, было голодно. Помню, как мне выдали ботинки – американские, желтые, красоты невероятной… И как они мне стирали до мяса кожу на сгибе большого пальца. Чтобы облегчить страдания, перед выходом на маршрут я выбирал лужу, садился около нее и опускал туда ноги в ботинках, таким образом размачивая их. Какое было счастье, когда получил старенькие, разношенные солдатские… Это был праздник.

Именно там, в Заполярье, я в первый и в последний раз вел дневник. Прилежно исписал карандашиком тетрадь. Прошло много лет, а тетрадь сохранилась. Только записи, конечно, поблекли.

Экспедиция была большая – человек сорок. Работали мы на Кировогорском месторождении – то есть на горе Кирова. Начальником экспедиции, было Эра Ивановна (или, как звали ее для простоты, Вера Ивановна) Сорокина, очень волевая и строгая женщина.

Не так давно я побывал в Оленегорске. С 47-го там, конечно, многое изменилось. Тогда была лишь железнодорожная станция Оленья. Ну а еще – оленеводы, геологи и бескрайняя тундра. И была романтика первой экспедиции, были хорошие товарищи рядом. И моя первая профессия – геолог. За один сезон я сделал «карьеру» от рабочего до геолога-коллектора.

По пути в Военмех

Будущее принадлежит тем, кто строит университеты.

В. И. Вернадский

Я поступил в Военмех благодаря ленинградскому трамваю и ректору института.

Дело было так. Меня с детства привлекали скорость, высота, грохот, огонь. Поэтому я, учась в школе, хотел быть танкистом, потом летчиком, наконец, ракетостроителем. Почему именно ракетостроителем? Я мечтал о межпланетных полетах. Хотел летать дальше всех и выше всех. Но Циолковский говорил, что человек полетит в космос через 100 лет – а ведь его считали великим мечтателем! Я об этом знал и понимал: даже, если стану долгожителем и проживу сто лет – я физически не смогу стать космонавтом. И у меня возникла такая идея: найти институт, где учат на ракетостроителя, участвовать в создании ракеты, чтобы мой сын или даже внук полетел в космос на ракете, которую я сконструирую… А я – старый хрыч – буду сидеть и пускать скупую мужскую слезу.

На самом деле, без Циолковского не было бы прорыва в космос. До него многие интересовались полетами на Луну – скажем, Сирано де Бержерак предлагал не менее восьми способов. Байрон писал:

 
Проложенная Ньютоном дорога
Страданий облегчила тяжкий гнет;
С тех пор открытий сделано уж много,
И, верно, мы к Луне когда-нибудь,
Благодаря парам, направим путь.
 

Я запомнил эти стихи, прочитав их у Рынина. Кроме пара, надеялись на артиллерию – Жюль Верн рассказал, как из пушки запускают на Луну ядро с пассажирами. Именно Циолковский выдвинул идею ракетных поездов – многоступенчатых ракет. Но он считал, что на реализацию идеи уйдет век, а у Королева ушло двадцать пять лет. Роль Королева в истории космонавтики огромна. В моей жизни сложилось так: без Циолковского я не стал бы ракетостроителем, а без Королева – космонавтом.

Но здесь я немного забежал вперед. В девятом классе я уже читал Циолковского, мечтал о ракетах, но не знал ответа на простой вопрос: «Куда пойти учиться?». Я сунулся в Политех, где учились родители – там ракетного факультета не было. После девятого класса я самостоятельно поехал в Москву – наводить справки, где можно учиться на ракетостроителя.

Я нашел Московский Авиационный Институт (МАИ). Меня в здание института, конечно, не пустили. О секретности я представлений не имел. Я спрашиваю сторожа: – Почему не пускаете? – А что тебе надо? – Хочу знать, где изучают ракеты. А слово «ракета» было секретным. Даже через десяток лет в ОКБ-1 я в отчетах писал на птичьем языке не «ракета», а «изделие». Что мог подумать сторож? Ну, точно, шпион, только очень уж нахальный. Сторож чуть со стула не упал. Я настаиваю: Пропусти!! Он куда-то позвонил и высунул в окошко трубку. Я спрашиваю: «На каком курсе изучают ракеты?» На том конце трубка из рук падает. Так я и уехал в Ленинград, и никто мне не сказал, где учиться.

И очень хорошо, потому что вскоре я увидел в трамвае рекламу нашего ленинградского Военмеха. Все экзамены я сдал на «отлично», поскольку увлекался физикой, химией, математикой и уже в школе заглядывал в вузовские учебники. Но на факультет реактивного вооружения, который для маскировки как раз начиная с того года назывался просто «А» или «Конструкторский», меня не стали принимать. Потому что в анкете было красным карандашом обведено, что я находился в оккупации. И это несмотря на то, что в оккупации я был ребенком, и в райкоме ВКПб мне выдали справку, что с немцами я не сотрудничал. Я был комсомольцем, а тут вдруг такое недоверие…

Выпускник факультета «Реактивного вооружения» Ленинградского Военно-Механического Института. 1955 г.

Дошло до заседания у ректора. Сидели деканы факультетов, профессура. На экзаменах я хорошо себя показал, им хотелось иметь такого студента. Ректор спрашивает меня: «У нас есть другие факультеты, почему ты хочешь на „Конструкторский?“» – «Потому что там изучают ракеты.» – «Ты был в оккупации да еще и знаешь про ракеты. Откуда?» Кажется, снова за шпиона меня приняли. Отвечаю: «Да в прошлом году в трамвае висело объявление, там было указано: факультет реактивного вооружения. Сейчас названия факультетов изменились, но нетрудно понять, какой из них стал называться конструкторским!» Голоса разделились пополам. Слово было за ректором – и он меня поддержал. «Этот парень не просто псих, он целенаправленный парень!». А я рассказал комиссии, как собирал книги, как к Рынину ходил…

Меня приняли, а через полгода хотели выгнать. Начались лекции для служебного пользования. Мне не дали разрешение. Только собрались выгнать – а тут мне дали в первом (секретном!) отделе разрешение. Я говорил: «Никого не боюсь, только первый отдел боюсь».

Институт я полюбил уже потому, что там не было литературы, истории, зоологии и ботаники. Для меня наступило настоящее счастье: наконец-то я избавился от сочинений, диктантов, изложений, от тычинок и пестиков. Вы не поверите, но до сих пор мне снится страшный сон из детства: идет урок литературы, и нужно писать сочинение, а я не знаю тему – то ли «луч света в темном царстве», то ли какие-то «лишние люди». Просыпаюсь от безнадеги.

Это был институт, где можно было научиться на ракетостроителя. И я люблю свой институт, потому что у нас учили не только высочайшей математике, теоретической механике на самом высоком уровне, но нас учили работать руками. Мы отливки делали, мы слесарили, ковали, точили, строгали, сверлили. То есть выпускники института, мы действительно были инженерами широкого профиля. Может быть, даже переборщили, потому что среди наших выпускников были артисты, певцы, директор театра. Ведь наш институт был известен на весь Ленинград.

К нам всегда была большая очередь из других институтов – на наши «капустники», на нашу самодеятельность. Мы даже выставляли у дверей ребят, которые у нас боксом увлекались, и когда приходил мальчик с девочкой из другого института, мы девочку пропускали, а мальчика не пропускали. Потом целую ночь дрались, гонялись друг за другом. Та к что из наших выпускников получались настоящие люди, которые умели постоять за себя и на каком-то очень высоком математическом соревновании, и на улице.

Институт не только учил, как делать ракеты, но и давал цельное представление обо всем, чтобы любая задача не ставила тебя в тупик.

В Военмехе учился и мой товарищ Сергей Крикалев. Он шесть раз летал в космос! Однажды он привез мне из космоса ленинградский подарок – фотографию нашего родного города. Да не простую, а уникальную. Фотографии Ленинграда с наших станций получаются не слишком выразительными: город мы видим на горизонте, очень трудно выбрать удачный ракурс. Крикалев вообще хороший фотограф, а тут ему еще и повезло: он заметил, что в сторону Ленинграда идет солнечный блик! Солнечный блик делает воду на земле золотой, сияющей, удивительно красивой. Золотом загорелись Нева, Ладога, Финский залив. Получилась лучшая космическая фотография Ленинграда с окрестностями.

Из Военмеха вышла и Катя Иванова. Одна из немногих женщин-космонавтов, с которой бы я с удовольствием поработал на орбите. Она ходила в тот же дом пионеров, что и я, только в ее время там был уже Клуб Юных Космонавтов. Я бывал в этом клубе в роли слетавшего космонавта, рассказывал о нашей работе. Жаль, что Катя так и не слетала, была только дублером. Планировался еще чисто женский экипаж на Салют-7, в котором Савицкая была командиром, а Иванова – бортинженером. Но станция вышла из строя, на ней отключились все системы. Нужен был ремонт – и туда направили мужчин, Джанибекова и Савиных.

А теперь нас, космонавтов из Военмеха, вместе с А. И. Борисенко уже четверо.

Двойка первая и последняя

В Военмехе я учился увлеченно, даже получал именную стипендию. У меня за пять с половиной лет обучения, кроме пятерок, никаких других оценок не было. Но у каждого правила есть исключение. И у меня была одна-единственная двойка.

По теоретической механике у нас был такой профессор Окунев, до сих пор помню, очень строгий. На экзамене я ответил ему на одиннадцать вопросов, а, когда он мне задал двенадцатый, я сказал: «Вы знаете, мы готовились вместе с моим товарищем Толей Петреевым. И как-то так из шалости подожгли конспект. Последняя лекция у нас сгорела, потому что мы спорили, кто более выдержанный. Лекция горела, а мы выясняли, у кого больше выдержка». Окунев говорит: «Ничего, ничего, ладно, да, я понял». И двойку мне раз… выводит.

Потом я пришел пересдавать, а профессора не было, на кафедре сидели одни ассистенты. Они задавали мне дополнительные вопросы – пятый, десятый, пятнадцатый, а я все отвечаю, потому что я все-таки прочитал лекцию, которая сгорела. В конце концов, я уже нервничаю, почему так много вопросов. Они тоже не выдерживают и спрашивают: «Слушайте, скажите, ну почему профессор вам двойку поставил, когда вы на все отвечаете?» Я говорю: «Да мы конспект подожгли». Они облегченно выдохнули. Ассистенты не решались поставить пятерку, когда профессор поставил двойку. Но история с поджогом стала смягчающим обстоятельством. В моей студенческой жизни это был единственный случай, когда я получил двойку, но пересдал тоже на пятерку.

Первые деньги

Вообще-то я и до этого получал какие-то деньги – за работу в экспедиции, о которой уже рассказал. Плюс – стипендия. Но теперь я хочу рассказать о первом профессиональном, официальном инженерном заработке.

Моя мама тридцать лет работала главным инженером небольшого ленинградского хлебозавода. Когда я был старшеклассником и студентом, иногда приходил к ней на завод. Был тогда такой закон: работники завода могли есть хлеб, находясь на работе. Но выносить хотя бы булку за пределы предприятия строго воспрещалось. Так что я понемножку дегустировал булки в стенах завода.

Однажды мама обратилась ко мне с просьбой: «Ты учишься на инженера. Вот мы модернизировали печь, она стала выпекать больше хлеба. Но теперь контрольные приборы не справляются с такой печью. Посмотри, пожалуйста». Нужно было модернизировать конструкцию, иначе положения не спасешь. Мама подвела меня к печи и показала некий аппарат, который, конечно, для меня был все равно как НЛО. То есть разобраться в этой электрике, куда я сунулся, прежде всего, чтобы она работала быстрее, я не смог.

Но потом мое внимание привлекла механика. Я механикой куда сильнее увлекался, чем электрикой. И я внимательно рассмотрел этот аппарат и увидел, что, если вынуть одну шестеренку, то будет то, что надо. Смешно, конечно, но факт. Я эту шестеренку вынул, и аппарат стал управлять модернизированной ускоренной печью. Конечно, была радость, чувство успешно решенной задачи. И мама, наверное, поняла, что я не зря в институте штаны протираю.

Мне полагалось вполне официальное денежное вознаграждение – через бухгалтерию и с налоговыми вычетами. Я не только получил тогда, насколько помню, 110 рублей (это были пятидесятые годы, после войны уже), но искренне гордился тем, что моя модернизация этого прибора была описана в журнале «Хлебопекарная промышленность». И, поскольку на всех заводах модернизировали печи, это нововведение было рекомендовано всей хлебопекарной промышленности. Вот так я заработал свои первые деньги – внушительную по тем временам сумму. До этого, если не считать геологической экспедиции, я держал в руках максимум – два рубля. Должен признаться, тот маленький успех мотивировал меня к более усердным занятиям механикой. И я еще сильнее полюбил избранную профессию инженера.

Лейтенант Балтийского флота

Морские офицеры с детства были моим примером для подражания. По книгам, по фильмам, таким, как «Гибель „Орла“» или «Крейсер „Варяг“», – вырисовывался образ настоящих людей чести. Они не умеют лгать, открыто бросают перчатку обидчику, а, если не могут заплатить карточный долг – пускают пулю в лоб. Верные присяге, они не кланяются пулям, защищая Родину. Это истинная элита страны!

Честно говоря, бывает смешно, когда нынешняя пресса преподносит нам в качестве элиты какого-нибудь молодого бизнесмена или эстрадного артиста – миллионера. Морские офицеры прошлых лет – вот наша элита.

Увы, приходится делать эту оговорку – «прошлых лет». Потому что некоторые современные морские офицеры внушают сомнения… Когда случилась трагедия с подводной лодкой «Курск», офицеры флота, даже боевые командиры и те, кто призван обеспечивать «связи с общественностью», спокойно произносили «на камеру» взаимоисключающие сведения. Было очевидно, что, как минимум, половина сказанного – неправда. И никто не застрелился! Значит, научились врать.

Мне повезло. В Военмехе у нас была морская военная кафедра. Нас готовили в офицеры флота. Мы ездили на сборы в Кронштадт. И даже жили на разбомбленном немцами линкоре, который в войну назывался «Маратом», а с 1950-го года, когда он стал учебным кораблем, его переименовали в «Волхов». Носовая часть линкора была разбомблена, но три орудийные башни и зенитные установки оставались в рабочем состоянии.

Самое сложное задание – морской бой. Тогда не было управляемых торпед и ракет. Бой вела артиллерия. Точность попадания зависит от маневра корабля. Кстати, вопреки массовым представлениям, у кораблей бронируют не борт, а палубу. Траектория снарядов такова, что они чаще поражают именно палубную часть корабля. И нужно было провести маневр таким образом, учитывая изменения зон обстрела, чтобы вероятность поражения корабля противника оказалась максимальной, а вероятность поражения твоего корабля – минимальной. Мне удалось на отлично сдать этот экзамен. Кажется, единственному на курсе, и мне присвоили звание лейтенанта. Не младшего, а «полного» лейтенанта.

«Если завтра война», я стал бы командиром БЧ-2 – второй боевой части. Командовал бы морской артиллерией. Через несколько лет, когда я уже работал у Королева и участвовал в пусках ракет, меня перевели в ракетные войска. К счастью, войны не случилось и повоевать в качестве офицера-ракетчика мне не довелось.

Послужить морским офицером в учебном или боевом походе мне тоже не пришлось, но все-таки я считаю себя не чужим человеком для флота. А на память осталась фотография, на которой я – студент – запечатлен в морской форме, которую надевал с гордостью.

Глава 3. Инженер, испытатель

Жизнь и работа в Подлипках

В Подлипки я приехал в 1954-м году, когда еще учился в Военмехе – писать диплом. Это был проект старта ракеты с подводной лодки без вспомогательных средств. Ракета должна была быть выброшена газами из своего же двигателя. Этот процесс я рассчитал. Для диплома – весьма самостоятельная тема. Уже с 54-го года я работал в КБ, получал полставки техника – 35 рублей. Отец настаивал, чтобы я остался в Военмехе. Кафедра, диссертация, приличная зарплата, Ленинград. Комфорт: у нас все-таки были две (!) комнаты в коммуналке! Узнав, что я собрался в Подлипки, многие смотрели на меня как на сумасшедшего. Но я не хотел посвящать жизнь теории. Хотел чувствовать жизнь «на пике». И таким пиком для меня в ракетостроении было королевское ОКБ-1, ведь я мечтал о Космосе! Но будучи человеком активным, мечтать, лежа на диване, я не умел и не умею. Если о чем-то мечтаю, начинаю искать пути осуществления мечты. Я понимал, что самая большая боевая ракета когда-то обязательно станет космической. К концу обучения узнал, что такие ракеты делают в конструкторском бюро Королева. Поэтому я и поехал в Подлипки.

Меня поселили в общежитии, условия были спартанскими даже по тем временам. Вскоре я женился. С моей женой мы учились в Ленинграде. Звали ее Нина Тутынина. Однокурсники так обыгрывали ее фамилию: «Куда Жора, тут – и – Нина». Расписывались в каком-то бараке, который назывался ЗАГСом.

В этот же день женился мой сосед по общежитию. Прихожу в комнату, а он сидит на кровати в пальто, в шляпе, с поникшей головой. Спрашиваю: «Что случилось, поссорились?» – «Представляешь, когда мы расписывались, у меня руки тряслись, а этой заразе хоть бы что».

Его семейная жизнь прошла, как песня:

 
Холостою жизнью я извелся.
Жалок мне мужчина холостой,
И поэтому я обзавелся
Молодой красавицей женой.
Мне теперь не надо гладить брюки.
Помощь мне прислуги не нужна,
У меня для этой самой штуки
Есть своя законная жена.
 

(Припев):

 
Был холост я и жил ей-богу, как дурак.
Теперь не то, имею дом и свой очаг.
Жена, она, она от Бога мне дана.
И с ней одной и счастье и покой.
 
 
Мне не надо бегать на свиданье,
По ночам на улице торчать,
Ради мимолетного лобзанья
На коленях плакать и рыдать,
Целовать какой-то дуре руки,
Умолять, чтоб сжалилась она,
У меня для этой самой штуки
Есть своя законная жена
 
 
(Припев)
 
 
Холостой готов полезть на стену,
Чтоб достать куда-нибудь билет.
Он готов платить любую цену,
Чтоб попасть на драму иль балет.
У меня же дома эти трюки
Драма и комедия сполна.
У меня для этой самой штуки
Есть своя законная жена.
 
 
(Припев)
 
 
Холостой, покуда не женился,
Не узнает, что такое ад,
Что такое бешеная львица
И какой есть у гадюки яд.
Я ж прошел все хитрые науки,
Знаю, что такое сатана.
У меня для этой самой штуки
Есть своя законная жена.
 
 
(Припев)
 

Вскоре они развелись.

А в нашей семье родился первенец Алеша. И нас с женой выселили из наших общежитий. Пришлось снимать комнату в избушке в Болшево.

В КБ мне в шутку посоветовали выбросить из головы все, чему меня учили профессора… Шутки шутками, но я понял, что мне не хватает математических знаний для сложных расчетов. Нужно было дополнить знания на мехмате МГУ, но, не отработав три года, я не имел права на второе образование.

Я отправился к Королеву: «Мне нужен университет!». Сергей Павлович подписал на нашем бланке заявление на имя ректора МГУ. Им был академик Иван Георгиевич Петровский. Получив наш бланк, на котором красовались три ордена Ленина, Петровский удивился: «В первый раз вижу такое предприятие!». Словом, я стал студентом вечернего отделения Мехмата МГУ. И началась для меня жизнь в бешеном ритме…

В шесть часов заканчивался рабочий день в Подлипках. Электричка, троллейбусы. К полночи заканчивались занятия в университете – и я отправлялся в трехчасовой путь домой. В электричке я крепко засыпал и нередко проезжал свою остановку. И оказывался где-нибудь на конечной станции аккурат к началу перерыва в хождении поездов… Ждать на платформе было скучно и холодно и я частенько возвращался в свое Болшево пешком. Где – то в конце пути меня достигала первая утренняя электричка…

В пять утра я мог отдохнуть, а в девять нужно было быть уже на работе. И не отбывать номер! Это продолжалось два года. Сейчас мне трудно представить, как я выдерживал такой график. Мечтал только выспаться хотя бы один раз в неделю в ночь с субботы на воскресенье.

Знания, полученные на Мехмате, особенно матричное исчисление, очень пригодились. Мне предстояло рассчитать скорость падения аппаратуры на Луну. Эта скорость не должна превышать 20 м/сек. Мне нужно было просчитать, с учетом разбросов, скорость – меньше она будет или больше этих самых 20 м/сек? Нужно было учесть все вероятности. И я создал новую методику расчета. По полученным мной результатам установили высоту и остаточную скорость выключения двигателей. Стали сажать – шарик не лопнул, и аппаратура благополучно выехала из него на Луну.

Как в те годы использовали вычислительную машину? Вводили в нее формулы и подставляли числа. Я одним из первых заставил машину вывести уравнение, а потом подставлял туда данные. Шарики Луна-9 и Луна-13 были доставлены на Луну и сработали успешно.

Много лет материалы по этой работе валялись у меня без хода. Не было времени работать над диссертацией. Только когда я сломал ногу, нашел время для кандидатской. Моим научным руководителем был Дмитрий Евгеньевич Охоцимский, создатель научной школы в области динамики космических полетов. Один из его сотрудников скептически отнесся к тому, что у меня машина сама выводит уравнения. Я выбросил из доклада описание этого метода. Но мой оппонент, гениальный ученый Тимур Магометович Энеев, ознакомившись с диссертацией, оценив «расчеты наизнанку», воскликнул: «Да у тебя же машина сама выводит уравнения! А описания этого нет», – и я вернул в текст «умную машину».

Защищался я на костылях. На доске начертил уравнения, развесил плакаты. Коллеги потом шутили: когда Гречко задавали неудобный вопрос – он всем своим видом показывал, что из-за больной ноги не может дотянуться до нужных цифр на доске… Если вопрос был подходящий – резво дотягивался куда угодно…

Но вернемся к первым годам работы у Королева. Я хотел работать в отделе баллистики. Туда и попросился. Но мне ответили, что там нет вакансий, и предложили полгода поработать в отделе динамики конструкций. А там – найдется место в отделе баллистики. Но добавили: «А может быть, тебе понравится и в отделе динамики. Увлечешься – и уходить не захочешь».

Работа и вправду была интересная: я рассчитывал изгибные колебания корпуса ракеты. Насколько важна такая работа – показывает случай с продольными (не изгибными!) колебаниями. Подряд несколько ракет, предназначенных для полетов на Луну, падали и рассыпались. В чем дело? Высказывались разные мнения вплоть до диверсанта с винтовкой… Оказалось, что пульсация двигателя совпадает с частотой продольных колебаний, отчего возникает роковой для ракеты резонанс. Лишнее доказательство того, что мелочей в нашей работе не бывает.

И все-таки через полгода я пришел к Бушуеву – заместителю Королева. Но в отделе баллистики снова не было мест: «Поработай еще полгода. А может, тебе понравится…». После полутора лет мытарств и разговоров я все-таки стал баллистиком. Мне очень повезло: я рассчитывал полеты наших беспилотных зондов к Луне, Марсу, Венере. А когда работали над полетом человека в космос, как раз выбирал оптимальный угол, под которым надо входить в атмосферу, чтобы посадить корабль. Так что в каком-то смысле и здесь оставил свой след…

Начальником нашего отдела был Святослав Сергеевич Лавров – большая умница. Он одним из первых внедрил программирование, это было прорывом в научной работе. Не могу не вспомнить добрым словом начальника сектора Рефата Фазыловича Аппазова и начальника группы Евгения Макарова. Они были старше меня, опытнее, и я у них учился.

Я принимал участие в создании «семерки», которая отбросила американские бомбардировщики от наших границ, запустила первый спутник, первого человека. Обеспечила достижение Луны, фотографирование ее обратной стороны, полеты к Марсу. И знаете, я горжусь нашей «семеркой». Специалисты признали нашу ракету самой надежной, потому что у нее число аварий на сто запусков меньше, чем у всех, то есть, это техническое чудо.

А в мире таких технических чудес было совсем немного – по пальцам пересчитать. Можно назвать секстант эпохи Колумба, который до сих пор мы, космонавты, используем – в усовершенствованном виде, конечно. Можно назвать пассажирский самолет «Дуглас ДС-3», который тоже летает больше пятидесяти лет. И наша семерка, сделанная в 50-е годы, пока единственная, которая «возит» космонавтов, и никакой замены до сих пор не найдено.

Поэтому я горжусь, что принял участие в создании и испытаниях самой надежной в мире ракеты, Работа в командировках на полигоне Тюра-Там, (будущий космодром Байконур) позволяла воочию увидеть результаты своего труда. Сначала мы использовали «семерку», как боевую, стреляли по Камчатке. Как говорят, «целились в кол». Когда начали использовать «семерку» для космоса, я вычислял траекторию для спутника, определял заправку, рассчитывал параметры орбиты.

Закончу я эту главу словами песни инженеров-ракетчиков, которую написали Геннадий Сошнин и Иван Мирошников на мелодию популярной песни О. Фельцмана «14 минут до старта». Я по сей день часто напеваю эту песню, каждое слово в которой напоминает мне нашу работу на полигоне-космодроме.

 
Заправлены ракеты, конечно, не водою,
И кнопку пусковую пора уже нажать.
Давай-ка, друг, в сторонку мы отойдем с тобою,
Эх, только б улетела, не дай нам Бог сливать!
 

(Припев):

 
Я знаю, друзья, что пройдет много лет,
И мир позабудет про наши труды,
Но в виде обломков различных ракет
Останутся наши следы.
 
 
В космические дали ракеты улетают,
Героев космонавтов уже не сосчитать.
Космические карты в планшеты заправляют,
А нас в командировку отправили опять.
 
 
Пусть завтра с перепоя не двигаются ноги,
Ракета улетела, налей еще стакан,
Мы кончили работу, и нам пора в дорогу.
Пускай теперь охрипнет товарищ Левитан.
 
 
Гостиницы с клопами и пыльные дороги
Все это нам, дружище, пришлося испытать.
И пусть газеты пишут, что мы живем, как Боги,
А мы сомнем газету и сходим…погулять.
 

(И снова припев):

 
Я знаю, друзья, что пройдет много лет,
И мир позабудет про наши труды,
Но в виде обломков различных ракет
Останутся наши следы.