Текст книги "Фритьоф Нансен"

Автор книги: Георгий Кублицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

На ледяной купол

Итак, за краем обрыва перед ними на сотни километров простирался материковый лед Гренландии. Никто не мог сказать, как высок и крут его гигантский купол, изрезан ли он трещинами, метет ли неистовая пурга снег по его поверхности или там в неподвижности стынет морозный воздух; а может, где-то в еще не доступных человеку долинах Гренландии действительно таится зеленый оазис? Они пойдут и узнают. Они увидят то, что еще никто ни видел.

Начало похода за разгадкой тайн острова Нансен назначил на 15 августа.

День был теплым. Мокрый снег прилипал к полозьям. Втроем по очереди впрягались в каждые сани и, подняв их немного по крутому склону, возвращались за следующими.

Сначала закапал, а потом разошелся вовсю дождь. Он лил и лил не переставая. Свердруп сказал, что Нансен, наверное, невзначай прихватил с собой бергенскую погодку.

За первые трое суток они прошли так мало, что можно было впасть в отчаяние. Мокрая одежда на ветру облепляла тело, через палатку бежали ручьи. Чтобы вода не залила сшитые из оленьих шкур спальные мешки – их было два, и в каждом помещалась половина экспедиции, – на пол клались лыжи и палки.

Потом похолодало. Идти стало легче. Но кто бы мог подумать, что их будет мучить жажда! Люди просыпались с пересохшими ртами и с мечтой о кружке крепкого чая. Но горючее берегли для худших дней. Жаждущие жевали снег; отчаянно ныли зубы, а пить хотелось по-прежнему.

Днем, разгоряченные ходьбой, они клали набитые снегом жестяные фляжки за пазуху, прямо к потному телу, чтобы скорее освежить рот несколькими глотками талой воды. Но и вода не утоляла постоянную жажду, которая в арктической пустыне мучила, как в пустынях юга.

В те годы мало задумывались о том, почему снегом не напьешься. А ведь жажда ощущается не только из-за того, что человек, потея, теряет воду; он теряет при этом нужные организму соли. Пот-то соленый! А в снеговой и ледниковой воде солей нет.

Вволю попить горяченького им удалось только раз, на девятый день похода. Они поднялись к этому времени высоко на купол. Снег уже не прилипал к полозьям. Прихваченный морозцем, он скрипел и похрустывал. Непромокаемые промасленные чехлы от спальных мешков стали лишними. Их разорвали на тонкие полосы и жгли под набитой снегом большой жестянкой. Из подтекавшей жестянки с шипением падали в костер капли. Чад и хлопья сажи наполняли палатку. Вода не закипала очень долго.

Нансена и его спутников сажа превратила в негров. Пробовали мыться снегом – только размазали копоть. По-настоящему они не умывались уже много дней. Фритьоф утешал чистоплотного Свердрупа:

– Право, черный цвет идет к твоей физиономии. Нет, дружище, если человека мучит жажда, он не будет колебаться в выборе между мытьем и питьем. Вряд ли найдется чистюля, который попытался бы соединить то и другое, то есть сначала вымыться, а потом выпить эту воду.

На одиннадцатый день похода Фритьоф занес в дневник: «Мы провели приятное воскресное утро с кофе в постели».

Накануне они плелись, увязая в рыхлом снегу. Дышалось трудно: за эти дни непрерывного подъема в гору их маленький отряд почти достиг высоты двух километров над уровнем моря. Плечи, стертые лямкой, горели, будто их обварили кипятком. Сильный ветер дул прямо в лоб. Чтобы не терять времени, пищу варили на ходу. Фритьоф поставил печку со спиртовой лампой на сани, потом бросил в воду кусок «колбасы» из сушеных бобов.

Когда путники расселись с ложками на полу парусиновой палатки, кто-то задел кипятильник – и варево вылилось, смешавшись с талой водой, комками снега и горящим спиртом.

– Хватай за углы! – крикнул Фритьоф.

Они вскочили, приподняли парусину, слили жижу в кастрюлю и… бережно поставили ее на огонь: пусть доваривается.

Набив животы этой смесью – назвать ее супом было бы вопиющим преувеличением, – они снова потянули сани навстречу метели и поставили палатку лишь тогда, когда ноги отказались служить.

Ветер вдувал в щели снег. От входа тянулись белые полосы. Утром Фритьоф не мог сразу всунуть ноги в башмаки: в них было полно снега. Чертыхаясь, он принялся варить кофе, потом тщательно разделил на маленькие кучки ломтики жесткого, как подошва, сушеного мяса.

Над ледником вставал мутноватый рассвет, когда Фритьоф разбудил товарищей. Каждый из них получил прямо в обледеневший мешок по дымящейся кружке. Все это, вместе взятое, по его мнению, вполне давало основание записать: «Мы провели приятное воскресное утро с кофе в постели»…

Пока каждый глотал свою порцию, Фритьоф, глядя, как ветер вдавливает стены палатки, сказал в раздумье:

– А что, если на санях поставить паруса?

Равна и Балто возмутились. Равна сказал, что он родился и вырос в тундре и весь его народ тоже живет в тундре, где ветры дуют посильнее, чем тут, но ликакой лопарь еще не додумывался до такой чертовой ерунды, как парусные сани.

Фритьоф рассмеялся. Чертова ерунда? Вот так бывает частенько в жизни: старое противится свежей мысли. Вековые привычки цепки, но зачем же быть у них в плену? Почему бы не посмотреть на вещи с разных точек зрения, иногда с самых неожиданных, вместо того чтобы полагаться только на чужое мнение и чужой опыт?

Ворчавшим лопарям пришлось вместе со всеми потрудиться над устройством снежных паромов. Между собой связали двое и отдельно трое саней, поставили на них бамбуковые шесты от палатки. Палаточный пол и куски брезента заменили паруса.

Если бы еще попутный ветер! Но он дул сбоку. После совета со Свердрупом Нансен решил взять более южное направление, чем намечал сначала. Ведь было неизвестно, сколько еще им карабкаться в гору и на какой высоте начнется желанный спуск к западному берегу. От этого берега их отделяли сотни километров, а погода становилась все хуже и хуже. Взяв курс южнее, на селение Годтхоб, можно было немного сократить путь и, «поймав ветер» в паруса, сделать его седьмым работником в санных упряжках.

Несколько следующих дней метель подгоняла «паромы» по глубокому переметенному снегу. Ход ускорился немного, но облегчился труд тянувших сани.

В век мамонта

Труд этот был тяжел и удручающе однообразен – труд вьючных животных, которых кормят не досыта и которые никогда не отдыхают как следует.

Утром, днем, вечером только снег, лед и небо. Одно и то же неделю, вторую, третью. Время остановилось для них. Казалось, сколько ни ползи по ледяной пустыне, все тот же белый саван будет стелиться под твоими ногами, пока однажды ты не упадешь, чтобы уже не встать больше.

Люди почти не говорили друг с другом. Ими постепенно овладели безразличие и отупение. Неутолимая жажда, поскрипывание снега под ногами, мертвецкий сон в холодной палатке – так вчера, так сегодня, так завтра.

Иногда они мечтали. Не о славе, не о доме – о еде: обильной, сытной, а главное – жирной. О горах масла и сала. Однажды Свердруп, смущаясь, спросил Фритьофа:

– Если я съем сапожную мазь – в ней ведь вареное льняное масло, – не будет это вредно?

Нансен осторожно сказал, что это вряд ли было бы благоразумным. Свердруп огорчился.

– Я голоден как волк, – сознался он.

Налегая на лямку, Нансен и Свердруп жевали щепки. Это освежало и даже как будто утоляло жажду. За две недели они сжевали сделанные из горьковатых черемуховых прутьев плетения запасных лыж канадского типа.

Чем выше поднималась экспедиция, тем холоднее становилось. Мороз подмораживал пятки. Сверху сыпался мельчайший снег, похожий на замерзший туман. Он был жестким, твердым, и сани скользили по нему немногим лучше, чем по песку. В небе сквозь морозную пыль тускло мерцали пятна ложных солнц: солнечный свет преломлялся в мельчайших ледяных кристалликах, которыми был насыщен воздух.

Казалось, машина времени перенесла шестерых современников паровой машины и телеграфа в ледниковый период истории Земли, который старушка Европа пережила многие тысячелетня назад. Фритьоф представлял себе, что бесконечный гренландский ледник полз уже в те давние времена, когда пещерные люди охотились па мамонта. Теперь их далекие потомки, вырванные из условного круга цивилизации, испытывают все тот же первобытный голод и так же жмутся к огню.

11 сентября у термометра, лежавшего на полу возле спального мешка, столбик спирта спустился ниже последней черточки. Больше 40 градусов мороза. И это «дома», в палатке, согретой дыханием шести человек! Было похоже, что возле вершины гренландского ледяного купола находился еще один полюс холода Северного полушария.

И не здесь ли, в Гренландии, рождаются холодные бури, вторгающиеся на материк Европы? Не здесь ли нужно искать причины многих особенностей климата не только в полярных странах, но и на огромном пространстве далеко от Гренландии?

Впрочем, мысли об огромной ценности метеорологических наблюдений в центре острова мало согревали Нансена и Дитриксона, когда они возились на морозе со своими инструментами – небольшим теодолитом, карманным секстантом, гипсотермометром. Попробуй-ка тщательно вести наблюдения, если отросшая борода смерзлась с капюшоном в одну ледяную маску и мешает поворачивать голову, если мороз склеивает заиндевевшие ресницы, а на металлических винтах теодолита остаются примерзшие к ним белые лоскутки кожи с пальцев.

В эти мучительные дни лопари открыто роптали, и даже двужильный Кристиансен Трана в разговоре с Дитриксоном пожаловался, что не может понять, как это люди добровольно обрекают себя на такие муки. Один Свердруп молча сносил невзгоды.

Фритьофу было тяжелее других. Он брал на себя вину за все. Это он не заметил при сборах, что в сушеное мясо положили мало жира. Это он не настоял, чтобы капитан Якобсен попытался пробиться на «Язоне» ближе к берегу, – тогда они, возможно, не потеряли бы месяц. Это он плохо позаботился о запасах табака и должен теперь мучиться, глядя, как курильщики набивают трубки волокнами просмоленной веревки.

Был ли Фритьоф начальником экспедиции? Да, когда дело шло об ответственности. Нет, если считать, что начальник должен пользоваться какими-либо благами и преимуществами по сравнению с остальными.

Неизменно, с первого дня похода, Фритьоф вставал раньше спутников. Высунув голову, белую от инея, он выползал из мешка к кипятильнику и, стуча зубами, наливал спирт в «кусающуюся» металлическую лампу. Замерзшие фитили долго не разгорались, снег таял в кастрюле невыносимо медленно.

Дав завтрак «в постель» своим товарищам и наскоро поев, он шел вместе с ними соскабливать снег, примерзший к полозьям. Потом впрягался в самые тяжелые сани и тянул до привала. У других сани становились легче, у него – тяжелее: он переложил к себе часть груза Равны.

Когда другие валились на привалах в снег, Фритьоф развешивал на точных весах порции сушеного мяса. Вечером ему же, как самому сильному, приходилось больше всех возиться с палаткой. Он утешал себя любимой поговоркой капитана Крефтинга о лисице, с которой сдирали шкуру. Все на свете проходит, должен же быть когда-нибудь конец и этой муке.

Однажды Нансен и Свердруп, со свистом дыша, вытягивали вдвоем на ледяной бугор тяжелые сани. Ноги подгибались от усталости, противная вялость расслабляла мускулы.

– А к полюсу? – прохрипел Нансен, останавливаясь. – Ты думаешь, к полюсу идти легче?

Свердруп покосился на него:

– Ты к чему это?

Но Фритьоф уже снова навалился на лямку.

Берег Доброй Надежды

Фритьоф считал, что 4 или 5 сентября экспедиция была на самой высокой точке своего пути: 2720 метров над уровнем моря. Значит, скоро должен начаться заметный уклон к западному берегу – к берегу, где тепло и крыши Годтхоба, люди, обильная еда. Подбадривало уже само название поселка – в переводе с датского обо означало «Добрая надежда».

И настал час, когда сани как будто полегчали, хотя на глаз ледник все еще казался ровным. 17 сентября – это был шестидесятый день с того хмурого вечера, как «Язон» скрылся на горизонте – первый привет с желанного западного берега принесла пуночка. Она покружилась над палаткой, где по случаю конца второго месяца похода каждый наслаждался праздничной порцией масла и куском сахара. Вместе с приветом птичка принесла и попутный ветер.

Подгоняемые им санные паромы понеслись под уклон. Свердруп управлял первым снежным кораблем. Он бежал на лыжах впереди парома, а Фритьоф поспешал сзади.

– Идет дело! – восклицал Свердруп, прибавляя ход.

Сани подскочили на снежном гребне, и с них свалился ледоруб. Нансен наклонился на ходу, задел лыжами за сугроб и растянулся в снегу. Снежный корабль тем временем летел дальше с возрастающей быстротой, теряя на ходу всякую всячину: меховую куртку, жестяные ящики, запасные лыжи. Свердруп, не оглядываясь, покрикивал:

– Эх, хорошо! Совсем хорошо!

Но Нансен, который, как думал Свердруп, сидел на санях за парусом, почему-то отмалчивался. Капитан снова гаркнул что есть мочи:

– Право же, дело идет отменно!

Никто не откликнулся. Заподозрив неладное, Свердруп остановил сани и оглянулся: далеко сзади еле различались черные точки. Капитан поспешно спустил парус…

Увязав сани покрепче, они в свисте метели понеслись дальше. Склоны становились все круче, движение – все бешенее.

– Земля! Земля! – по-корабельному закричал вдруг Балто.

Сквозь снежную мглу темнели две горные вершины.

Хребты западного побережья! Цель, теперь уже близкая, видимая!

Конечно, никто не думал об отдыхе. Хотя начался лед, весь исполосованный трещинами, сани при свете луны продолжали нестись мимо черных провалов. Темная полоска хребтов заметно приподнялась над ледяным морем.

Великий ледник кончался!

Ночью в палатке Фритьоф долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к храпу товарищей. Нестерпимо болели обмороженные пальцы, а в голове стучало: «Победа, победа, победа!»

Утром были ясно видны горы, похожие на хребты Норвегии. Равна уверял, что он своим носом старого горного лопаря чует запах обнаженной земли и мха.

И, хотя на их пути попались скользкие гребни голого льда, хотя бурю с градом сменил мокрый снег, прикрывший трещины ледника, – все было теперь нипочем.

Боже мой, вот и предмет долгих, страстных желаний: лужа! Большая лужа талой воды. Припав к ней, они пили, пили, пили. Им казалось, что они способны выпить все до дна. Балто еле встал, прошел несколько шагов и снова вернулся к луже.

Утром 24 сентября Нансен, шедший впереди, очутился у края кручи. Серый лед с разбросанными по нему камнями обрывался у небольшого озера, а дальше была земля – настоящая, черная, со слабой зеленью на холмах. Ветер доносил из долины запах мокрой травы, раскачивал чахлый ивовый куст, вцепившийся в расщелину.

Страшный материковый лед был пересечен.

Подбежали остальные. Никто не поздравлял друг друга, не обнимался. Всякие торжественные слова были тут лишними.

Через два дня экспедиция спустилась к синему фиорду Амералик. Из палаточной парусины, лыжных палок и ивовых ветвей смастерили легкую лодчонку. Нансен и Свердруп поплыли на ней к Годтхобу, чтобы потом вызволить остальных.

Лодка протекала. Каждые десять минут воду из нее вычерпывали кружками. Гребцы сидели па узких бамбуковых палках. После нескольких часов плавания известная часть тела ныла нестерпимо…

Последнюю ночь перед встречей с цивилизованным миром Нансен и Свердруп коротали у костра на одном из островков.

– Чудесный вечер! Посмотри, какие звезды. – Нансен лежал на спине, вдыхая запах увядающих трав. – Да, приходилось тяжело, но дело наше сделано. И знаешь, Свердруп, очень странно, но мне не хочется спешить в этот Годтхоб. Пожалуй, наибольшую ценность жизни придает борьба за достижение цели, а не само ее достижение. Как ты думаешь?

Свердруп молча кивнул.

– Слушай, пошел бы ты со мной к Северному полюсу? – неожиданно спросил Нансен.

– Отчего бы нет? – Свердрун сказал это совершенно спокойно, как будто речь шла о прогулке в воскресный день. – Я понял: ты неспроста заговаривал о полюсе там, на леднике.

– Знаешь, у меня даже есть план…

То, что услышал Свердруп, показалось ему крайне странным, несуразным и, уж во всяком случае, совершенно необычным. Он не мог сразу собраться с мыслями и лишь пробурчал в замешательстве:

– Ну, это ты, пожалуй, того…

– Ладно, не торопись с ответом. И пока – никому ни слова. Спокойной ночи.

Они завернулись в балахоны, залезли в заросли под скалой и проспали до рассвета.

На следующий день возле Годтхоба их встретила толпа эскимосов и молодой чиновник. Он принял Нансена и Свердрупа за потерпевших кораблекрушение английских матросов и растерялся, услышав норвежскую речь. Чиновник растерялся еще больше, когда узнал имена бородатых бродяг:

– О, так вы господин Нансен!.. Мы недавно получили газеты из Норвегии, и я рад поздравить вас с присуждением докторской степени.

От волнения чиновник забыл поздравить Нансена с пересечением Гренландии…

– Скажите, когда уходит судно в Европу?

– О, господин Нансен, последний корабль ушел из Годтхоба несколько месяцев назад. И, насколько я знаю, на острове нет сейчас ни одного корабля. Впрочем, извините, может быть, «Фокс» задержался в Ивигтуте. Но это в четырехстах километрах отсюда. Я думаю, что вам придется зимовать у нас. Я так рад, так рад…

Но чиновник поперхнулся, увидев, как вытянулись лица у Нансена и Свердрупа.

Среди эскимосов

Эскимосы привезли в Годтхоб четырех товарищей Нансена. Все снова собрались под одну крышу – вернее, под две, потому что губернатор счел решительно неприличным пребывание в одном доме доктора зоологии и «невежественных лопарей».

Балто и Равна заинтересовали эскимосов куда больше, чем Нансен: на европейцев они насмотрелись достаточно, лопари же казались им пришельцами из другого мира. Балто это даже вскружило голову. Почти каждую фразу он не без высокомерия начинал словами: «Мы, лопари… У нас, лопарей…»

Нансен не терял надежды, что «Фокс» завернет из Ивигтута в Годтхоб и возьмет экспедицию. Но нарочный, посланный туда с письмом Нансена, застал корабль поднимающим якорь. Капитан «Фокса» в короткой записке ответил, что не знает фарватера возле Годтхоба и не рискнет идти сюда темными осенними ночами. Письма же, которые послал Нансен, он обещал доставить лично, едва «Фокс» достигнет берегов Европы.

Фритьофу и его товарищам предстояло зимовать в Годтхобе. Нансен находил лишь один плюс в гренландской зиме: ее можно было использовать для тренировки к новому походу в Арктику, план которого он обдумывал и так и этак. Эскимосы отлично чувствуют себя на своей суровой земле. Приблизиться к их образу жизни – значит развить в себе качества, очень полезные при арктических путешествиях.

Фритьоф не предполагал тогда, что гренландская зима быстро пролетит для него, что, рассказывая потом о жизни в Годтхобе, он будет говорить о шести счастливых месяцах.

Да, он был по-своему счастлив в построенных из камня и торфа эскимосских хижинах, где бывал чаще, чем в просторных комнатах губернаторского дома. Фритьоф охотился с эскимосами, с ними веселился, ел то, что с аппетитом уплетали они, – сырой тюлений жир или мерзлые ягоды.

Язык эскимосов за полгода стал ему понятным так же, как и их обычаи. Он привык откликаться на прозвища. Одно из них в переводе означало «большой человек», другое – «предводитель длиннобородых», хотя бороду тут, в поселке, не остриг только Свердруп.

На рождество «предводитель длиннобородых» затеял елку для эскимосских детей и с увлечением отплясывал вокруг деревянного кола с привязанными к нему зелеными ветками можжевельника. Он играл с детворой в эскимосскую игру, похожую на футбол, удивляясь, что игроки, в отличие от европейских ребят, почти не спорят и не ссорятся на поле.

За одну зиму Фрптьоф приобрел среди эскимосов, наверное, больше друзей, чем все живущие в Гренландии европейцы, вместе взятые.

Фритьоф учился владеть каяком. Плавание в этой крохотной кожаной лодочке, такой легкой, что охотник может много миль протащить ее на плече, – искусство, в котором достигает совершенства далеко не всякий эскимос. О европейцах же и говорить нечего.

Каяк и человек должны стать одним целым. Втиснув нижнюю часть туловища в круглое отверстие кожаного верха лодочки, эскимос надевает непромокаемую одежду с капюшоном и нижние края ее завязывает вокруг деревянного обруча над отверстием. После этого внутрь не может попасть даже капля воды. Но, если каяк перевернется, человеку очень трудно вынырнуть из-под него. Неопытный гибнет. Опытный самостоятельно или с помощью товарищей ухитряется вернуть каяк в прежнее положение.

Фрптьоф не рисковал затягивать одежду вокруг обруча. Он не раз вываливался из каяка возле берега, прежде чем лодчонка стала слушаться его. Но потом начал на каяке выходить в море вместе с эскимосами, охотившимися на хохлачей или ловившими рыбу. Он смотрел и не мог насмотреться на эту игру с морем и со смертью.

Налетел шторм – и, как черные буревестники, понеслись эскимосы к берегу сквозь волны, обрушивающиеся на них. Весла мелькают то в воде, то в воздухе, тело наклонено немного вперед. Сколько отваги! А если из бушующих волн вынырнет тюлень, эскимос молниеносно выхватывает гарпун – и потом все с той же неподражаемой ловкостью тянет за каяком убитое животное. Каждую секунду волна может поглотить каяк, но лицо охотника спокойно. У него и мысли нет о том, что он герой. Это его будни, его обычная жизнь. «Здесь он велик, – думалось Нансену. – Как жалки мы рядом с ним!»

А пока мужчины единоборствуют с бурей, женщины толпятся на берегу, забыв о пронизывающем ветре. Им мерещится, что далеко в волнах прыгают черные точки. Наконец в самом деле появляются каяки. Сколько их? Не хватает двух. Женщины бледнеют, снова и снова пересчитывают точки. Нет, вот еще одна и еще… На этот раз беду пронесло.

И ведь не только шторм угрожает охотнику. Каяк легко может разорвать хохлач, проткнуть бивнями морж, перекусить своими страшными зубами касатка. Да что хищная касатка! Крупная рыба, попавшая на крючок, утягивает под воду каяк вместе с пловцом, если тот не успеет вовремя обрезать лесу.

Нелегка жизнь эскимоса, но природу он побеждает. Гораздо тяжелее и непосильнее для него борьба с людьми, которые думают лишь о том, как бы нажиться за счет эскимосов.

Нансен побывал за зиму в нескольких селениях. Везде он видел одно и то же: угасание народа.

Старики говорили ему, что на острове было много диких оленей. Купцы дали охотникам винтовки и велели стрелять животных. Мясо бросали: купцам были нужны только шкуры. Теперь диких оленей почти не осталось.

Многие семьи обеднели, больных туберкулезом стало больше, чем здоровых. Развращающее влияние денег, погоня за наживой все сильнее сказывались на этом народе, который жил раньше одной большой семьей.

Любой европеец, даже самый ничтожный и плюгавый, считал себя маленьким царьком на острове. Он сам издавал законы и строго взыскивал за их нарушение. В одном из селений возле Годтхоба Фритьоф увидел на стене дома объявление: «В поселке строго запрещается иметь собак». Почему? Да потому, что местный священник боялся, как бы собаки не напугали его любимую козу.

Фритьоф негодовал, спорил с губернатором, с колонистами-датчанами. Написать бы книгу о жизни эскимосов – правдивую, горькую! В свободные вечера Фритьоф делал наброски.

«Каждый раз, – записывал он, – когда я видел доказательства их страданий и бедствий, которые мы принесли им, остаток справедливости, все же находящийся в большинстве из нас, будил во мне чувство негодования, и я полон жгучего желания рассказать правду всему миру… Я знаю очень хорошо, что мой голос будет как крик вопиющего в пустыне, даже без гор, которые могли бы эхом повторить его. Моя единственная надежда – это пробудить в некоторых чувство симпатии к эскимосам и печали об их судьбе».

…Пролетели зимние месяцы, пришла весна, взломавшая морские льды. 15 апреля 1889 года жители поселка сбежались к берегу: вдали показался корабль. Нансен и его товарищи бросились к каякам.

На приближающемся судне вдруг спустили датский флаг и подняли норвежский. Фритьоф не сразу понял, что это в их честь. Он не знал, что письма, доставленные в Европу капитаном «Фокса», были напечатаны в тысячах газет и мир восторгается подвигом в Гренландии.

Что сказать об обратном пути экспедиции на родину? Это было триумфальное плавание с бесконечными обедами, ужинами, завтраками, где речей было больше, чем блюд, а торжественности больше, чем искренности.

В солнечный день 30 мая вся Кристиания вышла на берег фиорда. Множество лодок встречало героев.

Нансен в поношенной серой куртке стоял возле борта со своими товарищами. Свердруп равнодушно смотрел на суету вокруг. Балто самодовольно улыбался. Тщедушный Равна, подавленный пышностью встречи, прятался за спину Нансена и твердил, что все это красиво, но лучше бы вместо людей вокруг было так же много оленей.

На одной из лодок, встречавших пароход, худощавый горбоносый подросток размахивал руками и орал так неистово, что нельзя было не обратить на него внимания. Нансен помахал шляпой.

– Руал Амундсен, это он тебе! – закричали подростки с других лодок. – Ему понравился твой нос.

Но Руал как завороженный смотрел на высокую фигуру Нансена, и ему казалось, что перед ним – оживший викинг из древних норвежских саг.