Текст книги "По железной земле"

Автор книги: Георгий Кублицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Когда шумит праздник

Апрель семьдесят третьего на железную землю пришел хмурым, поливал холодным дождичком, раскачивал порывистыми ветрами деревья, по утрам затуманивал дали. Метеосводки призывали водителей к осторожности: видимость на дорогах – двести метров. А ближе к праздникам все переменилось. Пошла в цвет яблоня, ее догнала черемуха, и весь Губкин стал бело-зеленым, нарядным.

Вот чего в горняцком городе не было, так это предпраздничной лихорадки в магазинах, от которой заранее бросает в дрожь хозяек. Ну, пять-шесть мирно переговаривающихся женщин у прилавка – и только. Никаких очередей. Честно скажу – отвык от такой торговой идиллии. Притом в витринах выбор праздничной еды уже никак не хуже московского, что, кстати, для общего настроения дело не последнее. Пусть бросит в меня камень тот, кто вовсе равнодушен к этому. И еще: не оправдал Губкин старого присловья – «кто празднику рад, тот накануне пьян». Позднее и в другом горняцком городе, Железногорске, мне назвали цифру: за все праздничные дни в вытрезвитель попали три человека.

Первомайское утро начали в Губкине, как и полагается, оркестры. Всюду собирались демонстранты, праздничная публика. И не было ни одной колонны, где бы не придумали что-либо свое, пусть незамысловатое, но свое.

На трибуне сверкали звезды Героев. С некоторыми я уже встречался до праздников в карьерах и цехах, но здесь узнавал не сразу, потому что рабочие были одеты, как министры.

Сначала по площади прошла ребятня. Потом вступил комбинат «КМАруда», объединяющий тех, кто добывает, дробит, сортирует, обогащает, перевозит руду. И тем особым, приподнято-ненатуральным голосом, каким почему-то иногда комментируют у нас праздничные действа, диктор заторопился:

– Комбинат имени пятидесятилетия СССР! Сегодня над его колонной реет Красное знамя, завоеванное во всесоюзном соревновании! Впереди – работники управления. Среди них немало опытных инженеров, кавалеров орденов Ленина и Октябрьской Революции.

Лебединский рудник… За ним шахта имени Губкина, старейшее предприятие Курской магнитной аномалии. И вот тут к месту прочитал диктор, причем да этот раз просто и взволнованно:

«Двери в славу – двери узкие, но как бы ни были они узки, навсегда войдете вы, кто в Курске добывал железные куски».

Южно-Лебединский рудник… Дробильно-сортировочная… Обогатители… Агломератчики…

Прошли сотрудники научно-исследовательского института, потом шахтеры, идут железнодорожники. А ну, уберите транспаранты, уберите символы! Кто есть кто? Угадайте по одежде, по лицам, по манерам! Да и символы сбивают. Над колонной: «Fe 68». Наука? Нет, обогатители! 68 процентов содержания железа в концентрате.

Ползет самосвал, такой обычный и кажущийся не очень большим в карьере, подавляюще тяжелый, громоздкий на (праздничной улице. С глыбой руды. Глыба – готовый монумент. Вот ее бы на площадь, в сквер, быть может, неподалеку от Вечного огня…

На полотнище слово «даешь», рожденное в гражданскую войну, утвердившееся в соревновании первых пятилеток, звучащее, как лозунг, как призыв: «Даешь вторую очередь Лебединского горно-обогатительного комбината в 1973 году!»

Шел и шел рабочий люд, в отличном настроении, полный спокойного достоинства. Иные спляшут перед трибуной под гармонь, притом как-то неловко, – должно быть, уходит традиция. Пляшут люди уже не очень молодые. Молодые не пляшут вот так, под гармошку, иод частушку… Это раньше первый парень по деревне – q гармошкой. Теперь – с транзисторами, только «первых» столько, что хоть пруд пруди: велико ли искусство повернуть ручку или нажать клавиши?

Я не подозревал до демонстрации, сколько в Губкине строителей. Знал, что много. Но они шли через площадь едва не дольше, чем горняки. «КМАРудстрой», «Промстрой-3», «Промстрой-4», «Промстрой-5», «Завод стройматериалов», «Трансводстрой», «Строймонтажпоезд-512», «СМУ», «СУ», «РСУ»…

В Губкине работает около двух тысяч болгар. Люди сблизились, сжились, вместе работают, вместе соревнуются. И идут едиными колоннами. Флаги советские и болгарские. Часть лозунгов на русском, часть на болгарское.

Вот двое, немолодые уже, во главе колонны, у обоих орденов – на всю грудь. У одного советские, у другого – болгарские. И где-то тут идут рядом – жаль, не знаю в лицо – Петр Черных и его напарник Пешо Петров, бригада Корнева и бригада Христова, два года оспаривающие друг у друга первенство.

– Слава болгарским строителям! Ура! В ответ:

– Веч-на друж-ба! Веч-на друж-ба!

И вскидывают руки энергично, с темпераментом южан.

Шли еще «Стальконструкция» и «Союзтяжэкскавация», шли «Юго-Востокэлектромонтаж», «Гидромеханизация), «Центрометаллургремонт» и еще много подразделений, в названиях которых слышался гул тяжелой индустрии.

А поверх колонн на холме был виден копер над той, самой первой шахтой, где добывали первую руду, над шахтой, с которой дело началось и сегодня продолжается по ленинскому завету действительно «сугубо энергично».

Повесть о первой руде

– Значит, наверное, такое уж мое счастье… Как раз в ночь с двадцать второго на двадцать третье апреля. Мы нутром чувствовали, что она близка. Шли через плотный песок. И вдруг – скала, аж искры летят. Не иначе – руда! Я, как бригадир, сам и отбил первые кусочки. Скинул брезентовую куртку, завернул в нее. А наверху перезвон начался: дошли, мол, ура! ура! Только рассвело – зовут меня к начальству. Я куртку еле поднял, вот какое дело. А управляющий уже сам мне навстречу. Я хотел было на пол вытрясти, а он сгреб со стола все бумаги: сыпь прямо на стол, на зеленое сукно. Я на кабинетные часы взглянул – ровно шесть утра. А он говорит: буду сейчас звонить в Москву Ивану Михайловичу. Академику Губкину, значит, нашему главному болельщику.

Диспетчерская комбината, где Алексей Григорьевич Малыгин рассказывает мне, как все было, разделена надвое стеклянной перегородкой от потолка до пульта. По ту сторону – автоматы: стрелки позволяют следить за ритмом работы дробильно-сортировочной фабрики. Сегодня праздничный день, дел меньше, чем обычно, и у диспетчера Малыгина выкраивается время для рассказа.

О Малыгине упомянуто, пожалуй, во всех книжках, посвященных КМА. Его бригада добыла первую богатую руду. Было это весной 1933 года. Ровно сорок лет назад. Алексей Григорьевич коротко подстрижен до синевы на висках и затылке: остался верен моде тридцатых годов. У него несколько любимых приговорок, порой в речь вкраплены слова, в обиходе уже забытые; их произносят разве что герои пьес, посвященных первым пятилеткам. Но это лишь когда он рассказывает о давнем. Служебный разговор его специфически краток: будто в диспетчерской два разных человека. Алексей Григорьевич точен, аккуратен. Домик и сад у него в идеальном порядке, все подновлено, подкрашено, даже над кнопкой звонка навесик из пластика, чтобы дождем не попортило. И в диспетчерской чистота, ничего лишнего, никаких бумажек на столе. Вспоминаю свой письменный стол – и завидую… Засветился кружок на пульте.

– Диспетчер Малыгин слушает. Спасибо, и вас также. Да. Есть за вторую смену. Передробили… (он называет цифру). Железнодорожная вскрыша… Агломерат… Да. Нормально. Нормально. Будьте здоровы… Так на чем я? Ну, значит, днем мы уже знали, что Губкин Иван Михайлович все свои ученые дела бросает и к нам вот-вот будет.

– Хорошо, а торжества какие-нибудь были? Ведь первая богатая руда?..

– Торжества? Торжеств особенных не было. Промежду себя мы так решили: вместо хлеба-соли встретить Ивана Михайловича рудой. Два дня старались – уж больно крепка порода. Наковыряли полную бадью. И тяже-е-лая же – ужас! Едва все у нас не сорвалось: не шла на подъем, хоть ты тресни. Ладно, что догадались вторую бадью-контравес песком нагрузить, вот какое дело. Ждем Губкина, не поднимаем. Слышим – приехал!

Алексей Григорьевич вскакивает, тянет меня к окну, за которым совсем близко поднимается копер над шахтой.

– Вот, значит, шахта, вот электростанция, а рядом стоял быткомбинат с баней и одноэтажный этакий деревянный дом управления. День, помню, выдался холодный, дождище хлещет. Как только Губкин из дома вышел с главным инженером, нам дали сигнал выдать бадью. Вся бригада была наверху, в шахте один человек остался, чтобы проследить за подъемом. Когда Губкин Иван Михайлович в копер шагнул, бадья уже стояла на лядах. Тут мы всей бригадой на нее навалились плечом, опрокинули, высыпали руду к его ногам. Губкин был в спецовке, собирался, видать, сразу в шахту спуститься. И вот что я вам скажу: на нас он сначала ноль внимания, а с этакой понимаете ли, жадностью накинулся на руду. Присел, перебирает, куском о кусок стучит. Видим – просиял, заулыбался – и к нам. Тут уж всем до единого руки пожал. Крепко так, но молча. Главный инженер ему говорит: вот, мол, бригада такого-то, она и в соревновании победитель, и первую руду добыла. А Губкин только головой кивает да улыбается. Я так думаю, что взволнован был он очень, вот какое дело. Потом в шахту спустился, все осмотрел, взял кайло, подолбил, значит, тут и там. А митинг торжественный был уже под Первое мая, в столовой. Только Губкин у нас не остался, поспешил в Москву с докладом. Торжества были без него. Мне знамя вручили, чтобы, значит, я его лично над копром водрузил, слесарь наш Зюганов мне помог – помню, ветрище был ой-ой!

Малыгину за шестьдесят. На шахты в Донбасс сбежал из деревни «потаись от матери»: та была против. Сначала околачивался на бирже труда, голодал. После приняли сортировщиком угля. Тянуло к проходчикам. Добился своего. Ходил в вечернюю школу, потом на курсы горных мастеров. Но эта работа его не увлекла: наряды, рапорта… Так проходчиком и остался. В конце 1932 года в Донбассе из-за недостатка крепежа остановили несколько стволов. Тогда-то Малыгин и услышал впервые о КМА.

– Сюда пришел в январе тридцать третьего. Пешком шел аж от самого Старого Оскола. Темнело уже, поземка мела злая. Вижу – далеко в темноте огонь вспыхнул. Я его увидел с того места, где сейчас Лебединский карьер. Это лампочки зажглись на первом копре, на деревянном, стоял он на месте того, который вы за окном видите. Так я на свет шел, шел и вышел прямо к копру. Гляжу – а тут уже наши донбассовские ребята, вот какая вещь.

Опять мигает светлячок на пульте.

– Малыгин. С праздником! Спасибо! Семь машин? Бедная руда? Прекращайте возить. А геофизические анализы? Так. Алло, Южная! Остановите вывозку со склада. У вас в руде меньше пятидесяти семи процентов железа. Товарищ Козлов, обратите внимание на усреднение.

– Да, встретил, значит, своих ребят. Тут тогда всего три жилых дома было, два для семейных, одно холостяцкое общежитие. Ну, мы принялись наши, донбассовские порядки наводить. Требуем довести план до каждого забоя, чтобы, значит, никакой обезлички. «Даешь, говорим, борьбу за выполнение норм!» А это не просто было, ой не просто! Вместо отбойного молотка – кайло. Меня назначили бригадиром. Выдвинули мы свой встречный план. Добились отбойных молотков – немецкие, и такие, проклятущие, тяжелые, по семьдесят три кило! Начали соревнование – кто победит, тому поднимать первую бадью руды. Ну, я уже рассказывал, как у нас получилось. А к тому времени моя бригада с нищенской малосильной лебедкой поднимала в смену уже шестьдесят бадей породы. Такого туг раньше и не слыхивали. А харч, дело прошлое, был, ну никуда…

Пока Алексей Григорьевич начинает очередные переговоры с карьерами, добиваясь выдачи руды с требуемым содержанием железа, я перечитываю выписанное из книги о КМА письмо академика Губкина по поводу аварии на шахте. Это было уже в 1936 году. Ворвался плывун, хлынула вода, затопило ствол. «В упорной борьбе со стихией величайшая заслуга принадлежит коллективу рабочих шахты № 1, из которых тт. Терентьев И. А. (сменный техник), Малыгин А. Г. (сменный горный мастер), Гнитнев Е. В. (электромонтер), горнорабочие – слесари Ковалев Ф. Г., Соленов С. Д., Кострыкин П. М. и крепильщик Нечаев Ф. Я. особенно отличились громадным личным мужеством и самоотверженностью. По пояс и по горло в холодной воде, в глубокой шахте, рискуя здоровьем… самоотверженно проникая в затопленные и забитые плывуном штреки… с риском для жизни обеспечивали правильное ведение очистных работ». Показываю выписку Малыгину.

– А-а… Было такое дело, действительно.

– Расскажите.

– Да ведь тут все сам Иван Михайлович описал, чего же еще? Все правильно. Риск, известно, был, только говорить тут особенно не о чем.

Кое-что он все же рассказал. Когда откачивали, был уже ноябрь. Вода – плюс четыре, как на реке перед ледоставом. Случилось так, что где-то под водой плотно, невылазно заклинился храпок, приемная часть насоса. Попробовали вызвать водолазов из Воронежа.

– Не хотят водолазы в шахту: темное, говорят, это дело, рискованное. Я – к ребятам: «Ну что делать? Надо самим кому-то нырять». Первым попробовал Кривошеев Иван Матвеевич, синим выскочил, как мертвец. За ним нырял Федя Захаров. Но не могут найти, в чем загвоздка. Тут стали мне реплики подавать: «Малыгину надо нырнуть, он сообразит, что к чему». Нырнул, нащупал храпок: запутался, треклятый, в железном балкончике. Стали нырять с гаечными ключами, ногами пробовали перильца отгибать, раскачивать. Три дня возились – отломали, освободили храпок, пошел насос в ход. Думали, воспаление легких схватим – ничего, обошлось. Главный инженер на радостях нам коньяк выставил, пять звездочек.

Напоминаю Алексею Григорьевичу: в одной из телевизионных передач, посвященных первым пятилеткам, промелькнул старый кинокадр: бригада, первой добывшая богатую курскую руду, собралась в шахте, у всех радостные лица.

– Тут такое дело… Открою вам секрет. Не в шахте нас снимали. В шахте по тем временам свету мало было. Вон там, у мастерской, насыпали руды. Мы встали в полной амуниции, главный ихний скомандовал, чтобы руки с кусками руды подняли и «ура» трижды прокричали. Но люди были те самые и руда настоящая, вот какое дело. Только не в шахте, а на дворе, перед механической мастерской. И бадью туда приволокли, был такой грех.

За окнами диспетчерской хохот, возгласы: рабочие парни идут мимо к центру города, на гуляние в парк. Пусто в управлении комбината. Радио разносит праздничную московскую передачу. А диспетчер – на посту, передает распоряжения, записывает, кого-то поздравляет, кого-то поправляет, заносит последние данные в графы сводки, беспокоится, что долго нет машины, которая увезла музыкантов и где-то застряла. Время уже к обеду, всюду накрыты праздничные столы. Не тоскливо ли Алексею Григорьевичу сидеть тут целую смену? Ведь отработал же свое с лихвой.

Малыгин вздохнул, сердито постучал пальцами по столу:

– Говорят: «Чего тебе не хватает? Пенсия у тебя – дай бог, горняцкая. Разводи сад, рыбалкой побалуйся». А я говорю: в чем тогда у меня смысл жизни будет? Ведь я всю жизнь в работе. Только на войну перерыв был. Начал подле Смоленска, в артиллерийском полку, дважды выходил из окружения. Первый раз ранили меня в боях под Москвой. Воевал и в наших местах, на Курской дуге. Отсюда дошагал до Польши, участвовал в ее освобождении, там был ранен вторично. Вернулся на КМА инвалидом войны. Вот так…

Он покачал головой, задумался. Вспыхнул глазок на пульте.

– Диспетчер Малыгин. Привет, Иван Тихонович. Десять и четыре, семь и три. Железнодорожники? Нормально. Тоже нормально. Спасибо. И вам счастливого праздника.

Аномалии и закономерности

КМА. Даже людям старшего поколения три эти буквы знакомы со школьных лет.

Временами они мелькали в заголовках на первых страницах газет. Строки Маяковского, которые напомнил диктор на демонстрации в Губкине – это ведь еще 1923 год. А некоторое время спустя сообщения о КМА переместились в петит хроникальных заметок.

Порой вокруг Курской магнитной аномалии поднимался шум, бушевали страсти. Затем начинался спад, отбой. Так было не раз – от торжеств по случаю открытий руды и первых плавок до резкого сокращения работ, даже консервации. Могло показаться, что уже давно пора было бы нам вовсю черпать несметные богатства Курской магнитной аномалии, но что тут мы чего-то недоучли, что-то упустили.

Такое ощущение было и у меня до тех пор, пока в 1971 году я не увидел своими глазами рудники Знаменитой аномалии и не поговорил со знающими людьми. Мы ведь избалованы стремительностью темпов последних пятилеток: вчера открыли большую нефть Сибири, сегодня ее уже гонят по нефтепроводам. А с курской рудой – длинная история, уходящая корнями в минувшие столетия. Долго не могли найти ключей к кладовым КМА или просто не было нужды до поры до времени брать эти сокровища?

В поисках ответа я обращался к практикам, работающим сегодня на КМА, и к страницам истории, притом не самым давним, не к XVIII веку, когда академик Иноходцев заметил аномалию земного магнетизма под Белгородом, а занимавшаяся горным делом Берг-коллегия исследовала присланные купцами образцы руды. Меня больше интересовала завязка по-своему драматического узла событий, смена самых радужных надежд горькими разочарованиями. Это уже рубеж нашего века, время особенно деятельного предпринимательства российского капитализма, хищного, жадного, по-кулацки цепкого, пустившегося было догонять Европу.

Железнорудное дело юга России дает огромные прибыли. И вот на исходе 1897 года в Курском губернском собрании свой, курянин, воспитанник семинарии Попов, ставший не священнослужителем, а метеорологом-астрономом, вместе с приезжим москвичом Лейстом утверждали: странное, аномальное поведение магнитной стрелки – результат воздействия скрытых в недрах богатых железных руд. Названа цифра: 225 миллиардов пудов.

Так значит – огромное богатство под ногами, под пашней, под редкими грачиными перелесками, под убогими деревеньками, под липовыми аллеями старинных дворянских усадеб! Богатство, превышающее залежи сказочной шведской Кирунаваары!

Началась спекулятивная горячка с арендой и покупкой земель. Журнал «Нива» сообщал о наплыве в губернию «разных агентов для заключения с землевладельцами условий по эксплуатации воображаемых богатств».

Доморощенные курские рудознатцы раскупили в городе все компасы: «железная лихорадка» побуждала к поискам, колебания магнитной стрелки, казалось, заключали в себе намеки на благосклонность переменчивой фортуны. В счет будущих несметных прибылей помещики перезакладывали имения и катили в Париж. Горный инженер Дитмар, человек трезвого, практического ума, писал, что магнитная аномалия вызвала аномалию душевную. Дошло до умопомешательства: некий свихнувшийся помещик не мог минуты устоять на ногах: валился на пол, крича, что подземное железо притягивает его с неодолимой силой…

Отрезвление было горьким: две скважины, пробуренные на глубину свыше двухсот метров, не дали признаков богатой руды. Значит, правы те, кто видел причины аномалии в «магнитных массах», в «земных токах»? Ведь даже некоторые крупные научные авторитеты скептически относились к работам Лейста. Геолог И. В. Мушкетов утверждал, например, что в Курской губернии нет никакой надежды найти в большом количестве богатые железные руды.

Бурение прекратили. (Много лет спустя выяснилось, что руда там была, только лежала глубже.) Обозленные спекулянты обвинили Лейста чуть ли не в обмане и шарлатанстве. Но Эрнест Егорович Лейст не сломился, не бросил начатого дела. Неудача побудила его к научному подвигу: московский профессор, сын бедного ремесленника из Прибалтики, с детства закаленный нуждой, год за годом приезжал в район аномалии, тратя на исследования свое жалование. Его считали подозрительным чудаком, к нему приглядывалась полиция, враждебно относились крестьяне. Курская управа отреклась от него, отказавшись тратить деньги «на совершенно отвлеченные, чисто научные исследования».

Известен портрет Лейста: менделеевская пышная борода, запорожские усы, короткая стрижка боксера и горящие глаза одержимого… Он дожил до революции. Но нравственно и физически это был уже не прежний Лейст.

Последние дни возле заболевшего ученого, который поехал лечиться в Германию, крутился некий Иоганн Штейн, прекрасно представлявший не столько научное значение работ профессора, сколько ту выгоду, которую можно из них извлечь. Когда в 1918 году Лейст умер, материалы его наблюдений оказались за границей.

События тех лет являли собой как бы остаточную инерцию прежних, навсегда уходящих закономерностей старого мира, которые кажутся нашим современникам аномалиями. И тотчас вступили в действие новые закономерности. Красин рассказал о делах на Курской магнитной аномалии Ленину. Началась новая история КМА.

Летом 1919 года товарный вагон с девятью участниками первой советской экспедиции отправился в район аномалии. С юга наступал Деникин. Вагон застрял в Орле, станция Курск была забита воинскими эшелонами.

Не была ли эта экспедиция аномалией? Ведь трудно было представить менее подходящее для нее время!

Нет, то была закономерность революции! Раскованные ею силы жаждали применения, люди стремились к подвигу во имя народа и для блага народа.

Тогда же, в тот же год, академик Ферсман в другой теплушке вместе с несколькими петроградскими студентами трясся по дороге на только что освобожденный от интервентов Кольский полуостров: богатство полярной российской окраины также оказалось в поле зрения партии. Теплушка застревала на полустанках. Студенты сочинили песню с припевом «отцепили-прицепили».

В том же 1919 году Кржижановский обследовал на военном катере Самарскую луку, выбирая место для гидростанции: революция дала толчок инженерной мечте – заставить Волгу работать на будущую Россию электрическую.

…Сохранился дневник инженера Юркевича, возглавлявшего экспедиционный отряд КМА. В нем есть эпически-спокойная фраза: «Нормальной работе отряда мешали почти непрерывные дожди, магнитные бури и военные действия». Военные действия – на последнем месте. Кому же они не мешали в те годы?

У отряда не было лошадей, не хватало рабочих. Кто-то распустил слух, будто в ящиках экспедиции вовсе не приборы, а пулеметы, будто никакие это не ученые, а беляки, которые хотят вернуть власть помещикам. Хорошо, что на документах Юркевича оказалась печать Чрезвычайной комиссии по снабжению Красной Армии.

Вот еще отрывки из дневника начальника экспедиции: «Наблюдатель Мусятович заболел тифом… Дороги были настолько испорчены, что работать почти не было никакой возможности. Приготовления к эвакуации. Вся местность была без власти… Послал в рекогносцировку к Тиму Крушнина и Жонгловча. Остальные работали».

А затем – спешная эвакуация: белые заняли Тим, Щигры, Курск. Но первое комплексное обследование аномалии было выполнено.

Не легко, не просто зачинался новый этап истории КМА! Первые годы в игру не прочь были вступить немецкие капиталисты. Вынырнул Штейн: хотите получить материалы Лейста – платите восемь миллионов золотых рублей. Дорого? Пять миллионов! Нет? Тогда, быть может, уважаемые большевики сдадут район аномалии в концессию? Солидная немецкая фирма, основной капитал сто миллионов марок…

Дальнейшее хорошо известно; создается Особая комиссия по изучению КМА. Во главе ее – Иван Михайлович Губкин. Этот выдающийся ученый, патриот, с тех пор стал одним из самых страстных пропагандистов Курской магнитной аномалии, доказывая, что ее запасы колоссальны и что их нужно поставить на службу народу.

Владимир Ильич в августе 1920 года подписывает постановление Совета Труда и Обороны. Отныне все работы на КМА признаются имеющими особо важное государственное значение. Ленин уже в ту пору дал оценку КМА: «…мы имеем здесь почти наверное невиданное в мире богатство…».

Вышла из печати работа Лейста «Курская магнитная аномалия». На шершавой серой обложке сверху – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», пониже – Российская Академия наук, 1921 год. А бумага тогда была, что называется, на вес золота.

Сохранились любительские фотографии первых работ: на фоне какого-то сарая несколько человек в косоворотках, кто в сапогах, кто в лаптях. И еще: палатка, телега, военная двуколка.

Рабочие, бурившие разведочные скважины, почти все переболели сыпным тифом. Троих убили бандиты.

На буровую под Щиграми приезжал Иван Михайлович Губкин. Сам выпросил паровой котел на винокуренном заводе, сам искал торф для его топки. Сын бурлачившего на Волге крестьянина, он умел воодушевлять людей. Жизнь не баловала его. Диплом горного инженера этот одаренный, человек смог получить только в сорок лет. Настоящий расцвет его как ученого начался после Октября.

Губкин был признанным знатоком нефтяного дела. В комиссии нашлись люди, считавшие себя непререкаемыми специалистами по железным рудам. Губкин не без боя добивался своего в возглавляемой им комиссии. Первое время у КМА оставалось достаточно противников среди крупных горных инженеров. И только вмешательство Ленина, высоко ценившего Губкина, помогло комиссии из места длительных дискуссий о природе магнитных аномалий превратиться в штаб, способный руководить разведкой недр.

Еще при жизни Владимира Ильича, в апреле 1923 года, была найдена первая руда, и тем самым наконец установлена природа аномалии. Руду добыл буровой мастер Федор Константинович Ногтев, а заместитель главного инженера ОККМА Александр Сергеевич Попов, поныне здравствующий ученый, увез чемодан с образцами в Москву.

Особая комиссия удостоилась награды. Орден Трудового Красного Знамени был вручен ее работникам «как признание их заслуг перед трудящимися и революцией и в ознаменование самоотверженного, упорного труда».

Да, железная руда была открыта. Однако не такая, какую по технологическим процессам двадцатых годов считали выгодным использовать. И на какое-то время противники КМА как будто взяли реванш: после новых разведочных скважин поисковые работы были свернуты. Но Губкин и его сторонники не отступили. Пусть не сразу, они снова добились своего. Борьба, борьба… И в 1930 году – новая победа: на этот раз бур впервые вошел в толщу богатых железных руд.

Но представим на минуту, что это произошло бы гораздо раньше, что руду удалось бы извлечь уже из скважин Лейста: руда там была, только залегала глубже, чем он думал. От триумфа ученого отделял более тонкий пласт породы, чем тот, который удалось прощупать буром.

Итак, представили: 1898 год – и находка руды. Что произошло бы дальше?

Этот вопрос я задал двум специалистам – инженеру Борису Григорьевичу Вайпштейну, свыше двух десятков лет проработавшему на КМА, и главному инженеру строящегося под Железногорском обогатительного комбината Игорю Александровичу Гетало.

Вайнштейн:

– Во всяком случае, курские помещики не разбогатели бы, уж поверьте! Здешние руды сами в руки не даются. Найти – еще не значит взять. А взять курскую руду по-настоящему нельзя было ни в конце прошлого века, ни в первых десятилетиях нынешнего.

Гетало: – Если бы Лейст нашел руду? Ну и что? Надо знать здешнюю гидрогеологию. Все равно руда спокойненько дождалась бы нашего времени: орешек был не по зубам.

Находка руды в конце прошлого века вызвала бы лишь кратковременый бум: кто-то нагрел бы руки, кто-то разорился, а сокровища, скрытые под землей, так и остались бы лежать, – манящие, но недоступные.

Их нельзя было взять и четверть века спустя. В 1923 году, когда на КМА были найдены бедные металлом железистые кварциты, подобные руды в Кривом Роге попросту выбрасывались в отвалы.

Богатая же руда на КМА была обнаружена к тому времени, когда страна экономически окрепла и начавшаяся индустриализация давала все растущие заявки на металл. Широкие геологические работы, занявшие пять лет, позволили разведать несколько крупных месторождений, но показали, что брать сокровище будет очень трудно. На пути к руде надо было победить, обезвредить мощные водоносные горизонты.

Проходка разведочно-эксплуатационной шахты КМА осложнилась многими неудачами. Бесхитростный рассказ Алексея Григорьевича Малыгина отражает лишь некоторые из них. Аварию на шахте ликвидировали не сразу. Наступил период некоторого охлаждения, стали поговаривать о консервации работ.

Начались поиски более надежных способов проходки. Наконец шахту вернули в строй, а с помощью установок, замораживающих подземные воды, проложили вторую. В июне 1941 года горняки готовились сдать рудник в нормальную эксплуатацию… Нашествие гитлеровцев превратило район работ в поле битвы. Управление, которое должно было восстановить разрушенные шахты, организовали в последний год войны. Но даже с куда более совершенной послевоенной техникой взять богатую руду так и не удалось. Ее добычу отложили до лучших времен. Взялись за сравнительно бедные металлом железистые кварциты. Летом 1952 года опытный рудник имени Губкина дал после обогащения кварцитов первый концентрат.

Очередь же богатых руд пришла лишь в конце пятидесятых годов, когда появилась мощные землеройные машины, позволяющие снимать надрудную толщу обводненных осадочных пород и вести добычу открытым способом. Сначала, в 1959 году, дал руду карьер Лебединского месторождения в Белгородской области. На следующий год первый эшелон руды ушел с Михайловского месторождения Курской области.

Нет, не с опозданием взялась страна за руды Курской магнитной аномалии! Как раз вовремя, если серьезно говорить о целесообразности, необходимости, об экономических и технических возможностях. Как раз в ту пору, когда научно-техническая революция обогатила нас новыми идеями, опытом, мощнейшими машинами. В такое время, когда разработки Кривого Рога и других месторождений уже недостаточны для удовлетворения колоссально выросших потребностей в металле не только нашей страны, но и братских стран социализма.

Так что же такое КМА сегодня, когда практически осуществляется задача, поставленная XXIV съездом партии, и на базе минеральных ресурсов Курской магнитной аномалии приступили к созданию нового промышленного комплекса общесоюзного значения?

Название аномалии уже давно не соответствует ее действительным географическим границам. Сегодня мы, говоря о КМА, подразумеваем территорию от Смоленска до Ростова-на-Дону, полосу длиной в 850 и шириной местами в 250 километров. Это не только Курская и Белгородская области, где действуют сейчас основные железорудные предприятия, но также части Воронежской, Брянской, Орловской, Харьковской и других областей. Главное сокровище, центральный железорудный бассейн, превосходит Криворожский во много раз. Ни одна страна в мире не имеет в своих недрах столь мощного ядра железных руд.

Сегодня еще нельзя совершенно точно сказать, сколько именно и какой руды припасла нам природа в уникальной кладовой. Но ученые уверенно говорят о триллионах тонн железистых кварцитов и десятках миллиардов тонн богатых руд. По некоторым подсчетам только разведанных запасов этих последних металлургии хватит по крайней мере на полтора века – разумеется, с учетом ее непрерывного роста. А поскольку общие запасы КМА превосходят почти втрое все остальные, найденные до сих пор на земном шаре, речь идет о сырье, на долгие столетия обеспечивающем советскую металлургическую промышленность!