Текст книги "Записанное не пропадает"

Автор книги: Георгий Гуревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Ничего не чувствую, профессор, нигде не болит.

– Проверим все равно. Встаньте, будьте добры. Дышите глубже. Присядьте. Согните правую руку. Пальцами пошевелите. Закройте глаза..

Гхор, несколько озадаченный, подчинился. Он набирал воздух, клал коленку на коленку, напрягал мускулы, ворочал глазами направо и налево.

И миллиарды, миллиарды, миллиарды людей у телевизоров смеялись и плакали от радости, обнимались и аплодировали, даже пританцовывали, не отводя глаз от экрана, кричали восторженно:

– Он дышит! Он смотрит! Дрыгает коленкой! Он живой по-настоящему!

Гхор между тем, невнимательно выполняя распоряжения Зарека, хмурил лоб.

– Профессор, теперь я припоминаю кое-что. Ратоматор лопнул... и меня швырнуло об стенку. Было очень плохо, ком стоял в горле... душило... и в голове мутилось. И как будто Лада была тут и рыдала. Это правда, профессор?

– А что потом было, вы не помните, Гхор?

– Потом? Ничего! Позеленело... померкло. Ничего не было. Потом я открыл глаза и увидел вас.

"Что было потом, после смерти?" Столько людей впоследствии задавали этот вопрос Гхору. Были какие-нибудь видения, сны? Ничего! Ничего не мог рассказать Гхор. Ему казалось, что прошло всего несколько секунд. Он проспал свою смерть без сновидений.

Осмотр окончился. Зарек не нашел никаких изъянов. Скрывая ликование, он сделал озабоченное лицо.

– Очень жаль, но вам придется полежать, Гхор. Ничего не поделаешь. Удар пришелся по затылку. С сотрясением мозга шутить нельзя.

– Профессор, я абсолютно здоров. Давно не чувствовал себя таким бодрым.

– G сотрясением не шутят, голубчик. Сознание вы теряли? Теряли. Рыдающая Лада вам чудилась?

На экране появились носилки. Лаборанты уложили на них воскресенного и вынесли за дверь. На экране под крики "ура" и аплодисменты кланялся Зарек. Гхора же в санитарном глайсере уже мчали на Волгу, в тенистый сад Ксана. Так распорядился хозяин этого сада. Дальнейшие события показали правильность его распоряжения.

Мир праздновал победу ученых. Человеку удалось то, что в прошлых тысячелетиях приписывалось только богу. Столько было шествий с цветами, огненных змеев в ночном небе, столько танцев на улице и объятий, столько клятв в вечной любви на сто жизней вперед! Позже в память этого стихийного ликования был установлен праздник – День жизни.

Ким оказался среди немногих, чья радость была неполной в этот день.

– Когда будем восстанавливать Ладу? – спросил он сразу.

Зарек ответил, естественно, что надо подождать, понаблюдать Гхора. Ведь ему только исправили травмы и заменили переключатель. Старческие клетки остались в мускулах и органах. Необходимо проверить, удачно ли пойдет омоложение, исчезнет ли седина, морщинистая кожа...

Наблюдения начались с первого мгновения, продолжались в пути и в доме Ксана круглосуточно.

И что же?

Гхор не только ожил, но и поздоровел. Он как будто отоспался, стал свежее и бодрее.

Седина – цветовой индикатор старости – таяла, словно снег, отступая к вискам. Кожа расправлялась, исчезали морщины на лбу, расправлялись плечи. Гхор становился выше, сильнее, мускулистее. Ел с отменным аппетитом здорового мальчика, спал непробудно, был полон энергии.

Помнил все отлично. Проверочные упражнения на сообразительность, внимание, запоминание выполнял по норме двадцатипятилетнего.

Неделю его держали в постели на санаторном режиме, отсчитывали движения, шаги, усилия. Потом выяснилось, что под утро тайком он вылезает в окно и не прогуливается, а бегает: пробегает три-четыре километра по дорожкам сада, чтобы излить избыток энергии.

Он вел себя так неосторожно: игнорируя режим, читал ночи напролет, на заре купался в ледяной Волге, ел когда попало, бродил по окрестным лесам, возвращался мокрый до пояса. И Зарек счел полезным открыть всю правду. Исподволь, как тяжелобольному, как сыну о смерти отца, рассказал, что он, Гхор, был мертв полтора года и должен со своим вторым телом обращаться бережнее. Гхор воспринял это сообщение с легкостью мальчишки, переболевшего гриппом. Болел и выздоровел, что может быть естественнее?

И тогда же он спросил о Ладе. Пришлось рассказать.

Ведь умалчивание бросало бы тень на ее поведение. Тогда бы получилось: муж умер, весь мир вызволял его, а бывшая жена не откликнулась.

– Так восстанавливайте же ее скорее! – воскликнул Гхор.

Он просил, настаивал, умолял с жаром влюбленного юноши. Не спал ночей, горел, требовал точного срока, повесил календарь, уговаривал скостить несколько дней, отчеркивал часы.

И в сущности, не было причины откладывать.

Ладу возрождали без торжеств, без всемирного праздника, без зрителей. Даже полированную кнопку нажимал не Зарек, а Ким, верный друг, сопровождавший Ладу во все трудные минуты.

Нажал... и застыл с открытым ртом. Вдохнуть не было силы. И сердце замерло. Что-то будет?

Не хватало мужества открыть дверцу. Ким медлил, пока изнутри не послышался стук. И Лада, живая, цветущая, в красном платье с черным поясом, выпорхнула наружу.

На лилиях в ее волосах сверкали капельки воды... позапрошлогодние.

– Все уже кончено, Кимушка? Спасибо, дорогой. Ну, я побегу переоденусь – и за дело. Оставила АВ-12 на столе. А ты торопись на свое свидание.

Ким вздрогнул. Даже слова, даже интонация позапрошлогодняя. Шутка про свидание. Для этой Лады ничего не произошло, она торопится спасать мужа.

Ким поймал ее за руку:

– Стой, Лада. Послушай, Лада. Ты – это не ты. Ты записанная и восстановленная. Это твоя вторая жизнь.

Лада замерла, расставив руки. Одна у Кима в руке, другая протянута к двери.

– Ким, это правда? Ты не разыгрываешь меня?

– Истинная правда. Гляди, вот Нина, Сева, их же не было при записи.

– А Гхор?

– Жив. Восстановлен. Здоров. Совсем здоров, уверяю тебя.

– Вези же меня к нему скорей!

Они ехали по земле, в автомашине, и Лада всю дорогу расспрашивала о Гхоре: как он выглядит, как себя чувствует, помнит ли о ней, справлялся ли?

А Ким держал ее за руку, живую, теплую, нежную и сильную, молодую, с выгоревшим пушком на загорелой коже. Ловил дыхание, блеск глаз, восхищался... и не верил.

Что же это такое рядом с ним, ставшее Ладой?

Новой Ладе он попробовал рассказать о той, что состарилась и умерла во сне, не приходя в сознание. Но юная жена Гхора слушала без внимания, с эгоизмом влюбленной внучки. Бедная бабушка, жалко ее, но свое она отжила. 0 бабушке поплачем в другой раз.

– А Гхор? Как он выглядит? Не изменился?

Киму даже обидно стало за ту старушку, отдавшую жизнь ради счастья этой равнодушной девицы. И обе они-Лада. Как странно! Путаница В уме. Мыслить надо по-новому.

– И он уже не седой? – допытывалась Лада.

Последний разворот. Дамба, ведущая на остров. Аллея с еще не растаявшим снегом, серым и ноздреватым. Ворота.

Но кто это бежит навстречу по лужам, поднимая грязь

фонтаном, оступаясь в мокром снегу, балансируя руками?

– Куда под колеса, оголтелый?!

И Лада из кабины прямо в воду:

– Гхор!

– Лада!

Стоят в снежной каше по колено, целуются. Головы откинут, посмотрят друг на друга и целуются опять.

– Любимый!

– Любимая!

Минуты через три Лада вспомнила о третьем лишнем, протянула ему руки для утешения:

– Кимушка, спасибо!

Но Кима не было. Он оставил влюбленных у машины и ушел прямо в чащу по ноздреватому снегу к березкам и осинкам, еще худеньким, голенастым, с растопыренными сучьями, но освещенным солнцем и жизнерадостным, как девчонки-подростки, у которых все хорошее впереди. Шагал, продавливая наст, смотрел сквозь ветки на бледноголубое небо и широко улыбался. Так и шел с застывшей улыбкой.

Ревности не было. И зависти не было: такому беспредельному счастью нельзя завидовать. Да Ким и сам был счастлив. Видимо, счастье дарить – самое чистое, самое светлое, оно сродни материнству. И таких минут у Кима будет много отныне. Много, много раз будет он сводить расставшихся, видеть глаза, затуманенные слезами радости, слышать трепетное спасибо. Почтальоном радости будет он в этом мире – нет приятнее функции...

ГЛАВА 7. ВСЕ ЕЩЕ ПЛАЧУТ

Будем вечно молодыми! Вечно будем молодыми!

Сплетая руки, юноши и девушки несутся в буйном хороводе. Глаза их блестят, лица раскраснелись, ветер треплет волосы, дыхания не хватает для пения, для крика, для танца...

Небо тоже ликует. Художники раскрасили светом облака.

Словно девушки в пестрых нарядах, толпятся они над Москвой, каждое смотрится в зеркало реки. Взлетают ракеты, огненные букеты распускаются в небе, с шипением, треском и звоном крутятся огненные колеса. Треск и грохот в небе, песни и хохот на земле. Весело и оглушительно празднуют люди победу над смертью.

– Дедушка, будешь молодым! Иди плясать с нами.

– Гляди на этого бородатого. Вылитый Ксан. Наверное, журналист.

– Эй, приклеивший бороду, передай Ксану, что мы счастливы.

И весельчаки не знают, что их слушает подлинный Ксан. По своему обыкновению, он делает выборочный опрос, ловит обрывки разговоров, нанизывает на память, вяжет, петля за петлей, сетку доводов для будущих дискуссий.

– Сто лет живем – ура! Двести лет живем – ура, ура! Триста – ура, ура, ура!!!

– А я, дружок, о пяти годочках мечтал. Поскрипеть, кости погреть на солнышке.

– Получай, папаша, три столетия!

– Не за себя, за дочку рада. Тридцать лет девочке, а лучшее уже позади. Морщинок больше, внимания меньше.

– На полюсе не был. Побываю. В Париже не был. Побываю. Ha Марсе не был...

– Бывают жизни нескладные, неудавшиеся, тянучие.

Так хорошо, что выдадут вторую. Дотерпел до конца, все перечеркнул, начинай заново.

– А ты, дядя, не откладывай! Сегодня начинай заново.

– Дешевое отношение к жизни будет, неуважительное. Тяп-ляп, сто лет кое-как. Ты цени годы, цени минуты. Не важно – сколько прожил, важно – как жил...

– Семьсот лет, ура! Восемьсот – ура! Тысячу – урра!!!

– Ишь разохотились!

– Слушайте, а ведь это скучно: тысячу лет ты инженер, тысячу – блондин, тысячу лет – пигмей.

. – Нет, уж новая жизнь – новая внешность и новый темперамент. По вкусу. По каталогу.

– А я в следующей жизни стала бы мужчиной.

– Поговорка была: если бы молодость знала, если бы старость могла... НаКонец-то совершенство: могучие старики.

– Отменяется растрата сил человеческих. Только выучился...

– Мне главного нашего жалко. Голова математика, пальцы художника. Обидно двух лет не дотянул.

– Люди прошлого не должны быть обездолены.

– Ученые придумают. Есть же герасимоведение восстановление портрета по черепу. Вот и тело восстановят как-нибудь – по клеточкам, по химии волос, костей, что ли...

– Пушкина. Пусть бы написал о нашей эпохе!

Девушка протягивает другу обе руки.

– Сто жизней проживем вместе, правда?

– Ура! Нашим ученым – ура! Все вместе, хором: ура!

Но мир велик и многолюден. Есть в нем и такие, которые не радуются даже в этот день всемирной радости.

С озабоченным видом набирают они номера на своих браслетах, взывают:

– Справочная, дайте мне позывные Гхора. Через ноль? А профессора Зарека? Тоже через ноль? Безобразие!

В XXIII веке каждый человек с каждым может связаться по радио. Каждый друг знает пожизненные позывные друга, каждый возлюбленный с нежностью шепчет любимое имя и номер любимой. Но есть люди, которых можно вызывать только через ноль – через радиосекретаря, иначе им некогда будет работать и спать. Чаще это знаменитые врачи, знаменитые артисты и знаменитые космонавты. У Ксана тоже номер с нулем. И он сам распорядился дать браслеты с нулем Зареку, Гхору и Ладе. Ведь он знал, что мир велик и даже в праздник радости найдутся несчастные. Статистика говорит, что каждую секунду на Земле умирает один человек. Их близким невозможно ликовать в надежде на будущее. Им надо спасать умирающего сейчас.

– Справочная, дайте номер помощника Зарека, высокого такого, полного, его показывали на экране. Киме 46-19? Спасибо.

И слабенький ток вызова иголочкой покалывает кожу Кима. На его браслете, таком инертном до сегодняшнего дня, чередой проходят незнакомые гости.

Женщина средних лет (выше средних) с малоподвижным, искусственно подкрашенным лицом. Чувствуется, что кожа натянута и выделана усилиями многих косметиков.

– Вы Ким, помощник Зарека? Ох какой милый мальчик! Голубчик, вы, верно, знаете меня в лицо. Я Мата, артистка, я "Девушка, презирающая любовь", я "Цветочница из Орлеана", я "Наташа Ростова". Милый, мне нужна молодость как воздух. Мое амплуа – расцветающие девочки, я не могу играть властных и злобных замоскворецких старух.

– К сожалению, товарищ, все это дело будущего...

Наблюдения... Специальные заседания. До свидания...

Рад бы...

Покалывание.

Глубокий старик. Сухое, желтое, как будто пергаментное лицо.

– У меня, дорогуша, была мечта в жизни: перевести на русский язык "Махабхарату" всю целиком. Но это сотни тысяч стихов, лет тридцать усидчивой работы. Милый, запишите меня на вторую жизнь. Обещайте, тогда завтра же приступлю к работе.

Неприятно разочаровывать людей, но этот хоть подождать может год-другой. А как быть с таким вызовом?

На экране смуглая чернокудрая девушка с заплаканными глазами. Лицо классическое, черты безукоризненные. Она иностранка, русского языка не знает, у себя на родине говорит в рупор кибы-переводчицы. Ким слышит металлический голос машины, чеканящей слова с неприятной правильностью.

– Пожалуйста, будьте любезны, сделайте безотлагательно ратозапись моей мамы.

– К сожалению, товарищ...

– Если бы вы знали мою маму...– не отступается девушка.– Такая доброта! Такое сердце! Такое долготерпение! Нас одиннадцать человек детей, и трое совсем маленькие...

– Рад бы...

– Ну сделайте что-нибудь... Ну прошу вас...

Девушка давится рыданиями, старается сдержаться, засовывая в рот кулак. После заминки киба-переводчица сообщает:

– Непереводимые, нечленораздельные звуки, выражающие крайнее горе и отчаяние.

Почему-то плачущие девушки, в особенности чернокудрые, вызывают у Кима непреодолимое стремление оказывать помощь. Ким берет у девушки позывные (Неаполь. Джули 77-82), обещает то, что не имеет права обещать, и сам через барьер нуля вызывает профессора Зарока.

– Юноша, надо выдерживать характер,– говорит ему профессор укоризненно.Есть решение Ученого Совета: никаких скороспелых кустарных опытов. Гхора надо понаблюдать.

– Но у нее умирает мать, – оправдывается Ким. – Добрая, любящая, мать одиннадцати детей, трое совсем маленьких.

И Зарек сам, вопреки логике, соглашается связаться с Ксаном.

Радиоволны находят Ксана в кафе, что против библиотеки Ленина.

– Женщины все еще плачут на планете, дорогой Ксан.

Как быть?

– Уважаемый профессор, вы наносите мне удар в спину,– говорит Ксан Зареку.– Сами же вы, медики, продиктовали решение: ничего не предпринимать, пока ведутся наблюдения. И будьте справедливы. На Земле умирает ежегодно миллиард стариков. Вчера я вас спрашивал: сколько вы способны оживить? Вы ответили: не более тысячи в год, по пять человек на каждый Институт мозга. Как отбирать эту тысячу из миллиарда? По старинному принципу, который в двадцатом веке назывался протекцией?! Девушка просит Кима, Ким-вас, вы-меня, я разрешаю... Так?

– Я не могу отказать,– упавшим голосом говорит Зарек. – Отказать в жизни! Это не лучше убийства.

– А как быть со всеми остальными, не догадавшимися плакать перед вашим Кимом? Три миллиона умрет сегодня. Их мы не убиваем?

Профессор молчит, понурившись.

– Вот такие терзания нам предстоят, Зарек. Каждодневно кого-то приговаривать к смерти, кому-то отказывать в помиловании!

– Что же сказать этой плачущей девушке, Ксан?

– Ну, черт возьми, чего вы от меня хотите? Есть у них ратолаборатория в Неаполе? Пусть запишут мамашу, положат в архив. А очередность я решать не буду. Совет Планеты решит. Вот соберемся после праздника, примем общий порядок, единый закон продления жизни.

Расстроенный, смотрит он на кипящую толпу. Людской океан на Земле, миллиарды и миллиарды – вот в чем проблема. Дать счастье одному умели еще в Древнем Египте. Но принцип коммунизма: по потребности – всем. Всем! Миллиардам!!!

– Ну что ж, придется внести ясность,– вздыхает он.

И достает из портфеля толстый блокнот, озаглавленный: "Заметки на будущее". Листает с конца к началу, останавливается на листках, помеченных октябрем 2203 года"

В том октябре полтора года назад принимал он в своем саду группу молодых спасителей Гхора.

"...Допустим, полнейший успех. Гхор возвращается.

Вдова не плачет.

Допустим, осушены слезы всех вдов. Не состоялся миллиард похорон. Население увеличилось на миллиард.

Кормить, одевать, размещать, развлекать лишний миллиард! Новые заботы!

Такие ли новые! В новом ищи старое.

Естественный прирост – миллиард в год. Всеобщее оживление только увеличивает его вдвое. Не один процент, а два процента в год. Приближает уже намеченные планы. Вспомним.

Где размещать?

I. Проект отепления полярных стран. Оживают, заселяются, входят в хозяйство скованные льдами 15% суши.

Помни оборотную сторону. Получаем, но и теряем.

а) Растаявшие льды поднимают уровень океана метров на 60. Затопляется побережье во всем мире. Надо его спасать.

Валы по периметру всех материков всего мира! Емко!

б) Климат становится суше и жарче. Лесов меньше, степей и пустынь больше. К чему?

За все потери 15% прибыли. Обеспечим прирост семи лет. Стоит ли игра свеч?

II. Проект заселения океана.

Предлагаются плоты. Наплавная суша. Ничего не откачивать.

Помни оборотную сторону.

Полная застройка океана превратит планету в мертвую пустыню.

Расчет и умеренность.

Застройка пятой части или четверти океана. Прирост суши на 50-62%. Решение проблемы на три десятка лет.

За эти три десятка лет надо подготовить прыжок в космос.

В космос! Куда же еще?

Бесконечные сложности!

Попробовать иначе?

Сбалансировать рождаемость? Ограничить рост, ограничиться Землей? Стариков больше, детей меньше! Хорошо?

Помни про оборотную сторону: консерватизм мысли. Замедление прогресса. Необязательность прогресса. Поэтизация прошлого".

Полтора года назад это было записано.

Несутся в хороводе, сплетая руки, юноши и девушки. Глаза их блестят, щеки раскраснелись, ветер треплет волосы, на лицах восторг.

И небо ликует тоже. Художниками раскрашены облака. Пурпур, охра, крон. Малявинские сарафаны на небе.

С улыбкой завистливо-сочувственной смотрит Ксан на ликующую молодежь, шепчет, покачивая головой:

– Трудный выбор предстоит вам, дружочки!

ГЛАВА 8. ГХОР КАК ЛИТЕРАТОР

Молодость!

Кровь горяча, мускулы упруги, бодрость в каждой жилке. Ни одной мысли нет о режиме, экономии сил, профилактике. Даже презираешь медицину, смеешься над теми, кто тратит время и внимание на лекарства и процедуры.

Молодость!

Сила льется через край, в душе отчаянность, все моря по колено, все дороги чересчур гладки. Хочется не ходить, а бежать, не бежать, а прыгать, перескакивать через канавы, взбираться на холмы, залезать на деревья... не по необходимости – от избытка сил, потому что прямая дорога слишком гладка.

Молодость!

Но как объяснить молодому (отныне навеки молодому!) читателю все великолепие молодости? Он молод сам и не замечает молодости, как света, как воздуха. О воздухе вспоминают, когда нечем дышать, о здоровье – когда его теряют. Ксан говорит: "Есть два способа обрадовать человека: первый – подарить долгожданное, второй-вернуть утраченное. Почему-то вторая радость сильнее".

И Лада счастлива безмерно, потому что ей вернули любовь, а Гхор счастливее вдвое: ему вернули и любовь и молодость.

Гхору нравится работать до утра, не потому что необходимо, а потому что силы есть. Устал, голову под кран, ледяной душ, пробежка по саду – и снова свеж, как будто не было бессонной ночи. А прежде: недоспал бы час на весь день головная боль.

Ему нравится на заре в трусах выпрыгнуть в весенний сад, промчаться напрямик, разбрызгивая ледяные лужи, первый подходящий сук использовать как турник, у ствола сделать стойку, потом пройтись на руках, не потому что врачи рекомендуют зарядку – силы в избытке. Раньше не сумел бы, простудился бы. Теперь все доступно.

Ему нравится быть в толпе: гомон, говор, мелькание лиц, красочных платьев, беглые взгляды девушек из-под ресниц. Девушки не нужны Гхору: у него своя жена красивая, любящая, преданная, верная. Но приятно, что он опять молод и привлекателен, никто не отвернется равнодушно, заметив седину.

Память еще хранит скупую расчетливость слабосильной старости: не разбрасывайся, не отвлекайся, не затевай новое, если хочешь успеть хоть что-нибудь. Но сейчас силы хоть отбавляй, времени хоть отбавляй, никакая дорога не представляется слишком длинной. Гхор изучает сразу десять наук, которые начинаются с приставки "рато".

Кроме того, он хочет объехать весь мир, самолично составить альбом красивейших видов. Он даже учится рисовать, потому что вычитал, что только рисовальщик, кропотливо, вручную прорабатывающий детали, видит всю скрытую красоту мира,– фотограф охватывает слишком большие куски, глотает не прожевывая и потому не ощущает вкуса. До сих пор и Гхор не смаковал, глотал кое-как, сейчас он намерен насладиться всей красотой Вселенной. В альбоме будут виды не только Земли, но и планет. На столе у Гхора "Справочник космонавта". Жизнь подарена заново, впереди десятилетия. И к черту расчетливость! "Лада, летим на Плутон!" – "Зачем?" – "Просто так".

Смешноваты старики с их серьезностью и озабоченностью. Зарек три раза в день проверяет что-то, измеряет, выслушивает, прикатывает в комнату диагностическую машину. "Профессор, я здоров как бык. Не верите? Глядите, я нажал слегка и сломал стол. Зачем? Просто так. Мне нетрудно сломать. И починить нетрудно. Плюньте на ваши анализы и предписания, выкиньте рецепты за окно. Лучше потанцуйте с Ладой. Зачем? Просто так. Потому что весело".

И Ксан смешноват, тоже нахмуренный и озабоченный.

У него проблема: миллион срочных заявок на молодость, а в институтах мозга тысяча мест. "Ну и что же? В .космос тоже миллион желающих на одно место, там кидают жребий. Несерьезное решение? Найду другое, посерьезнее. Приходите утром, дорогой Ксан, решение будет".

Ночью Гхор садится писать рассказ – рассказ-решение, рассказ-предложение. Он никогда не занимался литературой, а теперь попробует. Сил хватает на все, хватит и на рассказ.

Вот он целиком, рассказ Гхора, первый в его жизни.

Гхор полагал, что он чужд литературных ухищрений, пишет, как говорит. Действительно, в те годы принято было в бытовой речи пропускать все связующие подразумевающиеся слова, суть улавливать по контексту. И были энтузиасты усеченной речи, даже классиков переводившие с литературного языка на конспективный. Гхор, сам того не подозревая, примкнул к школе конспективистов,

ЧЕЛОВЕК ОТЧИТЫВАЕТСЯ

Проснулся рано.

Оранжевые от солнца карнизы. На нижних этажах тень.

Вспыхнуло стекло.

Календарь.

24 октября. Особенное число. День рождения.

Не радостно. Год позади. Шестьдесят. Одинок. Вечером будничный ужин, сумрачные воспоминания. Без поздравлений. Браслет молчит.

Звоночек почтового ящика. Вспомнили? Кто?

Теряет одну туфлю.

Печатное приглашение. Бланк: "По случаю шестидесятилетия просим в Дом отчета".

Ах да! Новейший обычай: отчет человека. Лучшим молодость, вторая жизнь. Считают: здоровое соревнование. Стимул творчества. Если дается даром, изнеживает.

Костюм. Плащ. Портфель. Фото где?

Собирается без оживления. Похвалиться нечем. Но так принято. Из уважения к людям.

Парадная лестница. Фрески. Вверх – вереница благородных стариков, вниз омоложенные. На площадке мраморная доска. Имена удостоенных – золотом.

Гулкий зал. На трибуне седой, румяный. Уверенный голоса

Первый кандидат. Поэт сказал: "Будь пятиконечным!" Труд – общество культура – семья – спорт. Старался. Медаль стоборья. Инструктор волейбола. Сохранил себя. Без омоложения проживу сорок. О семье? Две дочери, сын. Уже дедушка. Внучата – реклама манной каши. О культуре? Говорить полчаса. Книги. Виолончель. Диспуты. Шахматы. О гражданине общества? Городской совет. Санитарная инспекция. Чистота, красота, нужны всем. Труд – программист. Кибы обслуживания. Мытье, уборка, кухня, ремонт. Оригинальные программы. "Спасибо" районного масштаба.

Голоса. Достоин!.. Достойный во всех отношениях!..

Все бы такие!

Судья. Всех кандидатов выслушаем.

Голос. Достойнее не будет.

На трибуне суровый. Шрам поперек лица. Серебряный комбинезон.

Второй кандидат. Не хватило времени стать пятилучевым. Альфа Центавра восемь лет. Сириус – семнадцать. Девушку не попросишь ждать семнадцать. Режим дня, монотонность, собранность, точные наблюдения. Два-три полета – жизнь. Скажете: не было жизни вовсе. Голоса. Прав, не было жизни.

Достойнее. Молодость отдал людям. Дать вторую.

А вторую космосу?

– До-стой-не-е, до-стой-не-е!

Судья. Всех юбиляров сначала.

Старушка на трибуне. Чистенькая, уютная, лучистая.

Руки под фартуком, стесняется. Молчит.

Двенадцать рослых за нее. Шесть сыновей. Подводник, полярник, моряк, ратофизик, ратогенетик, ратометаллист. Шесть дочерей. Все матери. Учительница, профилактики, одна артистка. Внучат – цветник.

Говорят о ласке, самоотречении, душевности, терпении и такте.

Детям все, себе ничего.

Двенадцать ходатаев.

Двенадцать папок с заслугами.

Не считая коллекции детских лиц.

Заслужила продление!

Зал (хором). Ей продлить! Ей! Матери! Маме!

Все за нее. Каждый – о своей маме. Умиление и благодарность.

Судья (умоляюще). Терпение. Последнего. Четвертый кандидат порядка ради.

На трибуне проснувшийся рано. Глядевший на оранжевый карниз. Шарф на шее. Сутуловатый. Кашляет. Себя не сохранил.

Четвертый. Не пятилучевой. Одинок от эгоизма.

Труд без интереса. Ночной дежурный. "Спасибо" нет даже домового масштаба. Был городской стыд: порча музейного экспоната. Полгода безделья в наказание. Молодости не заслужил. Время отнимаю. Но дело незавершенное. Ищу, кому вручить.

Одна страсть, один интерес – великие люди. Тайна гениальности! Волновало: этим пером – великое слово. Собирал вещички, пряди волос, автографы. Почти бессмыслица. Другие пожимают плечами. Замкнулся.

Вдруг ратомика. Описание каждой молекулы. Осенило: в руках ключ. Вещи великих людей, дыхание, пот, кожа под краской, под чернилами, в волокнах бумаги, одежды. Химия гения!

Энгельса помню. "Эпоха требовала гениев и породила их". Наша требует. Но кто способен? Именно?

Математики и музыканты – сызмала. Поэты – в юные годы. Что от врожденного?

Взялся за кропотливое. Ратобиохимия. Сравнение: белки среднего, белки гениального. Мозги великих в музее. Тургенева – наибольший. Взял срез. Городской стыд за это. Мечтал: найду решение. Мечтал: себя подправлю. Общая польза и личное счастье. Мне уважение-отмена городского стыда. Мечты, мечты!

Но сто тысяч белков у каждого. Изучаю тысячу гениев. Разобрать одну молекулу – месяц. Нет в жизни ста миллионов месяцев. Уже стар. Шарф, кашель, пилюли. Успел мало: наметки, догадки. Пора передавать. Кому? Сюда принес.

Попрошу достойного. Космонавт ли, умелец терпения, мать ли, детей много. Если учитель, учеников еще больше. Прошу...

Закашлялся. Долго. Надсадно. Виноватые глаза. Папку протягивает. Рука дрожит...

Молчание на суде.

Космонавт. От имени времени и пространства, от имени чужедальных миров, миллионов километров, спрессованных в минуты... Ему!

Мама (со вздохом). Мне зачем? Я простая. (Привычное отречение мамы.)

Первый кандидат (очень надеялся на награду).

Рассмотреть надо наравне.

Голоса. Ему! Четвертому!

Судья (разводя руками). Голосуем?

Выставка ладоней. Подсолнечники на поле.

Рассказ этот, волнуясь, как и полагается молодому, начинающему автору, Гхор прочел Ксану и Ладе. И, как неуверенный автор, добавил пояснения, не надеясь, что написано достаточно ясно:

– Так решается проблема, которую ты обсуждаешь, Ксан. Сейчас вторую жизнь заслуживает не каждый. Есть тысячи и тысячи средних людей, их долголетие никому не нужно. Жизнь надо дарить избранникам. Возникнет здоровое соревнование. Стремясь к награде, каждый будет стараться прожить не кое-как, а с наибольшей отдачей.

Ксан слушал с неопределенной улыбкой.

– Вот ты какой! – произнес он. Потом добавил: – Чем хороша литература? Она умеет умалчивать о последствиях. Точка поставлена, счастливый конец, влюбленные целуются, неудачники плачут за сценой. Видимо, литератор не мог бы работать на моей должности. Разреши, Гхор, к твоему произведению я подойду как консультант Института новых идей. Я продолжу твой рассказ. Пет, не завтра, сейчас продолжу, устно. Итак, восторженные свидетели вынесли победителя на руках. Он сиял от счастья. Не все сияли. Некоторые были смущены. Задержались в зале друзья космонавта. Один сказал:

"Юбиляр был лучшим из нас. Значит, так получается: мы, космонавты, отверженцы. Всю жизнь в ракете, как в ссылке, и это не подвиг. Так на кой черт лишать себя радостей жизни? Проживу-ка я свой век на Земле в полное удовольствие".

"И я",– сказал другой,

А третий крикнул:

"Друзья, космачи, откажемся все летать! Паралич космических трасс. Кажется, на Сириусе это называется забастовкой. Пусть обойдутся без космонавтов, может, научатся ценить нас".

Унылые сыновья и дочери провожают обреченную мать. Женщины плачут: расставание неизбежно. Одна из них, рыдая, кричит:

"Были мужчины высокомерными господами, так и остались! Почему изобретатель всех почетнее? А женщина, мать умников? Обречена с рождения быть человеком второго сорта?"

Правильно я рассказываю, Лада? – прервал себя Ксан.

– Мать надо было наградить, конечно, дать ей вторую молодость,– предложила Лада.

– А космонавту?

– И космонавту. А среднему, во всех отношениях достойному, пожалуй, не стоило.

– Хорошо, Лада, принимаю твою поправку: среднедостойным не нужно продления. Даю новый конец рассказа.

Под бурные аплодисменты жизнь продлили троим.

Но...

За столом, за веселым ужином, обнимает космонавт друзей. Прощается со старостью, уходит в молодость. Он весел, прочие грустноваты. Старшие в большинстве не награждены, младшие в большинстве не добьются награды. Он счастливец... и отщепенец. Он лучший, они среднедостойные. Но разве он настолько лучше других? На словах его поздравляют, глазами укоряют. И кто-то, самый откровенный или несдержанный, кидает в лицо как плевок:

"Слушай, а сам себя ты считаешь наилучшим? Тот не смелее? Этот не хладнокровнее? Они летали на два года меньше, но велика ли разница – твои двадцать пять или их двадцать три?"

И награжденный, стуча кулаком, кричит с надрывом:

"Отказываюсь от молодости! Кому передать? Решайте сами!"

Мать-старушка приходит, сияя, в свой дом. Говорит мужу:

"Отец, поздравь!"

Старик обнимает ее, сдерживая слезы. Сам-то он не удостоен. Сорок лет прожили вместе, но всем известно: материнские заботы больше. Всхлипывает:

"Прощай, голубушка! В той молодости найди хорошего мужа!"

Сорок лет вместе! И вот уже награжденная рыдает, цепляется за старика: