Текст книги "Недоумение"

Автор книги: Георгий Гуревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Гуревич Георгий
Недоумение

Георгий Иосифович Гуревич

Недоумение

– Нет, товарищ следователь, гражданином я вас называть не буду. Не виноват ни в чем и в роль подследственного входить не намерен. Да, признаю, концы с концами у меня не сошлись, вы уличили меня в путанице. Почему запутался? Потому что пытался умалчивать. Почему умалчивал? Потому что правда неправдоподобна, вы не поверили бы. Извольте, я расскажу, но вы не поверите ни за что. Да, об ответственности за заведомо ложные показания предупрежден. Можете записывать на магнитофон, можете не записывать, все равно сотрете потом. Потому что не поверите.

Значит так. Начинаю.

С исчезнувшим я познакомился, когда он переехал в наш дом, не просто в дом, в соседнюю квартиру. В доме можно м двадцать лет прожить, не познакомиться. Корпус наш из тех; что называют лежачей башней: полкилометра по фасаду, четырнадцать подъездов, девять этажей, на каждой площадке восемь квартир. Сколько это получится, сразу не сообразишь? Больше тысячи семей, да? Верно, припоминаю, что в дальнем подъезде тысячные номера. В деревне, вероятно, знал бы всех, хотя бы в лицо, здоровался бы, там и живешь рядом, и работа общая. А в городе, сами понимаете, спустился утречком на лифте и бегом на метро, на другой конец города. У каждого своя работа, свои дела. Знаешь только свой коридорчик, четыре квартиры: № 441, 442, 443 и 444.

Первая от двери – № 441 – моя. Здесь я проживаю – Лихарев Павел Петрович, литератор, вдовец со взрослой дочкой. Таней зовут, студентка пятого курса, незамужняя, это все у вас записано. О Тане разговор еще будет, все началось с нее. Рядом с нами за стенкой в номере 442 – инженер Утгоин, Тимофей Никитич, с женой, тремя детьми и мамашей. Очень шумное семейство, и все в коридор выплескивается. И барахло у них в коридоре, и детишки на трехколесном гоняют, и мамаша в коридоре сидит, примечает, кто к кому идет, все ей нужно. Правда, сам Тимоша и виноват; вытесняет семью из квартиры. Не знаю уж, в каком ОКБ он служит инженером, но по призванию, от рождения он изобретатель, Комнаты у него увешаны проводами, заставлены моделями, на столах чертежи, под столом банки и ящики. Для домашних места нет в доме, волей-неволей выжимает их в коридор. В нашем отсеке всегда пахнет кислотой и жженой резиной, и два раза в неделю перегорают пробки или трубы лопаются. Но как-то зла мы на Тимошу не таим. Он сразу же является с извинениями, проводку чинит, лампочки заменяет, спрашивает, не надо ли что поправить заодно. Он талантливый человек, на все руки мастер. Все может: паять, строгать, сверлить, полировать, рисовать даже. Тане моей он все рисунки делает и половину чертежей.

В номере 443 живет профессор, очень уважаемый человек, автор монографий и учебников. Но мы как-то с ним общаемся мало, он держится особняком. Однако в квартире я у него бывал и всякий раз по одному и тому же поводу. Дверь у него на сигнализации, и время от времени эта сигнализация срабатывает, просто так, для тренировки, а может быть, от скуки. Тогда приезжает милиция, квартиру вскрывают, а меня приглашают понятым. Так что побывал я внутри и знаю, что у профессора очень нарядно; обои пестрые, занавесочки пестрые, а на полках великое множество сувенирчиков из всех стран света. Даже лейтенант из милиции спросил меня однажды, много ли внуков у профессора, если игрушек целые шкафы.

И наконец, номер 444, что против моей квартиры. Раньше здесь жила Рая – продавщица из магазина "Фрукты-овощи", женщина со сложной семейной жизнью. Первый ее муж проворовался, за хищения был выгнан с работы, потом от большой страсти пырнул Раю ножом и получил за это четыре года. Тогда у Раи появился другой муж, тихонький, мягкий, только пил много, пропил у Раи шубу, обручальное кольцо и еще что-то. Когда же первого освободили досрочно, он потребовал жену обратно, подрался со вторым и, уходя с милицией, грозил убить обоих. Хотя второй муж тут же исчез из вежливости, Рая, перепуганная насмерть, решила бежать куда глаза глядят... и убежала из нашего района в центр, в Кривоколенный переулок, в коммунальную квартиру, где всегда народу много и убивать несподручно. А вместо нее в квартиру 444 вселился этот самый Михаил Михайлович Шестиков, о котором вы меня допрашиваете, солидный человек, лет шестидесяти, бледный, болезненный с виду, с короткой седой щетиной, какая вырастает у обритых наголо в больнице, и со своеобразным шрамом на лбу, треугольным, будто кусок кости у него выпилили.

Познакомились, представились друг другу: "Павел Петрович литератор", "Михаил Михайлович – инженер-сантехник". С той поры пошло: "Здрасте-здрасте", вот и весь разговор. Живем рядом, друг другу не мешаем и довольны. Дальше бы так жили, если бы не Таня.

Вы уже записали, что дочка моя студентка пятого курса, возраст 24 года, учится в химико-технологическом. Хорошая девочка, старательная, круглая отличница (только черчение ей не дается). И тихая, и домовитая, и не дурнушка, но вот не складывается у нее судьба, не пользуется успехом, бедняжка. Полная она у меня: 86 кило, это же не норма для девушки. Конечно, не виновата она: обмен веществ не в порядке, в результате мучаемся мы с ней всю жизнь. Хочется вкусненького и нельзя, досыта нельзя, утром выдержала характер, вечером не выдержала, прибавила полкило, убавила полкило, вся жизнь с оглядкой на весы. У подруг романы, у подруг младенцы, иные уже развелись, вышли замуж по второму разу, а мою все обходят и обходят. И вот в апреле, месяца три назад, что-то начинает наклевываться. Обещают познакомить, зовут на день рождения, надо не ударить в грязь лицом, одеться со вкусом и подарок принести подходящий, не стандартный.

Конечно, подарок поручают найти мне, потому что дочь студентка, ей некогда, а папа – литератор, у него день не нормированный, может с утра и по магазинам побегать, а рабочие часы ночью добрать, разочек и до утра посидеть. Выбираюсь я, скрепя сердце, и такое везенье: за углом в фирменном магазине "Фарфор-хрусталь" стоит на прилавке гжель – великолепнейшая фигурка; рыбачка с осетром на руках возле бочки для икры. Ну, знаете, гжельский стиль: скульптура задорной шутки. Еще побегал я по друзьям, повыпросил баночки икры, у кого хранились в холодильнике к празднику. Удалось наполнить бочоночек.

Подошел вечер. Дочь одета, ждет, когда за ней на машине заедут, прихорашивается в передней перед зеркалом, пончо накидывает так и этак, не толстит ли? Гжель стоит наготове. И тут Таня моя поворачивается спиной к зеркалу, взмах пончо..., и статуэтка на полу. Где рука, где хвост осетра, где нос? Все вдребезги, мелкие осколки смешаны с икрой.

Таня в истерике, рыдает. На меня накинулась, конечно; "Зачем тут стоишь, повернуться невозможно!" Слезы текут, на щеках черные струйки. В голос кричит: "Не судьба, не судьба, не будет мне в жизни счастья!" Ну и что тут сделаешь поистине? Другой подарок искать? Но ведь гжель обещана демонстрация художественного вкуса. А машина уже в пути, звонили, сейчас заедут, не будут же Таню дожидаться. Идти в гости объяснять, что подарок в другой раз будет, раскокали, растяпы? Объявлять, что ты растяпа при первом знакомстве с женихом?

– Не судьба, не судьба!

Нет, это я по существу говорю, товарищ следователь... ну, хорошо, гражданин, гражданин, если вам хочется быть гражданином... существо говорю, это все имеет прямое отношение к делу.

Значит, дочка рыдает, я лепечу что-то утешительно-невразумительное, она на меня кричит, что я ерунду говорю, ерунду. А на кого же кричать, как не на отца, кто еще терпеть будет? И в этот момент осторожный звоночек в дверь, вежливенький такой.

– Ну кто там, кого еще несет? Ах это вы, Михаил Михайлович? Здрасте, Михал Михалыч, заходите, пожалуйста.

– Извините, извините тысячу раз за неуместное вторжение, но я услышал плач. У вас горе? Может быть, я помочь могу?

Я развел руками, головой показал на осколки. Как тут помочь?

Он подумал секунды две, потом сказал тихонечко, деловитым таким тоном:

– Это, вероятно, поправимо. Дайте мне совок, будьте добры. И пылесос хорошо бы. У вас есть пылесос, конечно?

Сгреб осколки, ссыпал в нашу корзинку, пыль и икру всосал пылесосом, подхватил аппарат и к себе понес,

– Три минуты подождите, пожалуйста. Быстрее я не управлюсь.

Мы с дочкой переглянулись, она даже плакать перестала.

– Что это значит, папа?

Ждем три минуты, недоумевая, друг на друга смотрим. Слышим, стукнула дверь напротив, прошаркали шаги по коридору, и снова звоночек. Вот он – наш сосед, Михаил Михайлович, а в руках у него гжель – целехонькая: грудастая рыбачка, осетр с ухмылкой и полная бочка красной икры, крупная, как горох, и чистенькая, икринка к икринке.

– Как это? – выдохнул я. – Откуда? Ну, чудо!

А Таня руки к груди приложила:

– Ну, спасибо, ну, спасибо! Вы, наверное, пришелец, да?

– Да, – говорит он простенько, – да!

Само собой разумеется, мы не поверили, поняли, что человек шутит. Однако разбираться было некогда. Тут подъехала судьба дочки на "Жигулях", Таня схватила рыбачку двумя руками, кинула благодарный взгляд и убежала. А я все-таки спросил соседа, когда мы вдвоем остались:

– Как это у вас получилось?

– Пришлось повозиться, – сказал он. – Сорок шесть крупных осколков, мелочи тысячи полторы, больше четырех тысяч икринок, многие испачканы, раздавлены. Икру надо было расправить, очистить, осколки сложить, склеить, все вместе дублировать, исключая швы. Не ручная работа, сами понимаете. Я был вынужден перейти в уплотненное время, чтобы пропустить осколки через ЭВМ, получить уравнения поверхностей для подгонки. Ну а когда машина все подогнала, дальше было просто. Копию сделать – одно мгновение.

Я все это выслушал и ничему не поверил.

– Вижу, что вы знаток фантастики, – сказал я ему. – Про уплотнение времени я читал у Кирилла Травкина, или у Килгора Траута, или у обоих. Но я понимаю, что Тане моей очень повезло с вами. Вы купили гжель в том же магазине "Фарфор-хрусталь" за углом и пожертвовали его плачущей девице вместе с запасами икры из собственного холодильника. Зачем вы при этом разыгрывали спектакль с пылесосом, я не знаю, но пусть будет по-вашему, трогательный вы человек. Короче, сколько я вам должен?

Тут мы начали препираться: я ему совал деньги в карман, ом отталкивал руку... но это уж действительно к делу отношения не имеет.

С той поры Шестаков Михаил Михайлович и зачастил к нам.

Книги охотно брал, все больше серьезные – институтские учебники по биологии, географии, химии, экономике. У меня неплохая библиотека. Сами понимаете, пишу о природе; природа – тема обширная, универсальная, всего надо знать понемножку. Но вот на что обратил я внимание; берет ом толстенный том с вечера, на утро приносит обратно. Мне даже хотелось проверить, читал ли. В детских библиотеках бывают такие оказии: ребята отдают книги не читая. То ли заставляют их менять часто, то ли сама процедура их увлекает: пришел, посмотрел картинки, выбрал, записали, принес назад, опять записали. Ну их и спрашивают: расскажи, что прочел? Однако тут я не решился. Взрослый человек, имеет право читать не каждую строчку. Может быть, цифру какую-нибудь ищет? Перелистал, нашел, прочее не требуется. Но тем не менее, по дальнейшим разговорам судя, разбирался Шестаков в разных науках. Стало быть, подготовка у него была хорошая и интересы широкие, далеко за пределы сантехники.

Таня нередко присутствовала при этих беседах, чертила свои листы и слушала вполуха. Соседа она называла не иначе, как Пришелец, приняла его "да, пришелец!" как условие игры. Частенько поддевала его: "Вы же все можете. Сделайте, чтобы в субботу не было дождя. Очень надо, мы всем курсом в поход идем". А он, поддерживая игру, отвечал с полнейшей серьезностью, что' для предотвращения дождя нужно разрушить циклон, потребуется столько-то энергии, в его распоряжении нет таких мощностей, да и последствия могут быть нехорошие – наводнение в Карпатах и засуха в Заволжье, возможны и человеческие жертвы. Берет ли Таня на себя ответственность за чужие жизни? Статуэтка с икрой совсем другое дело. Там не могло быть нежелательных последствий.

Действительно, последствий не было никаких: ни нежелательных, ни желательных. Пустой оказался номер с потенциальным женихом. И он не понравился Тане, и Таня не понравилась ему. Так что грустила моя девочка и опять терзалась за завтраком: дозволено съесть еще кусочек или необходимо встать из-за стола голодной?

– Вы же все можете, Пришелец,-сказала она однажды.– Сделайте меня стройной. Нежелательных последствий не будет.

А он с обычной своей невозмутимой серьезностью, как будто и а самом деле собрался фигуру перекраивать, пустился в объяснения:

– Я еще не разобрался в человеческой физиологии, Таня. Даже если бы и разобрался, трижды советовал бы подумать. Ведь филура ваша зависит от эндокринных желез, в железы определяют не только полноту, но и темперамент. Сейчас вы милая, добрая и доброжелательная, несколько пассивная, но уступчивая и уживчивая домашняя девушка. Вы станете порывистой, задорной, шумной, крикливой даже, активной непоседой. Ваш новый характер войдет в столкновение с прежней психикой, привычками, с жизненной установкой. Вы будете совершать неожиданные, необдуманные, даже противоестественные для себя поступки, удивляться себе, стыдиться себя, корить, страдать и каяться. Не один год пройдет, прежде чем ваш рассудок, ваша система взглядов привыкнут к новому "Я". Нет, право, не советую.

– Ладно, – согласилась Таня, – пускай я буду я. Но пусть у меня, такой, как я есть, будет настоящая любовь.

Шестаков помолчал, то ли обдумывал ответ, то ли придумывал отговорку.

– Я замечаю, – сказал он. после обычной пазуы, – замечаю, что вы все ждете подарков от нас, пришельцев. Мы и рады помочь, но практически не способны одаривать всех людей, пять миллиардов поставить на снабжение подарками. Можем только рассказать, как добываются подарки. Ведь и в школах вас учат не выпрашивать, а добывать, зарабатывать, доставать...

– Я согласна, научите меня добыть любовь,– отозвалась Таня с готовностью.

– Попробую разобраться, – обещал невозмутимый "пришелец". И попросил у меня книги о любви.

Научных трудов о любви в моей библиотеке не оказалось. (А у вас они есть?) Я дал соседу Стендаля, дал Овидия, Юрия Рюрикова, конечно, и целую кучу романов. Еще спросил шутливо:

– Разве у вас, пришельцев, нет любви?

А он мне с полнейшей серьезностью, ни секунды не раздумывая:

– Не совсем такая. У нас детишек выращивают в колбах и наделяют их наследственной памятью, примерно на уровне вашего третьего класса: уменье читать, считать немножко. А потом, года через два, они сами выбирают родителей. Это большой праздник, где и ребенок и будущие воспитатели стараются показать себя с лучшей стороны. Нельзя сказать, что идеальное решение, все-таки дети еще не вполне зрелые существа, выбор их не всегда удачен.

Но ведь у вас еще хуже: беспомощным несмышленышам родители навязывают свою наследственность и свою манеру воспитания,

– А у вас лучше? – обиделся я. – Стандартные заготовки, все одинаковые, с правилами правописания и таблицей умножения в голове. Ну, выбирают они родителей, но ведь гены от них не получают.

– Наши гены передаются через воздух, – продолжал придумывать Шестаков. – Невозможно? Но ведь я слыхал у вас такое выражение; "Я с ним одним воздухом дышать не хочу". Вот наши дети, живя с родителями, и вдыхают их гены. Естественно, у взрослых легкие объемистее, вдыхают и выдыхают больше, подчиняют себе детские задатки. А муж и жена -те обмениваются, сглаживают друг друга. Нервные становятся спокойнее, слабые заимствуют силу.

– А сильные – слабость?

– Как правило, сильный сильнее. Но бывают и ошибки, во всяком деле своя изнанка. Поэтому иной раз очень талантливым рекомендуют работать в изоляции, чтобы не заражаться посредственностью. Но это редко приносит пользу. Все-таки коллектив гениальнее одиночки,

– А это вы вычитали, – перебил я с торжеством. – Это из романа Килгора Траута, не Травкина, а Траута, помню точно. Называется; "Заприте гения под замок!"

Нам с Таней просто доставляла удовольствие эта умственная игра. Мы задаем вопросы будто бы пришельцу, Шестаков отвечает с умным видом, как бы припоминая подробности, а я его потом разоблачаю, вспоминаю, из какого романа они выужены,

И вот через день, ухитрившись за ночь проглотить Стендаля, Овидия и прочую мудрость о любви, сосед наш заявляется с очередным представлением;

– Удивляюсь я вам, – говорит. – Судя по тому, что я прочел, любовь у вас изучена до малейших тонкостей, все наблюдалось, все описано, только сложить разрозненное надо, И ведь был же на вашей планете великий ученый по имени Дарвин, он понял и сформулировал закон естественного отбора, единый для всей живой природы, закон, который говорил, в частности, что все полезное для вида сохраняется, а все вредное гибнет, Стало быть, и любовь, если она так широко распространена, если так занимает ваши мысли, полезна человечеству. Я вычитал у Белинского, вы знаете его, несомненно, у него сказано: "Основной смысл любви заключается в заботливости природы о поддержании и размножении рода человеческого". Правда, у вас расплывчатость в терминологии – слово "люблю" вы употребляете слишком часто: люблю бабушку, люблю поджаристый бифштекс, люблю голубой цвет, люблю собачек, люблю безумно, люблю до гроба.

Но хотя слово одно, разницу-то вы понимаете, различаете любовь заурядную или же исключительную, на всю жизнь, к одному-едкнственному, Настоящей называете ту, редкостную. Но если она так привлекательна для вас – настоящая, значит, и у нее есть свой дарвиновский смысл, значит, и она полезна роду людскому. Обычная любовь– для поддержания вида, а это особенная, настоящая – для улучшения вида, хотя бы для исправления своей собственной неудачной наследственности. И все это в ваших же романах написано только как-то намеками, иносказательно. Пишут, что противоположности сходятся: например, в Дании брюнет считается красавцем, а по-английски "фэйр" и прекрасный и белокурый. Франция – страна брюнетов, но кинозвезды почти все блондинки. Противоположности сходятся, тянутся друг к другу, нравятся друг другу и детям своим передают самый богатый набор противоположных генов. Настоящая любовь – полезная любовь. Так о чем же вы размышляете? Перестаньте терзать Таню диетой, везите ее на юг в страну жгучих брюнетов. Ваша Таня приятная на вид девушка, светлокожая, светлоглазая, светловолосая томная северянка; на юге она будет нравиться всем смуглым, худощавым, костлявым, порывистым и шумным, всем подряд. У нее окажется огромный выбор. И главное, ей самой по закону природы тоже будут нравиться смуглые, костлявые и вертлявые...

И тут Таня моя вскочила, крича во весь голос;

– Замолчите, противный циник! Как вы смеете? Я не искательница женихов, я о любви говорила, высокой, чистой, всезахватывающей, благородной, безоглядной. А вы все опошляете. Не хочу слушать вас. Пошляк! Пошляк!

И выбежала, зажимая уши.

Шестаков был очень смущен. Я тоже. Помолчал, прислушиваясь к рыданиям в соседней комнате, потом попенял;

– Ты, Михал Михалыч, перегнул палку с этой игрой в беспонятного пришельца. Любовь – тонкая материя, возвышенное, красивое чувство. Видно, позабыл свою молодость. Настоящая любовь не рассуждает, это восторг души, радостное безумие, это крылья человека– крылья! Мы, прикованные к земле силой притяжения, к небу возносимся на крыльях любви.

– Охотно верю, – сказал он, упрямо продолжая игру в пришельца. – Верю, восторг души, безумие и вдохновение. Но, между прочим, крылья эти дарит девушке нормальный мужчина с двумя руками, ногами, мускулистыми плечами и волосатой грудью. И это прекрасно, великолепно, что обыкновенное существо с волосатой грудью может кому-то принести небесный восторг. И что же, про восторг говорить можно, а о цвете волос неприлично?

– Вот что, друг, – сказал я тогда. – Всякие раны надо врачевать, сердечные тоже, но врачу, а не кому попало. Не следует лезть в душу с сапогами... с рассуждениями, я имею в виду, Чего-то у тебя не хватает, Михал Михалыч. Еще читай про любовь, может и разберешься.

Мой совет он принял буквально. Дня три не появлялся, потом принес стопку романов, молча положил на стол.

– Ну как? – спросил я. – Разобрался?

– Это удивительно, – начал он обычным своим задумчивомеланхоличным тоном. – Столько прекрасных тонких наблюдений, столько частных случаев и никаких выводов. Какой же смысл в ваших романах?

Литература – моя профессия. Тут я отважно пустился в объяснения:

– Мы считаем, что читатель сам сделает вывод. Наша задача дать ему пример, убедительный, яркий и интересный. Мы, люди, понимаем жизнь лучше на примерах. В газете я могу прочесть, что тысячи детей гибнут под колесами, прочту, ужаснусь и займусь своими делами. Но никогда не забуду я мальчика, попавшего под трамвай, как он хныкал, уткнувшись лицом в мокрую после дождя черную мостовую, не забуду ленту грязного мяса вместо ноги на рельсах. И не трехзначные цифры, а лента эта потрясает читающего. Наша задача – убеждать людей примерами, картиной жизни,

– Но в книге не одна картина, не один пример.

– В большом романе пример жизни, цепь случаев, объединенных в одну интересную историю.

– Обязательно интересную?-переспросил он.

– Желательно, даже обязательно. "Все книги хороши, кроме скучных",-сказал Вольтер. Читатель требует, чтобы книга захватила его на первой странице и не выпускала бы до последней, чтобы от начала и до конца шла с переменным успехом борьба добра и зла, а читающий волновался бы за успех дела.

– Да-да, это я понял по вашим романам, – он покивал головой.

– А у вас – пришельцев – не так? – подыграл я.

Он тотчас вступил в игру:

– У нас пишут откровеннее. В прологе автор сообщает свою точку зрения. Допустим, наблюдая жизнь, он пришел к выводу, что от всеобщей обеспеченности и безопасности все мы стали суше и черствее. Затем он доказывает свою позицию, ссылаясь на исторические примеры, на житейскую практику, на опыт знакомых, приводит наблюдения над самим собой, что-нибудь предлагает, изображает, как хорошо получится, если его послушают, как плохо, если не услышат. Перебирает варианты, взвешивает "за" и "против", честно описывает нежелательные последствия, приглашает призадуматься, порассуждать. У нас это называется не "роман", а "проблема".

– Нет, на Земле такое не пройдет, – заявил я, не замечая, что уже всерьез спорю с соседом как с представителем чужой цивилизации, не как с любителем научной фантастики. – Наш читатель предпочитает делать выводы самостоятельно. Мы ему только материал поставляем.

– А ты тоже пишешь романы? – спросил он неожиданно.

– Нет, я популяризатор. Пишу о защите природы. Громадная тема, на всю жизнь хватит. Но в последние годы (тут я покраснел почему-то) меня действительно тянет к художественной литературе. Я уже составил сборничек, арабески, своего рода стихи в прозе, этакие словесные зарисовки, этюды: "Густой снег идет", "Ряска на пруду", "Басистые снегири", "Иван-да-Марья"-это цветок такой, двухцветный, синий с желтым. "Лепестки" назвал я свой сборник. Имею в виду, что каждый лепесток-концентрат красоты, эстетическое произведение природы. Хочется донести до людей свое восхищение, хочется, чтобы все мы – пробензиненные горожане – обнажили голову перед полотнами гениальнейшего из художников, чтобы научились беречь цветы на лугах, как в музеях берегут картины.

– И удалось донести?

– Ну, в общем, более или менее, – пробормотал я, краснея еще больше, Печатаю время от времени. Знатоки хвалят, отмечают живописность. Читатель пока не оценил. Не дорос, видимо.

Шестаков пожал плечами:

– Как же это у вас получается: все понимаете и ничего не понимаете? Вы же только что растолковали мне, что земному читателю обязательно нужна интересная история. Сами дали алгоритм интересного: действия, события, а не рассуждения, борьба добра и зла, чтобы захватить читателя на первой странице и томить до последней, чтобы волновался он, переживая, не зная, кто победит. Ваши "Лепестки" только материал, даже не примеры, одни только описания, набор открыток, так я сказал бы. Ну и придумайте чрезвычайные события: допустим, в угоду транспорту ваши потомки залили всю планету асфальтом, не оставили ни единой травинки, ни одного лепестка, ни одного колоска, даже хлеб делают из нефти, невкусный, тошнотворный. Это суть. А теперь изложите ее по правилам интересности. Например, ваши герои возвращаются из дальнего путешествия на звездолете, с Земли улетели двести лет назад. Первая строка: "Звездолет должен был приземлиться 1 января 2222 года". "Ну-ка, ну-ка,-подумает читатель, – что мне сообщит о XXIII веке писатель П. П. Лихарев?" Затем, испытывая терпение заинтересованного читателя, ты имеешь возможность целую главу рассказывать, как соскучились звездолетчики о земной природе, как они мечтают любоваться густым снегом, ряской на пруду, басистыми снегирями и этим самым желто-синим цветком. Тут пригодятся твои лепестки, тут они будут уместны. Но не злоупотребляй. Страничек через десять читателю наскучат твои снежинки и травинки, он потребует действия. И тогда капитан звездолета пускай посмотрит в телескоп и разведет руками. "Не может быть", – только и скажет он. Читатель встрепенется: что же там произошло на Земле, поразившее бывалого звездолетчика? Внимание поддержано, и в следующей главе ты можешь неторопливо развертывать историю борьбы губителей природы и охранителей природы. Борьбу тоже завяжешь броской фразой: "Это уголовное преступление!" "Какое такое преступление?" – всполошится читатель. И так далее, страниц на триста, пока не исчерпаешь терпение.

Не знаю, как читательское, а мое авторское терпение не выдержало:

– Слушай, кончай издеваться! – крикнул я. – Не знаю, откуда ты пришелец, но в голове у тебя чего-то не хватает явно. Литература – это искусство, святое искусство, понимаешь ли. У художника душа горит, у него вдохновение, он себя рвется выразить, свое восхищение, свое возмущение. Он – пробудившийся орел, он крылья расправляет, чтобы над горными вершинами парить, весь мир озирая с высоты. При чем тут "броские фразы", "читатель увял", "читатель встрепенулся"? Ты путаешь ремесло и искусство, голубчик. Рожденный ползать летать не может.

– Насколько я знаю, – возразил он, – крылья машут в соответствии с законами аэродинамики. И ты свои вдохновенные "Лепестки" пишешь, соблюдая правила грамматики, запятые расставляешь, где полагается.

Я махнул рукой:

– Мих-Мих, ты непробиваем. Не лезь ты в искусство со своими алгоритмами. Неси их в соседнюю квартиру, туда, где пахнет жженой резиной.

Послушался он меня. Буквально на следующий же вечер услышал я, что знакомые шаги миновали мою дверь, направляясь в глубину коридора, в номер 442. И на второй день тоже. И на третий. Я даже приревновал немножко.

– Ревновали? – спросил следователь быстро.

– Ну, знаете ли, обидно все-таки, Друзей не так много в старости, после работы хочется покалякать о том, о сем, тащиться куда-нибудь сил нет. А тут собеседник рядом, разговоры занятные, нестандартные: не о болезнях, заработках, квадратных метрах. Спектакль разыгрываем: будто бы он гость из космоса, а я земные порядки объясняю. Привык уже к новому другу-товарищу. И вдруг полный разрыв из-за литературоведческого спора. Задет я был. Но решил не лезть в бутылку и на четвертый день или на пятый, заслышав знакомое шарканье в коридоре, выждал несколько минут для приличия и тоже сунулся в квартиру к изобретателю. Соседи давние, отношения простые, могу заглянуть без всякой дипломатии.

Я говорил уже, что изобретатель Уткин – человек приятнейший, доброжелательный и обязательный, всегда готовый прийти на помощь. Но активная доброта его сочетается с непримиримой воинственностью. Две войны ведет он перманентно: внешнюю – за признание своих изобретений, и внутреннюю – за квадратные метры в собственной квартире. Зимой одолевают жена с мамашей выжимают его на лестничную площадку к мусоропроводу, а летом, когда детишки на природе, Тимоша берет реванш, все комнаты захватывает, заполоняет ванную и даже кухню.

Поскольку время было летнее, Тимоша торжествовал сезонную победу. В лучшей комнате обеденный стол был завален бумагами, под столом громоздились аккумуляторы, кресло было отодвинуто к стене, над ним красовалась надпись: "Осторожно, кусается!" Вдоль всей стены, справа и слева от кресла, на полках стояли картонные папки с наклейками: "Драка № I", "Драка № 2" и т. д.

Всех драк было 236, по числу заявок, но папок гораздо больше, потому что драки бывали и многолетние, многотомные: драка 1-е – за признание, драка 1-6 – за внедрение, драка 1-в – за вознаграждение...

Кроме того, канцелярия эта была иллюстрирована сатирически ми картинами. Тимофей – мастер на все руки – и рисовал выразительно. Особенно удачно получались у него карикатуры на самого себя: взлохмаченные волосы, решительный нос колуном, раздвоенная бородка, кадык на худой и длинной шее. На одной из картин Уткин изобразил себя в виде Дон Кихота, атакующего мельницу, на крыльях которой было начертано "Патенты". На другой картине уже не рыцарь, а витязь, с таким же колуном-носом, разил отвратительных крыс, обгрызающих тоненькое дерево. Чтобы понятно было, что именно подразумевается, на кроне было написано "Энергия", на почве – "Горючее", на стволе – "Передача", а на крысах – "Потери-потери-потери". С потерями вел борьбу отважный витязь изобретательства. На последней же картине Тимоша изобразил себя в виде громадного медведя, выпивающего море, Черное, судя по очертаниям.

Когда я вошел, хозяин как раз давал объяснения по поводу этой третьей картины. Она иллюстрировала самоновейшую идею Тимоши, он привез ее с юга две недели назад. Другие люди, лежа на пляже, нежатся на солнце, загорают, прикрыв нос бумажкой, а наш изобретатель размышлял о глубинах Черного моря, насыщенных-он где-то об этом вычитал – сероводородом. И тут у него родилась идея: ведь HaS – горючее, значит, его можно жечь, энергию получать, а заодно и серную кислоту – сырье для производства удобрений.

Пришелец заинтересовался:

– Это самая выгодная энергия на Земле? – спросил он.

Тимофей начал с жаром объяснять:

– Ну, не самая выгодная. Термоядерная и щедрее и имеется повсеместно. Но на термояде сидят институты, им моя подсказка не нужна. А тут бросовое богатство, никем не замеченное. И главное, идея красивая: топливо из даровой воды.

– И вы посвятили себя этой красивой идее? – продолжал допытываться Шестаков.