Текст книги "НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 8"

Автор книги: Георгий Гуревич

Соавторы: Север Гансовский,Александр Полещук
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В общежитии научных работников, где Юрий Васильевич получил комнату, было уже тихо. Титан еще шумел, и Юрий Васильевич, попивая горячий чаек с кетой, мысленно вновь переживал очередной день в институте. Был этот день удивительно пестрым. «Прожил, будто во сне, – подумал он. – Люди какие бывают разные. Ганюшкин и Горбунов, Зайцев и Ворона… А завтра воскресенье, как хорошо. Можно пойти на Адун покупаться, говорят, вода еще теплая.

Юрий Васильевич допил чай. «Вымыть или не мыть?» – раздумывал он, поворачивая стакан, как вдруг в дверь постучали.

– Кто там? – спросил Юрий Васильевич, подойдя к двери.

– Откройте, – отозвался чей-то знакомый голос. – Свои.

Юрий Васильевич открыл дверь и увидел судебного эксперта, а рядом с ним пожилого милиционера в форме.

– Не спишь? – спросил Федор Никанорович, проходя в комнату. – Это хорошо… Собирайся, пойдешь с нами.

– А куда? Куда так поздно?

– Беда времени не знает, – сказал Федор Никанорович. – Ты ведь сам хотел…

– Что случилось? Я сейчас, сейчас. – Юрий Васильевич торопливо надел пиджак, поискал глазами кепку.

– И случилось, и поможешь мне. Вы познакомьтесь, это мой старый друг. Пострепалов Александр Лазаревич. Товарищи, нужно спешить.

Ночь была безлунная. Редкие фонари двумя гирляндами уходили вдаль, к Адуну. Только третий этаж обкома был все еще освещен. Федор Никанорович, постукивая папочкой, шел впереди, будто указывая дорогу. Милиционер, шурша плащом, шел рядом с Юрием Васильевичем, время от времени затягиваясь папироской. Вот и вход в учебный корпус. Федор Никанорович постучал палкой в дверь, и ее тотчас же распахнули, видимо, их ждали.

– Федор Никанорович пожаловал, значит, будет полный порядок, – радостно заговорил Зайцев, похлопывая неизменным треухом по колену.

В конце коридора, как раз напротив актового зала, где была защита диссертации, помещалась лаборатория нормальной физиологии. Сквозь щель в двери пробивался свет. Дверь открыл высокий студент в сапогах и белом халате не по росту. Из-за его плеча выглядывал Ворона. В длинной и узкой комнате у окна стоял стол, а на нем лежал какой-то человек, удивительно большой, как показалось Юрию Васильевичу. Голова его была запрокинута, рубаха на груди расстегнута, ноги в стоптанных ботинках повернуты носками внутрь. Он, конечно, был мертв, этот человек… Федор Никанорович приподнял руку, и она со стуком опустилась на стол. Юрий Васильевич попятился к входной двери.

– Чем колол, Писаренко? – спросил у студента Федор Никанорович.

– Кофеин, камфору, но все бесполезно, – ответил Писаренко, собирая у стеклянного столика шприц.

– А кто первым вошел? – спросил молчавший до сих пор милиционер, медленно снимая плащ.

– Это ему наш Ворона смерть констатировал, – сказал Зайцев. Ворона молча кивнул головой.

– Так как, Ворона, было дело? – спросил у него Пострепалов и достал планшетку.

– Я тут гулял по коридору, – неуверенно начал Ворона. Но Зайцев его перебил:

– Нюшке мешал зал убирать, Я на этот счет строг, а тут просмотрел.

– Ну, я к двери подошел, – продолжал Ворона, – и слышу: «Ж-ж-ж-ж». Попробовал дверь, а она на запоре. Тут я запах учуял. К Зайцеву в кабинет, а у него как раз суббота, тогда – за комендантом. Открыл комнату, а он уже все. И подойти страшно, потому что крючок от тросика у него за воротник зацеплен и искры сыплются, ж-ж-ж… Синенькие, маленькие. Тогда комендант свет вырубил, а я крючок снял и стал дыхание делать.

– Товарищ Ворона, – спросил Федор Никанорович. – Какой тросик был снят?

Ворона подбежал к аппарату и показал на укрепленную наверху трубку. К ней через блоки подходили тросики, по которым поступало высокое напряжение.

– Высоко, – сказал Федор Никанорович.

– А я стул взял и зацепил, – сказал Ворона.

– А ну, снимите.

Пострепалов, заполнявший листок дознания, поднял голову:

– Напряжение тут какое было?

– Тут до семидесяти тысяч вольт, – сказал Юрий Васильевич.

– Значит, он умер сразу же, – спросил Федор Никанорович.

– Наверное. Это как молния.

– Закопать его надо в землю! – горячо зашептал Вороне Зайцев.

– Темный человек, – сказал ему Ворона.

– Точно я говорю, в землю. А то в это… в как его?

Юрий Васильевич прислушался к спору и вдруг узнал человека на столе: то был Афанасий Петрович.

– Это Горбунов? – пораженно спросил он и с хрипом втянул в себя воздух.

– Да, – коротко ответил Федор Никанорович, – Горбунов.

– Это он только что защищал, каких-нибудь несколько часов?…

– Он, он.

Федор Никанорович подошел к столу и долго смотрел на запрокинутую голову. Потом взялся двумя руками за ворот рубахи и с треском разорвал ее до конца. Была в этом движении досада, что вот так непонятно, вдруг, ушел из жизни человек, а жест сам по себе был обидно обыденный: хозяйки так рвут на тряпки старое белье…

– Пиши, – куда-то в пространство сказал Федор Никанорович, и Пострепалов торопливо достал новый листок бумаги. – Пятого сентября сего года в помещении Рубежанского медицинского института в три часа ночи, – медленно диктовал Федор Никанорович, – мной, главным судебным экспертом области, произведено судебно-медицинское исследование трупа гражданина Горбунове Афанасия Петровича, двадцати четырех лет. Исследование произведено в присутствии представителя горотдела милиции А. Л. Пострепалова и понятых… Запиши товарищей, потом подпишутся. Да оставь место для предварительных сведений. Так. Теперь наружный осмотр. Исследование проводилось на месте происшествия, поэтому труп в одежде. Одежда целая, чистая. Ворот пиджака и рубаха со стороны затылка обожжены и прорваны. Окоченение ясно выражено во всех группах мышц. Роговицы глаз прозрачны… В правом кармане, в правом кармане…

Федор Никанорович достал сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его.

– Это по твоей части, – сказал он Пострепалову.

– Неужели записка? – спросил тот.

– Да, «прошу в смерти моей никого не винить»…

Федор Никанорович передал листок Пострепалову.

– Текст машинописный, – сказал он с каким-то облегчением. И подпись на машинке.

– А вскрывать мы его сейчас не будем, – неожиданно сказал Федор Никанорович. – Вечером… – и, обращаясь к одному Пострепалову: – Не могу…

Все вышли из лаборатории и стояли молча, глядя, как Пострепалов опечатывает дверь. Так же молча спустились вниз по лестнице. «Только не трупы… Только бы не трупы» – мысленно повторил Юрий Васильевич свою ежедневную мысль и понял, что сегодня он перешагнул какой-то рубеж.

На улице Федор Никанорович повернул налево, к Адуну, Юрии Васильевич поплелся за ним следом. Уже занималось утро следующего дня.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Федор Никанорович и Юрий Васильевич пересекли площадь имени Волочаевских дней и уже подходили к лестнице, спускающейся к Адуну, как вдруг показалась странная процессия. Это был взвод моряков-пограничников во главе с офицером, плотно окруживших скрюченного, тяжело ступающего человека, в котором Юрий Васильевич сразу же узнал мастера Гамюшкина. Один из моряков тянул на тросе складную алюминиевую лодку. Когда процессия поравнялась с ними, Федор Никанорович спросил:

– Что, с охоты, Прокофий Иванович?

– Не с охоты, а на охоту. Ружья сзади несут, – ответил Ганюшкин.

То, что произошло затем, оказалось совсем уж неожиданным. Офицер сделал быстрое движение рукой, будто пытался схватить кого-то невидимого за шею, и два моряка тут же оказались за спиной Юрия Васильевича и Федора Никаноровича.

– Позвольте, – сказал судебный эксперт, – тут какая-то ошибка.

– А-атставнть разговорчики, – приказал ему офицер и, обращаясь к сутуловатому старшине, коротко бросил: – Ашмарин, обыскать!

Юрий Васильевич почувствовал, как чьи-то, даже через одежду шершавые ладони скользнули по его бокам, ногам, креп– ко постукали по груди. Потом та же операция была проведена с улыбающимся Федором Никаноровичем.

– Вы ошиблись, товарищ лейтенант, – сказал Федор Никанорович, но тут старшина извлек из заднего кармана его брюк небольшой черный пистолет и протянул его лейтенанту.

– Ага! – сказал лейтенант, – отставить улыбочки!

От подъезда старинного кирпичного здания отошла грузовая машина защитного цвета и, развернувшись, остановилась перед лейтенантом. В кузове машины стоял фанерный ящик, в каких обычно развозят хлеб.

– А ну давай, ребята, поможем, – сказал лейтенант, и Юрий Васильевич вдруг почувствовал, что его заталкивают в узкую дверку головой вперед. За ним последовали Ганюшкин и Федор Никанорович. Три или четыре моряка уселись на лавочку против них, и машина тронулась.

– Слушай, Ганюшкин, – начал было Федор Никанорович, но знакомый уже старшина строго сказал:

– Разговорчики! – и шевельнул автоматом.

– Нет, это просто смешно, запихали в какой-то ящик, – опять начал было Федор Никанорович, подпрыгнув на сиденье, так как машина пошла по булыжной мостовой.

– Ты что, слов не понимаешь, – вновь оборвал старшина. Какие сами, такие и сани. Мало я вас перевозил.

Грузовик остановился в совершенно незнакомом районе, где-то за городом.

Юрий Васильевич оглянулся и увидел, что грузовик стоит против четырехэтажного дома, над одним из подъездов которого укреплена стеклянная доска с какой-то надписью, а сверху ясно видна пятиконечная звезда.

– Пошли, – сказал лейтенант, и вся группа вошла в подъезд дома. Они прошли по коридору, и Юрий Васильевич заметил табличку: «Красный уголок». Потом их ввели в просторную комнату, и сразу же захотелось выпить стакан холодной воды, хотя бы такой, какая была налита в графин перед дежурным офицером, сидевшим за перегородкой. Юрий Васильевич оглянулся на Федора Никаноровича и увидел, что его глаза под припухшими от бессонной ночи веками чему-то улыбаются. «Нашел время радоваться! – раздраженно подумал Дейнека. – Влипли в какую-то некрасивую историю». Он вновь с жадностью взглянул на то место, где стоял графин с водой, но его на месте не оказалось: Ганюшкин, протянув руку, схватил за горлышко, и вода, брызгаясь и булькая, исчезала в его глотке.

– Нужно разрешение спрашивать, гражданин? – строго сказал дежурный офицер и схватил Ганюшкина за руку с графином. Но тот почему-то весь напрягся и насупился, а вода все булькала, пока не вылилась без остатка. Ганюшкин медленно поставил графин на место, а дежурный уважительно на него посмотрел:

– Силен, – сказал он. – Но нужно спрашивать разрешение.

– Кур-пур? – спросил его Ганюшкин. – На кой мур?

Дежурный офицер вытаращил глаза. Юрий Васильевич улыбнулся: он хорошо знал, что первая встреча с Ганюшкиным хоть ко– го приведет в удивление.

– Май пудл лайт, он дык-и-зол, – быстро произнес Ганюшкин.

– Вы что, иностранец? – спросил дежурный офицер.

– Иез, сер, – сказал Ганюшкин.

– Да, да, он иностранец. – Раздался из-за спины голос того лейтенанта, который их привез на грузовике. Лейтенант появился откуда-то из боковой двери, и тотчас же за ним послышались грузные шаги. Майор в форме погранвойск быстро подошел к дежурному, мельком взглянул на задержанных и расхохотался:

– Ты опять штучки выкидываешь, Ганюшкин?

– Вы его знаете? – спросил лейтенант. – Он же…

– Докладывайте, докладывайте, что остановились? – сказал майор. – Батюшки, да никак вы и Чернышева задержали. Федор Никанорович, – развел руками майор, – ты уж прости нашего петушка…

– Разрешите обратиться, товарищ майор, – настойчиво заговорил лейтенант. – Отобрано оружие. Иностранной марки. Да-да, вот у этого вашего знакомого.

– Верни оружие, верни, – сказал с ленцой майор и, сев на стул, с которого при его появлении встал дежурный офицер, знаков показал, что нужно усадить задержанных. Стулья появились тотчас же.

– Ну, докладывай теперь, лейтенант. Где вы этого фокусника отыскали?

– Задержали у пятого быка северной стороны в ноль часов тридцать четыре минуты. Пристал прямо к быку, привязал к скобе линь и не отвечал на окрики патруля. Демонстративно удил рыбу. На ломаном русском языке заявил, что он гражданин Сан-Франциско и может ловить рыбу, где ему заблагорассудится. Лодку взяли на буксир и доставили в порт.

– Лодку отберем, – твердо сказал майор. – Дальше.

– Во время конвоирования эти два гражданина что-то ему закричали, на что он ответил им какой-то путаной фразой. Я и решил задержать.

– Дело серьезней, чем я предполагал, – строго сказал майор. – Удить рыбу нахально у стратегического моста, да еще привязывать лодку к скобе быка запрещено. Вам это известно, гражданин из Сан-Франциско?… Ну и как, клевало?

– В лодке есть рыба, – сказал лейтенант.

– Что молчишь? – спросил Ганюшкина майор.

– Май пудл лайт, он дык-и-зол, – выпалил Ганюшкин свою «английскую» фразу. И вдруг жалобно добавил совсем другим тоном: – Ну, вы ж меня знаете, Александр Степанович. Ведь питания не та. Я ж после обеда только и думаю, где бы пошамать по-человечески.

– Ах, «питания» не та? – грозно спросил майор. – Товарищ дежурный, отведите его к оружейникам, пусть осмотрит. Ну, оружейники знают. И пока не закончит, не кормить. Я тут по– сижу с товарищами…

– Эксплуататоры! – громко ворчал Ганюшкин, ковыляя к двери за дежурным. – Мало я на вас поработал, мало?

– Понимаю, – сказал лейтенант. – Понимаю… – добавил он, хотя по его лицу было ясно, что он ничего не понимает,

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Юрий Васильевич потом не мог припомнить, как очутился дома. Проснулся он на своей койке, когда за дверью было уже темно. С пыхтеньем прошел мимо окон общежития громадный красный автобус иностранной марки. По коридору мимо, двери его комнаты быстро протопали детские ножки, и звонко: «А я хочу гулять!».

Да, но ведь завтра с утра будет лекция, и нужно подготовить целый ряд демонстрационных опытов!

Здание института в этот поздний час выглядело довольно мрачно. Только подъезд был ярко освещен да на четвертом этажа светились окна в комнатах мужского общежития. По своему не давнему студенческому опыту Юрий Васильевич знал, что там сидят только дежурные из числа самых завзятых зубрил, а все остальные разбрелись по городу в поисках нехитрых развлечений. Вместо старика-вахтера у столика сидел одноногий инвалид и смолил гигантскую самокрутку. Ключа Юрию Васильевичу он не дал, сказав:

– А что, может быть, и ассистент, а не дам. Ступай к Аполлону Митрофановичу, – он сейчас на втором этаже, у Ганюшкина.

Юрий Васильевич не стал спорить и, быстро взбежав по лестнице на второй этаж, постучался в дверь с надписью «Мастер точной механики». За дверью послышался шум, звон стекла, потом знакомый голос спросил:

– Кого это черти носют?

– Аполлон Митрофанович. – громко заговорил Юрий Васильевич. – Мне ключ не дают, говорят, пусть Зайцев разрешит, а мне нужно готовить демонстрации к завтрашней лекции.

– Ну, чего тараторишь, ну чего? – прервал его Зайцев, и в комнате снова что-то звякнуло. – Тебя спрашивают, кто ты есть? И больше ничего от тебя не требуется.

А кто-то, кажется, Ганюшкин, добавил: «Можно открывать, Митрофаныч».

Дверь приоткрылась, и в коридор выглянул Зайцев. Редкие космы его прилипли к потному лбу, он что-то жевал, и губы его лоснились.

– Де-ке-ке-ке! – воскликнул он, узнав Юрия Васильевича. – Вот не ждали, не гадали! Гость-то какой дорогой, батюшка мой! А у нас тут посиделки, воскресные посиделки, ког… пок… – Аполлон Митрофанович помолчал, весь изготовясь к какому-то важному слову, и вдруг выпалил: – «Коллоквиум»! – и быстро втащил Юрия Васильевича в комнату, в которой за большим дубовым столом сидели уже знакомые ему лица. Как только Юрий Васильевич вошел в комнату, стол немедленно стал покрываться тарелками со снедью и какими-то бутылочками с синей жидкостью, в которой Дейнека с содроганием опознал денатурат.

– Вот напугал, – сказал Юрию Васильевичу Ганюшкин, разливая синюю жидкость по стаканам. – А мы-то думали, директор.

– Аполлон Митрофанович, поймите, мне ведь нужно приготовить демонстрации к завтрашней лекции, мне работать…

– Ах, ему работать нужно? – закивал Аполлон Митрофанович. – А мне что? Нам завтра не вкалывать? Мы что, не рабочий класс? Прокофий Иванович, – обратился он к Ганюшкину. – По– кажи ему свою рабочую руку.

Прокофий Иванович, сидевший до сих пор молча на потрепанном кожаном диване, запустил куда-то за валик руку и медленно вынес ее перед собой. На его руке, зацепившись за крючковатый мизинец, висела громадная гиря. Насладившись произведенным впечатлением, Ганюшкин так же молча отправил гирю на место.

– Два пуда, наверно? – спросил пораженный Юрий Васильевич.

– Нет, – сказал Ганюшкин, – больше… Сорок кило.

– Работа! – опять воскликнул Зайцев. – Да мы твою работу в момент сделаем. А что? Отвалимся от стола, и все по местам! Последний парад наступает! Ты нами командуй, а мы тебе враз все сделаем в наилучшем виде. Как, Прокофий Иванович, поможем молодому товарищу?

– Само собой, – ответил Ганюшкин простуженным голосом. – Вот только пусть покажет, что нас за людей считает…

И Юрию Васильевичу пришлось выпить…

– Ух, – выдохнул Юрий Васильевич.

Общество было удовлетворено.

– Закусывай, закусывай, – говорил Прокофий Иванович, подкладывая на тарелку куски розовой ароматной рыбы. – Сами ловили, сами готовили, никому не кланялись, денег не платили. Если бы не помешали, то и икорки свеженькой насолили бы.

– Вы знаете, товарищи, – неожиданно для самого себя сказал Юрий Васильевич, – у меня грандиозные планы. Человеческий мозг, несомненно, излучает инфрарадиоволны, и как это до сих пор никто не додумался? Вот я и решил сделать такой аппарат…

Юрий Васильевич некоторое время излагал суть обуревавших его идей, но, машинально отправив в рот изрядный кусок рыбы, смущенно замолк. За столом нашелся, однако, человек, прекрасно его понявший.

Зайцев достал из внутреннего кармана пиджака какой-то бланк и положил его на стол.

– Прочти, ассистент, – предложил он Юрию Васильевичу.

– Электроэнцефалограф, – прочел Юрий Васильевич надпись, сделанную чернильным карандашом в черной рамочке бланка.

За столом переглянулись.

– Так для чего ж зверь такой? – с опаской, как показалось Юрию Васильевичу, спросил его Зайцев, но Ворона поспешил щегольнуть эрудицией.

– Электро – это электро, энцефалон – мозг головной, а графо – пишу… О чем подумал, то мы электрическим способом и запишем. – Ворона нехорошо захохотал, а по выжидательной тишине за столом Юрий Васильевич понял, что разговоры об этом приборе велись в этой компании не раз.

– Товарищ Ворона совершенно правильно объяснил, – сказал Юрий Васильевич. – Электроэнцефалограф – это прибор для записи токов мозга. Очень точный и дорогой прибор.

– Еще бы не дорогой! – прервал Зайцев. – Семьдесят пять тысяч!

– Но мыслей он не записывает. Это я могу вам сказать совершенно точно. Вернее, записывает, но…

– Да ты не крути, – сказал Зайцев. – То записывает, то не записывает.

– Он записывает, это верно, но прочесть эту запись нельзя. Она в виде таких кривых, очень сложных…

– Ну, так бы и сказал, – удовлетворенно выдохнул Зайцев. – А то: мысли записывает! Даже сердце петухом запело. Выходит, и еще семьдесят пять тыщ фьють?

– Нет, почему «фьють»? Это удивительно интересное дело. Я перед отъездом из Москвы видел в одном научном журнале ряд кривых, снятых с мозга человека. Вы представляете, человеку предложили задачу, ну, скажем, умножить двадцать пять на семьдесят восемь, и вот на кривой сразу же пошли пик.

– Заработала машина, значит, – подмигнул Зайцев.

– Да, а потом музыканта попросили вспомнить музыку, и по графику пошли явно ритмические всплески, – Юрий Васильевич сделал волнообразное движение рукой в воздухе: – Вы понимаете? Будто написано та-та-там, там-та-ра-там… А потом одна женщина вспомнила, по просьбе экспериментатора, обстоятельства гибели ее дочери во время пожара, и тут же – сплошной частокол, вот смотришь на такой график, и действительно – пожар и смерть.

– Взволновалась старушка, стало быть, – заметил Ганюшкин.

– Ну, еще бы, вы представляете, что в мозгу делается, когда человек вспоминает такое?

– То-то и оно, – сказал Зайцев. – Тут-то вся и вредность… Человек хитер, Иной и не грамотен, а памятлив, пес. Будто ничего и не помнит, а как нажмут, так самого Мамая вспомнит и всю кротость его, не тем будь помянут. Это у курицы памяти нет. Так у нее память курячая.

– Это у кукушки памяти нет, – сказал вдруг старик-вахтер, о котором все за столом забыли. – Вот она, пестренькая, и летает весь век с дерева на дерево, детишков своих ищет. А курица все помнит, все помнит.

– Да я не к тому, Карпыч, – с сердцем прервал его Аполлон Митрофанович. – Проснулся ты, брат, поздно. Мы тут про такое говорим…

– Понимаю, понимаю, – вновь заговорил старик. – Я вашу братию всю понимаю. Всего видел. И не доешь и не доспишь, а завсегда перед начальством виноват. Это сейчас каждый с уважением, потому власть рабочая, а меня ведь и бивали. – Старик замолчал, привычным движением щипнул прокуренный ус и веско добавил: «Кровью умывался».

– Вон вам, – сказал Зайцев строго, поймав взгляд Юрия Васильевича. – Мафусаилов век, можно сказать, старик наш прожил, а помнит. Вот оно что страшно… Смекаешь? Приложат к его лбу аппарат электрический, а все наружу, всю можно сказать, подноготную…

– Ах, вот вы чего боитесь, – рассмеялся Юрий Васильевич. – Ну, до этого еще далеко. Ученых совсем не это интересует.

– А деньги им кто дает? – строго продолжал Зайцев. – Вона, семьдесят пять косых не пожалели. Значит, в корень смотрят. Ждут. А лотом: пожалте, Аполлон Митрофанович, бриться, понимать надо! Это же у человека ничего своего не остается. Под черепушку заглядывают, а? – Аполлон Митрофанович обвел присутствующих трезвым и серьезным взглядом. – А то, – продолжал он, понизив голос, – ясновидцы безо всякого аппарата работают. У нас тут, неподалеку, на Княжей Заводи, домик имеется, так дачник один туда приехал. Такой старичок при галстучке, удочкой баловался. На скамеечке перед окошком все сидел, на солнышко любовался. «Ах, какие у вас закаты! Ах, все розовое! Ах, все красное!» Морда хитрая. – Зайцев прищурил глаза, стараясь показать собравшимся, какой именно хитрости была физиономия у дачника. – Приятель мой все мимо домика ходил по крестьянскому делу, то коровушку гнал с поля, то по воду, а он, этот-то, смотрит… Ты понимаешь, ассистент, смотрит! Ну, приятель-то мой и спрашивает: «Чего ты, дорогой товарищ, глаза-то пялишь?» – А он ему: «А я с вами и говорить не хочу».

Ворона было хотел разъяснить по-своему ситуацию с дачником, но Зайцев замахал на него рукой и значительно повторил:

– И говорить не хочу!.. А он, приятель-то мой, и спрашивает: «А почему вы со мной говорить не хотите?» А он: «Потому, что у вас нехорошие мысли!» И так голову опустил, а приятеля даже пот прошиб. Как, говорит, взглянул я на его голову, а она… пуда на два! Тяжелая, тяжелая и вся как есть лысая. А потом приезжает за этим дачником, кто бы вы думали?

– Змей Горыныч, – сделал предположение Ганюшкин.

– Хуже! Чернышев собственной персоной. И увез. На машине. А мы-то знаем, кто такой Федор Никанорович. И еще говорят, что этот старичок в самой Москве прямо со сцены мысли угадывает. Вот так посмотрит на людей, а их там тыщи, и сразу скажет, кто о чем думает.

– Послушайте, я знаю, о ком вы говорите, – рассмеялся Юрий Васильевич. – Только не знал, что он у вас тут отдыхал. Это известный артист. У него повышенная чувствительность, но, конечно, не до таких же пределов… Тут все ясно, почти все, нам объясняли…

– Вот оно, – торжествующе сказал Зайцев. – Почти все, почти. Вот она где, печать премудрости Соломоновой! А мы по простоте так думаем: недаром Федор Никанорович за ним на машине приезжал, ох, недаром. Мы знаем, чем Федор Никанорович занимается, какими такими делами…

– А ты, Аполлошка, Федора Никаноровича не замай, – прервал его вдруг старик-вахтер и даже постучал тихонько кулачком об стол. – Это мой крестник, Федор Никанорович.

– Тоже родственничек объявился, – вскользь заметил Ганюшкин. – Кто же его трогает, Карпыч? Знаем мы просто, что Федору Никаноровичу человека поймать, что комару крови испить.

– Не туда гнешь, Прокофий Иванович, – не унимался Карпыч. – Он убивцев разных разыскивает, душегубов. А рабочему человеку он всегда руку протягивает. Потому нашенский он, свой. Не замай Федора Никаноровича, Аполлоша. – И старик забарабанил кулачком по стопу.

– Пить тебе, Карпыч, уже кончать надо, – заметил Зайцев. – Возраст не тот, вот и забирает.

– Да я еще тебя схороню! Видал я гусаров на своем вену. И царской службы и белой. Унтером был, перед самой японской лейб-гвардейского его величества…

– Завел, завел…

– А как по ранению сюда вернулся, так и в кашу попал, ну, каша была… Калныкова видал, вот как тебя, Аполлошка. Да японцев, да атаманов разных – не счесть! Закрою глаза, полки перед глазами так и идут, так и идут. Мериканцы были, англичане, вот в ту пору и Федора Никаноровича встрел. Ох, молодой он был – черт, ох и черт. Не вам, пьяницам, чета!

– Ну, поехал Карпыч в Крым по капусту! – прервал старика Зайцев. – Мы и говорим, черт, чего тебе надо еще.

– А когда его калныковцы расстреляли… Зверье проклятое. – Старик замолчал и стал торопливо скручивать папироску, но пальцы его не слушались. Юрий Васильевич раскрыл пачку папирос и протянул через стол.

– Не надо! – резко отвел пачку Карпыч. – Благодарствуй– те… Утром ко мне заявился, – затянувшись махоркой, сказал старик. – Под самое утро. Я только корма задавать коням поднялся. Под самое утро. Тихо так постучал. Ну, у меня сразу мороз по коже. Уноси кузовок, думаю, Карпыч, по твою душу… «Кто такой?» – спрашиваю, а сам трясусь. «Карпыч, – тихо так за дверью, – один ты?» Ну, открыл. И узнаю, и не узнаю. Стоит человек в одном исподнем, с головы до ног в крови, босиком. А морозы уже и снежок был. «Кто такой?» – спрашиваю, а у самого язык не поворачивается. А он руки протянул и пошел к печке, а сам дрожит весь… Я – дверь на запор, обмыл его, а на том хоть бы царапина! Вся кровь чужая. «Чья ж, – говорю, – кровь?» «Девятнадцать нас калныковцы порешили, – объясняет и опять дрожит весь. – Шаферов, да Кочетков Алексей, да Хабаров Андрей, Панкратов Пантелей да…»

– Да Данилушка кривой, да Лазарь одноглазый, да Никита с желваком, – вполголоса сказал Ганюшкин, но Карпыч расслышал и сразу же замолчал, а потом как-то странно посмотрел в лицо Ганюшкину.

– Ну, что уставился, будто мы энтих знаем? – прервал молчание Ганюшкин.

– Закаляев Ильюха, Бородин Дмитрий, – перечислял Карпыч, не спуская глаз с Ганюшкина, и случилось странное: перестал Ганюшкин работать челюстями, так и сидел с полным ртом. – Как не знать? – продолжал старик. – Советскую впасть самые первые у нас ставили. А караульные кто, спрашиваю. Сказал и караульных. Ротмистр командовал, тоже из наших, из забайкальских, да поручик Крестовоздвиженский. Ну, и из личной охраны самого, китайцы… Они же, кто из бедноты, в партизаны пошли, а кто из купцов да из золотишников побогаче, до Калныкова подались. Тоже зверье было…

– А как же он-то спасся? – спросил Зайцев.

– А ты у него спроси, у Федора Никаноровича, – сказал старик.

– Ну, я за метлу, снег весь смел, чтобы следу не было, и к жене Шафарова, к коммисарше, значит. Так и так, говорю, ночью идите на кладбище, к Гамлету, там с вами один человек разговор будет иметь… Весь день проспал Федор Никанорович, а ночью и пошел, я ему весь мундир атаманский раздобыл. И пошел. Ох и черт был… – Старик задумался.

– Выходит, ты, Карпыч, сам-то у Калныкова был? – спросил осторожно Ганюшкин, но старик ему не ответил.

– Я тебя спрашиваю, ты-то сам… – начал было опять Ганюшкин, но на этот раз старик перебил его.

– Сам-то, сам-то, А ты сам-то? Не по своей воле, конечно. Мы справлялись, какое такое мнение будет. Сказали идти, мы и пошли. А как же?

– Значит, его благородие господин атаман приказал…

– Да не его благородие, понимать надо, – вновь перебил Ганюшкина старик. – Комитет. Чтоб это самое, изнутри его, гада пощупать. Так-то, Прокофий Иваныч. Да ты и сам не маленький в ту пору был, должен помнить…

– Люди, какие люди! – воскликнул Ворона, обращаясь к Юрию Васильевичу. – Вы вдумайтесь, какие люди! Это же просто невозможно, какие люди! Один, заметьте, Юрий Васильевич! простой вахтер, а за ним – жизнь! Ого-го, какая жизнь! Он вам поутру ключик вручает, и вы ему не всегда спасибо скажете, а ведь это он, он… Нет, не могу,… Это же – он! – и Ворона неожиданно пропел своим приятным тенорком: – И на Тихом океане свой закончили па-ход…

– А ведь удивил старик, – заметил Аполлон Митрофанович. – Я, брат, тебя тютей считал. То-то с тобой наш директор язык почесать любит. Живая, можно сказать, история…

– Какая там история. Трещите вы все, как эти, – Карпыч лукаво мигнул в сторону Вороны, – ну эти, сороки.

Зайцев коротко хохотнул.

– Это он тебя, Ворона, поддел.

Ворона некоторое время размышлял, обидеться ему или нет, как вдруг в дверь сильно постучали и чей-то сильный голос звучно пропел:

– Эй, вы, звери, отворите, караульщиков впустите!

– Сломоухов никак! – обрадованно сказал Ганюшкин. – Ну, будет дело! Ты бы, Аполлон Митрофанович, за подкрепленьем сбегал.