Текст книги "Троя [Рассказ о четырех буквах]"

Автор книги: Георгий Гуревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

3. БУКВА О

Эти сборы на Красном море останутся у меня на всю жизнь. Такое не забывается.

Я впервые попал в тропики. Что меня потрясло? Палитра. Разгул красок. Буйство красок. Хулиганство, я бы сказал. Крикливая пестрота, может быть, даже базарная, вульгарная красота. И детская непосредственность. Цветы алые, море синее, небо тоже синее, откровенно синее.

Ведь для меня, «северянина», «синее море, синее небо» были литературными выражениями, поэтическими гиперболами, как и «синие глаза», «черная тоска», «пустая голова». Я же знал, что синих глаз не бывает, встречаются серые с голубоватым отливом. И знал, что синего неба не бывает, небо белесое, серое, в солнечный день слегка голубоватое, акварелью его надо писать, краску водой разводить пожиже. А море на самом деле серое, разных оттенков – от жемчужного до сизо-свинцового. В лучшем случае – цвета морской воды. Там и зеленое, и бурое, и фиолетовое надо мешать, меньше всего имеешь дело с синей краской.

На юге же море было откровенно, бесстыдно синее, как на плохой открытке. Вода же была прозрачная, до тех пор я думал, что прозрачна вода только в стакане. Мы ходили между островами, как по крыше аквариума. Под ногами висели ноздреватые рифы, кораллы желтые, серые, красные, фиолетовые и ослепительно-белые, самые нарядные из всех. На каждом рифе клумба – водоросли, листья и космы всех цветов, и темные колючки морских ежей, и актинии – хищные подводные астры без стебля, и морские звезды – бывшие цветы, удравшие от своих стеблей, цветы, поедающие червяков и ракушки. А над подводными клумбами порхают подводные бабочки такой же клумбовой расцветки: рыбы-попугаи, разноцветные, как попугаи, и рыбы-ангелы, полосатые, как черти. Важно проплывают манты – громадные скаты, этакие плакучие плащи. Иной раз и акулы суетятся, так и шныряют под пятками. К счастью, здешние не хватают то, что на воде, не лезут в другую стихию. Но руки в воду не суй, если не хочешь лежать полгода в хирургии, смотреть, как доктора измеряют твою третью ручонку, растущую взамен оттяпанной.

«Не стать ли мне гидробиологом? – думал я тогда. – Кстати, и гидропробег пригодится. Буду расхаживать над подводными садами».

А на Сюиссе не сады, целые подводные парки, ходишь как по крыше оранжереи. И вода разного цвета: голубая, розовая, изумрудная, аметистовая. Как бы аметистовый, изумрудный, яшмовый зал подводного дворца.

Эх, удастся ли побывать?

Лишних часов не было на сборах, все расписали, от подъема до отбоя. Шесть часов тренировка, шесть часов школьных занятий. Лекции слушали по телевидению, отвечали по телевидению своим же ленинградским учителям. И успевали, вот что удивительно. Учились шесть часов, а не в носу ковыряли. Искренне посочувствовал я тогда своим одноклассникам. Сколько же часов теряют они, бедолаги, глядя, как какой-нибудь лодырь вроде меня мнется у доски, пытаясь в глазах учителя прочесть забытую формулу!

Шесть часов ученье, шесть часов тренировка: Р – Р – Р! А по выходным соревнования – то на базе у японцев, то на базе у румын, то у шведов, то у голландцев. Все, у кого море зимой холодное, собрались тут, на островах.

Там, на международных встречах, я и начал осваивать третью букву дяди Трои.

Буква О. Опыт спортсмена, ум спортсмена, уменье понимать свое тело, свой характер и чужой характер. Да, ум! И чем сложнее спорт, тем больше надо ума. Впрочем, прошу прощения. Я вообще не знаю спорта, где не требуется ум. Недавно я разговорился с одним борцом. Казалось бы, что ему нужно: мускулы, вес, силища медвежья. Схватил противника, дави своей массой. А услышал я вдохновенную поэтическую лекцию о борьбе за центр тяжести. Оказывается, мешок с опилками труднее перевернуть, чем живого человека. Мешок безразличен, человек помогает тебе, если ты завладел его центром тяжести. Лови этот центр, хитри, забирай, перехватывай! А я-то думал, сопи и дави, как медведь.

Между прочим, тот борец учился на инженера. Так и сказал: «Думаю о будущем. Косте-борцу с каждым годом цена все меньше. Косте-инженеру с каждым годом цена все выше».

О чем приходится размышлять у нас в гидробеге?

О распределении сил прежде всего. Бежишь на дальнюю дистанцию, работаешь 23, 22 минуты. Редко кто укладывается в двадцать. Но двадцать минут подряд работать что есть силы человек не способен. Значит, мысленно делаешь раскладку: выбираешь темп на всю дистанцию, оставляешь запасец на рывки, на финиш в особенности. Новички обычно переоценивают себя, начинают резво, к середине сдыхают. Старички склонны к недооценке: резерв приберегают, рвут финишную ленточку, а сил полно.

– А вы мне за финишем не нужны, – говорил дядя Троя. – Пусть вас на носилках уносят, с букетом я и без вас станцую. Все выдавайте на-гора. Надо знать, что ты не можешь, и знать, что ты можешь.

Вот уменье выложить все и дается опытом.

И природу учитывает опытный гидрокроссист: солнце в глаза, солнце в спину, жару, прохладу, ветерок встречный, ветерок попутный, волны такие, волны этакие. Опытному природа помогает, новичку только мешает.

И самое сложное: понимание соперника. Ты должен великолепно знать себя: что ты можешь, чего не можешь. Должен не хуже знать соперника, что может и чего не может он. Если заранее не узнал, почувствуй в борьбе, догадайся… и подложи ему свинью, или, говоря приличнее, навяжи свою волю. Пусть бег пойдет, как тебе удобнее всего, а ему противнее всего.

Как это делается? Вот я, например, «маятник». Так называют у нас бегунов, которые не любят менять темп. Раскатился и пошел-пошел-пошел, всю дистанцию в одном ритме. Могу взять ритм почаще, еще чаще, но важно не менять. А москвич Вася Богомол (так его называют потому, что он на жука-богомола похож: головка маленькая, а усы длинные, и держит он их всегда на весу) не «маятник», а «дергун»: рванет и отдыхает, рванет и отдыхает. И что делает такой «дергун», что делал бы Вася, попав со мной в пару? На старте вырвался бы, повел бы. Я постепенно пристроился бы в затылок, потому что по следам идти легче, воздух разорван, вода утрамбована, уплотнена чуточку его подошвами. И тут Вася потихоньку начал бы замедлять темп, придерживая меня. Я почувствовал бы, что темп не мой, обогнал бы его. Тогда Вася рванул бы и снова вышел бы передо мной, вышел бы и стал придерживать. Его рывок – мой рывок – его рывок – мой рывок. И вот он, «дергун», навязал мне, «маятнику», свою волю. Ему хорошо, я выдыхаюсь. Это его «дергунская» тактика.

А какая тактика у меня? Мне надо от него оторваться на старте, уйти далеко вперед, даже силы вложив лишние, так чтобы всю дорогу он видел мою спину, только спину. Пусть рвет, но не достает, рвет, но не достает. Он волей-неволей будет жать без отдыха… и выдохнется, потому что он не «маятник», не способен на долгое равномерное усилие.

К счастью, сегодня все это не играет роли. Вася Богомол закончил свой забег, время его известно. Первый круг он прошел на три секунды резвее, но я эти три секунды отберу как у миленького. А сюиссянин мне не соперник. Он вне конкурса, его забег показательный. Ну и пусть показывает, как надо бежать, пусть ведет меня на веревочке. Пока что держусь… глядишь, что-нибудь и перейму.

Второй круг был самым приятным. Идти стало легко, и я заметил природу. Заметил, как небо наливается голубизной (акварельной), как брызнуло солнце из-за хмурого частокола елок. Все это отражалось на полированной глади залива: ближе к берегу частокол, ближе к острову голубизна, а впереди искры, как толченое стекло. Впрочем, это уже нежелательная красота. Лучше бы золотой коврик. Искры обозначали рябь. Даже мрачноватый корпус кенгуру заиграл в лучах солнца, на серых гранитных боках обозначились ржавые и зеленые пятна лишайника, в колючем хребте свечками загорелись стволы сосен.

Болельщики на берегу встретили нас шумом, шум я тоже услышал. И сюиссянин услышал, резко сложился, как складной метр, и пошел вприсядку, выдвигая одну ногу за другой. Наверное, и он был из породы «маятников», предпочитал прямые и гладкие дорожки, которые так хорошо мерить длинными шагами. Я не стал ему подражать, присядка – лишнее утомление, пошел по-своему, левая рука за спиной, правая отгребает воздух. И опять с удовольствием отметил, что не отстаю, держусь за веревочку, могу даже и на спину сесть.

На волнах клетчатый иноземец все-таки оторвался от меня, ловко управлялся с волнами, ничего не скажешь. Но ведь у него это в крови, моя мать не отплясывала с цветными фонариками на гребнях валов. Однако за хвостом кенгуру я резко взял вправо, сразу вошел в штилевую тень и без особого напряжения догнал его, мог бы и обойти. Но я уже говорил, что опасный участок приятнее проходить вторым, ведущий как бы предупреждает тебя обо всех трудных поворотах. Так я и сделал, повторил все жесты сюиссянина под восторженные вопли болельщиков. Сделал разворот, сделал перескок и на левой ноге в танцевальном па скользнул мимо дяди Трои. Ну как?

– Хуже на тринадцать секунд! – крикнул он. И вдогонку: – Своим темпом, своим, своим, своим!

Тринадцать секунд проиграл? Когда же это? Выходит, Вася Богомол взял темп резвее заморского гостя. А что же думает мой клетчатый? Силы бережет, все на финал оставил? Конечно, тринадцать секунд не трагедия, их можно и на финале отыграть. Но все же риск. Видимо, пора нажимать. Дядя Троя говорит: «Своим темпом иди». Ладно, пойду своим, а клетчатый как хочет.

Все эти соображения я излагаю для читателей. Думаешь-то короче. Я подумал только: «На Сюисс равняться нечего».

И снова исчез из поля зрения гудящий берег, пятнистые бока кенгуру. Есть темно-зеленая вода, скольжу я по вершине елок. Скольжение на ле-евой, скольжение на пра-авой. Нога колеблет воду, портит шишкинское полотно. Гул голосов отплывает за спину. Хорошо! Ну а где мой клетчатый? Вижу его правым глазом. Значит, не отстает. Тоже прибавил, по мне равняется. Или график у него был такой: темп нарастает с каждым кругом. Вот и прекрасно, я в этот график вписываюсь.

Кркркркркркр… мелко зарокотало под ногами. Да, и мне правее надо было брать, слишком рано въехал в рябь. А сюиссянин соображает, где надо срезать, а где удлинять маршрут, недаром рожден на воде. Теперь я борюсь с рябью, а он еще на тихой воде. А вот повернулся к ветру спиной, опять обгонит. И обгоняет. Коля, нечего глазами косить, смотри на гребешки, главное тут – равновесие не потерять. Шлеп-шлеп-шлеп! Ух ты, какую волну развело! Прощай скольжение, прыгать приходится. С этой на ту, с этой на ту. Ой, чуть не… Ничего, удержался. Теперь на ту, гладенькую. А сюиссянин-то уже за хвостом кенгуру. Ладно, сейчас и я там буду, там дадим темп. Сюда… Сюда… А теперь вон туда. Метров на пятнадцать отстал. Ну это пустяк, пятнадцать мы отберем назад. Главное, не суетиться. Скольжение на ле-е-вой, скольжение на пра-а-вой. Чуть сильнее толчок. Чуть сильнее толчок. Ну вот и порядок, веревочка поймана. Клетчатая спина все ближе, все ближе. Могу и обойти, но есть ли в этом смысл? А он не хочет уступать, прибавлять темп. Не хочет, а я обойду. Или не стоит рвать перед самыми скалами? Влетишь сгоряча в узкий проход, забудешь, где там ноги переставлять, махать и отмахивать. Ладно, хочешь идти впереди, показывать, иди и показывай! Входи, входи в скалы, дядя с планеты Сюисс, я тебе не мешаю. Я даже отпущу тебя метров на пять, чтобы не столкнуться в скалах ненароком. Все равно я держу тебя за кушак.

Нечисто он проходил препятствия на этот раз, можно было подумать, что устал. В одном месте чуть не выскочил на подводный камень, зашатался, руками взмахнул. Если бы я ближе шел, мог бы и налететь на него. У нас на командных забегах иногда устраивают кутерьму нарочно: ведущий падает, загораживает дорогу, следующие на него, барахтаются, разбирают, где чьи ноги. А своя команда сторонкой обходит – и на чистую воду. Бывает такое, даже споры идут: по-спортивному ли подстраивать подобные фокусы? Но ведь сюиссянин сам по себе, не заодно с Васей Богомолом. Ему нет выгоды меня придерживать.

Так что я его еще отпустил немножко, прошел скалы внимательно, не торопясь, с балетной чистотой, хоть сейчас на сцену Кировского оперного. Болельщики взревели, замахали шапками.

А дядя Троя?

– Бросай ты его к чертям! Вперед уходи, вперед! По своему графику, своему, своему. Хуже на двадцать четыре! Я! Я! Я!

Хуже на двадцать четыре секунды? И остался один круг! Это была катастрофа.

4. БУКВА Я

– Я! Я! Я! – кричал мне дядя Троя вслед.

«Я» – последняя буква в его прозвище. Я – последняя надежда проигрывающего, последняя ставка спортсмена, если равны таланты Т, и равна Р – предварительная работа, и равен О – опыт.

Все равно, тогда остается сопоставить Я – ярость бойца.

Ярость. В горячке боя гневный боец сокрушает тройные силы.

Ярость матери, которая дикой кошкой кидается на зверя, ухватившего ее детеныша.

Ярость мальчонки, ухватившего за горло насильника, обидевшего его мать.

У нас, в спорте, конечно, ярость небезрассудная, ярость в пределах правил. Тут никому не разрешается бить соперника дубинкой по голове. Даже есть биологическая основа этой ярости. В мускулах у каждого хранится резерв на экстренный случай, для спасения жизни. Если жизнь потеряешь, беречь те запасы незачем. Вот природа их и извлекает в минуты смертельного ужаса или безумного гнева.

А мы должны извлечь на финише. За флажком резервные силы не нужны. Пусть на носилках унесут, а с букетом станцует дядя Троя.

Иные говорят у нас, что злиться не обязательно. Говорят, что любовь окрыляет не меньше, чем злость. Возможно, не спорю. Но ведь я мальчишкой был тогда. И моя вихрастенькая предпочитала меня не окрылять, а окорачивать.

– Гордишься? – переспрашивала она меня, когда я показывал ей грамоты.

– Видела, видела, есть чем гордиться. Великолепно переставлял ноги.

Иные говорят: важнее всего товарищество. Ты – представитель Ленинграда, ты прежде всего должен думать о чести Ленинграда.

Не к лицу нам уступать заносчивым москвичам, у которых и воды-то настоящей нет, волжскую качают насосами, чтобы хоть какая-то река была в городе…

Честь, конечно. Стыд, конечно. Стыдно подводить команду, стыдно проигрывать. Тогда я думал именно так. Это сейчас я не очень уверен, что чемпион гидрокросса много чести прибавляет Ленинграду, городу-музею, городу-панораме, городу Ленина, родине Октябрьской революции.

Впрочем, когда честь задета, тоже рождается ярость – благородная. И ярость вымывает наружу последние силенки, запасенные для спасения жизни, для последнего смертного боя.

В тот раз я злился на самого себя. Впрочем, я всегда прежде всего злюсь на себя, говорят, это сравнительно редкое свойство. Но что мне Вася Богомол со своей птичьей головкой, что мне клетчатый сюиссянин, который еще в животе матери плясал на волнах, а у нас пляшет медленнее Васи? Что они мне? Мне своим-своим-своим темпом надо было идти, своим-своим-своим умом жить, а я в подражатели записался. Тоже чемпион! Ведущий ему нужен, указчик на каждое движение. А сам, такой-сякой немазаный, сам ты думать не хочешь? Может, и ногами двигать не хочешь, лодырь разнесчастный? Двадцать четыре секунды проиграл! А ну давай, давай, давай!

И я дал. И добавить к этому слову нечего. Второй круг весь у меня перед глазами: блики, тени, оттенки, хоть сейчас рисуй картину. Третий я помню логически: о чем думал на каком этапе. От четвертого помню только одно: напряжение. Весь он слился в единый сплошной спурт, в сплошное «давай-давай-давай!». Это не трибуны, это я сам себе кричал мысленно. За три километра до финиша начал финишировать. Как выскочил из-под морды кенгуру, так и рванул.

Какая там плавность, оптимальное скольжение, экономия сил. Я толкался все чаще, вдвое чаще, чем полагается, все закорачивая шаг, лишь бы скорость нагнать: давай, давай, давай! Сюиссянина сразу же потерял из виду, а оборачиваться не стал, доли секунды терять. Уж не знаю, сидел он у меня на спине, держался ли за веревочку. Он не представлял интереса. Я не с ним боролся, с секундами.

Давай-давай-давай! Вдруг мелко зашлепало под ногами: это я с ходу ворвался в рябь. В таком темпе ворвался, что даже рябь не помешала, не смогла развернуть меня. Так и поехал наперерез. И тут скорость была полезна. А ну давай-давай-давай, выкладывай силы! Наэкономился, голова твоя садовая! Беречь незачем, за ленточкой твои резервы ни к чему. Еще сильнее, еще!

Шлепнулся я все-таки на волнах, где-то заспешил, не на ту площадку прыгнул. Упал, но и сидя ехал по инерции. Волна меня в спину толкнула, я оперся на нее, крутнул руками и выпрямился. Как-то мгновенно сообразил, как использовать толчок волны. И вот я уже на ногах, поймал равновесие, бегу.

За хвостом кенгуру снова гладь. Теперь я один на стеклянном просторе. Никого перед глазами, не маячит клетчатая спина. Радуешься, да? Рад, что никто не мешает. Раньше обрадовался бы, а то цирлих-манирлих, пропущу гостя вперед, пусть показывает дорогу. Вот и плати за свою лень, за неспортивную пассивность. Инструктор тебе, видишь ли, необходим! Эх ты, горе-чемпион! Жми теперь, давай-давай-давай!

Перед скалами я даже не стал тормозить. Все равно проигрывал, теперь не было смысла осторожничать. Прошел все повороты на полной скорости, никогда не пролетал этак пролив с препятствиями. Но я был так зол, так зол на себя. Если бы ногу сломал, одно сказал бы: «Так тебе и надо!» Но на высокой скорости движения были точнее, да и голова работала в ином темпе. Не на шаг, не на два, на четыре шага вперед мозг рассчитывал все движения, как бы заранее расписывал график: левой – правой, мах – разворот – перескок. Рассчитывал и подавал команду в нужную долю секунды. Последний мах. Все. Простор.

Дяди Трои уже не было на привычной скале. Ушел. Перед финишной прямой подсказывать поздно. Осталось метров пятьсот до ленточки. Слышу нарастающий рев, выкрики, трещотки, чье-то отчаянное: «Ко-оля, давай, милый!» Чему они рады? Рады, что голубая ленинградская майка впереди? Да не в том же дело, дело в секундах. «Давай, Коля, давай, миленький!» А что я делаю? Я и даю.

Пригнулся, корпус несу параллельно, сам иду чуть не вприсядку. Зажимает дыхание? Ничего. Кто же бережет силы на финише? Машут руками как мельница всем наставлениям вопреки. Да кто же думает о наставлении на финише? Что, язык наружу, хочется дух перевести? Уже силенок нет, лентяй несчастный? А ну давай, давай нажимай, жми ручками-ножками, ножками-ручками…

Рокот голосов нарастает, всплеск… и вздох.

Урра! Уррарарара!

Все. Финишировал.

Еще толкнувшись раза два по инерции, медленно выпрямляю спину и разворачиваюсь лицом к берегу. Оглядываюсь не спеша. Старательно размахивая руками, спешит к финишу следующая фигурка. Не клетчатая, желтая. И бакинец обогнал сюиссянина.

Мне кричали «ура», кидали цветы на воду, щелкали на пленку, корреспонденты совали микрофоны в лицо, а я думал только об одном: «Сколько же секунд? Сколько секунд?» И поскорей, поскорей удрал в раздевалку, сел в темный угол, ноги положил на скамью, качался, головой мотал, чтобы волнение унять. Ах, не выложился. Есть еще силы, чтобы головой мотать зря.

Минуты через две дядя Троя откинул полу палатки. И ничего не надо было спрашивать, все было написано на его лице.

– Сколько, Трофим Иванович?

– Проиграли четыре секунды, – сказал он хрипло.

Я вздохнул тяжко. Сам виноват. Зачем держался за веревочку?

– Это я виноват, – сказал дядя Троя горестно. – Сбил тебя с толку. «Сюиссянин, космический мастер, приглядывайся, перенимай!» А он, заморский заморыш, еле до финиша дополз. Говорит: «Кислорода мало на вашей планете, полтора процента мне не хватает». Ну и бегал бы с кислородным баллоном. А на Сюиссе что? Какие результаты мы покажем на их кислороде!

Опять я вздохнул: «Мы покажем, я не покажу».

– И нечего киснуть, – сердито буркнул дядя Троя. – Не нос – закваска. Опусти в молоко, сразу творог будет. Финишировал ты великолепно, сделал больше, чем мог. Шутка: двадцать секунд отыграл на одном круге. Заслужил поездку на все сто процентов. Я подам протест… напишу, что в нашем забеге волна была больше.

– Дядя Троя, вы всегда говорили, что это не по-спортивному – протестовать.

– Ну не без того, не любят у нас протесты. Но на следующий год ты полетишь обязательно. Это я гарантирую. Ты настоящий боец с полновесной буквой Я.

ЭПИЛОГ

На Сюисс я так и не попал. Что можно гарантировать в спорте? Мяч круглый, как известно, катится в любую сторону. Осенью я начал терять форму: плечи у меня раздались, грудная клетка развернулась, на подбородке появились волоски, наросли мускулы, кости стали тяжелеть без спросу. Я начал прибавлять килограммы, оседать на миллиметры… и терять секунды на километрах. Увы, гидробег – спорт пятнадцатилетних. Владельцы паспорта для гидробега – переростки.

При мне осталась заслуженная буква Р, и горькая буква О, и сердитое Я, но Т я терял – терял талантливое телосложение, подобное сюиссянскому. И почувствовал в полной мере то, что предсказывал дядя Троя: всю горечь отставки в 16 лет. Бывший герой бывшего сезона. Почетный ветеран, экс-чемпион, мальчишки смотрят на тебя уважительно на старте и снисходительно на финише. Обгоняют непочтительно.

Я пробовал перейти на коньки. Это родственный спорт, и разряд я получил без труда. Но все-таки в коньках иной счет таланта. У нас все решает вес, у них мускулатура. Лед твердый, он под коньками тает, но не проседает. Техника другая, требования другие. Меня не признали перспективным.

Для удовольствия хожу я на каток, секунды не считаю.

Тем более что за 8-м классом пошел 9-й, а там и 10-й. Пришла пора выбирать жизненный путь, и такой, где «чем старше, тем цена больше».

Надумал я идти в Литературный. Всегда тянулся к книге. И в школе учителя отмечали мои сочинения, один раз мне поставили «пять» с тремя плюсами. И вот пришел я в Дом Герцена, толкаюсь в толпе подающих надежды молодых талантов, гривастых или бритоголовых – по самой последней моде, среди девочек в брючках, в юбочках, девочек в трико, девочек в ленточках, слушая разговоры о крике души, о самовыражении и собственном видении мира… и об очерках в многотиражках, и о стихах в районных газетах. Слушаю, и оторопь берет. Куда я затесался? Вокруг сплошные таланты. Что я стою со своими тремя плюсами? Почему вообразил, что могу опередить всех?

Даже пошел в приемную комиссию, попросил сказать мне, есть ли у меня хоть какой-нибудь талант, перспективный ли я.

Говорят: «Принеси рассказ, почитаем. Если нет таланта, скажем тут же. А велик ли талант – это, увы, выясняется после смерти, и то не сразу, иной раз и на полвека отступя».

Ну что ж, допустим, исходный талант есть. Можно выйти на старт. Но ведь Т – только первая буква… за ней еще три.

Р! Разве я не работал? Конец в этом рассказе и то переписал три раза. Думал: не обязан я придерживаться фактографии-фотографии. Жизнь жизнью, а в литературе можно и подправить. По справедливости я был тогда сильнее Васи, много сильнее. Так пусть же восторжествует справедливость хотя бы в рассказе. Пусть Комиссия скажет, что на Сюиссе честь Земли должны защищать сильнейшие, пусть нас обоих пошлют в космос, и там я покажу лучшее время, посрамлю Васю… Есть такая примета: добавленные занимают первое место в команде.

Но что же получится тогда? Тогда о забеге можно и не рассказывать. Забег никакого значения не имеет, а все решает Комиссия по протесту дяди Трои: «В беге плошай, но на дядю надейся». Неспортивный сюжет.

Подумывал я и о том, чтобы изменить время. Я же отыграл 20 секунд в последнем круге, чуть приналег бы – и отыграл бы 24. Могло быть такое? Скажем, не шлепнулся бы на волнах, сюиссяннна обогнал бы еще в третьем круге. И пришел бы к финишу секунда в секунду. Волей-неволей пришлось бы нас обоих посылать на Сюисс. И справедливо, и неожиданно, и правдоподобно, и счастливый конец. Читатели любят счастливый конец. Я сам читатель, знаю. И мне бы приятнее описать победу, хотя бы и воображаемую.

Но тогда получилось бы, что главное в спорте Ярость. Таланты равные, Работа равная, с Опытом я оплошал, недодумал, не проявил ни самостоятельности, ни своевременной наблюдательности, но Ярость все решила. А это неверно. Побеждает тот, у которого все четыре буквы на высоте. А я не воспользовался третьей буквой. Заслуженное поражение.

Сейчас не оплошать бы – в рассказе.

О – Опыт. Ну литературного опыта у меня нет, конечно. Но его нет и у всех моих соперников, тут мы наравне. Опыт житейский тоже не велик в моем возрасте. Мне и советовали писать о школьной жизни. А я выбрал спорт. Знаю болельщиков, знаю учеников, тренеров, разрядников, мастеров и чемпионов, сам был чемпионом города. Знаю, что думают в раздевалке перед стартом, знаю, о чем говорят после финиша. О есть, хотя бы для этого рассказа.

И остается последняя буква – Я!

Так что же я, хуже людей, что ли? Неужели, садовая голова, я слов не смогу подобрать для знакомой картины? Видел тысячу раз, вот сейчас стоит перед глазами. Неуверенная заря на небе, сизый громоздкий круп гранитного кенгуру, темный частокол елок на берегу, темный частокол на гладкой-гладкой воде. И тощие фигуры в цветных майках: желтая, белая, зеленая, клетчатая. Косым углом строят нас, прибрежных выдвигают, дальних отводят назад. Я в голубом, на недвижной воде лежит мое голубое отражение, поправляю позу, глядясь как в зеркало. Нервы натянуты, нервы как струны на колке, и колок все завинчивают, завинчивают. Да что они медлят там, у судейского стола, перешептываются, шелестят протоколами? Времени не было, бумажки не могли разложить. Но вот один в полосатом выходит вперед, поднял флажок, взмахнул…

И эх, как мы рванули со старта!