Текст книги "Всевидящее око"

Автор книги: Георгий Шах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Шах Георгий
Всевидящее око

Георгий Шах

Всевидящее око

...очевидно, не представит интереса. Это касается в первую очередь повседневных жизненных проявлений. Скажем, имярек выпил стакан воды. Если это не вызвало никаких ощутимых последствий, соответствующая информация аннигилируется. Разумеется, дело обстоит иначе, когда речь идет о бокале вина, куда рукой такой дамы, как Екатерина Медичи, подсыпан яд. Машина зафиксирует преступление и оставит сведения о нем в ячейке своей безграничной памяти.

Возьмем теперь более содержательную информацию, касающуюся мыслей, высказываний и поступков людей. Кем бы они ни были, собранные данные сохраняются в течение известного срока после их смерти, достаточного, чтобы установить меру воздействия данной личности на исторический процесс. Коль скоро будет признано, что Х или У не оставили по себе особого следа, занятые ими ячейки памяти высвобождаются для других.

– Кто принимает соответствующее решение?

– Сам УИФ на основе данных ему инструкций. Уверяю вас, – добавил Эркотти с некоторым нетерпением, – что при этом будут строжайшим образом соблюдены все мыслимые нравственные императивы.

Воронихин пытался было продолжать свое импровизированное интервью, но президент мягко прервал его, заметив, что журналисты смогут полностью удовлетворить свое любопытство позднее, а сейчас надо послушать ученых. Затем он передал трибуну очередному оратору, который оказался юристом.

– Не следует ли допустить использование Всевидящего Ока для расследования преступлений? – спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – Ведь это помогло бы свести к нулю нераскрытые преступления и тем самым резко ускорить окончательное искоренение любых антиобщественных поступков. Ваш УИФ, профессор Эркотти, мог бы стать первоклассным следователем.

– Увы, уважаемый коллега, это исключено, – заявил Эркотти. – Как ни заманчиво, мы не можем разрешить применения аппарата в каких-либо прикладных целях вне сферы его основного назначения. К тому же следует учесть, что непросто в каждом отдельном случае провести четкую грань между мотивами действий, которые можно оценить как законные либо противоправные. История насыщена примерами, когда ради достижения тех или иных целей прибегали к преступным средствам. Существуй наше Око, предположим, в XV-XVI веках, вы должны были бы на основе неопровержимых улик засадить за решетку добрую половину владетельных особ, не гнушавшихся ничем ради приумножения своего достояния и могущества. Вам пришлось бы арестовать и повесить Ричарда III уже после первого совершенного им убийства. Но тогда он не смог бы совершить последующие и воссесть на престол, а значит, история Англии выглядела бы уже не такой, как она есть.

– Позвольте, Эркотти, всего лишь пять минут назад вы сами согласились, что ваша система способна содействовать улучшению нравов. Так за чем же дело стало?

– А за тем, что имелись в виду вероятные косвенные последствия использования УИФа, я повторяю, косвенные. Вы же предлагаете, по существу, прямое вторжение в историю.

– И правильно предлагает, – закричал с места Винфред, – у нас, слава богу, не средние века!

В зале поднялся шум, часть присутствующих аплодировала, другая выражала свое неодобрение. Президент вновь был вынужден прибегнуть к звонку, чтобы успокоить собрание.

– Я должен признать, – сказал он, – что ответ Эркотти прозвучал не слишком убедительно. Ведь и теперь речь идет о воздействии отнюдь не на прошлое, а на будущее. Верно, что в первом случае говорилось о косвенных следствиях создания Всевидящего Ока, а во втором – о возможности прямого его использования для решения практических задач. Почему бы, однако, и не извлечь из нашего аппарата, или точнее системы, максимума выгод?.. Слово креслу 11.

– Замечание уважаемого президента общества историков совпало с ходом моих мыслей, – сказал, тяжело поднимаясь, тучный смуглый человек, в котором все без труда узнали известного экономиста Мамеджана. – Но прежде всего я хочу знать, делались ли хотя бы приблизительные подсчеты, во что обойдется нам УИФ?

Эркотти явно смутился. Видимо, он ждал этого вопроса, но рассчитывал ответить на него не в столь накаленной атмосфере. Президент, напротив, остался невозмутимым.

– Ну же, Эркотти, – сказал он, – мы ждем.

– Такие расчеты у нас есть. Речь идет о сумме порядка двух – двух с половиной рудолей.

В зале ахнули.

– Это примерно пятая часть всех ассигнований на науку в предстоящем пятилетии, – холодно прокомментировал Мамеджан. – Чтобы воплотить ваш проект, пришлось бы как минимум отказаться от нескольких программ, давно ждущих своей очереди, в том числе, вероятно, от планов комплексного освоения сырьевых ресурсов Венеры. Я сильно сомневаюсь, что вам удастся убедить общественное мнение и получить согласие Глобального совета на такие расходы. К тому же они не имеют никаких шансов когда-либо окупиться.

– Ну, знаете, – нервно возразил Эркотти, – нельзя ко всему подходить с коммерческой меркой. Разве иметь точную летопись своих деяний для человечества менее важно, чем забить склады венерианской рудой?

– Я не оспариваю вашей идеи по существу, – спокойно ответил экономист, – хотя здесь прозвучали весьма серьезные возражения, от которых нельзя отмахнуться. Я просто считаю, что на ближайшие полвека у нас есть более неотложные нужды.

– Разумеется, – вмешался президент, – экономическая сторона вопроса имеет первостепенное значение. Но мне кажется, профессор Мамеджан не прав, связывая с УИФом одни только убытки. Точное знание прошлого имеет вполне утилитарное значение уже потому, что в нем урок для настоящего и будущего. Я уж не говорю о выгодах, которые сулит побочное использование Всевидящего Ока... Прошу вас, профессор Миних, займите свое место, вы уже брали слово! – обратился он к моралисту, который шел к трибуне, сердито жестикулируя.

– Я обязан сказать что думаю! – завопил тот. – Вы все время твердите о всяких там преимуществах, но намеренно умалчиваете о моральном ущербе, который способно нанести ваше дьявольское Око.

– Ну хорошо, – сдался президент со вздохом, – говорите, только покороче.

Миних вернулся на свое место. Он весь кипел от возбуждения.

– Здесь профессор Винфред с восхищением рассуждал об улучшении нравов под воздействием вашего УИФа. Чепуха это! Подумайте как следует. Разве до сих пор люди не знали, что их делам и мыслям историки ведут учет? Положим, Око будет фиксировать все без обмана. Ну и что? Те, у кого есть совесть, и так действуют в согласии с нею, а тех, у кого ее нет, никакой УИФ не образумит. Разве что наоборот!

– Достаточно, Миних, – сердито прервал его президент, – мы уже знакомы с этой аргументацией.

Вообще, – продолжал он, – мне кажется, что не все приглашенные уяснили себе цель нашей встречи. Сегодня предполагалось впервые вынести идею профессора Эркотти на рассмотрение ученых. Мы далеки от попыток проталкивать ее любой ценой. Предстоит перенести обсуждение в специальные комиссии, скрупулезно взвесить все "за" и "против", оценить проект со всех мыслимых позиций – нравственной, экономической, методологической, технической и так далее. Вся эта работа впереди, и уже то обстоятельство, что Всевидящее Око встретило не только одно яростное отрицание, но и сочувствие таких видных специалистов, как профессор Винфред, дает основания не относить его к числу сумасбродных замыслов... Прежде чем разойтись, я предоставляю Эркотти слово для заключения.

– Мне нечего пока добавить к сказанному. Хочу лишь заверить, что я и мои сотрудники с предельным вниманием отнесемся ко всем высказанным здесь соображениям. – Он замолк на минуту, а затем театрально поднял руку, указывая пальцем на купол зала. – Кстати, считаю своим долгом сообщить высокому собранию, что в порядке эксперимента мы сочли возможным подвесить здесь действующую модель Всевидящего Ока.

Эффект этих слов был неописуем. С минуту в помещении царила ошеломляющая тишина. Затем все повскакали со своих мест и сломя голову ринулись к выходу. Началась давка, ученые мужи прокладывали себе путь, пуская в ход плечи и локти, казалось, люди спасаются от пожара. Там и здесь слышались истерические выклики, возгласы возмущения, стоны боли.

Воронихин несся с толпой. В первые секунды он даже не пытался осознать, что случилось, какая сила заставила его поддаться общей панике. Безотчетный страх побуждал всех поскорее вырваться наружу. К счастью, миновав коридоры и очутившись в просторном вестибюле, люди начали рассеиваться. Он мысленно отругал себя за неуравновешенность и стал приводить в порядок помятый костюм. Окружающие тоже постепенно избавлялись от наваждения, но, приходя в себя, стеснялись смотреть друг другу в глаза и торопились покинуть Дом.

У выхода до него донесся чей-то приглушенный голос; похоже, человек пробормотал сам себе: "Не хотел бы я быть на месте этого УИФа. Такого он насмотрится и наслушается!"

Воронихин добрался домой поздно вечером. Наскоро проглотив невкусный ужин, состряпанный кухонным роботом, он вышел на террасу, где имел обыкновение спать. Южное небо, щедро усеянное звездами, всегда успокаивало его, обволакивало, настраивая на безмятежный лад. Но сегодня что-то изменилось. Звезды глядели вниз не безучастно, а будто пристально за ним наблюдая. Целая стая соглядатаев, от которых никуда не укрыться! Предостерегают и в то же время подстерегают. Укоряют, грозят и одновременно ждут от него чего-то, даже требуют. Такое ощущение, словно стоишь голым в свете юпитеров перед молча и сурово взирающей на тебя Вселенной.

Воронихин поежился. Странная вещь – человеческая психика. Впрочем, через день-два это острое ощущение обнаженности или, скорее, незащищенности пройдет, забудется, все станет как прежде. Иначе было бы худо!

Граф Петр Алексеевич Пален, генерал от кавалерии, санкт-петербургский военный губернатор, он же первоприсутствующий в коллегии иностранных дел, он же главный директор почт, он же генерал-губернатор Курляндии, простился с женой своей графиней Юлианой, сел в карету и приказал везти себя в Зимний к царевичу. Визит был рискованный, в последнее время император подозрительно относился к старшим сыновьям, и у него были свои доносители. Однако другого выхода не видно, одной перепиской ничего не решить, нужна личная встреча. И Пален отважился. В конце концов, формальный предлог у него припасен! Александр значится инспектором пехоты, губернатор обязан передать ему высочайшее указание: не допускать никаких отклонений в цвете сукна, из коего шьются солдатские мундиры, а паче таковое случится карать безжалостно.

Состояние духа было у Палена тревожное. Вот уже почти полгода не удается получить согласие наследника престола на исполнение задуманного плана. А между тем тучи сгущаются. Давеча губернатор после очередного доклада императору собрался откланяться, но тот вдруг задержал его вопросом: был ли Пален в Петербурге в 1762 году, когда злоумышленники лишили трона и жизни государева отца Петра Федоровича? Он ответил, что был. "А какое участие имели в том, что происходило?" – "Да никакого. Какубалтерн – офицер, я на коне, в рядах полка, был только свидетелем. Но почему, ваше величество, ставите мне такой вопрос?" – "Да потому, что хотят возобновить 1762 год". И уставился испытующе. Глаза, стеклянные, матово-голубые и в обычное время навыкате, от напряжения вылезли из орбит, шея вздулась горбом, непомерно маленькая головка вздернулась, от скошенного носа остались видны одни ноздри.

Ох и натерпелся Пален страху, чуть было не поддался панике, не бросился в ноги с повинной. Но тогда бы не избежать ему дыбы. Других выдашь – себя не спасешь. Да и, возможно, ничего толком Павел не знает, так, смутные подозрения, проверяет на авось. Как бы то ни было – надо идти до конца. Все эти мысли пронеслись в голове за долю секунды. Бешеным усилием воли Пален взял себя в руки, не обнажился ни малейшим признаком. И ответ нашел неожиданный: "Да, государь, есть заговор, я и сам к нему принадлежу. Мог ли я иначе знать, что замышляется, если б не принимал участия? Будьте спокойны, вам нечего опасаться, я держу все нити в своих руках, и очень скоро вы обо всем узнаете".

Император поверил, успокоился, даже похлопал по плечу и отпустил с богом. И на сей раз выручили Палена находчивость и нахальство. Только надолго ли? Кто-то предупреждает Павла, скорей всего Кутайсов что-то пронюхал. Мудрено ли, если в дело вовлечены десятки людей, чуть ли не вся знать. Теперь медлить дальше смерти подобно, над головой занесен меч дамоклов. Никите Панину хорошо, вдруг подумал Пален завистливо, он в первопрестольной отсидится, а будет удача – прискачет лавры пожинать.

Великий князь встретил его по своей всегдашней манере ласково, обходительно. На вопрос, как почивал, ответил с улыбкой: "Что мне сделается, я молод". Но глаза у него были покрасневшие, лицо бледное, жесты нервические. По всему видно: и ждал он этого решающего разговора, и страшился его.

Александр выслал слуг, попросил жену присмотреть, чтобы никто их не потревожил, и провел гостя в ванную комнату. Здесь они могли говорить, не боясь нескромного уха. Царевич усадил Палена в кресло перед туалетным столиком, а сам сел наискосок, так, чтобы собеседник глаз его не видел. Непрост, весьма непрост, подумал царедворец. Кажется, Лагербиерне, шведский посол в Париже, сказал о нем: "Тонок в политике, как кончик булавки, остер как бритва, и фальшив, как морская пена". Но ведь и мы не дурни.

Пален начал издалека, с иностранных дел. Рассказал о вестях из Парижа: там, похоже, смута на исходе, первый консул прибрал к рукам всю власть, прочие два у него на положении марионеток, ходят слухи, что вот-вот Наполеон наденет себе на голову императорскую корону.

И ввернул:

– Ваш батюшка, когда я ему о сем докладывал, изволили сказать, что-де неважно, кто во Франции царем будет, лишь бы царь был. Весьма опасное заблуждение. Так ведь только поощрить бунтовщиков можно. У монархического правления два главенствующих принципа: самодержавие и легитимность. Поставь последнюю под вопрос, и все покатится. Как в Речи Посполитой, где в свое время додумались королей избирать на сейме.

Зная, что великий князь весьма любопытствует новостями светской жизни, Пален отвлек его письмом из французской столицы, где рядом с политикой живописался политес: о чем говорят в салонах Жозефины и мадам де Сталь, какие новшества в одежде, кто нынче в моде из литераторов. Александр заметно оживился.

Потом Пален переключился на Англию. Там Питт времени зря не теряет, готовит супротив французов новую коалицию. И сколотит. Правда, в Австрии и Пруссии побаиваются Боунапарте, но британское золото, а его в казне всегда с избытком, любой страх пересилит. В Россию же теперь путь ему заказан. С тех пор, как император вдруг воспылал симпатией к французам, торговля у нас пришла в полный упадок, сильный английский флот не дает купцам носа высунуть из Балтики. Да и как иначе, если казацкие полки получили приказ идти в Индию, а англичане за эту свою жемчужину зубами драться будут. Торговый люд у нас весьма раздражен, да и дворянство, привыкшее получать свой доход от продажи леса, пеньки, смолы и прочего добра, явно копит злобу. Бывший английский посол Уитворт через верного человека дал понять, что Лондон не поскупится, если Россия отвернется от Парижа.

В этом месте Пален понизил голос и опасливо оглянулся: с тех пор, как Уитворт был выслан из России, даже упоминание его имени приравнивалось к государственному преступлению.

– А что в Берлине? – спросил царевич.

– Наш посланник, барон Криднер, пишет, что там все ждут перемен в Петербурге.

– Как это прикажете понимать, граф?

Пален счел, что хватит в прятки играть. Он чуть развернул под собой кресло, чтобы поймать взгляд Александра. Абсолютно невинное выражение, будто доселе между ними не было никакой конфиденции. Вот плут.

– Ваше высочество позволит мне говорить с полной откровенностью? спросил Пален, придав голосу своему патетическое звучание. – Этого сейчас требуют высшие интересы нашего отечества, надежды коего с вами одним связаны.

Александр кивнул.

– Сам я премного возвышен государем, облечен его безграничным доверием, и мне нелегко быть к нему неблагодарным. Но оглянитесь вокруг, все чуть ли не публично изъявляют свое неудовольствие, говорят, что император, как Гарун аль-Рашид, начал господствовать всеобщим ужасом, не следуя никаким уставам, кроме своей прихоти. У всех на устах предостережение графа Воронцова: если это время ужасного бедствия будет продолжаться, мы должны ожидать революции, произведенной чернью. А народная революция у нас была бы страшной, она выдвинет миллионы Стенек Разиных и Пугачевых, по жестокости превзойдет все кошмары, содеянные чернью предместий Сен-Марсо и Сен-Антуан в Париже. Не только все дворянство, но и императорская семья будут уничтожены. Жалко России, кончает Воронцов, ее ждет грустная участь.

Великий князь вскочил, словно ужаленный, быстро заходил по комнате. Походка, как и жесты, была у него изящная, спина прямая, голова чуть закинута назад. Ходили слухи, что он приватно берет уроки у молодого петербургского трагика Каратыгина, как Наполеон – у знаменитого Тальма.

Александр остановился у окошка, помолчал с минуту, потом сказал, не оборачиваясь:

– Поймите, Петр Алексеевич, я сам все вижу и знаю. Да ведь он мне отец.

– Сыновние чувства делают вам честь, ваше высочество. Однако надо брать в расчет и другие соображения. Ваша бабушка, великая наша государыня, отнюдь не из женского каприза намеревалась передать трон внуку, усмотрев в нем достойного своего преемника. Речь лишь о том, чтобы исполнить ее волю, чему в свое время помешала одна только случайность. Вам надо бы отбросить сомнения и утвердиться мысленно в своей правоте и значении своей миссии. Дело ведь идет о спасении России, управление коей не под силу вашему батюшке.

У Палена мелькнуло опасение, что забирает он слишком круто. А, была не была, отступать некуда.

– Все так, все так, – ответил Александр вяло, по-прежнему уставившись в окно, словно наблюдая на дворе какую-то любопытную сценку. Никак не хочет встретиться глазами, боится выдать свою трусость. Остается пустить в ход последний козырь.

Пален, стоявший в почтительной позе на своем месте, подошел к наследнику почти вплотную и стал нашептывать ему на ухо:

– Как военный губернатор столицы, я имею доступ к некоторым секретам престола, о коих ваше высочество не осведомлены. Не просите раскрыть источника сих сведений, но они доподлинны. Император подозревает вас и матушку вашу, императрицу Марию Федоровну, в замыслах против его особы. Заготовлено именное повеление заточить вас в Петропавловскую крепость, дабы упредить грозящую ему опасность.

– Не может быть! – Александр наконец повернулся к собеседнику, вперился в него тревожным взглядом.

– Я знал, что вы не поверите. Так вот она, копия сего повеления. Пален достал из внутреннего кармана тщательно упрятанный список, передал его великому князю. Тот пробежал глазами, лицо его потемнело.

– Кто же натолкнул отца на подобные подозрения?

– Тут всякое подумать можно. Не забывайте, ваше величество, что государь сейчас чуть ли не все время проводит у Лопухиной, там у него свой круг.

Вот ведь что забавно, подумал Пален, спрашивает возмущенно, словно и нет за ним никакой вины. А не с тобой ли, голубчик, Панин и генерал де Рибас, царствие ему небесное, еще с осени сговаривались взять отца под арест да освободить место на троне? Вспомнив об этом, Пален добавил:

– Кстати, граф Никита Иванович из Москвы мне письмецо прислал, советует спешить, чтобы предупредить опасные последствия всеобщего отчаянья.

Александр опять оторвался от Палена, прошелся туда-сюда, остановился перед туалетным столиком великой княгини, стал вертеть в руках флакон с французскими духами. Вся его ладная фигура выражала нервное напряжение.

Пален испытал к нему даже некое сочувствие. Не хочется, конечно, ох как не хочется входить в историю запачканным. Я бы, как верноподданный, снял это бремя со своего будущего государя, да только риск уж очень велик. Не повязать тебя сейчас значит подставить свою голову под топор. Да и кто знает, не отречешься ли от тех, кто возвел тебя на престол? Нет, мне надежный вексель нужен.

Не догадывался Пален, что не пройдет с переворота и трех месяцев, как ему будет велено, не показываясь на глаза новому императору, удалиться в свои курляндские имения и никогда больше ногой не ступать в столицу.

– Хорошо, – прервал наконец Александр затянувшееся молчание. – Чему быть, того не миновать. – Он вернулся на свое место и кивком дал знак Палену сесть. – А есть ли у вас, граф, уверенность, что замысел ваш не сорвется? – Он сделал ударение на слове "ваш".

Пален ответил дерзко:

– Наш замысел сбудется, все учтено, ваше высочество. В деле изъявили готовность участвовать несколько десятков человек, среди них генерал Бенигсен, братья Зубовы (чуть было не обмолвился: "имеющие опыт в заговорах против самодержцев") и прочие весьма надежные ваши доброжелатели, патриоты России (очень уж высокопарно прозвучало патриоты, можно бы и без этого). Генерал Талызин соберет свой гвардейский батальон вблизи от Летнего сада, а генерал Депрарадович выступит с Невского, от Гостиного двора. Во главе сей колонны встанем мы с Уваровым, а первую поведут Зубовы. Вот что еще важно: Аргамаков, полковой адъютант государя, знающий все потайные ходы в Михайловском замке, взялся провести в спальню его величества.

Александр вздрогнул. Должно быть, пришла в голову мысль, что и к нему в спальню когда-нибудь ворвутся преторианцы спасать отечество.

– Продолжайте, – приказал он.

– Остается добавить немного. Я вам уж докладывал о разговоре, когда император сказал, что хотят повторить 1762 год. Так вот, ваш батюшка еще поинтересовался, не дам ли я какого совета о его безопасности. На что я возразил в шутку: "Разве только, государь, прикажете удалить этих якобинцев и заколотить эту дверь". И в самом деле, император тут же велел убрать караул из конной гвардии да наглухо закрыть ход в спальню императрицы. Впрочем, все эти подробности не должны вас заботить.

Пален, однако, заметил, что собеседник слушает его очень даже сосредоточенно, все взвешивая в уме. Хоть и молод, а в мыслях серьезен. Что ж удивительного, с детства изощрен в дворцовых интригах, бабка была ему мудрой наставницей.

– Ну а когда вы собираетесь действовать? – спросил великий князь. Теперь он глаз больше не отводил.

– Как можно скорее. Момент очень уж благоприятен. Нет в Петербурге ни Аракчеева, ни Растопчина. Да это скоро кончится. Шансонетка Шевалье, пользующаяся монаршьей благосклонностью, выведала, что император велел Аракчееву прибыть немедля в столицу. Я принял свои меры, чтобы задержать его в дороге. Но он со дня на день объявится, и тогда всем нам не миновать дыбы. Надо торопиться, ваше высочество, – настойчиво завершил Пален.

Александр вдруг взял руку Палена в свою и сказал взволнованно:

– Только беру с вас, Петр Алексеевич, клятву, что с отцом ничего не случится. Одно отречение, ничего боле.

Пален встал, чтобы показать, как близко к сердцу принимает он заботу сына о своем родителе, и проникновенно произнес заранее заготовленную на сей счет фразу:

– Пусть ваше высочество не терзается муками совести, обещаю вам сделать все от меня зависящее, чтобы на жизнь императора не было покушения. – А самому пришла на память французская пословица: "Pour manger d'une omelette il faut commencer par casser les oeufs" [Чтобы приготовить яичницу, надо сначала разбить яйца (фр.)]. Впрочем, Александру важно очистить себя от подозрений. Конечно, он терзается, однако не настолько, чтобы отказаться от протягиваемой ему короны.

Разговор был исчерпан. Они поднялись. Уже в дверях Александр спросил:

– А вам приходило в голову, граф, что над нами бог, его всевидящее око все зрит, и дела и помыслы людские. Когда-нибудь всем нам придется предстать перед его грозным судом.

Пален признался себе, что не ожидал такого мистического порыва со стороны наследника, слывшего чуть ли не вольнодумцем, поклонником завозимых с Запада модных идей. Он согнулся в полупоклоне, чтобы скрыть мелькнувшую на губах улыбку. Выпрямившись, размашисто перекрестился.

– Бог, – возразил Пален, – опустит веко, зная, что нет у нас иной корысти, как видеть Россию избавленной от грозы, а народ ее в довольствии и послушании монаршьей власти пребывающим.