Текст книги "КГБ Андропова с усами Сталина: управление массовым сознанием"

Автор книги: Георгий Почепцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Глава вторая
Спецслужбы успешно работают над нашим досугом

Управление гражданами с помощью виртуальной реальности

Мир строится быстрее, если реальности помогает виртуальность. Именно виртуальность лежала в способности человечества объединять большие массивы людей, как считает Ю. Харари (в его терминах – fiction) [1]. Сюда он относит, в том числе, и религию, и идеологию, как то, чего нельзя увидеть в действительности. К тому же можно вспомнить, что религии и идеологии были основными причинами войн во всей истории человечества.

С. Переслегин видит причины войны также в уничтожении пассионариев и лишних ртов, но считает, что в нынешних условиях война уже не работает: «Самая неприятная ситуация, что стандартное решение под названием „война” – не работает. В подобной ситуации это решение использовалось часто. Война, вообще говоря, всегда считалась подходящим способом уничтожения лишних ртов, лишних людей и лишних пассионариев. Новые расчеты показывают, что самая серьезная война, создающая, между прочим, неприемлемые риски для элит, уничтожит 1,5–2 миллиарда человек. У вас все равно останется четыре с хвостиком миллиарда, которых нужно чем-то занимать. И тогда встанет вопрос, стоила ли игра свеч и таких высоких рисков? Поэтому война как решение не проходит» [2].

Человек хорошо видит прошлое, но плохо – будущее. По этой причине ему часто подсовывают будущее, от которого потом приходится отказываться. СССР все время строил будущее, отталкиваясь не от жизни, а от своей идеологической модели. Отказавшись от этого опыта, мы строим новое будущее, молниеносно перейдя от строительства коммунизма к строительству капитализма. Только в результате мы оказались в «социалистическом капитализме», где нет советских бесплатных медицины и образования, жилья и т. п., но нет и капиталистических зарплат, которыми можно все это оплачивать.

Мир стал жестче, и жить стало тяжелее. Однако и капитализм, и социализм держались и на своих виртуальных системах, которые интенсивно внедрялись в мозги, доказывая, что противоположный мир не только неправильный, но и враждебный. Поэтому – «все для фронта, все для победы». И это тоже глушило критические мысли.

И вот мы пришли в очередной раз к новому физическому миру, правда, частично потеряв по дороге мир виртуальный. При этом прошлые религия и идеология сместились на маргинальные позиции. Правда, резко возросли позиции развлекательности, которая чаще забирает человека в свой мир, чем это было раньше.

СССР, будучи литературно-центричным государством, опирался на определенный объем идей, который к тому же широко тиражировала пропаганда. Иногда она, конечно, была слишком прямолинейной типа лозунга «Слава КПСС!» или «Летайте самолетами Аэрофлота», поскольку ни другой партии, ни другой авиакомпании не просто не было, а и не могло быть по определению.

Но это плакат. Менее прямолинейной пропаганда была в литературе и искусстве, где «плакатность» вступала в противоречие с художественным характером. По этой причине литература и искусство иногда достигала интересных высот, так как там с трудом может приживаться прямая пропаганда. Так что конец СССР не уничтожал возможности для литературы и искусства, а раскрывал их, чего нельзя сказать об идеологии.

Начало СССР также было связано с определенным взлетом литературы, искусства, кино. Все было новым, и это открывало новые возможности для творчества. Потом, когда все стало по необходимости управляемым, возможности для свободы творчества начали сужаться.

При этом виртуальное и реальное все время «переливались» друг в друга. А. Гайдар, например, своей романтизацией пионеров в виртуальной действительности создавал их в реальности. Д. Быков даже озаглавил одну из своих лекций так: «СССР – страна, которую придумал Гайдар», где перечисляет основные виртуальные параметры, из которых состоит образ СССР, считая их пришедшими именно от Гайдара [3].

Семейство Гайдара продолжило этот процесс и в наше постсоветское время, когда Б. Ельцин призвал его на должность премьера, и это оказалось тяжелым испытанием для населения и будущего.

Этот подход можно было спрогнозировать, исходя из личности реформатора. Социолог Л. Бызов, зная Е. Гайдара лично, высказывает о нем весьма скептическое мнение: «Хоть он был и внуком двух писателей – А. Гайдара и П. Бажова, а еще и зятем Бориса Стругацкого по второму браку, мне всегда казалось, что ему сильно не хватает общегуманитарной культуры, с трудом его представляю слушающим музыку, читающим стихи или какие-то философские работы. Ничего лишнего, что не вписывалось в его довольно-таки ограниченную идеологию, ему не было нужно».

И еще: «Стоит еще заметить, что Егор был ярко выраженным детищем позднесоветской элиты, который вырос частично за границей, частично в Москве, но в очень привилегированных условиях, с родительской „черной Волгой” с шофером, дачей в Жуковке и очень четким делением людей на „своих” и „чужих”. „Свои” – это не обязательно номенклатура, но именно позднесоветская элита с ее цинизмом („мы-то все понимаем”) и презрением к „быдлу”. Этот антидемократизм был впитан Гайдаром, что называется, с молоком матери. По иронии судьбы он свою партию назвал „Демократическим выбором”, хотя ее бы следовало назвать „Антидемократическим выбором”. Он глубоко презирал „улицу”, в том числе и „демократическую улицу” конца 80-х. Когда в нашем ЦЭМИ заседал клуб „Перестройка”, там часто бывали Гордон, Шкаратан, Левада и даже Тимур Аркадьевич Гайдар. Но самого Егора там не было, ему все это совершенно не было интересно. А вот на директорском семинаре, который вел в институте Ю. Левада, он бывал постоянно. Помню забавный обмен мнениями между Гайдаром и Л. Гордоном о том, не проще ли откупиться от советской номенклатуры, дав ей деньги и дачи, чтобы не мешала реформам, чем делать революцию и пускать эту номенклатуру под нож гильотины. Собственно, в этом во многом и состояла его политика в 1992-93 гг. Все его усилия, совместно с Г. Бурбулисом, были направлены на то, чтобы свести на нет тот демократический подъем, который и привел к власти демократов в 1990-91 гг. Он ненавидел депутатский корпус, состоящий в его понимании из „быдла”, и с которым и обсуждать ничего не имело смысла. Мне трудно осуждать Гайдара, это его убеждения, на которые он имел бесспорное право, но выбор его в качестве мотора реформ стало огромной ошибкой Ельцина, человека как раз демократического, чья сила – в общении с людьми. „Реформы”, проводимые своими и для своих, не могли не стать причиной глубокого раскола общества, тогда как демократия образца 1990-91 гг. его как раз объединяла. Но демократически настроенным людям очень скоро дали понять, что надобность в них исчезла» [4].

Кургинян говорит о Гайдаре как о представителе номенклатуры: «Кто такой Гайдар? Это что, диссидент, вышедший из ГУЛАГа и пришедший делать новую страну? Это человек из журнала „Коммунист” и газеты „Правда” – это типичная номенклатура. Вам сказать, кстати, чья? Если бы еще Андропова или кого-то… Это круг людей моего знакомого, который был одновременно с этим советником Черненко. Это был типичный, кондовейший круг этих самых коммунистов» [5].

И еще: «Гайдар – это такой очень элитный мальчик, насквозь партийно-комитетский, как и все, кто его окружали. Это не проклятие и не дискредитация, это просто факт. Факт, что элитный. Факт, что вращался в орбитах советского фрондирующего экономического бомонда. Факт (что важнее всего), что он еще и имел прямое, и даже родственное, отношение к Стругацким и очень увлекался ими. Он все время говорил, что он прогрессор, что он такой Максим Каммерер, или я уже не помню, кто… В „Трудно быть богом” кто еще существует из этих героев? Вообще говоря, Стругацкие в этом смысле сыграли загадочную и очень серьезную роль – при всем том, что я вижу в них один, весьма прискорбный изъян: они очень плохие литераторы. И это мучительно. Нужно продираться к каким-то скрытым смыслам их повествования через очень плохую литературу. То есть совсем плохую. Но если все-таки продраться к этому, ты видишь такое специальное фэнтези, очень странное, оно существует во всем мире. Это ведь не сказки о том, что спецслужбы в разных странах мира пишут аналитические записки и предлагают определенным писателям (нет, не всем, я никоим образом не хочу дискредитировать всех фантастов, но определенным писателям) написать роман не „вообще”, а вот на эту вот записку, с вот этой вот подробной разработкой. Такая вот „спецхудожественная” литература существует. И когда начинаешь внимательно читать Стругацких, то понимаешь, что они не чужие этому процессу. Ну, просто явно не чужие. Если особенно читаешь их последние романы, то они там просто упиваются своей причастностью к спецслужбам. Но и вообще нужно быть большим оригиналом и большим гурманом, чтобы назвать свои структуры „КОМКОН 2” (или „КОМКОН пятерка”. „Пятерка”, то есть 5-е управление КГБ СССР). „2” – это 2-е управление, контрразведка.

Подобного рода забавы побудили меня к подробнейшему чтению Стругацких. И я увидел, что там задана некая схема, выходящая очень далеко за элементарную реформаторскую деятельность. Там речь идет о цивилизующей роли. О том, что ты как представитель некоего высшего мира… А что такое вся эта научная фантастика – ты прилетаешь с другой планеты и в этом смысле ты являешься существом с качественным уровнем развития и не человеком… Не зря же говорится – „трудно быть богом”. Богом. Тебе трудно быть богом там. „И трудно, очень трудно быть богом, но приходится”, – как потом было написано в газете после расстрела Белого дома в 1993 году. Так вот, тебе очень трудно быть богом, но ты им становишься, поскольку ты являешься представителем другой, более высокоразвитой цивилизации. И в этом смысле ты не человек, а сверхчеловек и можешь нечто, так сказать, вертеть. Если переводить это все с языка высоких образов на язык политической практики, то если за твоей спиной стоит чужая, более высокоразвитая цивилизация, то ты и есть прогрессор. Тебе уже не стыдно служить этой цивилизации, потому что это правильно – ей служить» [6].

Другими словами, но в той же тональности характеризует Гайдара и А. Руцкой: «Я ему в глаза говорил: „Егор Тимурович, у Вас самое отвратительное качество – снобизм. Вы не признаете ничьих мнений, никого не хотите слушать, делаете то, что Вам придет на ум”» [7]. Кстати, и от Гайдара избавились очень быстро, когда он выполнил свою роль. И так всегда бывает в сложных процессах, когда для нового этапа подбирают нового лидера.

Быстрота изменений является одной из причин блокировки рационального отношения к ним. У телефонных мошенников, например, решение должно приниматься сразу. Поэтому массовое сознание все время ведут от одной опасности к следующей, чтобы не дать возможности остановиться и задуматься.

А. Илларионов справедливо стал на защиту Кургиняна от критиков, которые пылают гневом, когда видят, что кто-то его цитирует: «Кургинян нередко высказывает мнения, с которыми, полагаю, не согласятся многие из постоянных читателей этого блога. И что теперь? Из-за этого Кургиняна нельзя цитировать? Даже в том случае, если его мнения, взгляды и утверждения потребуется, например, разбирать? А если Кургинян будет сообщать факты? Например, что „дважды два – четыре” и „Волга впадает в Каспийское море”? Кургиняна нельзя будет процитировать только потому, что автор цитат – Кургинян? Ну что это за бред? Никогда не подумал бы, что о таких вещах вообще придется говорить. Из каких-то щелей постоянно вылезает совершенно неизбывное желание постсоветских граждан обязательно что-нибудь запретить – если не Пусси Райот, то нацболов, если не обсуждение такой-то темы, то цитирование такого-то лица. Одним не нравится обсуждение Гайдара – как, мол, у вас на Него рука поднялась? – потому что, видите ли, он – „святой”, потому что тот, кто его вспоминает без придыхания и сюсюканья о „либеральных реформах”, обязательно является его завистником, „мечтавшим сесть на его место и пинающим теперь мертвого льва”. Другие аж воспламенились от упоминания похода Навального на кремлевский банкет с креветками: „Какая, мол, это наглость!”, и теперь разрешают поливать Навального только елеем. У третьих теперь аж дыхание перехватило – как это можно цитировать Кур-ги-ня-на?! Отвечаю всем: можно! И, во-вторых: буду!» [8].

Виртуальная реальность формирует сначала головы, а потом через них и реальность. Но виртуальная реальность входит в головы в ограниченном количестве процессов, когда мы потребляем виртуальную реальность. Это политика, когда виртуальная реальность порождается, чтобы поддерживать государство, например, первомайская демонстрация трудящихся советского времени, как и большая часть фильмов советского времени. И тоже в области политики лежит виртуальная реальность, которую создают, чтобы протестовать или даже свергать власть. Пример: арабская весна или французские желтые жилеты.

Но это и школа, где всегда есть один вариант истории и отброшены другие. Это и наука, которая тоже вынуждена не спорить с удерживаемой идеологией видения мира. Каждое такое отдельное видение по-разному оценивает, что такое хорошо и что такое плохо.

Однако основной поток виртуальной реальности, с которым мы имеем дело, находится в сфере досуга. Это телесериалы и видеоигры, в принципе вся литература и искусство. Здесь протестные или провластные месседжи присутствуют в скрытом виде, поэтому цензуре и спецслужбам трудно с ними бороться. Советская фантастика также была под прицелом, поскольку цензорам трудно было понять – за или против она советской власти.

Комиксы, пришедшие к нам уже на закате советской власти, относятся к этой же сложной для государственного понимания сфере. Там идет борьба определенных представителей сверхдобра с представителями сверхзла, что как-то не укладывалось в советскую схему соцреализма, где герои и положительные, и отрицательные все же приближены к земле.

Но комиксы тоже несут правила, и не только для себя, но и для нас. Вот одна из характеристик: «Яркий костюм, сверхъестественные силы и тайная личность стали непременными атрибутами всех супергероев. Однако их главной чертой стал специфичный моральный кодекс. Будучи вне закона, герои в масках остаются его ревностными блюстителями. Эта двойственность отразилась в полном отказе супергероев от самосуда – всех преступников они передавали полиции и в дальнейшее судопроизводство не вмешивались» ([9], см. также [10–12]).

И самый важный аспект мы видим в конце этой цитаты – они передают преступников полиции, без самосуда. То есть статус полиции завышен даже в комиксах. Поэтому, если вспомнить, они часто работают в сцепке с кем-то из полиции, например, в телесериале «Люцифер». Тогда их включенность в процесс наведения порядка легче вписать в сюжет.

Сложный мир нельзя построить, складывая побольше простых элементов. Он должен иметь разнообразие, множество вариантов связей и переходов, как художественный текст имеет много вариантов прочтений.

Советский Союз проходил периоды усложнения, за которыми вскоре возникал возврат к простому миру. Таким усложнением можно считать несколько вариантов «оттепелей», испугавшись которых власти двигались снова к полюсу «военного коммунизма», при приближении к которому им сразу становилось спокойнее.

В этом плане Андропов № 2, каким он предстает не в официальной роли, а в воспоминаниях его консультантов, является таким усложнением советской системы.

Телесериал «Семнадцать мгновений весны», наверное, самый известный в советской истории. И именно он был создан под чутким руководством Андропова. Благодаря ему, а точнее образу Штирлица, Путин стал президентом,

А. Королев пишет: «В сюжете „Семенов и КГБ” гораздо интереснее влияние не ведомства на писателя, а наоборот. Из пресловутой формулы Дзержинского про состояние рук, сердца и головы у настоящего чекиста вырос несколько ходульный литературно-киношный образ: боец невидимого фронта отличался в первую очередь мужеством перед лицом врага, во вторую – бесконечной борьбой с желанием разрядить в этого врага обойму. Семенов придумал другого советского разведчика – ироничного интеллектуала и виртуозного игрока, для которого хорошая интрига – это такое же убойное оружие, как вербовка или умение вскрывать сейфы с картами» [13].

И еще: «Симбиоз писателя и секретной службы был взаимовыгодным: Семенова пускали в архивы, с ним бывали откровенны большие погоны, ему многое позволяли. Вот, например, история, о которой многие не задумываются. Советский политический детектив априори рассказывал о работе не разведки, а контрразведки (разумеется, если дело не происходило во время Великой Отечественной или Гражданской войн). Чекисты боролись с иностранными шпионами на своей территории, а если и выезжали за границу, то под видом завербованных пособников (как Синицын-Бекас в трилогии о резиденте Тульеве). Едва ли не единственным разведчиком-нелегалом в искусстве оставался герой Баниониса в „Мертвом сезоне”. В книжках на современную тематику Семенов, разумеется, строго следовал этому канону, но тут важны детали. Полковник Славин, разумеется, служит в контрразведке, но, отправившись на спецзадание на Запад (вернее, на юг – дело в „ТАСС уполномочен заявить” происходит в Африке), выдает себя за… журналиста (и, видимо, им и является по своей первой профессии). Это довольно-таки крутой уровень гласности в контексте тогдашних клише, где пресс-карту в шпионских целях могли использовать только церэушники».

Никто, правда, не акцентирует, что это усложнение героя прошло по всему миру. Например, отдают Т. Клэнси дань за то, что вылечил Америку от вьетнамского синдрома. Но и герой его стал другим – тоже интеллектуальным, поскольку изменилось время, поэтому аналитик ЦРУ у него умеет хорошо стрелять.

Э. Бацевич отзывается о нем так: «Как создатель духа времени Том Клэнси может оцениваться как один из наиболее влиятельных креативных предпринимателей последних нескольких десятилетий. В любом варианте медиа [у Клэнси есть даже игры по его романам – авт.] неизменной темой Клэнси является бесконечная борьба между хорошими парнями и плохими парнями. Его плохие парни имеют тенденцию быть ужасно плохими. Его хорошие парни неизменно очень, очень хорошие – американцы, преданные делу обеспечения безопасности своих соотечественников и освобождения мира. Как хорошие парни, они опираются на старомодные доблести, умело используя новейшие технологии. Независимо от того, одеты ли они в бронежилет или плащи, они классные, профессиональные, преданные своему делу, находчивые и очень компетентные. Это, конечно, те самые качества, которые американцы сегодня приписывают тем, кто на самом деле служит в униформе или кто обитает в „черном мире”, будь то агенты ЦРУ или члены высокоспециализированных подразделений, таких как Delta Force или SEAL Team Six» ([14], см. также [15], где заглавие звучит как «Том Клэнси, производитель мифов, которые делали нас счастливыми и несведущими»).

Простой мир имел простых героев, сложный мир получил сложного героя. Кстати, сцепка Андропов-Бобков активно удерживала именно таких игроков на сцене, закрывая глаза на те отклонения от нормы, которые они себе позволяли, поскольку интереснее было держать их в узде, чем вообще вывести из игры.

Н. Яковлев, создававший в сцепке с КГБ свои книги об исторических событиях, об этом рассказывает сам. А о Юлиане Семенове ведутся споры. Приблизительно такого уровня: «„Семенов работал на КГБ”, „Семенова использовал КГБ”, „Семенов сам использовал КГБ” – все эти утверждения весьма спорны. Ясно, что репортеру и писателю удалось наладить тесный контакт с самой закрытой советской структурой, благодаря чему он знал больше других, и больше других ему было позволено» [16].

Более честно звучат слова дочери писателя Ольги, что Андропов действительно серьезно помогал ее отцу [17]. И наверняка не только в допуске к архивам. Подсчеты немецкого советолога К. Менерта дали цифру суммарного тиража книг Семенова по данным на 1983 года в 12,5 млн экземпляров [18].

В результате КГБ создал идеальный продукт для развлечения, который одновременно нес набор нужных истин. Именно так озаглавлена одна из статей – «Как КГБ создал идеальный продукт для развлечения» [19]. Связь с «разумным крылом КГБ»: «Создание фильма курировал первый заместитель Андропова, генерал Семен Цвигун – в титрах он обозначен как С. К. Мишин. Консультантом на съемочной площадке был полковник КГБ Георгий Пипия (в титрах Г. В. Колх). Цвигун однажды поинтересовался у директора картины Ефима Лебединского, который приглашал в массовку своих многочисленных родственников и знакомых: „У нас фильм про немецкую армию или про израильскую?” Снятые серии Юрий Андропов, без санкции которого сериал не мог выйти на экраны, смотрел по ночам по четыре сразу – днем не было времени» [20]. Однако Ким Филби перечеркнул многое из восторга зрителей, сказав: «С таким сосредоточенным лицом он бы и дня не продержался». Так что это не фильм о разведчике, а развлекательный фильм о разведчике, которого делают таким раздумывающим, чтобы поднять его статус в глазах зрителей. Андропов и сам любил пересматривать фильм на даче, о чем вспоминает начальник его охраны [21].

О. Табаков рассказывал, что после просмотра сериала о Штирлице Андропов оттеснил меня к окну и сказал: «Так играть бригадефюрера СС – безнравственно», как бы намекая, что игра актера вызывает симпатию. Правда, дочь Андропова Ирина рассказала: «Олег Табаков часто повторял папину фразу по поводу его роли в „Семнадцати мгновениях весны!”, где он сыграл Шелленберга – и Табаков думал „А что Андропов этим хотел сказать”? Да ничего он этим не хотел сказать! Он хотел просто сделать Табакову комплимент – и довольно изысканный. Папа ронял какие-то совершенно обыкновенные слова. А уж как их додумывали – извините, я не знаю».

Виртуальный мир прочно удерживают в своих головах руководители спецслужб, поскольку население, избиратели знают об их работе исключительно по массовой культуре. Хорошо показывают, значит, хорошо работают.

Советский Союз «ломали» с помощью виртуального мира. Идеологический спор, то есть сверху, выиграть не могли, но смогли победить снизу – с помощью культурных интервенций в виртуальное пространство. С одной стороны, это внешние интервенции, например, кино или предметы быта. С другой – внутренние интервенции с помощью пятого управления КГБ, который, глядя из дня сегодняшнего, не так «мешал» тем, кто занимался созданием советского виртуального пространства, как оберегал, заставляя быть осторожнее. По сути, он просто форматировал их отрицательные месседжи в другую, более безопасную форму, что они и делали, поскольку либо хотели поехать с выступлением за рубеж, либо выпустить там перевод своей книги. Правда, такое отформатированное виртуальное пространство, несомненно, служило выпусканию пара. Оно же помогало росту популярности оберегаемых Бобковым 2 тыс. человек творческой элиты.

М. Липовецкий подметил в образе Штирлица ту «двойственность», о которой мы сейчас говорили, рассуждая о творческой интеллигенции во взаимоотношениях с управлением КГБ. Он написал: «Штирлиц недаром вошел в фольклор и недаром пережил породившую его эпоху. Этот персонаж оформил парадоксальный архетип ненашего нашего. Главное в Штирлице – это противоречие между тем, что мы знаем о нем, и тем, как он себя ведет. Мы знаем о нем, что он „наш” и что он работает на „нас”. Но при этом он во всем – в том, как сидит на нем штатский костюм и эсэсовская униформа, в том, как с достоинством он разговаривает с начальством, как ходит и ездит на машине, как пьет кофе и коньяк, и, конечно, в том, как он изящно курит (а делает он это только в первой серии минут семь, и не меньше часа экранного времени во всех двенадцати сериях – рекламный образ крепко „замотивирован”) – во всем этом чувствуется не наш, западный, человек, а вернее, то, как этот западный человек рисовался советскому воображаемому. Совершенно невозможно представить себе Штирлица в форме полковника НКВД. Тихонова – можно. Штирлица – нет. Штирлиц воплотил и такую архетипически-западную черту, как рациональность (все помнят перебирание спичек) при максимально приглушенной эмоциональности (встреча с женой) – архетипически эквивалентной „русскости”. Воплощенная Штирлицем артистическая медиация между советским и „буржуйским”, между войной и миром, между службой и бытом как нельзя более точно соответствовала культурным и социальным функциям позднесоветской интеллигенции, а главное – ее самосознанию. Причем не просто соответствовала, а придавала медиации подлинно героический – при этом приглушенный и освобожденный от официозного пафоса – масштаб. Точнее будет сказать, что „Семнадцать мгновений весны” использовали героическую семантику главного советского мифа – мифа Отечественной войны, – трансформировав ее в предельно обаятельный миф о медиаторе-интеллигенте. При более строгом взгляде можно определить этот миф как миф об интеллигентском двоемыслии. Что парадоксальным образом не исключает ни героичности, ни обаяния» [22].

И еще на эту же тему: «На этом фоне не выглядит странным и назначение кумира шестидесятников, певца „дыма костров” Юрия Визбора на роль партайгеноссе Бормана. За каждой из этих ролей угадывается метаморфоза шестидесятников, ставших частью системы, – причем за каждым из них чувствуется своя игра, свой сценарий мнимого или даже подлинного сохранения своего «я» или, по крайней мере, своих личных, не подчиненных системе интересов, за фасадом образцовой характеристики. (Те же, кто немного знали историю Второй мировой войны, были осведомлены о том, что и Шелленберг, и Мюллер, и, возможно, Борман так-таки и ушли от ответственности. То есть выиграли свою игру.) Кстати, повторяемость формул из звучащих в фильме служебных характеристик („Истинный ариец. Беспощаден к врагам рейха”), в сущности, ничего не сообщающих о героях, подчеркивала их ритуальный, „фасадный” характер, превращая их в яркую метафору формализации и опустошения официального дискурса в позднесоветской культуре».

Из этого вообще следует, хотя и с некоторой натяжкой, что сериал программирует поведение советского человека, не желавшего подчиняться системе. Предлагается грамматика такого поведения, когда поведенческая мимикрия становится нормой. И не это ли было задачей пятого управления?

История самого пятого управления укладывается в один абзац: «3 июля 1967 Андропов заявил о необходимости создания 5-го управления КГБ – управления по борьбе с идеологическими диверсиями. Создание 5-го управления закладывало мину под монополию КПСС на идеологию, это закладывало основу перестройки, поскольку КПСС при этом теряла власть. Созданное 5-е управление почти 25 лет контролировал Филипп Бобков. В результате работы Бобкова по отстаиванию советской идеологии и борьбе с антисоветской идеологией советская идеология потерпела сокрушительное поражение. Конечно, на ниве борьбы с советской идеологией трудился не только Бобков. Трудились и Яковлев, и Горбачев, и другие «официальные лица». Но со временем обнаружилось, что многие из активных двигателей перестройки были тесно связаны с Бобковым» [23].

Генерал Ф. Бобков видит не только «победы», к которым он относит высылку Сахарова в Горький, чтобы он по наущению жены не оказался в американском посольстве, но и просчеты.

Бобков относил, например, печатание Солженицына к просчету КГБ: «Это серьезный провал Твардовского (главный редактор журнала „Новый мир”, который, напечатав „Один день Ивана Денисовича”, дал дорогу лагерной литературе и открыл миру Солженицына). Мы потом на эту тему с ним разговаривали. И он сам говорил: „Если бы вы знали, как я переживаю это дело”. Он же его напечатал первым. А что там было печатать? Подумаешь, защитник прав человека нашелся. Но он его напечатал. И пошел Солженицын. Не напечатал бы, кто бы его знал этого Солженицына?! И какой он художник слова… Сравните как следует с настоящими писателями и сделайте вывод! А Твардовский его напечатал и потом каялся. Когда хоронили Твардовского, Солженицын пришел на похороны. На прощание не ходил, а пришел на похороны. Ну и… там ему сказали: убирайся к чертовой матери отсюда! Его прогнали с кладбища, с похорон Твардовского. Сначала это сделала дочь, а потом и все ее поддержали…» [24].

Тут подчеркивается, что «напечатав, открыл путь лагерной литературе». Это похоже на известное замечание Андропова о сплавщиках и бревнах: «Андропов полагал правильным действовать в духе времени и не увлекаться массовыми репрессиями. При первой встрече с Кищаком [главой польской госбезопасности – авт.] он сослался в качестве примера на сплавщиков леса, за работой которых наблюдал в Карелии в дни своей юности. „Когда возникал затор на реке из бревен, сплавщики находили ключевое бревно и ловко его вытаскивали. Все! Затор ликвидирован, сотни бревен плывут дальше. Вот так лучше и действовать”, – сказал шеф КГБ. По мнению наблюдателей, этой же тактики в борьбе с оппозицией сегодня придерживается Владимир Путин, начинавший службу в КГБ при Андропове» [25].

В результате своего анализа Липовецкий вообще отправляет ситуации фильма в советский мир: «Вся система характеров фильма разворачивается как конфликт диссидентствующих интеллигентов и интеллигентов, решивших играть с системой по ее жестоким правилам ради самореализации и не без выгоды для себя (в широком диапазоне вариантов: от Шелленберга до Клауса). Штирлиц и в этом случае выступает в роли идеального медиатора, соединившего эсэсовца (или „чекиста”) и тайного диссидента-интеллигента. И те, и другие принимают его как своего, и тех, и других он обманывает. Интересно и то, что эта внутренняя диспозиция оказалась настолько точной по отношению к культуре 1970-х, что позволила в какой-то мере экстраполировать будущее советской системы и даже, рискну утверждать, предугадать те сценарии, которые «системные» интеллигенты будут разыгрывать в конце 1980-х – начале 1990-х».

Если признать эту гипотезу, то «Семнадцать мгновений весны» имели два долгоиграющих последствия. С одной стороны, отмеченное выше программирование поведения диссидентствующих представителей творческой интеллигенции. И с другой – Штирлиц помог избранию через десятилетия Путина на пост президента, поскольку социология показала, что именно Штирлиц ближе других совпадает с представлениями россиян [26–30]. В результате фильм оказывается каким-то «кладезем» последствий, хотя вероятнее всего он интересовал Андропова как способ увести массовое сознание от связки КГБ с довоенными репрессиями.