Текст книги "Басманная больница"
Автор книги: Георгий Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)
Майор снаружи через мегафон орал:
– Стране уголь нужен. Опомнитесь! Всех сгноим!
Дима ему с крыши барака закричал:
– Хуже быть не может. И так сгниваем. Стране уголь нужен, а нам жизнь, а не убийство!
Так четыре дня прошло. Утром строимся. Сами поверку проводим, все как положено. По баракам расходимся, в столовую-строем. На пятый день после обеда за зоной все загрохотало и зарычало. А потом стало тихо. Прожектор навели на бронетранспортер.
На нем стоит коротышка в полушубке и башлыке, кричит через магафон:
– Граждане зэки! Я-генерал-лейтенант Деревянко. Прибыл к вам по вашей просьбе. Мы рассмотрим ваши пожелания и просьбы.
Мы-то не просили, а требовали, и не его, а чтобы член Политбюро, ну да ладно, послушаем, что он еще скажет.
– Ваши просьбы мы удовлетворим. Номера с одежды можете спороть. (А мы уже и так спороли.)
Стоячих карцеров больше не будет. Рассмотрим и другие ваши просьбы. Но вот мои условия: завтра с утра – на работу, стране уголь нужен, соображаете? Вы же советские люди. А еще-выдать зачинщиков.
А нет-завтра все будете уничтожены. Зона окружена танками. Так что-думайте!
Тут лучи прожекторов стали шарить вокруг зоны.
Смотрим, и правда танки со всех сторон, стволы на нас наведены. Зима ведь, тундра замерзла, вот они и прошли. Всю ночь думали. Решили: на работу пойдем, но никого не выдадим. Утром, как построились, Дима и весь комитет сами к вахте вышли. Я за ними.
– Не надо,-говорю.
А Дима отвечает:
– Надо. Пашка, надо. Зачем всем погибать? Мы свое сделали.
С тем и ушли через вахту за зону. Больше их никто не видел.
А Деревянко орет через мегафон:
– Строем, по бригадам выходить из зоны. Каждой бригаде по отдельной команде!
Ворота раскрылись. Стали выходить. Медленно дело шло. Вот и наша бригада вышла. За зоной все прожекторами высвечено. Стоят бронетранспортеры и около них автоматчики. Генерал Деревянко и пузатый майор со всех сторон надзирателями и вохрой окружены. Они им на зэков пальцами показывают и нашептывают. Майор командует, кому из бригады налево идти, кому-направо. Кому налево-те сгинули.
А я попал с теми, кто направо. Повели нас в шахту, спустились-мать честная!-креплений нет. а где и есть, то совсем трухлявые. Двенадцать часов отбухали.
Вернулись в зону-нет решеток на окнах бараков.
Стоячие карцеры разрушены. Все-таки не зря Дима погиб. Так и стали нас с утра на эту гиблую шахту гонять. Кто-то на утренней поверке крикнул: "Обещали рабочий день сократить!"
Майор ласково так ответил:
– Пока вы волынку тянули, план по добыче угля сорвался. Нагоните план, тогда подумаем.
Только они, я считаю, и до сих пор думают. А в
шахте один за одним пошли обвалы. Вот и я в такой попал.
– А что было дальше?-глухо спросил Марк Соломонович.
– Все,-тихо проговорил Павлик и шепотом повторил:-Все...
Я почувствовал, что рука его, которую я держал, напряглась и вдруг опала. Это действительно было все.
Ардальон Ардальонович осенил Павлика крестным знамением.
Марк Соломонович сел на пол и, дико сверкая огромными глазами, застонал, делая руками такие движения, как будто вырывал волосы из своей совершенно лысой головы:
– Господи, почему не спас ты праведника?-закричал он.-Ведь мерзость душе твоей-пролитие крови невинной. Горе мне!
– Отмучился,– жалостливо сказал со своей койки Кузьма Иванович.
Приведенный Марией Николаевной Дунаевский осмотрел Павлика, коротко сказал, ни к кому не обращаясь:
– Снимите каркас,-и вышел.
Ушла и Мария Николаевна, сначала поцеловав Павлика в лоб. Лицо его, раньше такое подвижное, с непрерывно меняющимся выражением, было спокойным и строгим. Ардальон Ардальонович и Марк Соломонович стали возле койки Павлика, один в головах, другой в ногах, и застыли. Через некоторое время их сменили мы с Мустафой. Марк Соломонович убрал каркас. Все молчали. Рассвело. В палату, бренча столиком, вошла Галя и, взглянув на кровать Павлика, заплакала. Потом она подошла к койке и накрыла его с головой простыней. Несколько минут пыталась пересилить себя, но не смогла и ушла, так и не сделав нам утренней порции уколов.
Вслед за тем в палату, сановито отдуваясь, вошел высокий плотный милиционер без халата. За ним в открытую дверь виднелось бледное лицо Дмитрии Антоновича и его указующий перст. Милиционер уставился на койку, где лежало накрытое простыней тело Павлика, пожал плечами и вышел.
Вскоре появились тетя Клава и Кнопка. Кряхтя.
переложили они Павлика на каталку и повезли в морг.
Пока они снимали с него рубашку, перетаскивали, снова накрывали простыней, я отворачивался, потому что не было сил смотреть на изуродованное тело.
Вслед за каталкой пошли все однопалатники, кроме Кузьмы Ивановича, а по дороге к нам присоединился Владимир Федорович. В морг входить не разрешалось. Постояв возле закрывшихся, как в преисподнюю, дверей, мы стали расходиться. Но Ардальон Ардальонович, поманив меня рукой, встал по одну сторону дверей, а я по другую.
– Скоро вас сменим,-увидев это, сказал капитан.
Однако прошло всего несколько минут, и к нам подошел Дунаевский:
– Прошу вас немедленно снять пост. Разделяю ваши чувства, но это может повредить персоналу,– и, повернувшись, тут же ушел.
Мы с Ардальоном Ардальоновичем побрели к своему корпусу. Я чувствовал, что ноги у меня дрожат, колени подгибаются, все тело бьет озноб.
– Откуда у вас силы,-обратился я к старому адвокату,-чтобы после такой ночи стоять на посту?
Он ответил не то с легкой насмешкой, не то с кокетством:
– Почтенная Мария Николаевна время от времени величает нас гвардейцами. Так я, изволите ли видеть, действительно воевал в российской гвардии, и даже не в одной, а в трех.
Когда мы вернулись в палату, то увидели, что кро
вать Павлика заново застелена, а на подушке лежит несколько красных роз.
– Маша, конечно, кто же еще,-ответил на мой вопросительный взгляд Марк Соломонович, который за это время осунулся и стал сутулиться.
Нехотя позавтракав, мы до самого обхода молча сидели в палате. Около часа дня вошли Дунаевский, Раиса Петровна и Галя. Осмотрев каждого из нас, сделав вместе с Раисой Петровной лечебные назначения, Дунаевский обратился к нам:
– Через час на эту койку поступит новый больной, цветы надо убрать.
– Льва Исаакович,-искательно обратился к нему Марк Соломонович,-разрешите отнести цветы к изголовью мальчика.
– Это невозможно. Тело Павла Васильевича уже увезли те, кто предъявил на него права.
– Куда увезли? – с глухой яростью спросил Мустафа.
Дунаевский пожал плечами:
– Они предъявили полномочия и сказали, что Павел Васильевич-спецпокойник.
– Нехристи окаянные!-послышалось с койки Кузьмы Ивановича, но Дунаевский никак на это не прореагировал и вышел со всей свитой.
Ардальон Ардальонович сказал с несколько ненатуральным адвокатским пафосом:
– Профессор все же занимает вполне определенную позицию, которую никогда не забывают друзья и не прощают враги.
Марк Соломонович ничком лег на койку и замер.
Остальные как потерянные слонялись по палате.
Впрочем, вскоре и Ардальон Ардальонович улегся в постель. А потом и вправду привезли нового послеоперационного больного, пожилого, с седыми вьющимися волосами. Он еще находился под действием наркоза и только постанывал, а иногда и хрипло кашлял.
Под вечер в палату вошла Мария Николаевна и предложила мне:
– Выйдем в сад.
Мы прошлись по аллее и сели на знакомую уже скамейку среди кустов сирени.
– Вот теперь и я тебе кое-что расскажу,– повернулась ко мне Мария Николаевна.– В пятьдесят втором Льва Исааковича арестовали. А нам объявили, что он вредитель и еврейский националист. Потом меня вызвали на Лубянку. В кабинете парень лет тридцати в сиреневом костюме и с каким-то стертым лицом, говорил очень вежливо. Посетовал на низкую зарплату у медсестер, на тяжесть работы в урологическом отделении, потрепался о том о сем и вдруг спросил:
– Знаете ли вы, Мария Николаевна, что за месяц до ареста бывшего профессора, врага народа Дунаевского у него на операционном столе умер больной?
– Знаю,-ответила я.
– А знаете ли вы, что он был ответственным советским работником?
– Нет, не знаю. Я знаю, кто чем болен.
– Так вот.-важно объявил следователь,-сообщаю вам, что он был ответственным советским работником. И еще. Показаниями патологоанатомического вскрытия, данными судебно-медицинской экспертизы установлено, что это было злодейское умерщвление, осуществленное матерым врагом Дунаевским. Познакомьтесь с актом экспертизы!
Когда я прочла, он и говорит:
– Нам и так все ясно, но для полноты картины подпишите и вы, как операционная сестра, соответствующие показания. Я тут уже набросал примерно.
– Нет,-ответила я,-не подпишу.
– Почему?-удивился следователь.
– Дело обстояло совсем не так, как здесь описано.
"
– Но вы видите, какие авторитетные деятели медицины, профессора подписали акт.
– Это дело их совести. А было совсем не так.
Вранье они подписали.
– Вы же коммунистка, должны понимать, в чем заключается ваш долг,-начал нервничать следователь.
– Я и понимаю. Он заключается в том, чтобы добросовестно делать свое дело и говорить правду.
– А откуда вы знаете эту правду?
– Я, как вы сами сказали, операционная сестра.
Я читала историю болезни этого человека, была на операции, держала его пульс и вообще помогала профессору. Я знаю, как было на самом деле.
– А как было? – прищурился следователь.
– За несколько лет до этого у больного пришлось удалить почку. Потом в оставшейся почке образовался камень. Вокруг него все больше разрасталось гнойное поле. У больного все чаще и болезненнее наступали почечные колики. Необходимо было удалить камень.
После успешной операции больной мог бы жить еще многие годы, а без операции он неизбежно умер бы через несколько месяцев. Был и серьезный риск. У больного слабое сердце, стенокардия, а операция тяжелая.
Но без нее он умер бы, и очень скоро. Созвали консилиум, рассказали все больному, родственникам. Решено было все-таки операцию делать. Но сердце не выдержало, и" он умер. Профессор Дунаевский сделал все, что мог. Вот это я готова подписать.
– А знаете ли вы,-зловеще сказал следователь,– чем вам грозит защита уже изобличенного" врага народа?
Тут я встала и сказала:
– Ах ты, падла! Я старший лейтенант медицинской службы. У меня осколок до сих пор у виска сидит!
Рассказывая мне, она приподняла прядь волос, как
обычно закрывающую правый висок,-выходит, не случайно-и я увидел косой шрамик и небольшой бугорок под ним у виска. А Мария Николаевна продолжала:
– Меня немец четыре года пугал, испугать не смог. Так ты думаешь испугать? Тут, знаешь,-обратилась она ко мне,-на фронте всякому научишься, я его таким матом обложила, что он только рот разинул и молча мне пропуск подписал, даже время поставил.
А недели через две меня снова на Лубянку потянули.
Новый следователь, уже в форме с капитанскими погонами. Начал он с того, что извинился передо мной за того – разве, мол, он нас, военных, может понять, разговаривал очень вежливо, а потом попросил подписать те же показания.
– Ну и что же ты ему ответила? – спросил я.
Мария Николаевна пожала плечами:
– Я просто рассмеялась ему в лицо и протянула пропуск для подписи.
– А потом?
– Что потом?-синие глаза Марии Николаевны потемнели, сузились, отчетливее проступили скулы на смуглом лице.-Ну перевели из операционных сестер на пост. А что они еще могли сделать? Где найдешь сестер, а особенно в урологический корпус? Так до весны и проработала. На похороны Сталина ходила, плакала, дура. Однажды дежурила я, должна была инъекцию пенициллина делать одному больному. Уже и шприц из стерилизатора достала. Вижу, в коридоре старичок какой-то стоит в коричневом пиджаке. Непорядок. Подошла сказать, чтобы он халат надел, и обмерла: Дунаевский. Он, хотя и постаревший, побледневший, морщин прибавилось, но он. У меня шприц упал, разбился. Первый раз субординацию нарушила, бросилась к нему, стала обнимать и целовать.
А тут врачи и сестры, и нянечки со всего корпуса сбежались. Что делалось! Лев Исаакович хотел что-то
сказать, несколько раз открывал рот, но так ничего и не сказал, махнул рукой и пошел к себе в кабинет.
– Насчет него, наверное, не только тебя вызывали. А как другие держались?
– Наверное,-согласилась Мария Николаевна,– да кто же скажет? Знаю только, что тогда у нас в больнице часто митинги устраивали-арестованных врачей проклинали. Так о профессоре Дунаевском никто слова худого не сказал, правда, и хорошего тоже.
– А ты, случайно, не знаешь, как держался Дунаевский на следствии?
– Откуда же мне знать?-удивилась Мария Николаевна и не без гордости добавила:-Уверена в том, что как всегда. Не как всегда он был всего несколько минут, когда после освобождения вернулся в корпус.
– Маша,-сказал я после долгого молчания,-не знаю, слышала ли ты, ведь Павлик со мной перед смертью кое-чем поделился?
– Так я потому же,-просто ответила Мария Николаевна.
– Спасибо тебе, спасибо,-сказал я и только тут почувствовал, как сильно устал... Попрощавшись, я с трудом добрался до своей кровати, с внезапно обострившейся болью в боку, и, едва раздевшись, тут же уснул.
Проснулся я от бренчания процедурного столика, который на этот раз вкатила Люба.
Койка Ардальона Ардальоновича была полностью закрыта простыней. Ночью он молча умер, унеся свою тайну. Я приподнял край простыни. Ардальон Ардальонович лежал на спине. Нижняя губа была прокушена, и на подбородке запеклась тонкая, уже коричневая струйка крови. Видимо, Павлик, искалеченный, полуживой Павлик, очень много значил для обитателей нашей палаты, поддерживал нас всех, да и научил коечему.
Морщины на лице Ардальона Ардальоновича разгладились, и теперь сходство с молодой женщиной, навещавшей его, стало особенно заметным. Значит, всетаки это его дочь. потому что вряд ли по возрасту она могла быть его сестрой...
Тело Ардальона Ардальоновича скоро увезли. Никогда я уже не узнаю того многого, что хотел узнать о старом адвокате.
Лев Исаакович, как обычно, в сопровождении Раисы Петровны и дежурной сестры Любы. появился на утреннем обходе.
– Профессор.-сказал Мустафа,-я сегодня должен уйти из больницы.
– Зайдите ко мне после обхода,-оборвал его Дунаевский.
Когда очередь дошла до меня, он, осмотрев, приказал сестре:
– Обработайте шов.-А потом обернулся ко мне: – Завтра хочу вас выписать. Долечиваться будете амбулаторно.
Я начал благодарить, но Лев Исаакович, не дослушав, перешел к койке Кузьмы Ивановича.
За Мустафой вскоре пришли двое каких-то мужчин, по виду его соплеменники. Он переоделся в клетчатую рубашку, синие брюки и сразу стал выглядеть на десять лет моложе. Пожал всем руки, поблагодарил за компанию и вышел в сад, а я вслед за ним.
– Я с себя вины не снимаю и хочу искупить ее, друг,-сказал я.
–Знаю. знаю.-ответил Мустафа,-мы еще встретимся...
Потом я пошел в главный корпус звонить по телефону-автомату моим друзьям супругам Свете Корытной и Яше Харону. Попросил их купить побольше цветов, коробок конфет и тортов и приехать завтра утром ко мне. Бешеные старики вахтеры все равно не выпустили бы меня с территории больницы за покуп
ками. Потом я позвонил нашему экспедиционному фотографу Андрею Петренко и попросил его, захватив Харонов, приехать за мной на моей машине.
До самого вечера бродил я по аллеям больничного сада, возбужденный мыслью о предстоящей завтра выписке. Пришел я и к моргу. Там. оказалось, есть еще совсем другая дверь, которая была широко раскрыта и вела в довольно большую комнату. В центре ее на пьедестале стоял гроб с телом Ардальона Ардальоновича, окруженный венками цветов. Я подошел к гробу и поклонился Ардальону Ардальоновичу. Потом поцеловал руку его дочери и вернулся в сад, пройдя мимо довольно большой группы людей, в основном молодых.
Когда я вернулся в корпус, двери уже запирали.
Все койки в нашей палате были уже снова заняты.
Послеоперационные новички хрипели и стонали, еще не придя в себя от общего наркоза. Я лег на койку, и передо мной с беспощадной ясностью, сменяя друг друга, вставали сцены из рассказанного мне Павликом и Марией Николаевной. Понимая, что так, да еще под хрипы и стоны, всю ночь не усну, я попросил Галю сделать мне укол понтапона и решил думать совсем о другом-о моих друзьях, которые должны были наутро забрать меня из больницы.
Впрочем, и их судьба была не из легких. Остроумный, изящный Яков Евгеньевич Харон окончил Берлинскую консерваторию. Он жил в Германии с родителями, работавшими в нашем торгпредстве. Сразу по окончании консерватории вернулся в Москву, стал работать на "Мосфильме" звукорежиссером с такими мастерами, как Г. Рошаль, В. Строева, Е. Дзиган, И. Пырьев и другие. Его талант, любовь и преданность искусству кино, понимание специфических особенностей киноязыка позволяли ему создавать сложные звуковые образы, навсегда вошедшие в историю кино, например, щемящий звук струны летящей в море гита
ры, расстрелянной вместе с группой моряков, из фильма "Мы из Кронштадта".
Яша покорял всех молодостью, изысканностью манер, юмором и даже некоторым снобизмом. В 1937 году он был арестован. После неправдоподобных по зверству, извращенности и жестокости пыток ОСО дало ему десять лет как немецко-фашистскому шпиону. В лагере он встретился с инженером Юрой Вейнертом, таким же, как он, "шпионом", также получившим десять лет-тогда еще больше не давали. Встав над страшными условиями существования, друзья придумали мифического французского поэта Гийома дю Вентре (от Георгия Вейнерта), очевидца и одну из жертв Варфоломесвской ночи. лихого гасконца, друга Агриппы д'0бинье и самого Генриха Наваррского. От имени этого поэта они сочиняли насмешливые и гневные, любовные и саркастические сонеты. Многие из лирических сонетов были посвящены маркизе Л., то есть Люсе, любимой девушке Юры, работавшей тогда в ВТО.
Путем, неведомым властителям, но испокон века существующим для гонимых, томик стихов Гийома дю Вентре попал к нам из бесовского царства концлагерей. На обложке изящно оформленного томика было написано: "Гийом дю Вентре. Злые песни. Сонеты.
Перевод со старофранцузского Г. Вейнерта и Я. Харона. Chalon sur Marne-Комсомольск-на-Амуре".
В предисловии излагалась краткая биография поэта, описывались бесчинства Лиги, Варфоломеевская ночь, изгнание и т. д. Сообщалось о трудностях перевода со старофранцузского, приводилась строфа на старофранцузском и различные варианты ее перевода. Был помещен портрет автора, умное лицо, обрамленное локонами, падавшими на плечи,-искусная дорисовка фотографии Юры. Далее шли шестьдесят четыре сонета, позже их стало сто. О них, да и подробно о судьбе авторов, нужно писать особо. Если бог даст мне силы, я надеюсь это сделать. Пока же ограничусь
самыми краткими сведениями. Эпиграфом ко всему сборнику сонетов можно было бы поставить строфу из одного:
Что когти филина орлиным крыльям?
Не раздробить морским валам гранит!
Так мысль моя над смертью и Бастилией Презрительное мужество хранит.
...Стремясь попробовать облегчить страшную участь Яши и Юры. мы давали почитать сонеты не только друзьям, но и разным писателям, имеющим вес в официальном мире. Все оценили сонеты очень высоко, были в восхищении от открытия для русского читателя замечательного французского поэта, созвучности его творчества нашему времени. Среди отдавших должное блестящему гасконцу были К. Симонов.
известный шекспировед Морозов и даже Илья Эренбург. Однако на все просьбы помочь узникам поклонники их творчества только беспомощно разводили руками. Поэт Николай Адуев, единственный из всех, сказал: "Я всю жизнь занимаюсь историей французской литературы эпохи Лиги и Варфоломеевской ночи. Не было такого поэта, Гийома дю Вентре. Это мистификация, но мистификация блестящая по таланту и вкусу".
Однако и Адуев ничем не мог помочь-у него самого дела тогда шли не блестяще.
В 1947 году. отсидев полные десять лет, Яша и Юра вернулись в Москву. Юра женился на Люсе, ждавшей его все эти годы. Яша снова стал работать в кино и прожил какое-то время у нас, хотя был лишен права проживания в Москве и вынужден был уехать на Свердловскую киностудию.
Через полгода они оба были снова арестованы.
После этого беременная Люся умерла, а Юра, узнав о ее смерти, бросился вниз головой в ствол шахты уже в лагере... Яша же после "следствия", заполненного в
основном игрой со следователем в шахматы, получил бессрочную ссылку.
Он познакомился с одаренной, умной, хотя и до предела изможденной молодой женщиной, Светланой Корытной. Отец ее был одним из крупных партийных деятелей Украины, другом Хрущева. Мать-Бэлла Эммануиловна. мягкая, обаятельная женщина, была сестрой известного советского военачальника, командира первого ранга Ионы Эммануиловича Якира, со второй половины тридцатых годов начальника важнейшего в стратегическом отношении Киевского военного округа. В 1937 году был арестован и расстрелян Корытный, а вскоре и Якир вместе с Тухачевским, Егоровым, Корком и другими виднейшими советскими военачальниками. Заключили в тюрьму, а затем в лагерь и Бэллу Эммануиловну. Четырнадцатилетнюю Стеллу также арестовали, временно поместили в детдом. Она потом побывала с перерывами в нескольких тюрьмах и лагерях и в конце концов была отправлена в вечную ссылку. Она познакомилась с Яшей. Они полюбили друг друга, хотя даже в официальном оформлении брака власти предержащие им отказали.
Бесприютные, бесправные, истощенные долгими годами голодной жизни и муками, сознанием гибели самых близких людей, пытками, они любили друг друга нежно и преданно, может быть, особенно потому, что и это последнее прибежище их истомленных душ-их любовь, да и жизнь, в любой момент могла быть уничтожена палачами по злобе, по прихоти, а то и просто ненароком.
Но вот умер Сталин. Хрущев, ставший Первым секретарем ЦК, Хрущев, хорошо знавший и любивший Корытного, Якира, их семьи, нашел Бэллу Эммануиловну в каком-то из лагерей, нашел Стеллу. Их вернули в Москву, поселили на Первой Мещанской.
В один из первых вечеров, когда мать и дочь еще даже не пришли в себя от радости после долгой разлуки,
приехал к ним в гости Хрущев. Провел у них весь вечер, пил чай, вспоминал Корытного и Якира, говорил, что разыщет вдову и сына Якира, мыкавшихся где-то по лагерям, и горько плакал, вспоминал погибших друзей. Он сказал Стелле:
– Никто не может заменить тебе отца. И я не смогу. Но если что, ты давай, обращайся ко мне.
Еще не пришедшая в себя Стелла ограничилась благодарностью. Но через несколько дней она, с трудом дозвонившись Хрущеву, сказала, что хочет его видеть по важному делу. Хрущев велел ей немедленно приехать. В просторном кабинете он усадил се в кресло и спросил в чем дело. Стелла, запинаясь, стала рассказывать ему о своей любви, о судьбе Яши, о том, что он не может приехать из ссылки, о том, что он ни в чем не виноват... Тут Хрущев побагровел от гнева, ударил кулаком по столу и закричал:
– Там не было и нет виновных, там только несчастные! Лучше скажи мне фамилию, имя и где находится.
Через несколько дней Яша, полностью реабилитированный, был с чистыми документами в Москве.
И'почти сразу же познакомил нас со Стеллой, с которой мы тут же подружились. Она попросила, чтобы мы называли ее Светой, а то Стелла слишком торжественно. Вскоре они в загсе оформили свой брак, что мы и отметили бутылкой шампанского и тортом. Потом я сказал Яше:
– Дай мне рубль.
Он вытащил из кошелька трояк, но мне нужен был именно рубль. Порывшись, Яша достал требуемую кредитку и спросил:
– Зачем тебе?
– У меня, понимаешь, есть отличный путеводитель по Парижу, изданный в Петербурге в 1913 году.
Он начинается 'с раздела "Как поехать в Париж".
И первая фраза там такая: "Если вы хотите поехать
в Париж, позовите дворника и дайте ему рубль. Он сходит в полицейскую часть и принесет паспорт для поездки за границу".
– Так ты что, хочешь отправить нас со Светкой в Париж?-усмехнулся Яша.
– Пока нет, но надо соблюдать традиции и устроить свадебное путешествие. Пошли, сядем в нашу "Победу", и я вас покатаю.
Молодые супруги обрадовались. Я действительно возил их по Москве и Подмосковью, останавливаясь в наиболее живописных местах... Света и Яша потом говорили мне, что это было замечательное свадебное путешествие.
Жизнь каждого из них оборвалась в разное время, трагически и страшно, но тогда их дом вскоре стал центром притяжения многих хороших, удивительных людей, и сами они были совершенно счастливы.
Теперь, в той самой потрепанной уже "Победе", приехали они утром в Басманную больницу и остановились возле урологического корпуса. За рулем сидел, как я и просил, наш экспедиционный фотограф Андрей Петренко, бабник и сибарит, но мастер на все руки, даже чемпион Молдавии по мотогонкам, легкий и приятный в общении человек. Он отпросился у моего заместителя на десять дней в Москву для выяснения каких-то сложных взаимоотношений с женой.
Я вышел к машине, взял одежду и подарки, вернулся в палату. Скинул больничные доспехи, переоделся. Потом роздал коробки конфет санитаркам и сестрам и пошел в ординаторскую. Профессора Дунаевского не было-его опять вызвали куда-то на консультацию. Раиса Петровна покраснела, когда я поблагодарил ее и преподнес цветы. Потом я подарил букеты Марии Николаевне и Гале, вложив в каждый записку с моим адресом и телефоном.
Попрощался с Кузьмой Ивановичем, пожелал ему
скорейшего выздоровления. Обнялся с Владимиром Федоровичем. Обнял я и Тильмана и сказал:
– Спасибо за все, Марк Соломонович!
– Тебе спасибо, Гришенька,– печально ответил старый сапожник, видимо вспомнив, что эти слова слышал недавно от другого человека.– Как только меня выпишут, я приеду к тебе. Видит бог, мы еще встретимся и услышим, как милосердие и премудрость возвысят голос свой в домах, на площадях и на улицах, в городах, селах и на дорогах. Вот только он не услышит. Это был золотой мальчик, Гриша, и он был великий мученик. Мне стало без него совсем зябко. Знаешь, какое мое еврейское счастье: в начале лета сорок первого я отправил семью на отдых в Белоруссию к родственникам. Ни один из них не вернулся, а вот теперь...
Я подошел к подоконнику. Возле него стояла койка. на которой умирал Павлик. Я положил на полоконник большой букет цветов и вышел в сад. Расцеловался с Марией Николаевной и Галей, которые пошли меня проводить, сел в машину. Мы выехали за ворота Басманной больницы "в мир, открытый настежь бешенству ветров...". Как мы ждали тогда первых порывов этого ветра, предвестника очистительной бури...
Всполохи все более частых, приближающихся зарниц в разных частях небосклона помогали верить, что это неотвратимо. Пусть не навечно, пусть с перерывами, но все равно неотвратимо...
Прошло несколько дней, и, вызванный срочной телеграммой, с еще не зажившим полностью швом, я вылетел в экспедицию.
Июль 1955-апрель 1987
