Текст книги "Искатель. 1974. Выпуск №3"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер,Жозеф Анри Рони-старший,Николай Коротеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

3

Не встретив Сашку во дворе автохозяйства, Лазарев оглядел его машину и остался недоволен: Попов ее не вымыл, и напарник бранился.

– Бывает, – снисходительно заметил Трофим.

– Знаю, что с ним это бывает, – проворчал в ответ Сашкин напарник. – Только вот не угадаешь, когда случится. И меня не подождал да и тебя тоже. Бывает… Полтинник, что в долг брал, оставил, а машину не вымыл. Неприятности у него какие?

– Не знаю толком. Наверное.

– Иди утешь, – сказал Трофиму подобревший от сочувствия сменщик.

Было, раннее погожее утро, и уже парило на солнцепеке, но не так, как в июльское белоночье. В тени хозяйничал стылый, влажный холод, потому что на глубине полутора метров таилась вечная мерзлота, не позволявшая бедной почве ни оттаять толком, ни подсохнуть. Ступив на деревянные гулкие мостки тротуара, Трофим пошел ровным увесистым солдатским шагом, и ему было приятно слышать ритм своих шагов, и он даже ступал чуточку тверже.

Двухэтажные белые дома стояли на сваях, и казалось, будто городок постоянно ожидал наводнения, которого тут и быть не могло. Строя на сваях, старались уберечься от коварства вечной мерзлоты. Под закрытыми фундаментами небольших построек она то таяла и проседала, то вспучивалась, ломая дома. Бывало и так, что в одном углу вспучивалась, в другом проседала, коверкая здание. А под сваями гулял ветер, без препятствий ходил мороз, и постройка над землей почти не нарушала общего состояния мерзлотного слоя. Диковатый, в полоску, столовский кот с брезгливым выражением на морде пробирался меж свай, подолгу выбирал место посуше, но облюбованный им кусочек тверди оказывался хлябью. Кот шарахался, то и дело попадая в положение, представлявшееся ему, надо думать, катастрофическим. Тогда он отчаянно тряс лапой в чулке из грязи и, ошалело таращась, противно и безнадежно орал. При подходе Трофима кот все-таки достиг обетованной стлани и, выбившись из сил, растянулся на досках, освещенных низким солнцем, зажмурился… Только хвост его мелко дрожал и время от времени презрительно извивался, очевидно, при воспоминании о пережитом.

Трофим умерил шаг, полюбовался котом, который был похож на выбравшегося на берег после кораблекрушения в океане матроса, и отправился к своему дому. Рабочие, монтировавшие надземный утепленный водопровод и трубы парового отопления, еще только собирались и, нежась, покуривали, поджидая товарищей. Вяло шел утренний разговор, и редко позвякивали инструменты.

Смотреть на дома, фабрику вдалеке, неторопливых рабочих было приятно, потому что год назад они с Сашкой в составе колонны бульдозеристов первыми пробились в эту глухомань, пробив летник, и им даже не очень верилось, будто через год тут поднимутся и корпуса и двухэтажки, совсем как на макете, выставленном во Дворце культуры столицы алмазного края. Однако солнечный, яркий день, теплынь окончательно разморили Лазарева после бессонной ночи за баранкой, и он прибавил шагу.

Дверь в комнату оказалась запертой. Ключ не лез в пробой, а заглянув в замочную скважину, Трофим увидел, что комната почему-то заперта изнутри. Он хотел грохнуть сапогом по филенке, но подумал, что Сашка, конечно, сделал это ненароком, а потом заснул. Поднимать шум на весь дом не хотелось, да и Сашку будить тоже. Повозившись, Трофим протолкнул ключ внутрь и отпер дверь.

Сашка странно похрапывал, закутавшись с головой – по летней привычке, чтоб свет не мешал. Две кровати соседей, наладчиков с фабрики, ушедших на смену, как обычно, были не заправлены, что всегда раздражало Лазарева.

Тут он увидел на столе ребром поставленный конверт со знакомым почерком и взял его. К письмам из Жиздры он относился с опасливой предубежденностью: мать хворала, и жена поэтому не могла пока приехать к нему.

Перед демобилизацией из армии Трофим думал сразу же забрать к месту выбранной им работы и мать и жену. Так и было решено в письмах, но в самый последний момент мать почувствовала себя плохо. Трофим уехал в полной уверенности, что болезнь не затянется, но дело обернулось иначе. Лазарева удивляла трогательная забота матери и жены друг о друге, хотя едва не случилось так, что они могли бы расстаться с Ниной еще во время его службы в армии. И теперь, читая письма из дому, Трофим всегда вспоминал капитана Чекрыгина.

…Прошло немногим больше полугода, как Лазарев очень успешно начал службу. Он стал отличным механиком-водителем. Но потом его дела пошатнулись. Вести из дому стали такими, что поневоле все валилось из рук. Трофим скрытничал, ссорился с товарищами, запустил машину.

Время было горячее, часть готовилась к большим учениям. Поэтому Лазарева вызвал к себе капитан Чекрыгин. Трофима охватило то томление духа, когда человек понимает и справедливость предстоящего наказания, и глубоко личную обоснованность проступка. Экипаж Лазарева мог подвести всю часть.

Узнав о вызове к командиру, Попов, подчиненный Трофима и его наперсник, которому Лазарев, ничего не скрывая, как говорят, плакался в жилетку, постарался ободрить друга:

– Ты, Трошка, расскажи Чекрыгину все как есть.

– Семейные дела не оправдание плохой службы.

– Надо ему все рассказать.

– На жалость бить?

– Ну вот… Не на жалость, на сочувствие.

– Что мне с сочувствием делать? Слезы им утирать? – зло ответил Лазарев. – Ты скажи еще – письма из дому показать.

– А что! Думаешь, не поймет?

– Понять-то поймет. А что он сделает? Один день губы скинет.

– Мрачный ты человек, Трошка. Ты слышал хоть от кого, чтоб Чекрыгин в деле не разобрался, наказал понапрасну?

– Отпуска он мне не даст.

– А ты, мол, «виноват, исправлюсь». Ты ж ведь не потому дело запустил, что не осознаешь, а… ну силенок на все не хватает. Право, дай почитать Чекрыгину письма.

– Нет.

– Возьми с собой. Там видно будет.

– Они всегда со мной.

– Вот и хорошо.

Начался разговор Трофима с капитаном Чекрыгиным как-то сбивчиво, и Лазарев не запомнил ни слова. Однако дальнейшая беседа запечатлелась в памяти по сей день. И фраза, с которой пошел откровенный разговор, была вроде бы зауряднейшей.

Правда, перед этим Трофим объяснил капитану суть дела и даже полез было в карман за письмами. Но капитан Чекрыгин жестом остановил его, сказав: «Верю вам, Лазарев. Начали вы службу неплохо… Докажите и теперь, что вы мужчина – добейтесь отпуска. Заранее могу обещать свою поддержку. Подтянитесь, проявите себя на учениях – поезжайте. Что до писем, сам такие получал. Было, сержант Лазарев».

А потом капитан Чекрыгин сказал:

– Отпуск могу предоставить на основании рапорта вашего непосредственного командира.

– Я напишу, что приеду.

– Хотите меня послушать?

– Отчего же нет…

– Не обещайте.

– Вы не верите мне? Не верите, что добьюсь отпуска?

– Наоборот.

– Почему же тогда не написать?

– Если я скажу, мол, вы плохо знаете людей и свою маму, в частности… и свою жену тоже. Вы можете обидеться.

– Тогда я олух, потому что не понимаю и вас, товарищ капитан.

– Торопливое суждение. Кроме «да» и «нет», есть определение «в чем-то» и «потому что».

– И вы знаете, «в чем» и «почему»?

– Может быть, догадываюсь.

– «Может быть»… – протянул Трофим разочарованно. «Может быть» его совсем не устраивало. Он хотел знать все происходившее в доме точно и сейчас же, не откладывая. Иначе какая же жизнь его ждет завтра, послезавтра, через неделю? Верчение под одеялом с вечера, когда после трудного солдатского дня кажется, что стоит донести голову до подушки, и сон, что тьма, навалится на тебя, а на самом деле подушка, словно болтунья-сплетница, начнет шептать – шептать про Нину, про соседского Витьку, которому при одном воспоминании о письмах матери хочется набить морду. Какой тут сон! Ну, сморит наконец усталость, а следующей ночью снова вертишься, тычком поправляешь подушку еще, еще раз, словно она-то, ватная, виновата.

Утром встаешь злой на весь мир и больше всех на себя самого. Свет не мил. Однако служба не ждет. А тут «может быть»…

– Давайте порассуждаем, – предложил Чекрыгин. – Сколько лет вашей матери?

– Под шестьдесят вроде.

– А точнее?

Подумав, Трофим признался:

– Не знаю, – и ему стало очень неловко.

– Постарайтесь припомнить.

Лазарев прикинул: в семье он самый младший. Мать, помнится, старшего брата родила в сорок первом, осенью, а вышла она замуж перед войной, и было ей двадцать.

– Двадцатого года она, – быстро отрапортовал Трофим.

– Староватой вы ее считаете, Лазарев. Ей едва пятьдесят минуло.

– Выглядит так…

И они оба рассмеялись.

– Маленькая она, платок на лоб повяжет. Совсем старуха.

– Отец инвалидом с фронта вернулся?

– Второй группы.

– Пил?

– Нет. Городок наш Жиздра не такой уж промышленный. В артели отец работал, слесарил. Он мечтал о большом заводе, да куда же. Одна нога да контузия… Где ему на завод. Мать от дома никуда. Санитаркой в больнице работала. Так и жили. Только уж, когда я подрос, полегче стало. Старший в армии отслужил. Помогать начал. Сестра, постарше меня, незадачливой, как мать говорит, вышла. До института ее дотянули, да не кончила медицинского, дети, племяши мои, пошли. Ну фельдшерит в селе под Жиздрой… Извините, товарищ капитан, заговорился.

– Жили-то родители как?

– Душа в душу. Я ведь потому перед армией женился. Хорошая ведь она, Нина. Уступчивая. Мать в ней души не чаяла. А вот поди… Пишет: «Хоть из дому беги».

– Про отца, Лазарев…

– Нет, он не пил. Разве мать принесет. Из больницы. Выпьет он, двухрядку в руки и играет. Мать против за столом, обопрется рукой о щеку, слушает, слушает да и всплакнет. «Феденька, как же я об таком все пять лет войны мечтала! Сидеть вот так да голос твой слышать». – «А я те года каждую ночь во сне видел: сидишь ты против меня да горюешь, что пять лет у нашей с тобой, Наталья, любви отняли».

Сам я это слышал. Вошел в дом, остановился за переборкой на кухне. Потом в комнату, в дверях стал, а они меня не замечают. Сидит отец на диване – под одной рукой у него гармошка, а другой он мать обнимает. Головы преклонили друг к другу, и так уж им хорошо, так они счастливы, что и о нас забыли.

Меня точно по горлу стукнуло и себя почему-то жалко стало и завидно. Восемнадцать мне уж тогда было. Я попятился и ушел, чтобы не мешать. Потом Нине рассказал про это. Она вдруг заплакала, сжала мою руку: «Как же я Наталью Степановну понимаю». Тогда понимала. А теперь… Может, не будь того вечера, когда она так сказала, и не женился бы я на ней. Вот что, товарищ капитан.

– Отец умер после вашей женитьбы?

– Да, вскоре. Ну а я в армию пошел. – И тут Лазарев задал капитану вопрос, давно вертевшийся у него на кончике языка: – Так о чем вы догадываетесь?

– Во-первых, что вы письма только жене пишете, а матери приветы присылаете?

– В одном доме живут, в одной комнате!

– Это ничего не значит. Вы хоть в одном конверте, да каждой по письму. Один пакет матери адресуйте, а другой Нине. Ревнует вас мать. А вот добьетесь, что отпуск получите, телеграмму отобьете – и на самолет. Там сами увидите – мать вашему счастью не помеха, да и Нина ваша хороший, видно по всему, человек. Ведь что получается, вниманием вы жену балуете, матери обидно. С другой стороны, пойдет ваша Нина в кино или в тот же кружок кройки и шитья, Наталье Степановне бог знает что мерещится, сидит та дома, свекрови ее жалко, по себе судит, как тяжело без мужа, солдаткой быть. Я ведь по своей матери сужу. Приедете, разобъясните им друг про друга – поймут что к чему. В семье мужчине надо дипломатом быть не меньше, чем в ранге посла. У посла же чин генерала.

– Не уживутся они, – нехотя улыбнулся шутке Трофим.

– От вас зависит.

– Вот уж нет! – искренне воскликнул сержант.

– А вы, Лазарев, в письмах пишете, ну, к примеру, что в кино ходите, какие книги читаете?

– Как же…

– Получается, что у вас развлечений больше, чем у жены. Той, поди, некогда. Работа, учеба. Она у вас в торговом техникуме?

– Да.

– Особенно подробно про отдых, про фильмы да книги и матери пишите. Вы ведь в кино бываете чаще, чем в бане. И не напролом об этом в письмах, а между прочим. Жалобы их друг на друга будто не замечайте. Мать ваша добрая женщина. Потому и пожелание мое вам такое. Другому бы этого не посоветовал.

– Простите, товарищ капитан, а помогали ваши советы?

– По секрету скажу – не спрашивал. А вы не слышали, жаловался кто-либо?

– Не слышал ни слова.

– Пусть и наш с вами разговор останется между нами.

– Товарищ капитан, а почему вы догадались, что я матери писем не писал?

– Вы о них не говорили. И не пишите жене «скажи матери», «передай матери». Напишите и сообщите, о чем считаете нужным, сами. Поймите, Лазарев, ведь это невежливо. Даже обидно и той и другой. Главное же – будьте терпеливы, делая выводы, и тверды в решении. Видите – держится человек вас, и вы держитесь его, а удерживать – напрасный труд.

– Этот совет только для меня?

– Да. При таком характере, как у вас.

– А какой у меня характер?

– Вы умеете быть прямым, вы откровенны. И не умеете хитрить.

– А как же «дипломатия»?

– Дипломатия – это умение держать себя достойно, уважая обычаи других. Хитрость в лучшем случае полуправда…

Глубокий вздох и ворчание Сашки на кровати оторвали Трофима от воспоминаний.

– Слушай ты, Лазарев, я алмаз нашел и сдал.

– Везет человеку!

Трофим обернулся к Сашке и увидел, что тот лежит на кровати одетый, чего с ним никогда не случалось, да и представить себе такое невозможно. А лицо друга, сообщившего радостную новость, выглядело просто несчастным.

– Заболел, что ли? – обеспокоенно спросил Лазарев.

– Типун тебе на язык.

– Да в чем дело? Говори.

– Алмаз я нашел – и сдал.

– Ну а как же? – недоумевал Трофим.

– Да никак… – зло ответил Сашка.

– Жалеешь…

Попов промолчал.

– Приз за находку получишь, – сказал Трофим. – Мог бы и не найти. Дело такое.

– Наплевать было бы.

– Ну и сейчас наплюй. Велика важность.

– Ты знаешь, сколько стоит мой алмаз? – Сашка сел в постели. – С ума сойти можно! Три «Волги» и две яхты. Самое малое…

– Прикинул? – усмехнулся Лазарев.

– Прикинул… – кивнул Сашка и принялся грызть ногти.

– Чего это ты за ногти взялся? – удивился Трофим.

– Детская привычка. Отвык, да вот вспомнил.

– Забудь. И об одном и о другом. Самое милое дело, – по-дружески посоветовал Лазарев. – Считай, что пожелал в личную собственность «ТУ-134». Самому смешно станет.

– Тошно на душе.

– К Анке сходи, потрепись. Может, полегчает.

– Не-е… Трошка, ты мне друг?

– Стал бы я от кого другого выслушивать этакую околесицу! – фыркнул задетый вопросом Лазарев. – Послал бы я его подальше – и дело с концом. Тоже мне, «переживания»…

– Пойдем на охоту. Тошно в городе. По три отгула у нас заработано. А? Глухарей постреляем.

– Сразу не дадут.

– Знаешь, я алмаз назвал «Солдат».

– Здорово!

– Дадут отгул. Я попрошу.

– Ну раз знаменитость попросит… – рассмеялся Трофим. – Тогда дадут! Поохотиться – это ты хорошо придумал. Сколько времени собираемся. В общество охотников записались, ружья купили, а не стреляли из них ни разу.

4

Сашка по прозвищу Лисий Хвост постучал по кабине, и машина остановилась. Лазарев и Попов спрыгнули на разбитую вдрызг дорогу как раз на половинке, на середине пути от Алмазного до Славного.

Пасмурная, промозглая ночь сгустилась перед рассветом. Редколесье, расступившееся на мари, выглядело черной стеной.

– Точно, это та самая болотина? – передернув плечами от холода, спросил Трошка, чуток вздремнувший в кузове.

– А как же! – звонко отозвался Сашка. – Она самая. Видишь, две кривые лиственницы?

– Не… – буркнул Трошка и полез доставать из машины рюкзак и ружье в чехле. – Ты ничего не забыл?

– Чего мне забывать? Все на мне. А лиственниц и я не вижу…

– Может, не та марь?

Хлопнула дверца кабины, и к ним подошел шофер, прокашлялся, погремел спичечным коробком, прикурил. От крошечного желтого огонька тьма сделалась еще неприглядней.

– Чего забрались в такую глушь? – спросил шофер. – Места знаете?

– Все места одинаковые, – фыркнул Сашка.

– Тогда чего? – шофер закашлялся, сплюнул и затянулся так сильно, что стал виден хитрый прищур его глаз.

– Места, где водятся глухари, все одинаковы, – наставительно сказал Сашка.

– Хитер ты, Лисий Хвост… – Мотор дал сбой, чихнул, и шофер не договорил фразы, замер, прислушался.

– Ты поезжай, – сказал Сашка, – а то начадишь тут, вся дичь разбежится.

– От вас самих соляркой до полюса воняет, – добродушно отозвался шофер. – Но местечко я это запомню. А вас я, значит, захвачу послезавтра либо у парома, либо тут. Ночью я буду, часа в три.

Снова хлопнула дверца, взыграл мотор, и борт с яркими стоп-сигналами поплыл от них. Малиновые огоньки дергались и вихлялись, словно хотели разбежаться. То один, то другой пропадал в дорожных буераках, но тотчас выныривал. И опять искорки принимались мотаться друг подле друга, пока не скрылись за дальним увалом на просеке.

Охотники еще постояли. Потом слабое предрассветное дуновение отнесло от них солярный чад, и они оба, не сговариваясь, глубоко вдохнули густой таежный воздух, тяжеловатый от обилия влаги.

Резко выдохнув, Трошка снова вздохнул, но теперь уже не торопясь, принюхиваясь:

– Не болотом – рекой пахнет. Точно, та марь.

– А как же, я ж в оконце на спидометр посмотрел.

– Хитер.

– Как Лисий Хвост, – с готовностью подхватил Сашка и вдруг расхохотался во всю мочь. Но звуки его голоса словно придавила темнота и сырость.

– Вздрюченный ты последнее время. Вечером слова нельзя было добиться, а тут лешачишь.

– Эхо здесь заливистое.

– То – ясными вечерами в речной долине. Там берега скалистые. Пошли?

Сашка не ответил. После приступа веселья он помрачнел, точно раскаивался в какой-то ошибке.

– Пошли? – снова спросил Трофим.

– Погоди. Вот там на взгорке стоп-сигналы покажутся…

– Дались они тебе.

– Покажутся? А? Там взгорок должен быть, перед обрывом. Увидим, как думаешь? Должны увидеть.

– Загадал чего?

– Да… – тихо отозвался Сашка.

– Чудак ты.

– Я, может, про охоту.

– Да полно там глухарей. Гадать нечего, – Трофима раздражала нервозность друга.

– Видишь – огоньки? – воскликнул Сашка. – Я говорил, что обязательно покажутся на косогоре.

Лазарев в ответ только плечами пожал. В темноте Сашка этого, конечно, не приметил и зачавкал сапогами в сторону мари. Трошка за ним. Они продвигались по опушке меж редкими лиственницами, которые можно было разглядеть, едва не ткнувшись носом в ветви. Сашка, однако, угадывал их почему-то раньше. Вскоре Трофим различил в глубине продолговатой мари блеклое пятно тумана, которое будто светилось.

Шли они долго, то и дело проваливаясь в болотную жижу выше щиколотки.

Рассвело без зари. Просто сделалось светлее окрест. Засияли гирлянды росинок-линз, повисших на поблеклой хвое.

Сашка, шедший впереди, старательно обивал капли стволом ружья, а потом обернулся и, ощерившись в немой улыбке, сказал:

– Ишь, сколько брильянтов.

Обнаженное пространство болотистой кочковатой мари, седой от росы, постепенно сужалось. Впереди поднялась темная иззубренная стенка еловых вершин. Деревья росли за взгорком, и распадке, взрезь наполненном туманом.

Долина выглядела серым волокнистым морем, и когда они опускались в нее, то вроде бы погружались в немотную хлябь, скрадывавшую даже звуки шагов. Подошвы сдирали на спуске мох с камней, и приходилось быть очень осторожным, чтобы не поскользнуться и не покатиться по скалистому разъему.

Однако не прошли парни и половины спуска, как туман сделался особенно густ, так, что головки сапог едва различались, и вдруг пелена оборвалась. Открылась долина, совсем не похожая на лесотундровую марь. Строгие пирамиды елей уступами спускались к темной реке, и среди их густой зелени кое-где пестрели цветастые осенние осины. Туман тем временем поднялся выше, и его будто не хватило, чтоб затянуть все высокое небо. Он стал расползаться, рваться лохмотьями, открывая мягкую голубизну.

Еще не выйдя толком из тумана, Сашка вскинул ружье и выстрелил. Из шатра разлапистой ели, шумно ударяясь о ветви, выпала копалуха. Была она ярко-ржавая, с черными и белыми поперечными полосами на перьях крыльев и хвоста. Лишь коснувшись земли, глухариха величиною с добрую индюшку распласталась, растопорщив крылья, и сделалась совсем огромной.

– А как же! – воскликнул Сашка и ударил из второго ствола. – Лежи! От деток не уводи!

Сорвав с плеча чехол с ружьем, Трошка помедлил.

Тем временем Сашка, прыгая с камня на камень, оказался совсем неподалеку от ели, что-то высмотрел в ветвях, на ощупь перезарядил «тулку» и наново ударил дуплетом. Тогда и Трошка уж больше не медлил. Он ловко скатился со скалистого выступа, на ходу складывая и заряжая ружье. А Сашка вновь приготовился палить.

Трошка крикнул:

– Стой, черт!

– А как же! – И Попов снова выстрелил дуплетом.

Когда Лазарев подскочил к приятелю, то увидел на ели единственного оставшегося глухаренка. Трошка торопливо вскинул ружье. А тут он еще услышал, как слабо щелкнул приготовленный к бою ствол Сашки, и Лазарев, явно видя, что промахивается, спустил курок.

После стрельбы было глухо.

Да и говорить не хотелось.

Сашка начал собирать латунные гильзы, брошенные им впопыхах.

Появилось солнце, и стало видно, что туман из долины поднялся не весь. Клочья его кое-где запутались меж елей. Яркие полосы света прошивали насквозь волокнистые извивы. Они нехотя тянулись ввысь, постепенно истаивая.

С первым же лучом солнца остро и сладко запахло смолой. А стволы молодых осин выглядели так телесно упруго, что их хотелось пощупать. Тихая грусть охватила Трошку. Чего его дернуло поторопиться со стрельбой? И с чего Сашка, будто окаянный, как говорит мать, принялся бить копалят?

Они точно с цепи сорвались.

– Трош, ты чего? – услышал Лазарев голос друга.

Широкое лицо Сашки с черточками глаз было безоблачным.

– Еще найдем!

– На кой они? И этих за неделю не съешь. Протухнут.

– Раздарим.

– Только что… – И Трошка сел на камень, положив ружье на колени, и полез за папиросами, хотя курить и не хотелось. – Чай, теперь твоя душенька довольна?

А Сашка опять вдруг по-лешачьи рассмеялся. Потом он снова придирчиво зарядил ружье. Один патрон, видно, слишком туго входил в ствол. Попов сменил его, взяв крайний в патронташе.

– Ты что, исокан ставишь? – спросил Трошка.

– А вдруг лось?

– Не балуй…

– Не вынести его нам отсюда. Если только губой полакомиться…

– Это верно, не вынести, – кивнул Трошка, пропустив мимо ушей замечание о лакомстве. – Ты за последние дня так сдал, что в желтизну ударился. Зеркальце вынь, посмотрись.

– Не ношу я больше зеркальца.

– Тогда на слово поверь. Не пойму только, на кой тебе эта охота понадобилась?

– Мне? – Сашка попытался удивиться как можно искреннее.

– А то…

– Сам что ни выходной, про охоту заговаривал.

– Это так.

– А я не привык к пожеланиям друга относиться как к пустякам. Так вот – охота твоя выдумка. Откуда у тебя привычка взялась все на меня валить?

– Не крути, Лисий Хвост, – рассмеялся Лазарев. – Наверное, ты прав. Собирался на охоту, собирался, а пришел – скучно стало. Зачем столько набили?

– Полихачили… Съедим за три дня. Консервы в избушке оставим. Мало ли кто забредет.

– Заботлив. На тебе, боже, что нам не гоже.

– Спасибо, – обиженно шмыгнул носом Сашка. – Пойдем к нашей избушке. Там и позавтракаем.

– От избенки рожки да ножки, поди, остались, – сказал Лазарев, поднимаясь.

Сашка собрал подстреленную дичь, связал глухарят и копалуху за ноги, перекинул, будто вязанку, через плечо, и они двинулись к домику, который их бригада поставила здесь, когда пробивал просеку для ЛЭП. Здорово тогда показал себя Сашка!

Избушка стояла на берегу, какой они ее оставили полгода назад. Даже доски, которыми они почему-то забили дверь крест-накрест, не потемнели. Лишь шляпки трехдюймовых гвоздей покрылись яркой ржавчиной.

– На кой забивали? – рассердился Попов. Он и тогда был против этой меры чересчур хозяйственного бригадира, а теперь, с нескрываемым удовольствием подсунув кол, выдернул взвизгнувшие гвозди. Но сама крестовина так и осталась висеть на двери!

– Входи, Трошка! Разводи огонь, а я пару копалят у реки выпотрошу. Там сподручнее.

«Что с ним творится? – подумал Лазарев, когда Сашка ушел. – Был человек как человек. И на тебе, ужимочки, уверточки. Не иначе уехать отсюда хочет. Подлизывается, чтоб и я с ним подался. Отшила, видимо, его Анка окончательно. Так и скажи прямо! Я ж пойму… Эх, Саша, Саша, как же уехать нам отсюда? Ведь вот она, круча, с которой ты на бульдозере сиганул! Такие места оставишь не вдруг…»