Текст книги "Искатель. 1976. Выпуск №1"
Автор книги: Георгий Вайнер
Соавторы: Артур Чарльз Кларк,Аркадий Вайнер,Эдвин Чарльз Табб
Жанры:
Научная фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
– Вам кого надо?
– Мне нужен Владимир Константиныч.
– Три звонка ему звонить. А вы кто ему будете?
Я усмехнулся:
– А вы?
– Я? Как кто? Соседка я ему!
– А я знакомый. Так он дома?
– Нету его, – и захлопнула дверь.
Я чертыхнулся и пошел вниз. Было обидно за глупо потерянный вечер, и я решил, коль скоро вечер все равно потерян, попробовать заехать к Горовому. Позвонил из автомата, на Петровку, и мне довольно быстро разыскали его адрес.
– Не знаю я, кто это сказал – не то Лассаль, не то Пастер, а может быть, Паскаль или вовсе Лассар, – засмеялся Горовой. – Но сказал, к сожалению, верно…
– Вы не похожи на пессимиста, Нил Петрович, – заметил я.
– Так дело не в пессимизме. Вы же сами на своей работе часто встречаетесь с этим: справедливость извечно была предметом споров, а сила всегда очевидна. И поэтому гораздо легче сделать, увидеть или назвать Сильное – справедливым, чем Справедливое – сильным.
– Ну коль скоро зашла речь о моей работе, то ее задачей и является наделение справедливости необходимой силой.
– Да, я и не спорю, но ведь большинство человеческих конфликтов, нуждающихся в сильной справедливости, не опускаются, к счастью, до норм уголовного права. – Горовой хитро смотрел на меня, чуть откинув назад крупную, уже начавшую лысеть голову. Для его среднего роста и худощавой комплекции голова была, пожалуй, крупновата, но доведись кому-либо, даже Пачкалиной, опознавать Горового, то ни на одной, пускай самой плохой фотографии, это не вызвало бы затруднений.
Я смотрел на него, и меня не покидало ощущение, что все свое внимание, всю фантазию, все силы отдал творец этой головы верхней ее части – мощный лоб куполом, подвижные брови вразлет, сильное переносье треугольником и чуть прищуренные глаза насмешника, шкодника и забияки. Кончик носа с глубоко прорезанными чувственными ноздрями еще нес след вдумчивой работы, хотя он уже короче и вздернутей, чем это необходимо по жестким требованиям пропорции и гармонии. А рот и тем более подбородок создавались наверняка в пятницу вечером, к концу рабочего дня – это была уже откровенная халтура: прилепили случайно оказавшиеся под рукой пухлые губки бантиком и маленький, словно стертый, подбородок, – и вышел в свет со своим негармоничным, обаятельным и веселым лицом Нил Петрович Горовой, к которому я приехал около десяти часов вечера и застал его семью в сборах для переезда на новую квартиру.
Мебель была отодвинута от стен, из серванта вынуты стекла, телевизор, перевязанный веревкой, стоял на полу, запакованные чемоданы, узлы, свертки, одинокая лампочка вместо отсоединенной и обвернутой тканью люстрочки, сложенные в углу штабелем бакалейные картонные ящики, на которых было написано красным фламастером: «Химия – математика», «Педагогика», «Поэзия», «Проза», «Фантастика», «Смесь»…
И стулья тоже были связаны в многоногий квадратный стог. Жена Горового растерянно разводила руками:
– Господи, посадить человека некуда, чаем напоить не из чего…
Все-таки местечко мы отыскали: меня Горовой усадил на чемодан, скрученный белой толстой веревкой, а сам пристроился на подоконнике. Несмотря на мои возражения, его жена убежала к соседям доставать чайник и несколько стаканов.
А Горовой с детской гордостью демонстрировал мне лист зеленой водной бумаги, поперек которой было написано красными печатными буквами «ОРДЕР», и объяснял, что Теплый Стан, несомненно, самый красивый и здоровый район массовой застройки.
– Мы с соседями прекрасно жили всегда, но отдельная квартира – это все-таки здорово! Как ни говорите, а здорово! – повторял он, словно я убеждал его отказаться от ордера. – Вот только в школу мне будет ездить далековато. Да, впрочем, и это не страшно – там же скоро пустят метро…
– Там ведь и школы новые строят, а у вас специальность дефицитная – преподаватель химии. Может быть, туда перевестись? Чтобы ближе к дому?..
– Ну, это не по мне! – отрезал Горовой, и веселый блеск в его глазах на миг пригас. – Принимая седьмой класс, я веду его до окончания школы.
– Но там, наверное, такие же точно ребята? – спросил я.
– Да, конечно. Но по моему убеждению ничто так не убивает интерес ребят к предмету, как смена педагога, – он развел руками, словно извиняясь передо мной за мою непонятливость. – Я хочу сказать, что учитель обязательно должен быть для детей воспитателем чувств. И нужен немалый срок для того, чтобы ребенок принял учителя на эту должность – воспитателя, потому что руководствуется он другими критериями, чем отдел кадров гороно. И разрушать веру ребенка в чудо узнавания, которое ему может принести только его воспитатель, нельзя.
– Но ведь приходится считаться с реальными обстоятельствами – учителя в силу самых разных причин меняются, и тут ничего не сделаешь.
– Не сделаешь, – согласился он. – А я все-таки верю, что когда наше общество достигнет необходимого духовного и материального расцвета, то станут проводить не конкурсы на замещение должности научных сотрудников, солистов оперы, главных конструкторов и балетных прим, а учредят конкурс-испытание для занятия места школьного учителя…
Наверное, на моем лице не было достаточного понимания значительности этой перспективы в эпоху материального и духовного расцвета моих будущих внуков, потому что Горовой, бросив на меня косой взгляд, нахмурился, а потом, не выдержав, засмеялся:
– Ну ладно – не волнует это вас совсем, я вижу! Мой энтузиазм понять можно: толкового химика из меня не вышло, вот я и мечтаю, чтобы из ста моих школьных выпускников нашелся один, который сделает и за себя и за меня…
– Охотно присоединяюсь к вашей надежде. И хочу спросить, кстати, а при каких обстоятельствах из вас не вышло, как вы говорите, «толкового» химика?
– При обстоятельствах житейских, – засмеялся Горовой. – В одном мешке оказалось не два кота, а целая компания, и, наверное, с очень уж разными характерами…
– Наверное, такая ситуация может помешать служебному продвижению? – заметил я. – А стать толковым специалистом…
– Нет, нет, нет! – замахал руками Горовой. – Вы не поняли – я не ссылаюсь на обстановку. Просто из-за сложившихся отношений с руководителем лаборатории я вылетел раньше, чем стал хорошим специалистом.
– А кто был вашим руководителем?
– Есть такой деятель науки и техники – Александр Николаевич Панафидин. Сейчас он уже в корифеях ходит.
– У вас возник с ним конфликт?
– Ну как вам сказать; все это протекало очень протокольно, достойно и вежливо – престо я не уложился в аспирантский срок, и он меня мгновенно вышиб из лаборатории. Так что для бурных сцен ни времени, ни условий не оказалось.
– А как он объяснил свою непримиримость?
– Чего же там объяснять? Формально у него были для этого основания, а всем ходатаям за меня он сообщал доходчиво и категорично: «Горовой химию не любит». Самое смешное, что, по-моему, он оказался прав…
– То есть?
– Тогда я прямо задыхался от обиды, ярости и горя и пошел в учителя на год, потому что место, обещанное мне в одной проблемной лаборатории, еще должно было только освободиться. А пробежало с тех пор почти пять лет, и уходить из школы я не думаю.
– Интересно?
– Это, наверное, не то определение – я просто случайно открыл для себя свое настоящее призвание, я ведь никогда раньше и не думал заниматься преподаванием. А это, оказывается, такой прекрасный, удивительный мир! Очень хотелось бы, коли найдутся время и силы, написать о школе книжку…
– Художественную? – полюбопытствовал я.
– Да что вы! Это не по моей части. Так – размышления кое-какие о педагогике, о преподавании скучных предметов, о поведении учителя…
– А почему же вы поссорились с Панафидиным? – вернулся я к интересующим меня проблемам.
– От глупости, – блеснул своими хитрыми, быстрыми глазами Горовой. – Тогда я еще не знал, что лучшие специалисты частенько возражают против принципиальной реформации их идей, поскольку это содержит в себе покушение на их титул «лучшего»…
– А вы покушались на идеи Панафидина? Или на его титул?
– Ну по тем временам я еще был слаб в коленках – соперничать с Панафидиным. Забавно, кстати, что он всего на не сколько лет старше меня. Но он относится к тому редкостному племени человеческому, которое чуть ли не с пеленок предназначается для руководства остальными людьми, не снедаемыми не выносимым зудом бежать впереди всех…
– Так почему же он был недоволен вами, Нил Петрович? – Потому что есть в нем опасное свойство – неконтролируемая увлеченность собственными идеями. А я позволил себе роскошь вслух над ними хихикать. Собственно, это даже не его была идея, а придумали они ее вместе с Володей Лыжиным – был у нас в лаборатории такой парень.
– Выходит, что вы хихикали и над идеей Лыжина?
– Это выходит, если закапываться совсем глубоко, потому что, во-первых, идей у Лыжина каждый день была дюжина, во-вторых, когда его идеи громили, он только улыбался и придумывал на другой день что-нибудь новое. А Панафидин никогда в жизни не признал бы, что в основе его системы лежит лыжинская мысль.
– Эта мысль Лыжина касалась метапроптизола?
Горовой кивнул:
– Да. У Лыжина, с моей точки зрения, блистательное теоретическое мышление, которого здорово не хватает Панафидину. Будучи отличным экспериментатором, Панафидин пытался реализовать концепцию Лыжина о дифференцированном по отдельным радикальным группам синтезе, гигантской тиазиновой молекулы метапроптизола. Я выполнял часть этой работы.
– И не верили в успех?
– Сначала верил. Отдельные фракции мы отрабатывали очень лихо. Ну, и чего греха таить, тогда сильно грело сознание неумолимо приближающейся кандидатской защиты – это было беспроигрышное дело, ведь мы синтезировали целое семейство новых веществ. А потом…
Горовой замолчал, удобнее устраиваясь на своем подоконнике. Он сидел, прислонившись головой к стене, и взгляд его летел поверх моей головы – туда, в те уже невозвратно промчавшиеся годы, когда еще не было найдено призвание и не жило в сердце ощущение обязанности выпустить из своих классов много толковых, хороших людей, один из которых сделает за себя и за него то, что больше радости от защиты диссертации, а принесет великое знание всем.
– А потом я понял, что мы в тупике. Случайно я услышал разговор: Лыжин предлагал новые пути, а Панафидин бился с ним, как лев, и, вслушиваясь в аргументы Панафидина, я понял, что он сознательно пытается срастить идею Лыжина с результатами наших экспериментов, которые он как хитрый ученик под гонял под готовый ответ в конце задачника…
– Вы считаете Панафидина недобросовестным ученым?
– Ну, это уж крайность! Я думаю, что, не будучи слишком щепетильным человеком, Панафидин-ученый просто создавал себе некоторые поблажки, искренне выдавая желаемое за действительное. Я, может быть, этого и не сообразил бы тогда, кабы не услышал сомнений Лыжина, но это был толчок для моих размышлений. В конце концов я сообразил, что мы на неправильном пути…
– Нил Петрович, а вы сказали об этом Панафидину?
– Конечно. Он выслушал меня и предложил поставить опыты, которые бы опровергли его представления. Это была довольно долгая и не очень результативная работа – я не окончил старого и не успел сделать что-либо новое. А три года пробегают очень быстро, и в один не больно-то прекрасный день Панафидин объявил мне, что он благодарит меня за сотрудничество – скатертью, мол, дорожка…
– Скажите, Нил Петрович, Панафидин – с вашей точки зрения – талантливый ученый?
– Несомненно, – уверенно кивнул Горовой. – Он человек талантливый. Но лучше бы ему было заниматься какой-то деятельностью, где нужно поменьше уверенности в себе…
– Почему?
– Как вам сказать? Научная работа требует от человека постоянных сомнений, вечной потребности еще раз подумать, снова проверить, взглянуть по-новому, способности поднять поиски истины выше всех наших маленьких людских страстей…
– А Панафидин не может?
Горовой пожал плечами:
– Талантливый человек Панафидин в любом споре добивается не истины, а победы. Талантливого ученого Панафидина это может далеко увести…
– Далеко или высоко? – спросил я с нажимом.
– В науке эти векторы иногда совпадают. Спор о разнице между людьми, любящими себя в науке, и теми, кто любит науку в себе, еще не окончен…
– Лыжина вы больше не встречали?
– Нет, но я слышал, что у них вышла крупная ссора с Панафидиным и Лыжин ушел из лаборатории – подробностей я не знаю.
– Как вы думаете, Нил Петрович, могли Панафидин или Лыжин самостоятельно получить метапроптизол?
Горовой пожал плечами:
– Это очень сложный вопрос. У Панафидина гораздо больше шансов за счет прекрасной научной базы и экспериментаторского дарования. А Лыжин – ученый с великолепной фантазией, воображением художника, громадной памятью и способностью мыслить очень широкими категориями…
– А как же могло получиться, что ученый с такими задатками может кануть в безвестность?
– Ученые не кинозвезды, их портреты не вывешивают на уличных стендах. А в научном мире его здорово давит Панафидин. Он ведь член всех редколлегий и ученых советов, через которые может пробиваться со своими публикациями Лыжин.
Я недовольно покачал головой:
– Мне как-то не верится, чтобы весь научный мир так уж безоговорочно поддержал Панафидина, если бы он отстаивал неправильную идею.
Горовой сердито покосился на меня:
– А зачем эти обобщения – «весь научный мир», «безоговорочно», «неправильная идея»? Научный прогресс – это торжество новых идей, и успех их часто связан с авторитетом носителя их. Кабы прославленный петербургский физиолог Пашутин не объявил исследования Льва Соболева на поджелудочной железе бесперспективными заблуждениями, то скорее всего Соболев, а не Фредерик Бантинг, получил бы Нобелевскую премию за открытие инсулина. Но, как вы говорите, «весь научный мир» гораздо охотнее прислушивался к мнению крупнейшего авторитета в этой области, чем к голосу безвестного новичка. Неудивительно, что мнение Панафидина для любого человека много весомее, чем неосуществимые фантазии какого-то неведомого Лыжина…
Долго еще мы говорили в этот вечер с Горовым, но так я и не приблизился ни на шаг к решению этого запутанного, совсем непонятного дела. И все больше меня начинал интересовать Лыжин – фигура мрачноватая, загадочная, но пока безликая.
ГЛАВА 7
Зазвонил телефон, и, еще не поднеся трубку к уху, я услышал густой мазутный голос:
– Тихонов? Дежурный по управлению Суханов. Вчера около двадцати часов два афериста залепили самочинку, – гудел в трубке Суханов.
Я подумал, что голоса человеческие имеют цвет. У дежурного голос был темно-коричневый.
– …Генерал почему-то приказал сообщить тебе об этих аферистах. Мол, ты сам знаешь почему, – говорил Суханов. – Вообще-то я даже удивился – ты же мошенниками не занимаешься?
– Да, не занимаюсь, – сказал я. – Вообще-то не занимаюсь…
– Ну, тогда не знаю, – ответил Суханов. – Вам, в общем-то виднее.
– Ага. Ты мне адрес продиктуй.
– Чей? Потерпевшей?
– Ну, зачем же… Твой, домашний, – мирно сказал я и подумал, что здесь тоже потерпевшая; не потерпевший, а потерпевшая. Потерпевшая Пачкалина и потерпевшая… – Как ее фа милия?
– Шутишь все, – осудил меня Суханов. – Записывай: Рамазанова Рашида Аббасовна, Щипков переулок, дом 12, квартира 46. Туда опергруппа уже выехала. Генерал велел послать за тобой машину.
– Очень трогательно. Как принято сейчас говорить – спасибо за внимание.
– Да мне-то что! Ты в Управление потом приедешь?
– Не знаю пока…
– Будь здоров. Машину только там долго не держи.
Потерпевшую допрашивал инспектор из 4-го отдела МУРа Гнездилов, допрашивал толково и быстро. Я сидел в углу на стуле, развернутом задом наперед, облокотившись на спинку, уперев подбородок в ладони, внимательно слушал, разглядывал комнату, потерпевшую, двух детей на диване и думал о том, как беда, войдя в человеческий дом, делает сразу похожими самые разные человеческие жилища – богатые и бедные, красивые и безвкусные. Прекрасные, любовно украшенные квартиры и запущенные воровские хазы после обыска имеют так много общего! Распахнулись пухлые животы шкафов, вывалив свои внутренности на пол, на кровати и стулья, везде валяются какие-то бумажки, выдвинутые ящики, разворошенное белье, раскиданные с полок книги, приподнятые половицы и надрезанные обои. Но самое главное, видимо, в той едкой атмосфере испуга, слезливой возбужденности, стыда, боли, умирающей надежды, беспощадной оголенности под взглядами чужих людей.
Квартира Рамазановой была хорошо обставлена, со вкусом украшена, и все это было разбросано, перемешано, разор и хаос царили здесь сейчас. Около трельяжа на низеньком пуфе лежал расчесанный и завитой шиньон, и этот треклятый шиньон все время отвлекал меня, расслаблял внимание, потому что с того места, где я сидел, был он сильно похож на отрубленную голову, и эта аккуратная прическа отрубленной головы не давала мне покоя. И два мальчика – десяти и пяти лет – испуганно посверкивали зрачками. А сама Рамазанова держалась хорошо. Молодая, стройная женщина с быстрыми синими глазами. Только золотых зубов у нее было многовато – казалось, что она вырвала здоровые зубы и вставила себе два полных золотых протеза.
– Нет, кроме этих ста двадцати рублей и моего кольца, они ничего не забрали, – быстро повторяла она, и так она все время напирала на то, что больше все равно им здесь нечего было взять, будто боялась: не поймут все присутствующие здесь безысходной бедности и сирости ее. А так-то держалась она спокойно, уверенно, вот только о пальцах своих она совсем забыла, и я все время внимательно наблюдал за ними. Руки у нее были красивые, ухоженные, нежные, и так неожиданно и неприятно было видеть эти руки, сведенные острой судорогой страха и непереносимого душевного волнения. Пальцы крючились, шевелились, сжимались, снова быстро распрямлялись, тряслись истерической тонкой дрожью, и, чтобы как-то унять эту дрожь, совершенно подсознательно Рамазанова переплетала их, сцепляла в замок, быстро терла ладонь о ладонь. И вот эта, отдельная от нее, суетливая жизнь насмерть испуганных рук заставляла меня думать о том, что Рамазанова говорит далеко не все.
Я подошел к столу, заглянул через плечо Гнездилова в протокол, похмыкал, вырвал из блокнота лист бумаги и написал на нем: «Умар Рамазанов, коммерческий дир-р промкомбината общ-ва «Рыболов-спортсмен». Потом отозвал к двери молоденького участкового, протянул ему листок и шепнул:
– Позвони в УБХСС, капитану Савостьянову. Спроси, так ли зовут его клиента, который подался в бега?
– Слушаюсь.
Участковый вышел, а я вернулся на свой стул, в угол комнаты.
– А как они объяснили вам причину обыска? – спрашивал Гнездилов. – Ну почему, мол, обыск у вас надо сделать?
Рванулись, замерли, прыгнули и снова сжали друг друга пальцы.
– Ничего они не объяснили, – сказала медленно Рамазанова. – Просто объявили, что есть санкция прокурора на обыск и показали бумагу с печатью.
– Но ведь в бумаге должно быть написано, зачем и на каком основании производится обыск?
Рамазанова пожала плечами:
– Я очень испугалась. У меня все перед глазами прыгало – я ничего не понимала.
– Рашида Аббасовна, сядьте, пожалуйста, вот сюда, поближе, – сказал я. – Мне надо задать вам несколько вопросов.
Рамазанова горячо, толчком мазнула меня по лицу взглядом быстрых синих глаз, подошла ближе, оперлась коленом о стул, не села.
– Из ответов, которые вы дали инспектору Гнездилову, я понял, что ваш супруг Умар Рамазанов здесь не проживает, а детей вы воспитываете и содержите сами.
– Да, правильно.
– Когда вы расстались с мужем?
– Года полтора назад.
– Извините за любопытство, почему?
Рамазанова дернула плечом, сверкнула золотыми зубами:
– Пожалуйста, я вас извиняю, но это к делу, не имеет никакого отношения.
– Может быть. А может быть, имеет. И уж поверьте, я вам эти вопросы задаю не для того, чтобы вечерком с соседями обсудить подробности вашей личной жизни. Итак, почему вы расстались с вашим мужем? Когда? При каких обстоятельствах? Кто был инициатором разрыва?
Если бы не пальцы – затравленные, трясущиеся, неловкие, то по лицу Рамазановой можно было бы легко прочитать: какими же глупостями вам угодно заниматься во время серьезного дела!
– Года полтора назад, точнее даты я не помню, мой муж, видимо, нашел себе другую женщину – поздно приходил, иногда не ночевал, пьянствовал. Начались скандалы, и однажды он совсем ушел. Где он сейчас живет, я не знаю.
– Ага, значит, не знаете. Так и запиши, Гнездилов – не знает. И в последние полтора года вы с ним не виделись?
– Нет, не виделись, и где он сейчас, не знаю.
– Хорошо. А в этой квартире давно живете?
– Около года.
– Очень хорошо, – бормотнул я. – И уж снова простите меня, но мне это надо знать: к вам сюда какие-либо мужчины ходят? Ваши приятели, знакомые или, может быть, бывшие друзья мужа?
– Нет, не ходят. Ни-ка-ки-е мужчины – ни приятели, ни знакомые, ни друзья.
Я поднялся со стула, прошел по комнате, будто раздумывая над чем-то, остановился около пуфа и дотронулся до шиньона и вдруг, встав на колени, выкатил из-под дивана два совершенно новеньких игрушечных автомобиля. Красиво раскрашенные немецкие пожарные машины – с лестницей, шлангами, брандмайором в каске:
– Чьи же это такие шикарные машины? – спросил я у ребят.
– Мои, – сказал басом младший, а старший ничего не сказал, только исподлобья смотрел на меня быстрыми своими материнскими глазами.
– А кто же тебе подарил эту машину? – спросил я.
И снова старший ничего не сказал, а только толкнул младшего, но тот еще не понимал таких вещей, он подбежал ко мне, схватил свою машину и сказал готовно, с гордостью:
– Папа подарил!
Я повернулся к Рамазановой и увидел, что пальцы у нее больше не дрожат. Обоими кулаками она ударила в столешницу и закричала пронзительно-высоко, захлебываясь собственным криком, клекотом, замиравшим у нее в горле:
– Как вы!.. Как вы смеете!.. Как вы смеете допрашивать детей!.. Кто вам беззаконничать разрешил?..
В это время хлопнула дверь и вошел участковый, Рамазанова замолчала на мгновенье, и в возникшей театральной паузе лейтенант сказал:
– Все точно так. Это он, товарищ старший инспектор…
И Рамазанова сникла, увяла, она как-то в цвете даже поблекла, и в одно мгновенье на ее лице проступило огромное утомление, будто нервное напряжение держало ее все это время, как каркас, и теперь, когда оно растаяло, рухнуло несильное – без веры, без правды, без убеждения – все некрепкое сооружение ее личности. Я сел на свой стул в углу и негромко сказал:
– Рашида Аббасовна, вы возвели напраслину на своего супруга. Никаких женщин он себе не заводил, а был и остается любящим мужем и отцом. К сожалению, эта высокая добродетель не может оправдать его главного порока – любви к государственным и общественным средствам, которые он расхитил в особо крупных размерах. В связи с чем до сих пор скрывается от суда и следствия. Значит, вы его видите время от времени?
– Не вижу, не знаю и ничего вам не скажу. А допрашивать ребенка – гадко! Подло! Низко! Порядочный человек не может воспользоваться наивностью ребенка!
– Не распаляйте себя, Рашида Аббасовна. Вы это делаете сейчас, чтобы сгладить неловкость после того, как я вас уличил во лжи. Что касается детей – закон позволяет их допрашивать. Правда, вашего ребенка я и не допрашивал – спросил только, чтобы убедиться в правильности своей догадки. И подумайте о той ответственности, которую вы берете на себя, приучая детей с малолетства ко лжи, двойной жизни, постоянному стыду и страху перед милицией…
Рамазанова ответила первое пришедшее ей в голову:
– Дети за родителей не отвечают…
– Тьфу, – я разозлился. – Ну, послушайте, что вы несете! Кто здесь вообще говорит об ответственности детей! Сейчас мы даже об ответственности вашего мужа не говорим!
– А о чем же тогда говорим? – зло подбоченилась Рамазанова.
– Мы говорим о людях, совершивших аферу у вас в доме. Как их найти – вот что нам важно.
– Ну, конечно, конечно, – усмехнулась Рамазанова, – только это сейчас и волнует вас больше всего.
– При таком поведении вообще неясно, зачем вы милицию вызывали, – пожал я плечами.
– А она и не вызывала милицию, – сказал внимательно прислушивавшийся к разговору участковый. – Это дворничиха вызвала.
Я при начале допроса не присутствовал и поэтому очень удивился.
– То есть как? – спросил я.
– Мошенники уже заканчивали обыск, и тут в квартиру позвонила дворничиха – она принесла из ЖЭКа расчетные книжки. Мошенники впустили ее: спросили, кто она такая, объяснили, что, мол, идет обыск и за ней все равно собирались идти, как за понятой. А закончив, сказали дворничихе, что сюда приедут из отделения милиции, пусть, мол, она посидит и последит, чтобы Рамазанова ни с кем по телефону не связывалась и не успела предупредить сообщников. Дворничиха отсидела четыре часа, а потом стала звонить в отделение – когда, мол, приедут? Ну, тут все и вскрылось…
– Вот оно что, – уразумел я. Походил по комнате, сел к столу, напротив Рамазановой, сказал ей спокойно, почти мягко:
– Выслушайте меня, Рашида Аббасовна, очень внимательно. Я отчетливо представляю, что сейчас на вашу помощь мне рассчитывать не приходится, но, когда мы уйдем, вы всерьез подумайте над тем, что я скажу. Сообщники вашего мужа по хищениям в промкомбинате общества «Рыболов-спортсмен» осуждены, дело вашего мужа в связи с тем, что он скрылся, выделено в особое производство. Дело это нашумевшее, и я о нем наслышан. Но история, которая произошла здесь, никакого отношения к прошлым делам вашего мужа не имеет. Вы стали жертвой мошенничества, которое называется «разгон». Так вот, Умара Рамазанова ищут, вы это прекрасно знаете. И, как любой работник МУРа, я заинтересован в том, чтобы его нашли. Но – поймите меня правильно – сейчас это не мое дело. Меня сейчас даже не интересует происхождение ценностей, которые у вас забрали «разгонщики». Меня сами мошенники интересуют, потому что ваш случай не первый и они опасные преступники. Вы-то мне не рассказываете об обстоятельствах дела, но если хотите, я могу довольно достоверно предположить, как и что здесь происходило. Хотите?
Рамазанова сделала легкую гримасу, давая понять – говорите, что хотите, мне-то все равно.
– Вам позвонили вчера вечером, скорее всего сославшись на каких-то общих знакомых, и очень возможно, что это была женщина, и сказали вам, что муж – Умар Рамазанов только что арестован. Вам надлежит незамедлительно собрать и вынести из дома самые ценные вещи, потому что максимум через полчаса к вам придут с обыском и опишут все ценности. Вы заметались по дому, но через двадцать минут аферисты уже звонили в вашу дверь. А все ценное к их приходу вы уже собрали… Вот приблизительно так это и происходило.
– Ну, и что вы от меня хотите? – спросила Рамазанова.
– Чтобы вы подумали вместе со мной, кто эти люди, прекрасно информированные о делах вашего мужа.
– Ничем я не могу вам помочь. Все, что я знала, я рассказала. Если я что-нибудь вспомню, я вам позвоню.
– Хорошо. Постарайтесь вспомнить – это важно. Для вас важно.
Если раньше в глубине души у меня еще бродили какие-то неясные сомнения относительно роли Позднякова, его поведения и степени вины, то теперь я окончательно уверился в том, что преступниками ему была отведена роль не целевого объекта их бандитского умысла, даже не роль жертвы мести. Он в их глазах был только средством, очень эффективным средством для совершения других, более важных преступлений: удостоверение и пистолет интересовали их стократ больше всей личности Позднякова, его чести, достоинства, всей его жизни.
И чтобы спокойно, наверняка шарить по квартирам Пачкалиной, Рамазановой и других, мне еще неизвестных людей, они пошли на преступление, в котором было второе негодяйское дно – тщательный расчет на то, что отвечать за него придется не им, а другому, уже пострадавшему от них человеку.
Вот это замечательное хитроумие и вызывало во мне азарт, профессиональную злость, каменную решимость выудить их из мглы неизвестности и взять за горло. И почему-то именно после «разгона» у Рамазановой во мне поселилась уверенность, что они не уйдут от меня. Я тогда и сформулировать точно не мог, в чем состоит их ошибка, но действия их стали повторяться, а для преступников первый же повтор – начало краха. Халецкий любит говорить, что формулировка системы есть первый шаг в ее решении. А то, что они уже повторились, свидетельствует о наличии какого-то принципа, внутреннего механизма в их действиях, и мне надлежало исследовать эпизоды «разгонов» таким образом, чтобы понять образующую их систему.
Я уселся за стол, достал лист бумаги и стал на нем рисовать кружки и квадратики, изображавшие фигурантов по делу. В кружки я вписывал фамилии людей, в той или иной мере причастных к «разгонам», а в квадраты – имевших отношение к созданию метапроптизола. Фигурки заполняли лист, и я думал о том, что часть из них будет мною полностью заштрихована как попавшая сюда случайно или по недоразумению, многим только еще предстоит возникнуть, какие-то, особо важные, будут обведены красным карандашом, но задача моя состояла в том, чтобы соединить их линиями, которые должны были в жизни материализоваться в логически определенные, причинно вызванные устойчивые человеческие связи, в быту называемые нами завистью, страхом, алчностью, потребностью жить за чужой счет, – все то калейдоскопическое переплетение дурных наклонностей, из которых преступник сплетает сеть для людей, оставляя за мной необходимость расплести этот клубок страстей и поступков, ведущих к его логову.
И еще я знал точно, что у всех, даже умных и опытных преступников есть одно уязвимое место: они не уважают и не боятся следствия, полагая, что уж они-то продумали и рассчитали все так, чтобы наверняка не попасться. А опасаются они только извечного врага фартовых людей – случая, который один только и может все их дело провалить; и никогда не приходит им в голову, что следствие как раз стоит на коллекционировании и оценке этих случаев.
Я рисовал свою схему, размышляя, как короче и вернее следует связать мои кружки и квадратики, у меня возникли уже интересные варианты, и совсем я не представлял себе, что к моему кабинету по коридору идет секретарша Тамара и несет весть, которая зальет всю мою схему непроницаемой тушью загадки, разорвет уже наметившиеся связи, перебросит фамилии фигурантов из кружков в квадраты и наоборот, превратит мою задачу в математический ребус… Тамара открыла дверь и протянула мне конверт:
– Генерал велел передать вам… – И ушла.
Письмо было уже вскрыто, и стоял на нем фиолетовый штамп канцелярии – за невыразительным входящим номером было зарегистрировано послание выдающееся. На конверте написано: «Москва, Петровка, 38. Главному генералу в МУРе». Внутри – неряшливый лист желтоватой бумаги, весь в каких-то пятнах, потеках, мазках не то жира, не то рассола – такие остаются на газете, в которую заворачивают селедку. И даже запах от нее был неприятный. Но содержание письма искупало все остальное: