355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Георгий Вайнер » Дивизион: Умножающий печаль. Райский сад дьявола (сборник) » Текст книги (страница 20)
Дивизион: Умножающий печаль. Райский сад дьявола (сборник)
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 01:46

Текст книги "Дивизион: Умножающий печаль. Райский сад дьявола (сборник)"


Автор книги: Георгий Вайнер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 61 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

Сергей Ордынцев:
ДЕД И ВНУК ОДНОВРЕМЕННО

Господи, как мне не хотелось его спрашивать об этом! И все-таки, заканчивая разговор, уже встав, я еще мгновение колебался, но потом задал вопрос:

– Ты мне ничего не хочешь сказать о дискете?

Серебровский поднял на меня детски незамутненный взор:

– Ты о чем?

– О дискете, которую передал Кот…

– А! – будто бы припомнил Сашка. – Чепуха! Нормальный шантаж…

Я хмыкнул:

– Ну да, я и сам догадался, что это не любовная записка! Чем же тебя шантажирует Кот?

Хитрый Пес махнул рукой:

– Долгая, мутная история… Дела давно минувших дней…

– Правильно я понимаю, что тебе эта информация безразлична? – спокойно осведомился я. – Иначе говоря, с этими делами у тебя все в порядке?

Серебровский откинулся на кресле, долго смотрел на меня в упор.

– Видишь ли, Серега, мы живем в такие времена, когда никакие дела не могут быть в полном порядке. Я своим всегда повторяю: если тебе кажется, что все в порядке, – значит, ты плохо информирован…

– А о каком непорядке сигналит Кот?

– Он стращает меня привидениями из нашего прошлого.

– Наверное, есть чем попугать, – заметил я.

Серебровский вскочил с кресла, ударил кулаком по столу, яростно закричал:

– Не будь дураком и не строй из себя целку! Ты понимаешь, что миллиардный бизнес не возникает из воздушных поцелуев? В нищей разгромленной стране, где нет власти, нет закона, нет совести и нет хлеба!..

Я снова уселся в кресло и невозмутимо заметил:

– В таких случаях Уинстон Черчилль говорил: аргументы слабы, надо повысить голос…

Серебровский мгновение страшно смотрел на меня, потом внезапно успокоился, рассмеялся:

– Что с тобой, диким, разговаривать, все равно не поймешь! Я хочу, чтобы ты знал… Когда-то я ошибочно думал, что самое трудное – заработать большие деньги. Оказывается, гораздо труднее все это удержать. Слишком много желающих учинить новый передел.

– Так всегда было. И всегда будет…

– Но никогда этого не происходило в такой короткий срок! Папаша президента Кеннеди баловался бутлегерством, по-нашему – спиртоносом был. Дед Джона Пирпонта Моргана был пиратом – кровожадным головорезом. Их дети и внуки стали гордостью нации. А мне приходится быть себе и дедом и внуком одновременно!

– Кот напоминает о твоих дедовских грешках?

– Да! То, что было нормальной практикой недавно, сейчас – для моих врагов и конкурентов – манна небесная под названием компромат, – тяжело вздохнул Серебровский. – Раньше это делали все, теперь это может завалить мои планы…

– Кот грозит переслать дискету в какую-нибудь газету?

– Нет, он обещает сбросить ее через Интернет во все газеты сразу. Это будет сладкая новостишка для всех масс-медиа мира, – раздумчиво говорил Сашка.

– А что он просит? Или требует?

– Ничего. Пока ничего… Он потом попросит все сразу.

– И что ты намерен делать?

– Я думаю об этом, – спокойно объяснил Сашка. – До того как он запустит этот грандиозный слив, у меня еще есть немного времени. Те дела, проекты, процессы, которые я запустил, уже существуют объективно – они вне моей воли, я теперь не могу их остановить. Поэтому я не имею права, не могу ошибиться в расчетах…

– И в этом мощном сливе всплывет снова история Поволжского кредита, – эпически заметил я.

– Не хочу говорить об этом! – резко мотнул головой Серебровский. – Это были делишки Кота… Глупые, нахальные… Собственно, на этом кончились наши отношения.

– Саша, они не кончились. Они длятся…

Александр Серебровский:
СТАРЧЕСТВО

Преосвященный отец Арсентий, епископ Сибирский, пришел минута в минуту. Я встал ему навстречу, но продолжал глазами «держать» телеэкран, где на фоне хроники испуганной беготни в торговом зале фондовой биржи диктор вещал:

– …непрерывное падение котировки российских ценных бумаг вызывает беспокойство властей, которые, безусловно, примут в ближайшее время ответные меры…

Я вывел пультом звук, гостеприимно встретил иерея на середине необъятного кабинета. Епископ протянул мне руку, повисшую на секунду в срединном пространстве: если чуть выше – я, как мирянин, почтительно принимая благословение, могу облобызать пастырскую длань, а если чуть ниже – поручкаться в коллегиально-светском рукопожатии. Ну, естественно, я предпочел сердечное крепкое рукопожатие, тепло взял преосвященного отца под локоток и повел его к креслам около горящего камина.

– Чай, кофе? Вино? Что-нибудь покрепче? – радушно предложил я гостю. – Это ведь, как говорится, и монаси приемлют…

Арсентий – красивый пятидесятилетний мужчина в легкой седине, чуть подсеребрившей окладистую бороду, – смотрел на меня с интересом:

– Сейчас умные монаси приемлют то, что им врачи разрешают. Мне, если можно, чай…

Возникшей по звонку секретарше Наде я сказал:

– Чай и бисквиты. Не соединяй меня ни с кем.

– Я рад вас видеть. – Арсентий говорил значительно, неспешно. – Во-первых, у меня есть возможность лично поблагодарить за ваш исключительно щедрый дар на нужды церкви…

– Оставьте, святой отец, – махнул я рукой. – Нормальный долг христианина… Коли есть возможность… Да и тысячелетняя христианская традиция на Руси внушила идею, что постная молитва без денег до Бога не дойдет.

– Если молитва искренняя, от сердца, с верой и упованием – дойдет! – заверил пастырь.

– Как говорил святитель Тихон: «Сейте на песке, на пустой земле, на камне…»

– Мы живем в трудные времена, – вздохнул епископ. – Грех стал обыденным, как бы нормальным. Добродейство мне кажется всегда подвигом, еще одной ступенькой на лестнице к небесам… Кстати, мне сказал ваш помощник господин Кузнецов, что вы изменили ваше первоначальное пожелание финансировать ремонт и восстановление кафедрального храма.

– Да, я понял, что сейчас гораздо уместнее открыть в Восточной Сибири сеть воскресных приходских школ, – твердо сообщил я. – Начнем с ремонта, восстановления и созидания храмов в душах людских. Я намерен, естественно, под вашим руководством, устраивать еженедельный праздник для детей и их родителей. Каждое воскресенье – маленький религиозный фестиваль: приобщение к библейским ценностям, культурные развлечения и – обязательно! – совместный с родителями обед. Простая, недорогая, вкусная трапеза в семейной и высокодуховной обстановке – всего этого они лишены дома…

Официант внес чайные приборы, разлил янтарный напиток в тончайше-прозрачные чашки, придвинул гостю бисквиты, варенье, мед, нарезанный ломтиками лимон, беззвучно удалился.

– Обратите внимание, святой отец, как бесплодно колотится наша политическая элита в поисках национальной идеи, способной объединить общество, – сказал я. – А ведь она перед глазами, она проста, как доска.

– Уточните, – попросил поп.

– Семью надо восстанавливать! Без семьи общество превращается в кочевую орду. Давайте вместе реставрировать семейные ценности. Мне для этого никаких средств не жалко…

Епископ взял в руки дымящуюся сизым парком чашку, склонив голову на плечо, взглянул на меня:

– Сумма, ассигнованная вами, безусловно, очень значительна. Особенно по нынешним несытным временам… Но! Вы не боитесь, что деньги будут проедены, а…

– Нет, не боюсь, – перебил я нетерпеливо. – Я хочу пояснить вам, святой отец, что я бизнесмен, и любой мой поступок, в том числе благодеяние, называется «проект» и заранее обсчитывается специалистами. Я не намерен просто перевести несколько десятков миллионов рублей на счет епархии и получить у вас квитанцию-индульгенцию для последующего вручения апостолу Петру.

Арсентий усмехнулся:

– А что вы намерены делать?

– Мои люди закупят по самым льготным оптовым ценам продовольствие и доставят его в регион. Они также договорились о закупке уже ненужных в армии полевых кухонь. Вы организуете монахинь, жен и дочерей местных клириков, церковный актив – они пусть и поработают по воскресеньям на кухнях в наши несытные времена. Это логично?

– Логично, – кивнул епископ.

– Мы приведем в церковь тысячи новых прихожан. Пусть там с ними поговорят ваши священники и учителя богословия. А я сумею организовать для этих школ-фестивалей ученых – специалистов по этике, эстетике, истории церковного искусства, артистов, писателей и журналистов-почвенников. Святоотеческая Русь нам этого не забудет вовек!

– Вовек – не знаю, а уж на ближайших выборах – точно не забудет! – засмеялся епископ.

– Надеюсь, – серьезно, с нажимом сказал я и повторил: – Надеюсь! Не забудет, хотя, надо признать, живем мы с вами в земле бессмысленной и беспамятной. Народец у нас, паства наша, прямо скажем, не сахар…

Епископ развел руками:

– Все народы, в общем, одинаковы. Нашему досталось уж слишком тяжело…

– Тяжелее, чем китайцам? Или неграм? – полюбопытствовал я, прихлебывая чай.

– Я не могу сравнивать меру чужих страданий, это грех. Но негров били палками по голове, китайцев по пяткам, а нас – по душе… Ни в одном народе так целеустремленно не убивали душу.

Я сочувственно покачал головой:

– Да-да, я это понимаю… Поэтому наш народ-богоносец носил Бога, носил, пока не притомился сильно. Устал, надоело, он и бросил его где стоял – посреди тысячелетней грязи и разрухи…

Епископ Арсентий тяжело вздохнул, с грустью смотрел он на меня, в чем-то я, видать, сильно не соответствовал.

– Большая смута у вас в душе, Александр Игнатьич…

Я ернически сказал:

– Это у меня оттого, что в молодости на горы лазил. Альпинисту трудно поверить, будто Голгофа выше Эвереста.

– Может быть и поэтому, – смиренно ответил епископ.

– Что поделать! Мы, насельники этой земли, юдоли скорби и печали, идем к истине Господней трудными путями, – говорил я, а он пристально всматривался в меня, словно решая, словно стараясь понять – разговариваю я всерьез или дурачу его.

– Ваши пути, Александр Игнатьич, особенно трудны, ибо вы к Богу идете не от смирения, а от звенящей гордыни человеческой. – Епископ говорил негромко, спокойно, звучала в его голосе чуть слышно снисходительность.

– К сожалению, святой отец, жизнь на земле двигается не смирением, а гордыней людской, алчущим духом, завистью, агрессивными инстинктами и жаждой накопительства, – развел я руками. – Это не я придумал, это аксиома бытия…

– В мире нет аксиом, – покачал головой епископ. – Мнимости, видимость истины, сиюминутные заблуждения. Апостол Павел сказал: желающие обогащаться впадают в искушения и погружают людей в бедствие и пагубу, ибо корень всех зол – сребролюбие, подвергающее многим скорбям и печалям…

– Одну минуту! – энергично воскликнул я. – От моего сребролюбия, подвергающего меня скорбям и печалям, сегодня кормится пищей телесной миллион Божьих душ! Царь Соломон в божественных откровениях указал: умножается имущество, умножаются и потребляющие его… Разве это не оправдание всего, что я делаю?

Епископ мягко сказал:

– Вам не нужны оправдания, вам нужен душевный покой. Вам надо договориться с собой, с миром и с Богом. И для вас это почти невозможно, ибо это не биржа и взаимозачеты не принимаются. Царь Соломон вас оправдал, но он же вам заповедал: «Кто любит серебро, тот не насытится серебром, и кто любит богатство, тому нет пользы от того»…

Я встал, подошел к рабочему столу, включил монитор, на котором непрерывно бежали курсовые индексы биржи.

– Хочу продемонстрировать вам, святой отец, что премудрый Соломон лукавил. Заповедуя нам отказ от любви к богатству, он в это время получал ежегодного дохода шестьсот шестьдесят шесть талантов золота. Эта сатанинская цифра – 666 талантов – в современных мерах веса составляет… одну минуточку… так, около 25 тонн золота.

– И что?

– А то, что в переводе на рыночный торговый эквивалент… – я быстро щелкал кнопками компьютера, – это равно 801 тысяче 282 тройским унциям. Так… мгновение… на Цюрихской золотой бирже сегодня одна тройская унция золота стоила 333 доллара 56 центов… Итак, ежегодный доход царя-бессребреника составлял скромную цифру в двести шестьдесят семь миллионов двести семьдесят пять тысяч шестьсот двадцать три доллара и девяносто два цента… Впечатляет?

Епископ пожал плечами:

– Для меня это весьма отвлеченные понятия…

– А для меня – очень конкретные! Три тысячи лет назад, во времена Соломона, доллары еще не имели хождения. Это удивительно – но факт! И все равно любые деньги за этот огромный срок подверглись тысячекратной инфляции. Таким образом, Соломон – проповедник смиренной мудрой бедности – зарабатывал в год около двухсот пятидесяти миллиардов долларов, если по современным ценовым стандартам. Это больше, чем Билл Гейтс, султан Брунея, Джордж Сорос, я и все остальные российские магнаты, вместе взятые! Почему же я должен поверить его проповеди?

– Вы, Александр Игнатьич, не обязаны верить. Вы можете поверить Соломону, ибо больше вам верить некому…

– Почему?

– Потому что легко отказаться от богатства, которого у тебя никогда не было. А вот при невероятном могуществе Соломона нужна была большая мудрость, чтобы сказать в конце жизни: как вышел человек нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел – ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понесть в руке своей…

– Мне кажется, что общая ошибка состоит в том, что деньги все время противопоставляют мудрости, – сказал я задумчиво. – Деньги – это и есть аккумулированная энергия мудрости.

Епископ качал головой:

– Жаль, что вас не удовлетворил наш разговор. Вы не верите мне. Не верите людям, Священному Писанию, собственному душевному смятению…

Да, не верю. Когда-то жили на нашей земле смиренные иноки, благочестивые отшельники, святые старцы. Можно было спросить – как жить? Что истина? Что благо? В чем Бог?

Давно это было.

Некого мне спрашивать. В святых скитах, средь нетленных мощей угодников, хоронят уголовников, тамбовских бандитов.

Я сам себе старец. Мне скоро будет тридцать шесть. Зачет у меня фронтовой, день за три. Значит, больше века длится жизнь.

Епископ Арсений печально уговаривал:

– Об одном прошу вас – подумайте на досуге о словах Соломона, для вас они могут быть знамением: мудрость дает защиту, как дают защиту деньги, но мудрость лучше любых денег, ибо может спасти жизнь…

Кот Бойко:
УМОПОМРАЧЕНИЕ

Международный центр астральных наук и космических знаний размещался почему-то не в Звездном городке и не на мысе Канаверал, штат Флорида, а в зажиточном, купеческого вида особнячке в Козицком переулке. Естественно, чтобы мировая закулиса не ляпнула эти бесценные знания и не присвоила корыстно себе достижения этих таинственных астроанальных наук, охранял их на входе в особнячок здоровенный свиноморд в рейнджерской амуниции.

– Вам назначено? – строго спросил он.

– А как же! Я – руководитель Академии ксенофобии и сексофилии, – скромно представился я.

– Ваши документы! – потянул ко мне толстые руки бычара.

Ага, ща-ас! Разбежался! Как говорит президент вашего центра – получишь с носу в рот.

Я показал ему на телефон и ласково попросил:

– Звони быстро в приемную и скажи, что к президенту на встречу прибыл гасконский армянин Дертаньянц. Давай шевелись – она ждет, а я опаздываю…

Мгновение он раздумывал – было видно, как шевелятся под беретом мускулы мозгов, потом он махнул рукой, труд этот явно был страшно громаден, совершенно не по плечу одному. Он позвонил и кому-то сказал:

– Тут какой-то кекс спрашивает Джину Рафаэловну. Говорит, что он армянин… – Повернулся ко мне и для надежности переспросил: – Как фамилия?

– Дертаньянц, из Гаскони.

– Дертаньянц, говорит… Не знаю, из Черножопии какой-то…

Пауза была недолгой, и судя по тому, как он энергично замахал своими толстыми лапами тупого лентяя другому охраннику, маячившему в глубине холла, распорядились наверху категорически.

– Быстро, быстро! – скомандовал он коллеге, такому же пятнисто-зеленому солдату удачи. – К президенту его!

Пока тот волок меня на второй этаж, я боялся, что он обделается от усердия. Даже странно – почему они мне так противны? Почему я испытываю к этим караульным животным такое злобное отвращение? Может быть, это волчий рефлекс на сторожевого пса? Как говорил вор Лодыга: овчарка – это вонючий мент в лохматом тулупе…

А по коридору мне навстречу семенящей иноходью мчался генерал-полковник. Ма-аленький такой, субтильный генеральчик – с херову душу полководец, с гривой развевающихся черных волос. С красными лампасами на портках, в золотых трехзвездных эполетах, под звон и дребезг каких-то самодельных медалей – Джина Бадаян, великая экстрасенска, предсказательница счастья, прорицательница побед, ясно видящая, как заработать, хиромант-хиропрактик-херотеоретик, президент всякой нежити, академик любой небывальщины, предводитель проходимцев всех стран, кумир мира идиотов, а теперь, оказывается, еще и генерал-полковник.

Бежала и плакала от радости.

– Джина, для дневного брючного костюма – перебор! Милитаристка ты моя оголтелая!.. – крикнул я, принимая ее в объятия.

Она была такая худенькая и тоненькая, что я просто поднял ее на руки, как давеча вознес меня Карабас. А она целовала меня в обе щеки, гладила по голове, как маленького, приговаривала, захлебываясь словами:

– Господи, как я рада тебя видеть!.. Проходимец мой дорогой!.. Гасконский брат мой Дертаньянц! Как ты жив?..

– Ужасно! – горько сообщил я. – Ты вон дослужилась уже до генерала, а меня разжаловали из капитана мушкетеров…

– Кто? Кто он, этот демон? – страшным голосом вопросила Джина. – Назови его, и силы нижнего черного мира поглотят…

– Э, нет, подруга! – засмеялся я и поставил ее на пол. – Тут твои номера не пролезают! Ты генерал понарошечный, а он демон настоящий…

Джина взяла меня за руку и повела к себе, сердито приговаривая:

– С чего это ты решил, что я генерал понарошечный? Самый что ни на есть всамделишный! Генерал-полковник медицинской службы…

– Не гони пену, любимая. Я понимаю – уровень безумия в стране высоковат, но не настолько же, – усомнился я.

Джина остановилась, уперла руки в боки, с вызовом спросила:

– Хочешь сказать, что я глупее или хуже тех долболомов, которым указом звезд насовали?

– Упаси Бог! Жаль, меня не спрашивают, а то бы я тебя сразу направил министром обороны! Или в МВД! Ты бы там такого шороху навела – вся страна бы зачесалась! Чеченцы завтра же самораспустились – столицу свою из Грозного переименовали бы в город Жалобный…

– То-то! – сменила гнев на милость дипломированная чародейка. – А то смотри – чакры порву! В астрал вышвырну, к чертовой матери!

Мы посмотрели друг на друга и снова обнялись – так я рад был видеть моего умного, верного, добропамятного дружочка Джин-Джину, которого я выпустил из бутылки давным-давно.

Надо сказать, у меня вообще фантастическая способность находить и кучковаться с разного рода недостоверными людьми, проходимцами, маргиналами, мистификаторами и самозванцами. Я в них ощущаю родную душу, я опознаю их мгновенно, как Буратино признал родными кукол в театре маркиза Карабаса.

Когда-то Хитрый Пес говорил неодобрительно: «У тебя неискоренимая плебейская потребность предводительствовать стаей оборванцев и импосторов». Я не знал, что импосторы – это и есть самозванцы, и очень обижался, и отвечал ему очень находчиво и тоже по-заграничному: «А ты сам жлоб, сноб и понтовила».

Наверное, Хитрый Пес, как всегда и во всем, был прав. Так ведь и вышло, что никого, кроме этих прекрасных импосторов, у меня и не осталось.

А тогда я был в зените своих успехов и популярности – меня все любили и тютюшкали. И все-таки невезуха подкараулила – на слаломном спуске вышиб диск в позвоночнике. Вообще-то я любую боль терплю – с детства мне доходчиво объяснили, что боль – это спасительный рефлекс организма, и закрепляли во мне этот полезный рефлекс долго, основательно и разнообразно.

Но тут вопрос о моем терпении не возникал – было неясно, сколько еще эта боль согласится терпеть меня самого. От любого ничтожного движения меня пронзал – от затылка до копчика – чудовищной силы электрический удар, и я впервые по-настоящему посочувствовал нашим несчастным шпионам супругам Розенберг, сожженным на электрическом стуле в тюрьме Синг-Синг. Но они-то хоть атомную бомбу сперли, а мне за что?

Пользовала меня толпа профессоров невропатологов, хирургов, остеологов – черт их знает, кого там только не было! Шухер стоял невероятный – нависла реальная угроза потерять чемпиона страны, нашу светлую олимпийскую надежду. Меня бесперечь катали, как дерьмо на тачке, по кабинетам – на рентгены, просвечивания и осмотры, мне делали по пять уколов промедола, загнали инфекцию и вырастили флегмону в арбуз величиной – и все это вместе помогало мне, как мертвому банки. От наркотиков я был все время под балдой, но не в кайфе.

Профессора качали многомудрыми еврейскими головами, светились лысинами, как нимбами, многозначительно перешептывались, вздыхали и объявили в конце концов утешительный диагноз – операция на позвоночнике неотвратима. Надежда, что со временем смогу двигаться на костылях, не исключалась. Консилиум – одно слово! Спасибо, эскулапы дорогие, йог вашу мать!

Я уже был так измучен своим огненным позвоночным столпом, что мне было все равно: режьте, вправляйте, рвите на части – только пусть уймется в жопе это ГОЭЛРО проклятое!

Перед вечером персонал куда-то разбрелся, стало тихо, и я, лежа на брюхе, задремал. Потом услышал шорох, приоткрыл глаз и увидел около своей страшной ортопедической кровати тощую патлатую девку, которая вежливо сказала:

– Здравствуйте, Костя. Меня зовут Джина, я экстрасенс и целитель…

Моложавая ведьма с чертовой тусовки. Боясь разбудить свою звериную боль, я не шевелился и молчал, как партизан в гестапо.

– Меня привез ваш друг Сережа и попросил помочь вам…

– А где он сам? – шепнул я осторожно.

– Внизу. Время ведь – десятый час, его не пустили…

– Ага, его не пустили, а тебя, светило медицинское, пустили?

– Ну конечно, – сказала она. – Я этих теток внизу загипнотизировала…

Елки-палки, может, это у меня от боли памороки начались? Со страхом я смотрел на нее, как из засады высунув голову из-под одеяла. И сестричка палатная, зараза, провалилась куда-то! Шевельнуться не могу – эта ненормальная чего хошь теперь может вытворять со мной.

– Не бойтесь, не нервничайте, расслабьтесь, я не сделаю больно, – спокойно объясняла придурочная шабашовка. – Дотрагиваться до вас я не буду, напрасно ежитесь, я работаю бесконтактно… Сейчас вы ощутите в спине тепло от моих рук… Боль незаметно легко уйдет…

Полный сикамбриоз – я хотел заорать, позвать кого-нибудь, но было стыдно, просто закрыл глаза от страха.

Скинув с меня одеяло, она водила надо мной руками, что-то неразборчиво бормотала, тихонько сопела – по-моему, моей полоумной целительнице не мешало самой подлечить аденоиды. Потом она положила мне ладони на хребтину, еле-еле касаясь спины, – я начал авансом подвывать от ужаса предстоящей боли.

– Ой, какие же вы, мужики, нетерпеливые, – вздохнула Джина. – У вас прорыв чакры между седьмым и восьмым позвонком… Сейчас я вам помогу…

И обрушила мир.

Двумя руками уперлась в позвоночник и резким ударом, будто прыгнула на меня, вправила выскочивший диск. Костяной треск, мгновенная мгла от невероятной вопящей боли, глухота, мой животный рев и пещерный порыв – как у недобитого медведя – раздавить эту ничтожную говнизу.

По-моему, я ее уже сграбастал в охапку, но не успел придушить, поскольку она заполошно верещала:

– Погодите, погодите! Посмотрите – вы же стоите на ногах!..

Я стоял на ногах – без костылей, без помощи этих паскудных гиппократов. Она вылечила меня. Гениальная прохиндейка, недоучившаяся медсестра, чернявая тощая волшебница с чародейской силой в костлявых тоненьких ладошках.

Я точно знаю – в ней бушевало таинственное знание инобытия, взошедшее на дрожжах мелкого шарлатанства и пустякового циркового жульничества.

Конечно, мы были с ней одного поля ягодицы. Всегда я боялся кому-нибудь задолжать. Не мог же ей просто дать деньжат! Сначала хотел по-честному рассчитаться, а потом вдруг заметил, что мне очень приятно устраивать ее судьбу. И жутко интересно.

Я возил ее по всем знаменитым знакомым, с моей подачи она начала помаленьку врачевать режиссеров, писателей и генералов. Потом пошло-поехало – госбоссы и крутые деловики, моссоветовские шишки и жены цековских командиров. Был в ней азартный размах гражданки Хлестаковой и таинственный шарм бесовщины, никогда она не мельчилась, играла с апломбом – лечила или бесплатно, или за огромные деньжищи.

Тогда уже подкатила золотая пора шальных бабок – за магические пассы Джины, за душевные разговоры, за реальное или внушенное исцеление, за принадлежность к избранному кругу ее пациентов, чьи имена якобы хранились в секрете, но почему-то были известны всем, – за все за это никаких монет было не жалко! А в газетах ее разоблачали и восхищались, топтали и свидетельствовали, издевались и сообщали о чудесах – она стала наразрыв и нарасхват. Потом подлечила дочку какого-то члена Политбюро – и начала регулярно вещать по телеящику. И незаметно быстро моя крестница на этой шумной ярмарке плутов и самозванцев превратилась в культовую фигуру.

Мы жили так стремительно и полно, что как-то так странно получилось – ни разу и не нырнули мы с ней в койку. А потом она познакомила меня с Мариной – и все делишки насчет задвижки с ней сами отпали.

Но из всех моих знакомых баб только Джина Бадалян приехала ко мне в лагерь, в Пермскую исправительно-трудовую колонию № 11. Заблатовала все начальство, всем дала в лапу, всем пасть хмельным медом смазала, привезла полный джип продуктов для нашей братвы, огляделась и сквозь слезы бодро сказала:

– Ништяк, гасконский братец Дертаньянц! По-вашему, по-мушкетерскому – алагер кум алагер, а по-нашему – в лагерях как в лагерях…

– Думаешь? – не поверил я.

– Знаю. Как поет Левка Лещенко, «не надо печалиться, вся жизнь впереди…».

А может, мне, дураку, надо было жениться на ней?

Наверное, нет. Я ведь уже встретил Марину. Самое большое и острое счастье в жизни. И потерял ее…

…А на двери ее кабинета была привинчена сияющая бронзовая доска – «PRESIDENT GEENA BADALYAN».

– Слушай, президент, сними срочно мемориальную доску! – попросил я сердечно.

– Это еще зачем?

– Русских посетителей твоей международной шарашки пугаешь до смерти – они ведь это безобразие читают или как «геенна», или как «гиена». Нехорошо! Ты, можно сказать, светило наше национальное, а прозываешься как-то враждебно-оскорбительно. Как говорят нынешние придурки, весь имидж себе описаешь…

– Ништяк! – отмахнулась Джина, усаживая меня в громадное покойное кресло. – Мой имидж не описаешь – я кутюрье и совладелица великой фирмы «Новые платья короля». Ты заметил, кстати, что чаще всех говорят – «дураков нет!» – самые безмозглые дураки?

– Ну да, они это заявляют, когда у них умники денег просят, – усомнился я. – Я вообще считаю, что в нашем мире сейчас не дефицит ума, а острая нехватка счастья.

– Как проявляется? – деловито спросила Джина, и по ее наморщившемуся лбу я увидел, что она уже прикидывает, как коммерчески сбагрить клиентуре «левые» запасы дефицитного счастья.

– Понимаешь, не вижу я вокруг себя ни одного по-настоящему счастливого человека, – сообщил я меланхолически. – Как встречу, так сразу же собезьянничаю – отращу себе золотые рожки, стану веселым беззаботным козликом на изумрудной лужайке жизни…

– Посовестись, Кот противный! – возмутилась Джина. – Ты ведь прирожденный везун! Пожизненный счастливчик! Мистер Фарт! Господин Удача!

– Не преувеличивай! – скромно потупил я ясные очи. – Многовато накладок в последнее время у твоего везучего счастливого удачника-фартовика… Чего-то я маленько по жизни не подтверждаюсь.

Джина подошла ко мне вплотную, вперилась в меня своим огневым обжигающим взглядом:

– Правду скажешь?

– Клянусь! – поднял я руку, как на присяге. – Клянусь говорить неправду, одну неправду и только неправду!

– Все равно говори – ты кому-нибудь завидуешь?

– Завидую? – удивился и озаботился я. – Не знаю… Наверное, понемногу завидую. Хитрому Псу – на широкие бабки, Сереге – на ясность жизни, тебе – на тусовку… Не знаю больше, не могу припомнить… А, вот вспомнил – боксеру Майку Тайсону, у этого кретина девятнадцать гоночных машин!

Джина почти беззвучно, шелестяще засмеялась:

– Ты и сам не понимаешь, какое это счастье – никому не завидовать! То, о чем ты тут блекотал, – не зависть…

– А что же это? Светлое умиление?

– Котяра, я ведь с людьми работаю… Такого наслушалась, такого нагляделась! Зависть не бывает на деньги, или на баб, или на карьеру. Зависть – это готовность поменяться судьбой, страстное желание махнуться своей личностью, способность отдать свое прошлое за чужое будущее. Вот это – настоящая зависть. Ты готов на такой чейндж?

– Ну-ну-ну! – замахал я руками. – Сглазишь еще, чертова колдунья! А так – какой ни есть говенненький, а все-таки я свой!

Она тихо засмеялась, а я подозрительно спросил:

– А ты-то сама кому-нибудь завидуешь?

И она твердо и быстро ответила:

– Да. Я мечтала поменяться судьбой!

– Это с кем же ты поменялась бы будущим? – спросил я ошарашенно.

– Мне будущего мало. Я бы хотела и прошлым… С подругой моей Мариной…

– Во даешь! – растерянно пробормотал я. – Надоело быть простой колдуньей-мещанкой, хочешь стать столбовой дворянкой? Мадам Губернатор?

– Плевала я на его губернаторство! Захочу – завтра меня в Госдуму депутатом выдвинут. Не в этом счастье…

– А в чем? – тупо допытывался я.

Джина помолчала, будто раздумывала – говорить со мной, остолопом, или плюнуть на меня, как на губернаторство. Вздохнула и засмеялась:

– Мне Маринка рассказывала, что, когда вы спутались, ты устроил ей ванну из шампанского. Правда? Или наврала для красного словца?

– Правда, – признался я. – Было дело. Подумаешь, тоже мне чудо! Тридцать пять ящиков по двенадцать бутылок. Без отстоя пены – полное булькающее корыто…

Господи, как это давно было!

…Джина позвонила мне и попросила встретиться на бегу, на минуточку – хотела отдать мне долг, на машину деньги занимала. Я ей «забил стрелку» у Юрия Долгорукого, мы в «Арагви» с Серегой и Хитрым Псом гулянку запланировали. А она прикатила с Мариной и сказала весело:

– Знакомься! Она тебе должна понравиться – такая же шиза… Жили у бабуси два безумных гуся… Представляешь, эта больная летает на дельтаплане! Можешь это вообразить?

– Могу, – сказал я, потеряв дыхание.

Она и должна была прилететь ко мне на дельтаплане – не на пердячем «Жигуле», не в троллейбусе и не на грохочущем самолете. На дельтаплане! Спустилась с небес – не лилейный нежный ангел, конечно, нет, а вся загорело-хрустящая, как вафельная трубочка с кремом, смеющаяся своими удивительными разноцветными глазами, горячая – у нее нормальная температура была градусов сорок, от ее кожи шел живой теплый ток, и тысяча яростных пульсов бились в ней одновременно, и я умирал от непереносимого желания прямо здесь же на улице войти в нее, раствориться, исчезнуть в ней – в ее вожделенной Марианской впадине, в этой марракотовой бездне наслаждения.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю