Текст книги "Оглянись на пороге"
Автор книги: Георгий Ланской
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Помню. Это привычки или генетика, как думаешь?
Алла нервно пожала плечами, закурила и небрежно сунула сигареты и зажигалку Ирине. Та тоже закурила, выдохнула в воздух сизый дым и, поискав пепельницу, поставила ее на стол.
– Что думаешь делать? – тусклым голосом спросила мать. – Если придет – простишь?
Ирина не ответила, пожала плечами, точь-в-точь как мать, и отошла к окошку.
– Не знаю. Я ведь никогда с таким не сталкивалась, не думала даже. А оно вон как… Лежишь ночью, смотришь в потолок, а у самой в голове как шестеренки тикают: за что, за что? Кого винить? То ли его, то ли себя, то ли еще кого?
Алла помолчала. Ее сигарета светилась злым красным огнем, стоило сделать вдох.
– Не знаю, что тебе сказать, – призналась она. – Измена – такое дело, к которому никогда не бываешь готов. Как война, например, или смерть, или болезнь неизлечимая. Живешь себе, а тут – бац, как сосулькой по лбу. И никакого рецепта, как дальше жить: то ли простить, то ли выгнать, то ли еще что…
В голосе стальной и непоколебимой матери вдруг прорезались незнакомые нотки. Ирина впилась в лицо Аллы со смутным подозрением.
– Так говоришь, будто это тебе не в диковинку, – сказала она. Мать криво усмехнулась и затушила окурок в пепельнице.
– Давно живу, много знаю, – загадочно изрекла Алла. – Мужики по своей сути одинаковы, не важно, из какой семьи, как воспитаны и какой статус в обществе занимают. Вон, даже у Ленина была своя обоже. Только при всей красе мадам Арманд он так и не решился оставить Крупскую. Знаешь почему?
– Почему?
– Народ бы не понял. И не простил. Наденька Крупская была своя, революционная героиня, которая с ним и в ссылки, и на баррикады, и в Кремль. А кто такая Инесса Арманд? Обычная телка, которую, пардон за французский, можно было только трахать.
Ирина не выдержала и расхохоталась.
– Я правильно поняла, что под Крупской ты подразумеваешь меня?
– Ну, а кого еще? А всякие там Инессы или Наташки, – мать горько усмехнулась, – приходят и уходят. Фаворитки короля могут меняться сколько угодно, но королева всегда остается на своем месте.
Сергей вышел из дома через пару минут, наспех одетый, лохматый, и даже рубашка под курткой была застегнута криво. Наталья снисходительно улыбнулась и потянулась поправить ему волосы. Голову он отдернул и еще по сторонам покосился: не видит ли кто? Это ей не понравилось. В его окне маячило бледное пятно человеческого лица. Видимо, матушка высматривала, куда направился сынок.
– Не устраивай тут сцен, – грубо сказал он и подтолкнул к машине. – Садись.
Она села, мгновенно надув губы. Но, кажется, любимый не обратил на это никакого внимания. Он так резко стартовал с места, что голуби, вальяжно расхаживавшие по двору, взметнулись в небо неуклюжей россыпью.
– А куда едем? – спросила Наталья тоненьким голосом. – Может, пообедаем в «Гансе»?
Туда ходила только приличная публика, поскольку цены были запредельными. Она это знала и страшно любила красоваться с новым ухажером именно там. Сергей, будучи женатым, в рестораны ее не водил, боялся наткнуться на знакомых, но теперь-то можно!
– Как ты меня нашла? – раздраженно спросил он, сунул в рот сигарету и начал шарить по приборной доске в поисках зажигалки.
– Захотела – нашла, – загадочно мурлыкнула та и полезла целоваться, чему страшно мешал рычаг переключения скоростей. Сергей грубо отпихнул ее. Она фыркнула и уселась на место, поправляя шарфик и искоса поглядывая на него.
– Ремень пристегни, – скомандовал он и добавил: – Зачем искала?
– Увидеть хотела. А что, нельзя?
В ресторан любимый ее не повез, направившись в сторону старого парка, где небеса подпирали особняки богатеев. Глядя на шикарные дома, Наталья вздохнула. Жить в этом престижном районе желали многие, но цены были нереально высоки. И без того строительство в парковой зоне осуществлялось путем разных махинаций, доступных лишь сильным мира сего. Простым смертным о таких домах приходилось только мечтать. Вокруг – вековые сосны, веселенький хоровод рябины, опоясывающий сторожевые башни из красного и желтого кирпича, чистый воздух и почти никакого транспорта, кроме своих.
Сергей загнал машину в какие-то мокрые кусты и заглушил мотор. Наталья хмыкнула, предвкушая, что сейчас начнется. Милого потянуло на сладкий экстрим? Да ради бога! Все же мужики – такие предсказуемые.
Он молчал. Наталья ерзала на сиденье, но поскольку Чернов так и не подумал приблизиться к ней, вновь полезла с объятиями, случайно выбила сигарету из его рта, и та покатилась куда-то под сиденье. Он снова отпихнул ее к дверце.
– Ты что? – возмутилась она. – С ума сошел?
– Не лезь ко мне, – холодно сказал он, открыл дверцу и стал внимательно разглядывать салон. – Черт, ты мне обшивку прожгла!
– Тебе что, какая-то обшивка дороже меня? – взвизгнула Наталья, и в тишине салона это прозвучало как взрыв бомбы. Поскольку Сергей так и не ответил, она на всякий случай всхлипнула и плаксиво продолжила: – Не звонишь, не заходишь, я уже не знаю, что думать.
Прозвучало это так же фальшиво, как ее слезы, и она сама это поняла, как только мужчина повернулся и посмотрел с легкой насмешкой.
– Чего дурой прикидываешься? Все ты понимаешь.
Наверное, надо было сказать что-то в духе любимых фильмов с Монро, с томными соблазнительными выдохами, изогнувшись так, чтобы была видна пикантно обнаженная грудь. Например: «Дорогой, но мы же столько были вместе!» Или: «Я не понимаю, может, я делаю что-то не так?» Или как-нибудь еще. Но все шаблоны почему-то вылетели из головы. И Наталья просто спросила:
– Ты что, меня бросаешь?
– Нет, – удивился Сергей. – Не бросаю, а уже бросил. По-моему, это сразу было ясно.
Она помолчала, а потом, ненавидя себя за тупость, спросила:
– Как это – бросил?
– Да вот так. Взял и бросил.
Его голос был равнодушным. Он вышел из машины, вынул новую сигарету, закурил и стал с преувеличенным вниманием рассматривать листву. Из глубины парка доносилась какая-то знакомая мелодия, но слов было не разобрать, а ноты похожи на десятки песен. Наталья немного посидела в машине, после чего тоже вышла и внимательно уставилась на его профиль. Сергей изо всех сил старался выглядеть надменным, что ему не шло и казалось нелепым, особенно в рубашке, застегнутой сикось-накось. Еще раздражало, что он со своими сигаретами забрался на крохотную выпуклость на асфальте, а она одной ногой стояла в яме. Мало того что смотрит на него снизу вверх, да еще и крайне неудобно.
– Я не поняла, – произнесла Наталья. – Ты что… ты решил… вообще?
– Вообще, – кивнул Сергей. – Так что, пожалуйста, больше не звони…
– Не понимаю, – прервала она дрожащим голосом. – Нам было так хорошо, и потом, ты же ушел от своей… балеруньи…
Последнее слово выдохнула с презрением, почти выплюнула. Сергей покосился на Наталью с отвращением.
– Не трогала бы ты ее, – сказал он жестко. – Она сотню таких, как ты, стоит.
– Это каких?
План, тщательно взлелеянный, полетел ко всем чертям, но ей было наплевать. Она рассвирепела, почуяв насмешку, и приготовилась выцарапать ему глаза, если только даст повод. И он его незамедлительно дал.
– Таких, – сказал Сергей и начертил сигаретой неопределенную синусоиду перед ее фигурой. – Шалав, готовых на все с любым, у кого бабки есть…
Не дослушав, она вмазала ему оплеуху. Тот инстинктивно отстранился, но она все-таки попала кончиками пальцев. Потеряв равновесие, он отчаянно замахал руками, но Наталья не дала ему возможности встать прямо и что было силы толкнула в грудь, да так, что он кубарем улетел в мокрую листву.
– Сволочь! – завизжала она и приготовилась ткнуть сапогом в живот. – Это я – шалава? Ненави…
В последний момент он дернул ее за ногу, и Наталья рухнула рядом, тюкнувшись затылком о землю, мельком подумав, во что превратится ее белая шуба. С рябин на лицо летели тяжелые ледяные капли. Охая, она встала на четвереньки и обшарила окрестности расфокусированным взглядом.
Сергей садился в машину. Его спина была мокрой и грязной.
– Стой, сволочь, гад, паскуда! – заорала Наталья, поднимаясь на подкашивающихся ногах. Он не ответил. Из окна полетела ее сумочка и приземлилась в лужу. – Стой, Казанова толстопузый! Жиртрест! Гадина! Ненавижу! Не-на-ви-жу!!!
Машина рванула с места так, что из-под колес полетели черные комья грязи. Женщина разрыдалась, медленно пошла к дороге, выудила из лужи промокшую сумку и, всхлипывая, стала отряхивать покрытую грязью и прелой листвой шубу.
– Сво-о-олочь, – подвывала она. – Ну, погоди, га-а-адина, я тебе это припомню-ю! Ты у меня кровью умо-о-о-о-оешься! И ты, и балерина твоя!
Ольга Чернова была прирожденной актрисой. Несмотря на то, что всю жизнь пришлось работать в совершенно другой отрасли и никто не подумал бы вручить ей «Нику», каннскую «Золотую ветвь» и уж тем более «Оскара», по своему уровню актерского мастерства она бы легко обставила многих современных звезд. Да и что сейчас за актеры? Вот раньше были мэтры! Монстры, способные одним взмахом ресниц, одним взглядом заставить зрителя смеяться и плакать. Глядя на их игру, публика верила: у них и правда любовь или ненависть. Этот актер и в жизни герой-любовник, благородный и честный, а эта актриса – нежная, ранимая, как первый подснежник. В то, что они всего лишь играли характеры своих персонажей, никто не верил.
Ольга Чернова всю жизнь играла сладкую идиотку, и делала это мастерски.
Роль не требовала больших душевных затрат, позволяя жесткой рукой контролировать семью, строить карьеру, убирая с пути неугодных. В городской администрации, где она трудилась на весьма высокой должности, ее считали недалекой исполнительницей, иной раз поражаясь, как эта женщина, не имея особых данных, сумела еще в советское время вскарабкаться на самый верх и остаться там неуязвимой для увольнений и интриг. Людей убирали, снимали с должностей за неблаговидные поступки, ловили за руку на взятках. Чернова же упорно сидела в своем кресле, стабильная и уверенная, как монолитная скала.
– Да что с нее взять? – говорили злопыхатели. – Она же дура непроходимая, начальству поддакивает да зад вылизывает. За это ее и терпят.
Ольга часто слышала эти разговоры, но никогда не позволяла себе открыто реагировать и выражать недовольство. Ее игра была куда тоньше.
Вскоре обидчики так или иначе слетали с пьедесталов и, выгребая из ящиков стола манатки, удивленно хлопали глазами, недоумевая, за что их уволили и кто донес начальству о неблаговидных делах. Заподозрить в провокации тучную серую мышь Чернову никто не мог. Каждый раз, когда начальство озвучивало свое решение, она так убедительно ахала, заливалась слезами и хваталась за сердце, что порой эти же злопыхатели бросались утешать ее, подсовывали носовые платки и подавали воду.
Дома Ольга справлялась с ролью не в пример легче. Достаточно было пустить слезу, изобразить сердечный приступ, как муж и сын бросались исполнять ее волю. И много лет она беззастенчиво пользовалась их наивностью.
В последние годы система дала сбой. Уйдя на пенсию, Ольга подрастеряла навыки. Интриговать и подсиживать теперь было некого, а домашние уже не слишком верили в байку о слабом здоровье, особенно после хамоватого врача «Скорой», приехавшего вместо прикормленного друга семьи, посвященного в тайну.
– У вашей бабушки сердце как у космонавта, – грубо сказал он, сворачивая стетоскоп. – Пусть меньше волнуется и реже звонит по пустякам.
На «бабушку» Ольга обиделась и попробовала доказать врачу, что он не прав. Тот махнул рукой, как Гагарин, и канул в подъездную черную дыру, не обращая внимания на жалобы. А вот сын и муж этот визит, к несчастью, запомнили очень хорошо.
Сын потом отбился от рук, женившись без ее согласия. И хоть девочка была «взята» из приличной семьи, знакомой много лет, к невестке у Ольги душа не лежала. Все ей казалось, что эта суровая девочка с холодными серыми глазами ее не уважает, мужа держит в черном теле, не позволяя ничего кушать. Да и какая из нее жена, если она даже готовить не умела, на семейных праздниках не прикасалась к котлетам, одну траву жевала, как коза. Сереженька после женитьбы отощал и спал с лица.
Мамаша у невестки была ей под стать: сухая, непреклонная, язвительная, не упускавшая возможности поддеть сватью острым языком и упорно называвшая Ольгу Лелей – вульгарно, гадко отметая все попытки возразить. Не женщина – ведьма.
За десять лет супружеской жизни сына мать так и не смогла принять невестку и ее семью. Привыкнуть смогла, принять – нет. Потому даже испытала тайное наслаждение, узнав, что сын ушел от жены.
А через неделю в дверь постучала другая и попросила позвать Сергея. Вон оно как!
Разумеется, в дом постороннюю бабу никто не пустил бы, но, невзирая на все предосторожности, удержать сына не получилось. Ольге до смерти хотелось услышать, о чем они говорят, но Сергей не дал такой возможности. Из окна она наблюдала, как он вместе с яркой блондинкой, размалеванной, как проститутка, выезжает со двора, озираясь, словно преступник.
Упорядоченный мир внезапно закачался, кренясь вбок.
– Сережа, а кто это был? – спросила мать вечером, когда сын, мятый, пьяный, вернулся домой и уселся за стол, вяло ковыряя котлету.
– Кто? – спросил он. По его голосу Ольга поняла: он прекрасно понял, кого она имела в виду.
– Та женщина, что сегодня приходила.
– Да так, никто, – последовал ответ. – С работы… Там надо было документы забрать, а я… того, ключи с собой унес…
Ольга посмотрела на него добрыми глазами, а потом села напротив, налила себе чаю и, выдержав паузу, проникновенно заявила:
– Врешь ты все. Кто она такая?
– Не начинай!
– Я и не начинаю. Это случайно не соседка ваша? Вроде бы видала ее во дворе.
– Мам, отстань, а? Дай поесть спокойно…
Она помолчала, помешала ложечкой чай, а потом безразлично заявила:
– Ну, вообще я всегда была против твоего брака. Сам понимаешь, насколько вы разные люди. Никогда ее не любила, ты уж прости.
– Перестань.
– Нет, я все понимаю, – продолжила она, словно не услышав. – Первая любовь и всякое такое, но уж больно она женщина холодная. Вы уже десять лет женаты, а детей нет. Разве это нормально, когда жена вместо детей о своих фуэте думает? Потому и жизнь у вас… Не жизнь, а фуэта сплошная. А мы ведь не молодеем…
Сын молчал, перемалывая котлету челюстями. Из гостиной горланил телевизор, распевая дикость про чумачечую весну. Ольга перестала отвлекаться на посторонние звуки и вдохновенно продолжила:
– Я же как лучше хочу. Тебе бы женщину… земную, а, Сереж? Простую. Ну, не совсем от сохи, но понятную, как у всех. Чтобы дома борщи, а не трава в тарелочке, и на отдых к морю, и чтоб детки, ну, хоть один… А у Ирки твоей какие дети? У нее ни задницы, ни титек, разве ж такая родит?
– Да что ты завелась-то? – раздраженно рявкнул сын, но Ольгу уже было невозможно остановить.
– Да потому что ты у меня один, и я за тебя переживаю! Что ж я, не вижу, как ты маешься? А все потому, что нет у тебя в семье понимания!
– У меня сколько хочешь понимания!
– Ну конечно, – фыркнула мать.
– Конечно.
– Потому ты с этой блондинкой обжимался? Только пойми правильно, я же не против и хочу, чтобы для тебя лучше было…Это из-за нее ты от Ирочки ушел?
Сергей перестал жевать, раздраженно воткнул вилку в котлету и, схватив сигареты, убежал на балкон.
– Ты не думай, я не против, – крикнула Ольга, чтобы там было слышно. – Она женщина видная, фигуристая, да только что люди скажут? Ты бы подумал еще…
С балкона не доносилось ни звука, все телевизор заглушал, из которого теперь доносилась песня, что кошка – это дикий зверь, дурацкая и бессмысленная. Ольга подумала, не расплакаться ли, чтобы сын пришел жалеть и каяться, и расплакалась, привычно всхлипывая с точно рассчитанной громкостью. Слезы капали на белую столешницу, попадали в чай, но сын так и не пришел. Она услышала, как хлопнула балконная дверь, а потом заскрипели пружины кровати.
– Ты спать пошел? – спросила мама. Сергей не ответил. Ольга не стала заходить в спальню, ограничившись тем, что выключила телевизор и ушла мыть посуду. Когда она убрала со стола, из комнаты уже слышался громкий храп.
«Хорош гусь, – подумала со злостью. – Семья рушится, а он напился – и спать, как все мужики, авось все образуется… Придется, видимо, самой разбираться».
Женщина взяла с вешалки плащ и тихо вышла за дверь. За окном сгущались сумерки, а в висках колотилась тупая боль, верный признак поднимающегося давления и перемены погоды. С запада ползли темные тучи, грозные, плотные, наполненные то ли дождем, то ли снегом. Она пожалела, что не приняла таблетку, и, подняв воротник, медленно побрела к остановке, освещенная жидким светом уличных фонарей.
Дверной звонок деликатно щебетал уже с полминуты. Дима, вернувшийся далеко за полночь, вставать решительно отказывался, зарывался в одеяло и мечтал, что гость наконец уйдет. Ну, ясно же: раз не открывают, значит, дома никого нет. У родителей свои ключи, тем более они в восемь утра сели в электричку и уехали на дачу, готовить домик к зиме.
В квартире было холодно, да так, что даже высунуть ногу из-под одеяла было страшно. Звонить перестали, зато начали стучать, настойчиво и громко, вероятно ногами. Парень застонал, сунул голову под подушку. Может, пронесет?
Не пронесло. Стучать не перестали и, похоже, стали еще и покрикивать. Чертыхаясь, Дима сполз с кровати и стал шарить ногами по полу в поисках тапок. Они не находились. Точнее, нашелся один. Второй пропал. Крики и стук усилились. Судя по звукам хлопнувших дверей, к скандалу подключились соседи.
Заливает их, что ли?
В прошлом году лопнула труба под мойкой. Дима проснулся от грохота. Соседи, у которых уже лило с потолка, сперва терзали звонок, заливавшийся канареечными трелями, а потом вот так же долбили в дверь ногами, воя на разные голоса.
Закутавшись в одеяло, он дошлепал до кухни, сунулся в ванную и, убедившись, что ниоткуда не хлещут фонтаны, доплелся до сотрясающихся дверей, обжигаясь пятками о ледяной пол. На лестнице стоял Леха Лом, сверкая щербатой улыбкой.
– …Будете так стучать, я милицию вызову! – истерично верещала соседка. – Вам тут что, дискотэ-эка? Ни днем ни ночью покоя нет!
– Бабуся, ша! Уже никто никуда не стучит! – прогудел Леха и начал втискиваться в узкую щель приоткрытой двери.
– Шо? Шо ты сказал? Я тебе устрою, шакать он будет! – взвизгнула та. – Димка, зараза такая, это до тэбе эта шкня колхозная ходит с тарабамом?
– До мэне, – буркнул Димка. – Успокойтесь уже. А ты заходи. Чего приперся ни свет ни заря?
– Это я должна успокоиться? – возмутилась соседка, но захлопнувшаяся дверь отсекла ее слова, как нож. Сквозь стальной лист, обитый утеплителем, проникали лишь отдельные слова. – …такой… смотрите-ка… Димка… алкашня всякая!
– Здорово, – поприветствовал приятель. – Какие у тебя соседи нервные.
– Здорово, – буркнул Дима. – Ты бы тоже нервничал, если б всякие с утра пораньше долбились.
– Какое утро? – возмутился тот, скидывая не слишком чистые ботинки. – Полпервого дня. Если ты спишь как суслик до обеда, не значит, что и другие…
– Другие меня не волнуют, – сказал Дима и отчаянно зевнул. – Если б меня дома не было, до утра бы двери выносил?
– Да куда ты денешься с подводной лодки? – отмахнулся Леха. – А то я не знаю, что ты раньше обеда не встаешь.
Парень поморщился. Висящее в коридоре зеркало отразило его помятую физиономию и всколоченные, как у Бабы-яги, патлы. Гость отодвинул его в сторону и пристроил куртку на крючок, поплевал на ладони и пригладил торчащий вихор. Полюбовавшись на себя, он направился на кухню.
– Пожрать есть?
– А ты приготовил? – пробурчал Дима и пошел в ванную.
– Чего кислый такой?
Когда Дима вышел, свеженький и слегка порозовевший после горячего душа, Леха по-хозяйски стругал колбасу, найденную в холодильнике. На плите грелся суп.
– За что люблю твою маму, так это за ее борщи, – радостно сказал он. – Когда бы ни пришел, у вас всегда полный холодильник. У моей-то мамаши из еды один кипяток, и то если потрудишься чайник поставить. Зато водяры – упиться: на первое, второе и третье… А я не могу ее, родимую, круглосуточно жрать, у меня печень.
Леха жил в одной из немногих оставшихся в городе коммуналок, где-то в Рабочем поселке, в домах с высокими потолками, громадными комнатами и крохотными санузлами, в которых отсутствовала ванна, а низкий унитаз, оборудованный длинной, прикрученной к бачку цепью, рычал на посетителей клозета. Мыть туалет жильцы должны были по расписанию, но его почему-то никто никогда не соблюдал. В итоге, пока жильцы разбирались, кто и когда пропустил свою очередь, сортир стоял грязным, с сырыми вонючими лужами вокруг фарфорового короля.
Дружили они давно, еще со школы, хотя Леха был старше на год и на правах более опытного учил Димку жизни, а однажды защитил от двух хулиганов, по которым давно плакала детская комната милиции. Димка тогда, как истинный рокер, таскал на руке хромированную цепочку, которую хулиганье приметило, порешив отнять. Его подкараулили после занятий, отлупили, но сдернуть цепь не успели: вмешался Леха, прозванный Ломом за сходство с мультяшным персонажем, верным соратником капитана Врунгеля.
Димкины родители, не одобрявшие большую часть друзей сына, Леху почему-то жалели, подкармливали, подсовывали кое-какие подарки. Будь он не таким здоровым, ему бы наверняка перепадало и шмотье друга, которое тот носил с невероятной аккуратностью. Но Леха в четырнадцать лет уже стоял самым первым в школьном физкультурном строю, вымахав почти до двух метров. Он всегда хотел есть и, заглядывая в гости, смотрел жалобно и многозначительно дергал ноздрями, чуя, что блюдо доходит до кондиции, вот как сейчас. Борщ уже закипал, и Леха начал суетиться, от чего ноздри раздувались, как у разъяренного быка.
Дима устроился у открытого окошка, достал сигареты и с наслаждением закурил, пуская дым в открытую створку. Леха выключил газ и стал разливать суп по тарелкам.
– Кушать подано, – с дурацким акцентом произнес он. – Садитесь жрать, пожалуйста!
– М-м-м, – хмыкнул Дима. – Приколы шестидесятых?
– Ты жрать будешь? Или я один…
– Да буду, буду… Докурю сейчас.
– И чайник поставь, – скомандовал друг и мотнул головой на валявшуюся на столе мятую газету. – Про нас вон пресса пишет. Почитай, довольно увлекательно.
Дима схватил газету и впился взглядом в мелкие черные буковки. Леха ел борщ и ехидно ухмылялся.
Статья, увенчанная выдернутой из личного блога фотографией, была очень даже недурна. Журналистка Гаврилова, заклеймив презрением заполонивших телеящик псевдозвезд, горько сетовала, что настоящие, самобытные музыканты не могут пробиться и донести до людей свое искусство. К примеру, готическая группа «Вервольф», что в переводе значит «Оборотень», – явление уникальное, интересное, с глубоким пониманием собственных текстов, которые даже не стыдно назвать стихами. А их солист – чудо расчудесное, с шикарным диапазоном в три октавы, что вообще-то редкость… И так далее, и тому подобное…
Он дочитал статью и рассеянно посмотрел на погасшую сигарету. Так хорошо и так много про них никто никогда не писал. Леха доедал борщ и продолжал ухмыляться.
– Чего ты лыбишься, долбоящер? – не выдержал Дима.
– Да ничего.
– А то я не знаю, когда ты просто лыбишься, а когда – со значением.
Леха молчал, и только ложка мелькала в воздухе, но рот предательски расплывался в улыбке. Не выдержав, он вытянул из рук Димы газету и с пафосом зачитал:
– «То, что солист коллектива прекрасно понимает, о чем поет, видно невооруженным взглядом, поскольку только настоящий чувственный самец может пропеть про страсть так, что незащищенное женское сердце будет разбито вдребезги. Однако одного голоса в наше время недостаточно, и мы, искушенные красивыми картинками, прекрасно понимаем, что для полной и окончательной победы нужна еще и брутальная внешность. Дмитрий Волков воплощает собой полный набор самца-искусителя, с его внешностью Мефистофеля, дьявольским обаянием и горящим пламенем в глазах…»
– Дай сюда, – не выдержал Дима и отобрал газету. Лом расхохотался басом и, отсмеявшись, поинтересовался с хитрым прищуром вождя мирового пролетариата:
– Димас, а вот скажи мне как друг, ты ее всю ночь трахал, что ли?
– Никого я не трахал.
– Ну конечно… А чего ж эта… – друг посмотрел на подпись под фотографией автора, – Гаврилова так расстаралась? Из любви к искусству?
– А хоть бы и так!
– Не, я не спорю и даже отчасти понимаю. Как не поговорить о великом с… как там она написала? С самцом-искусителем с горящим пламенем в глазах… Скажи, а она на собственной шкуре испытала вот этот «полный набор»? А что в него входит?
– Заткнулся бы ты, родной, – посоветовал Дима, но Леха не желал униматься.
– Этот шоу-бизнес – такая грязная штука, – вздохнул он с притворным сожалением. – На что только не пойдешь ради минутной славы, даже вот на тест-драйв набора начинающего Казановы. Ей лет-то сколько? Сорок?
– Пятьдесят. Чего ты докопался? Я тебе сказал: ничего не было!
– Не было?
– Ну… вообще-то не помню, – смутился Дима. – Хотя, если б было, наверняка бы вспомнил.
– Это аргумент, – хмыкнул Лом.
Чай пили молча. То есть Леха еще пытался острить на тему внезапно вспыхнувшего романа между сорокалетней журналисткой и солистом «Вервольфов», но тот тему не подержал, а под конец и вовсе разозлился, обозвал друга дебилом и ушел допивать чай в гостиную, поближе к телевизору. Леха, пребывая в хорошем настроении, сидеть один не желал и приплелся следом. Они вяло поболтали, что было бы неплохо выступить в клубе на Хэллоуин, посмотрели фильм, потом еще один, а потом с дачи приехали Димкины родители, голодные, замерзшие и явно не в духе. Гость, застыдившийся, что столько съел, немедленно засобирался, нудно объясняя, что у него вообще-то свидание.
– Я тебя провожу, – сказал Дима.
– Да тут рядом, пара кварталов, у рынка, – возразил Леха.
– Ничего, воздухом подышу. С кем свидание-то?
Друг многозначительно показал глазами на родителей и, вежливо попрощавшись, вышел за дверь. Дима схватил куртку в охапку и двинулся следом.
– Ты надолго? – спросила мать в спину.
– Не знаю. На полчасика. Может, на час.
На улице было так холодно, что дух захватило. Леха стоял у дверей, раскуривал сигарету, заслоняя хрупкий огонек зажигалки от ветра.
– Что за баба-то? – спросил Дима. – Или ты так сказал, чтоб уйти?
– Не, я правда к бабе, – ответил Лом, задрал голову к небесам и поежился. – Снег, наверное, пойдет.
Дима тоже посмотрел вверх, но, кроме черноты, ничего не увидел, хотя воздух был… таким. С предвестием осадков.
Скоро зима, с тоской подумал он. Вроде бы только что было лето, и даже осень поначалу баловала, а потом – бац, и первый снег, который по всем законам должен непременно растаять, превратившись в бурую жижу, поскольку тепло в прощальной агонии еще дает понять, что ушло не навсегда. Но борьба с каждым днем становится все слабее и слабее, лужи стягивает ледяной коркой, а трава, желтая и красная, по утрам подергивается белой пудрой сверкающего инея. Димке стало грустно.
– Так что за баба? – повторил он. – Я ее знаю?
– Вряд ли, – усмехнулся Леха. – Не в тех кругах вращаешься, чтобы с ней знакомиться.
– То есть я не в тех, а ты в тех?
– И я не в тех. Я ее давно знаю, еще с прошлой жизни.
– Чьей? Ее или твоей?
– Ее, конечно. У меня жизнь и сейчас такая. А она… Ну, высоко взлетела.
– Что ж она тогда с тобой встречается, если сама так высоко, а ты – так низко? – поинтересовался Дима. Лёха оскалился, выставив на обозрение дыру в верхних зубах.
– Да ей со мной трахаться просто нравится. И всегда нравилось. Она периодически устраивала себе выходные: то от мужа, то от любовника. Я, может, и не обладаю полным набором самца-искусителя, но бабу на себе так повертеть могу, что она визжать от восторга будет.
– И что она? – спросил Дима. – Визжит?
– А куда денется? Еще как, хоть уши затыкай. Мы как-то устроились с ней в постельке, а тут муж. Я в шкаф, муж в койку. И скажу тебе, он как мужик слабенький оказался.
– Ты наблюдал, что ли?
– Не, только слышал, – фыркнул Леха. – Я ж с ней с шестнадцати лет трахаюсь и знаю, когда она от кайфа стонет, а когда – притворяется. Ну вот, с ним притворялась.
– А с тобой нет?
– Со мной нет.
– Так у вас, наверное, все серьезно, – предположил Дима. – Раз ее никто не удовлетворяет, то ваши перепихоны – это, возможно, судьба. Может, ты еще и женишься?
– Не, – мотнул головой друг. – Не женюсь. Мне с ней хорошо, просто и понятно, но это же только в койке. А жить как, если знаешь, что твоя жена – законченная б…дь и даст любому, у кого бабки есть? Я так не могу, Димас. Что мое, то мое, и баста!
– Тогда, наверное, лучше оставить все как есть.
– Да знаю, – вздохнул Леха. – Только иногда наваливается такая тоска, что жить не хочется.
Остаток дня Наталья проревела дома, уткнувшись в подушку. Ей было плохо, больно, гадко, но самое неприятное то, что она чувствовала себя отвергнутой, чего в жизни почти не приходилось испытывать. Однажды, еще в школе, она влюбилась в парня. Он был хорош собой и, по всеобщему мнению, «вылитый Юра Шатунов». У Натальи потом на долгие годы сложился эталон мужской красоты. Самец считался красивым, если превосходил лицом сиротку Шатунова.
Школьный красавчик до эталона чуть-чуть не дотягивал, что не помешало Наталье влюбиться по уши. Она долго бегала за ним, томно смотрела на переменах и даже посвящала ему стихи, глупые, по-детски наивные, с простенькими рифмами, подбрасывала записки и молчала в телефонную трубку. Все испытанные на других средства были брошены на штурм этой крепости Исмаила.
Средства были использованы. Крепость устояла.
Она тогда тоже долго плакала, рвала тетрадки со стихами и не понимала, как он мог променять ее на тощую выдру с цыганской шевелюрой, на которой потом и женился. Оправдания, что ему, видите ли, не нравятся блондинки, Наталью не устроили.
Сегодня произошло то же самое. Она была разбита, раздавлена и чувствовала себя грязной, выброшенной на обочину. К прочим огорчениям добавилась шуба, вывалянная в грязи, с надорванным рукавом. Когда женщина выходила из такси и шла домой, прижимая к груди мокрую сумку, соседи чуть ли не из окон вываливались.
Скоты!
Наталья лежала в ванной, шевелила под водой распаренными розовыми ступнями и все думала, думала, как отомстит, заставит корчиться в муках и сожалеть, но в голову лез всякий бред. И только финал видела четко: она выходит из сверкающего лимузина и поднимается по красной ковровой дорожке куда-то высоко, окруженная вспышками фотографов, и в этот момент из ликующей толпы выскакивает Сергей с букетом красных роз и, упав на колени, просит ее руки. А звезда с холодным достоинством выдергивает свою руку, поднимаясь все выше. И только шлейф ее атласного платья ползет следом белой волной…
