Текст книги "Выход из мёртвого пространства"

Автор книги: Георгий Литвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Память – как калейдоскоп...

Однажды всю ночь немцы бомбили Константиновку. Первый заход – сбрасывали зажигательные бомбы, второй – фугасные. И снова зажигательные, потом фугасные. Зенитки, казалось, не замолкали ни на минуту. А я почти всю ночь проспал в землянке. Утром ребята шутили: "Чтобы тебя разбудить, Герингу всей авиации не хватит!" Казалось бы, что за событие, а в память это врезалось.

Или еще одна стекляшечка в калейдоскопе памяти. Мимо аэродрома на восток тянется колонна. Некоторые в ней в обмундировании, но большинство в гражданском. Пылью покрыты с ног до головы. Первые ряды остановились. Люди буквально падают от усталости. Оружия у них нет, только у командиров пистолеты. Подъезжают походные кухни. Пока раздают еду, люди, несмотря на усталость, с любопытством рассматривают аэродром, взлетающие и заходящие на посадку самолеты.

– Кто вы? Куда идете? – спрашиваю я.

– Мобилизованные! – отвечают сразу несколько голосов.

– Да ведь фронт-то там! – Я показываю на запад.

– Фронт там, да обмундирования на всех не хватило, и с оружием слабовато. Вот и топаем назад. Хоть бы винтовки выдали...

И снова в пути колонна. Только пыль еще долго стоит в воздухе.

Пришлось отступать и нам. Аэродромы меняли один за одним: летчики улетали на самолетах, а мы добирались на грузовиках, стартерах, а то и на подножке бензовоза. А вслед нам смотрели старики, женщины, дети. Молча смотрели, внимательно, приставив ладошки козырьком к глазам.

Аэродром в Константиновне мы оставляли, когда уже ухали дальнобойные орудия немцев. Самолетов было мало, летчиков-"безлошадников" много. Просто перелететь с аэродрома на аэродром – слишком большая роскошь, которой мы позволить себе не могли. Поэтому подвешивали к самолетам бомбы, эрэсы, заряжали пушки и пулеметы. Полк вылетал на штурмовку в район Долгополья, а садился уже я Голубовке, куда мы, техники и оружейники, добирались уже кто как мог.

Помню аэродром в Миллерове. Не потому что там произошло что-то из ряда вон выходящее, а из-за фантастического количества мышей. Самолеты стояли между копнами пшеницы, где для мышей раздолье. Ну и приходилось же их гонять! Перед вылетом каждую машину чуть ли не через лупу рассматривали: не заползла ли куда серая? Улыбаетесь? Мол, самое геройское дело – во время воины мышей ловить! Зря! Техник Петя Демидкин рассказывал, как перед войной недалеко от Люберецкого аэродрома разбился И-16. В руке погибшего летчика была зажата мышь. Из-за нее, как выяснилось, и произошла катастрофа. Так что мышей мы гоняли от души. Еще не хватало, чтобы они наши самолеты гробили!

У села Гречишкина. Как летчик в бой пехоту водил

Путь нашего полка проходил через Морозовскую на Сталинград, где нас должны были включить в состав частей ПВО. А пока базировались на аэродроме Сталинградского авиационного училища. Там и узнали о сдаче Ростова-на-Дону. Узнали не из газет, не по радио, а по чистой случайности. Из Москвы в Краснодар на пассажирском самолете летела специальная комиссия во главе с Берией для расследования причин, по которым сдали город. Для сопровождения этого самолета выделили группу истребителей нашего полка – Родина, Грошева, Откидача.

Вскоре перелетел под Ростов и весь наш полк. Задания, получаемые летчиками, чаще всего были одинаковыми: штурмовка. Летчики делали по нескольку боевых вылетов, хотя день в конце ноября короток, да и погода часто бывала нелетная...

Однажды не вернулся с боевого задания Вадим Фадеев. Вылетел он на штурмовку в группе двенадцати И-16 и одного И-153, был ведомым у Владимира Истрашкина. Истрашкин потом рассказывал, что их группа на малой высоте произвела несколько атак. При последней на самолете Фадеева осколком снаряда пробило маслосистему. Истребитель стал резко терять высоту, и Фадеев совершил вынужденную посадку на нейтральной полосе – между нашими окопами и немецкими. Выскочил Вадим из самолета – бегом к нашим окопам. Истрашкин в это время кружил над ним, прикрывая огнем. Так что добежал Вадим благополучно.

Теперь надо бы рассказать о том, что было потом. Но я опять позволю себе маленькое отступление... Наверное, вы заметили, что фамилию Фадеева я упоминал уже не раз. Опережая события, скажу, что Фадеев стал Героем Советского Союза, трагически погиб, о нем много написано. И все-таки не потому я так часто вспоминаю о нем. Ну вполне могло случиться так, что сложилась бы его судьба по-иному: стал бы Героем, а вернулся домой, предположим, на костылях, и книжки о нем никакой не было бы. Но в моей судьбе он все равно значил бы очень много. И не потому, что он как-то вмешался, повлиял на нее. Потому что он просто был.

Есть у Владимира Высоцкого песня, называется она, кажется, так: "Тот, который не стрелял". Песня вроде бы о вполне конкретной ситуации: среди тех, кто расстреливал несправедливо обвиненного бойца, оказался один, который ни стрелял. И вот благодаря ему "недостреленный" выжил, и жил, и воевал. Но для меня эта песня звучит как притча, притча о людях ярких, неординарных, идущих наперерез многому, безоглядно, не задумываясь о последствиях. Не будь таких людей, вся жизнь превратилась бы в прозябание. Таким людям трудно жить, да и тем, кто рядом с ними, тоже непросто. Наверное, таким был Чкалов. Но Чкалова я не знал, знал Фадеева.

Почему меня всегда тянуло к нему? Наверное, прежде всего потому, что Вадим был интеллигентен, образован. Многое знал, много читал, хорошо умел рассказывать. Не боялся быть интеллигентом, хотя это было далеко небезопасно. При сталинском режиме интеллигентов истребляли именно из-за способности мыслить самостоятельно. Поэтому многие скрывали это умение, а некоторые и сами глушили ого к себе. Не таким был Фадеев. Не скрывал, не боялся, не глушил. И еще – он был воин, солдат. Лидер, безусловно прирожденный лидер. И при этом сорвиголова, шутник отчаянный. Трудно представить себе человека, в котором уживались такие разные качества, но Вадим был именно таким.

Когда на Кубе победила революция, когда Москва впервые встречала Фиделя Кастро, я вспоминал Вадима Фадеева, Наверное, оживи он тогда хоть на минуту, Фидель бы нашел его, и смотрели бы они вместе в объективы фотокамер. Похожие даже внешне. Ведь Вадим тоже дал зарок не бриться до тех пор, пока не разгромим фашистов. Летчик с бородой – это была редкость!

Любил Вадим шутить. Тогда над его шутками просто смеялись, а сейчас, вспоминая, я вижу, что шутливой была лишь форма, а говорил он вещи вполне серьезные.

Когда он возвращался с задания и вылет был успешным, обязательно давал команду техникам и оружейникам: "Экипаж, становись!" И, вышагивая перед нашим далеко не могучим строем, говорил примерно так:

– Всем объявляю благодарность, большего пока не могу. Но когда буду трижды Героем (если война продлится долго, по Звезде за год войны) и командующим ВВС, то уж тогда я вас не забуду: будем на рыбалку вместе ездить!

И ведь стал бы, и не забыл бы... Если бы не вражеская пуля, которая все обещания на войне, не уменьшая их искренности и правдивости, лишает одного реальности выполнения.

Теперь, наконец, о том, что было, когда Фадеев добежал до наших окопов. Версии этого случая существуют – как бы это помягче сказать – не совсем одинаковые. Вадим, как я уже писал, был прекрасным рассказчиком, импровизатором, за словом в карман не лез. Вот и обрастала эта история различными живописными подробностями. Но Фадеев был награжден орденом Красного Знамени и получил звание лейтенанта – это факт. Об этом писала и фронтовая газета, и "Комсомольская правда".

Я вам поведаю обо всем так, как мне рассказывал наедине Вадим месяца три спустя, был он тогда непривычно серьезен, даже суров, так что о розыгрыше или шутке и речи быть не могло.

Так вот, когда он пошел на вынужденную, то пролетал над деревней, занятой фашистами. Скорее автоматически, чем с какой-то дальней целью, засек и пересчитал все огневые точки противника. Когда оказался на командном пункте командира батальона, державшего фронт перед этой деревней, то первым делом сурово бросил:

– Почему не наступаете? Мы фашистов расколошматили, а вы медлите!

Вадим был в комбинезоне, знаков различия не видно, и командир батальона, посчитав, что такой бородатый богатырь не может не быть в высоких чинах, начал оправдываться: мол, разведка еще не вернулась, не ясно, какие силы в деревушке...

– Я уже все разведал. Фашисты отступают. Как можно время терять? А ну, за мной! – И Фадеев выскочил на бруствер.

Вероятно, тут сыграло роль и то, что солдаты видели, какие удары нанесла наша авиация, и сами рвались в бой. Во всяком случае, они поднялись и пошли за Фадеевым, а потом и обогнали его. Так, единым духом, захватили господствующую высоту и ворвались в деревеньку. Вадим был среди наступающих и лихо швырял гранаты, хотя и делал это впервые в жизни. Противник бежал.

– Слыхал, наверное, что смелость города берет? – закончил рассказ Фадеев. – Я тоже слыхал. Ну, насчет городов проверить еще не удалось – все впереди, а вот с деревнями убедился на собственном опыте.

Какой бы ни был серьезный разговор, без шутки, хотя бы в конце, Вадим обойтись не мог.

...После того как фашистов выбили из Ростова, наши войска начали новую операцию – по освобождению Донбасса. Радовались мы и успехам под Тихвином. Разгром же немцев под Москвой был настоящим праздником. Где были мы, где Mocква, а все ходили именинниками. Однако в феврале наше наступление застопорилось, пришлось перейти к обороне.

С начала 1942 года мы базировались на полевом аэродроме у села Гречишкина в Ворошиловградской области. Село большое, в междуречье Северского Донца и Айдара, вдали от больших дорог. Забегая вперед, скажу, что стояли мы том почти полгода, но лишь в июле, когда превосходствo вражеской авиации стало полным, а наши самолеты взлетали и садились днем и ночью, можно сказать, под самым носом у фашистов, им удалось засечь наш аэродром. Маскировку до тех пор мы соблюдали строго. Самолеты размешались в капонирах рядом с лесом, технические службы были укрыты в роще, там же находился ПАРМ (так сокращенно назывались передвижные авиационные ремонтные мастерские).

Были вырыты траншеи для укрытия личного состава, для командования землянка, там же – нары для отдыха летчиков. Вырыли землянки и для техников, чтобы было где согреться хоть на несколько минут.

Морозы в первую военную зиму стояли трескучие, подумать только, что даже у нас на юге температура доходила до тридцати градусов. И хоть обмундирование у нас было гнилое, а летчикам даже маски специальные выдали, случались, что обмораживались.

Исподволь накапливалась усталость. Изнуряющая военная и усталость, которую можно сравнить разве что с отупелостью, другого слова просто не подберу. Мне трудно даже сказать, кому больше доставались: летчикам или техникам. Теплых чехлов для самолетов не хватало, поэтому моторы ночью нужно было часто прогревать. Вот и ходили механики всю ночь от самолета к самолету. Утром заправка, срочный ремонт, а впереди – опять ночь без сна. Один из техников не выдержал, пошел жаловаться комиссару. Тот выслушал, озадаченно почесал затылок, наконец сказала

– Ладно, ты иди, что-нибудь придумаем!

Вечером к техникам пришли два солдата из аэродромного обслуживания: мол, прибыли в ваше распоряжение.

– Помогать?

– Нет, следить за тем, чтобы вы не замерзли! Чертыхнулись техники, хотели сплюнуть на землю, да вспомнили, что слюна на лету замерзла бы. Но ведь что удивительно, пригодились солдаты и в таком странном качестве: не раз и не два они подхватывали техников, когда те в полузабытьи опускались на землю.

Здорово помогали нам жители села. Особенно женщины в санчасти (под нее большую избу приспособили) нашего врача Галанкина. Был он и терапевтом, и хирургом, и зубным, и глазным. И к тому же хоть раз в неделю, но обязательно читал лекцию на разные медицинские темы и даже – по психологии. Удивлялись, но слушали внимательно.

Летное поле постоянно заносило снегом, и тогда приходилось расчищать длинную и широкую взлетную полосу. Вся техника – лопаты. Тут тоже на подмогу нам приходили жители села. И случилась трагедия...

Возвращались с задания Вася Шумов и Петя Откидач. Оба хотя и легко, но раненные. А мороз сильный, и на высоте, хоть минуту промешкай, им и вовсе гибель. Поэтому с ходу пошли на посадку. В это время на взлетной полосе шуровали лопатами и мы, и жители села. Большинство, сообразив, в чем дело, попрыгали в сугроб, в сторону от полосы, а две женщины, словно обезумев, бросились со всех ног вдоль нее. Первым сел Вася Шумов. Самолет его катился на лыжах, тормозить нечем, и в сторону не свернешь. Одна из женщин попала под винт... О господи, сколько смертей видел, сам под смертью ходил, но даже сейчас – закрою глаза – встает передо мной эта картина!

Читатель, может быть, так подумает: если самому муторно, так что же пишешь об этом? А потому, что пишу – о войне. Она не черная, она не белая, она всякая. И всякую ее знать нужно. Зачем? Отвечу просто: чтобы умели люди радоваться, радость находить и беречь! Потому что, хоть и психологи, и писатели известные пишут авторитетно: мол, страдания очищают душу, никак мне с этим не хочется соглашаться. Ломают они душу, тупой она становится. Словно бы в спячку впадает, в анабиоз. Тело из анабиоза врачи научились вытаскивать, а душу кто вытащит? Есть такие пилюли-уколы?

Двадцать миллионов (теперь-то правду начинают говорить: не двадцать, а гораздо больше) убитых было у нас во время войны. Это тех, кто с жизнью расстался. А тех сколько, у кого души ломаны-переломаны? Мы знаем и о банде "Черная кошка", в которой немало фронтовиков было, слышали и о летчике, что Золотую Звезду Героя на базаре пропил, но его надо было срочно в президиум посадить, и, пока он холодной водой и рассолом в себя приводили, местный умелец из тюбика зубной пасты быстренько соорудил муляж Золотой Звезды. Так и сидел летчик в президиуме, и букеты принимал... Не хочу оправдывать этих людей, но и судить, считаю, не имею права.

Потому и рассказываю о той войне, которая душу убивали, тупым человека делала. Представьте себе госпиталь, раненныx сотни, операция за операцией, хирурги солдатские тела кромсают. Выходит из операционной палатки санитарки, IВ ведре руки – ноги человеческие выносит, а сама на ходу сухарь жует. Дикость, скажете? Но ведь было! Это хуже – отупелость.

Больше того скажу (хотя, наверное, это такая откровенность, за черту которой и переступать-то страшно): привыкали мы и к гибели товарищей своих. На нарах мы спали по четверо. А вот завтра нас уже трое, а послезавтра – Двое! И ведь спали, и храпели, и сны видели! Но и это можно понять: если б только и делали, что скорбели, какие мы вояки были бы? Тут – война, она и вырабатывает этот страшный иммунитет. Только иммунитет тот пострашней, чем водка или наркотики. Да что тут говорить...

Летчиков посылали, как правило, на разведку и штурмовку в район Изюма, Красного Лимана, Славянска, Краматорска, Артемовска. Если удары наносились внезапно, то потери противник нес немалые. Но редко такое бывало. Стоило "ишакам" пойти на снижение, немцы открывали огонь из всех видов оружия. А вся защита "ишаков" – те метры воздуха, что между самолетом и тем, кто стреляет по нему.

Как мы ждали возвращения летчиков на аэродром! А возвращались не все.

Погиб Назаренко Семен Остапович, командир эскадрильи. Ранило его разрывной пулей, сел на вынужденную в расположении наших пехотинцев. Отправили его в лисичанский госпиталь, но не выжил он, умер.

Не стало бесстрашного Михаила Кондика. Смертью храбрых пали Ваня Шепелев, Юра Грошев, Тимур Басыров. Вечная им память!

Много было и раненых. В феврале сел на вынужденную Леонид Орешенко. Через неделю стало известно: находится к госпитале. Там мы его и навестили. Леонид рассказал, как при штурмовке немецких окопов одна пуля снесла ему прицел, вторая перебила ногу. С трудом он дотянул до переднего края, вылез из кабины, закопался в снег. Ночью пехотинцы вытащили его, отправили в тыл. Чтобы спасти жизнь, ногу ему отняли. Отлетался! Тяжело было смотреть в глаза боевому товарищу. Вроде бы и ни в чем мы не виноваты, но мы-то живые и здоровые, а он – калека.

Ранен был – уже второй раз – Саша Волков, но в госпиталь ехать отказался. Носил руку на перевязи, а лечил его в санчасти наш врач Галанкин.

Ужинать по вечерам ездили в столовую, в Гречишкино. Комнату, где питались летчики, отделяла от нашей тонкая перегородка, и нам было хорошо слышно, как они поют. Запевали, как правило, Откидач и Фадеев. Вот затягивает Откидач: "Повий витрэ з Украины, дэ покьтаув я дивчыну..." Становится совсем тихо. Все знали, что родные Откидыча рядом – в Полтаве, самолету всего полчаса лета, но там – немцы. Щемит сердце и у меня: а как там мои в Харькове?

Произошел в то время случай, о котором я обязательно хочу рассказать, хотя, наверное, он и не самый значительный. Почему? Может, потому, что стал я в конце войны переводчиком и офицером отдела спецпропаганды и с такими вещами приходилось сталкиваться гораздо чаще? Но надеюсь, и читателям узнать эту историю будет интересно.

Однажды на КП нашего полка прибыла полуторка. Вышел из нее капитан в общевойсковой форме. Майор Судариков, видимо, заранее знал о его приезде и поэтому сразу сказал:

– Почти все летчики здесь, ждем задания на вылет. Поэтому что время терять? Расскажите, объясните летчикам, что им надо сделать.

Однако капитан начал издалека. Он говорил о том, как благодарны нам за помощь наземные войска, что среди сбитых и попавших в плен немецких летчиков далеко не все асы, да и наглости у них поубавилось. Наконец капитан перешел к главному:

– Я из того отдела, что занимается спецпропагандой, адресованной противнику. Перебежчиков с его стороны еще очень мало. Но радиопередачи наши они слушают, листовки читают. Листовки сбрасывают в основном с бомбардировщиков, которые летают в глубину обороны немцев, но ведь на переднем крае войск не меньше. Поэтому просим разбросать привезенные мною листовки вблизи линии фронта!

– Так мы же истребители, – с оттенком обиды сказал замкомэска Плотников, в кабину только одна пачка и поместится, да и ее на коленях придется держать. Да и кроме того... я уже раз разбрасывал такие листовки, так немцы по мне лупили как никогда.

– Вот вы и подтвердили мою правоту. Раз немцы лупили по вас как никогда, значит, они здорово боятся нашей агитации. Так что не впустую эта работа!

Пачки листовок сгрузили на КП, капитан уехал. Я выудил одну листовку из пачки, начал читать, усмехнулся про себя. Из-за моего плеча в листовку заглянул летчик Шумов:

– Литвин, да ты по-немецки читаешь? Переведи-ка, что там написано.

– Да тут просто анекдот...

– Тем -более давай! Давненько новых не слышали!

Начал я переводить. Смысл примерно такой: в Кёльнском цирке выступал известный артист. Выходит он на арену, а за ним – свиньи. Впереди – толстый боров, за ним – свинья, следом – поросята. Артист начинает их представлять: мол, боров – глава семьи – герр Манн (перевожу, а заодно объясняю: "герр" это "господин", "манн" – "человек", а вместе получается имя – Герман), за ним фрау Эмма (намек на жену Германа Геринга Эмму), а за ней идут "швайнерай", что означает "свинство". Уже на следующий день этого номера в программе не было, а куда делся артист – неизвестно.

Хохотали все дружно, хотя юмор назвать изысканным и тонким было трудно. А кто-то уже подсовывал листовку, вытащенную из другой пачки: мол, давай дальше.

Продолжаю. На базаре в Гамбурге продавал один торговец селедку, по-немецки "херинг" (объясняю слушателям игру слов: "херинг" – селедка, а Геринг – Герман Геринг, слова пишутся по-разному, а произносятся почти одинаково). Продавец расхваливает свой товар, а покупателей все нет. Тогда он стал кричать: "Фет херинг, зо ви Геринг", То есть селедка такая же жирная, как Геринг. Торговля сразу пошла бойко, но появился полицейский и потащил продавца в кутузку. Однако через две недели его выпустили, потому что тот объяснил, что имел в виду не рейхсмаршала, а продавца-соседа, по фамилии тоже Геринг. Снова пришел продавец на рынок, покупатели узнавали его, посмеивались, но торговля шла слабо. Тогда торговец стал кричать: "Селедка такая же жирная, как и две недели назад!" И снова торговля пошла бойко. Но как долго она продлится, мы не знаем.

Почти уверен, что и современный читатель, прочитав эти, мягко говоря, незамысловатые анекдоты, пожмет плечами: и это листовки, мощное идеологическое оружие? И чтобы сбросить такое на вражеские окопы, летчик должен был рисковать жизнью? Какая глупость!

Если читатель подумает так, как я предполагаю, то, значит, мы до сих пор в плену нелепых пропагандистских стереотипов и считаем плакат, на котором написано "Слава советскому народу!", мощным идеологическим оружием. А ведь плакат этот ни к чему не призывает, ничего не пропагандирует, да и вообще лишен какого-либо смысла.

А вы знаете, какие листовки сбрасывали мы в самые первые дни войны? Под стать этому плакату! На них было крупно напечатано: "Стой! Тут социалистическое государство!" или "Сдавайся в плен!". Ну скажите, как должен был реагировать опьяненный легкими победами фашистский вояка на такие листовки? Шаркнуть ножкой и сказать: "Простите, извините, я не знал, что это государство социалистическое, я немедленно выйду вон!" – или стремительно догонять наши отступающие части, чтобы им сдаться в плен? Пропаганда, не учитывающая реальную ситуацию, ничего кроме вреда принести не может.

Хорошо, что хотя бы полгода спустя спохватились и к сочинению текстов листовок стали привлекать немцев-интернационалистов (об этом я, естественно, узнал гораздо позже). И те предложили в той обстановке, пожалуй, наиболее действенное: потихоньку, используя национальные особенности, говоря на языке, понятном массе, одурманенной гитлеровской пропагандой, расшатывать хотя бы веру в непогрешимость собственных начальников. Не помню кто, но очень точно сказал: "Смех убивает!"

С тех пор прошло сорок четыре года. Почти каждый день я проезжаю мимо бессмысленного лозунга, сложенного из огромных букв, вырезанных из пенопласта, – "Слава советскому народу!". Значит, учиться элементарным вещам нам приходится сызнова. С апрельского пленума прошло три года – лозунг висит. Значит, мы по-прежнему (или, как шутили раньше, "по-брежнему") еще в классе приготовительном. Три года в одном классе – не многовато ли? И снова прошу прощения, видимо, это просто брюзжание. Спасибо за то, что хоть прочли, выслушали...

Кстати, наверное, может возникнуть вопрос, откуда мальчишка с окраины Харькова мог так прилично знать немецкий язык? Объясню коротко. В нашей поселковой школе преподавал немецкий язык Иван Степанович Спивак, этакий высокий, худой, очень подвижный дядя. Родом с Западной Украины, призванный в австро-венгерскую армию, во время мировой войны перешел на сторону русских, "не считая возможным драться против своих".

Кроме немецкого он преподавал нам и физкультуру. Любимой его поговоркой была: "В здоровом теле – здоровый дух!" Немецкие пословицы и поговорки мы должны были повторять за ним хором. Много говорил о мужестве и благородстве, приводил примеры из "Вильгельма Телля", "Тристана и Изольды", поминал Нибелунгов. Его уроки напоминали игру.

Вот так, играя, после семилетки я мог уже читать и переводить со словарем, когда окончил десятилетку – читал немецкую художественную литературу в оригинале, а на первом курсе авиационного института переводил и технические тексты. Ситуация, по-моему, не исключительная, а самая что ни на есть нормальная; не нормально, по-моему, что вчерашний выпускник вуза иностранного языка не знает, хотя "изучал" его как минимум восемь лет.

...Листовки летчики разбросали в тот же день. Война постепенно становилась бытом. И все мы обрастали им, как командированные, которым пришлось жить в гостинице не день и не два, а по месяцу и больше. Вылеты ужи делились на интересные и неинтересные. Считалось, например, правилом, возвращаясь с задания, пролететь над своим прежним Константиновским аэродромом, и обстрелять вражеских зенитчиков возле Артемовска.

Этой зенитной батареей когда-то был подбит наш "як". Лежал он недалеко от нее. Вроде бы немцы нам демонстрировали, как лихо они нас сбивать могут. Пробовали наши летчики этот самолет сжечь, но сколько ни стреляли, он не горел. Видели в этом какую-то издевку, вызов, а потому считали обязательным обстрелять фашистскую батарею. Ритуал, что ли, такой возник...

Однажды летели наши в сторону пресловутой зенитки и натолкнулись на немецкий самолет "Хеншель-126". Втроем они бросились на тихоходную машину, но в спешке мешали друг другу вести прицельный огонь, а фашист летел и летел себе полегоньку, маневрируя у самой земли.

Но столько огнем пулеметов, сколько маневрами Фадеев вогнал все-таки "хеншеля" в землю. Не помню уж, кому его "записали", но разговор о несогласованности действий был весьма суровым. И по делу.

Летчики рассказывали, что порой прорывалось у Вадима Фадеева в адрес своего напарника такое: "Ты только меня приведи, а драться я один буду, понял!" Отдавая должное его смелости и умению, такого не принимали, бахвальства не любили.

А нравилось летчикам сопровождение ближних бомбардировщиков Су-2, когда собирались группы серьезные, внушительные. По рассказам получалось, что истребители даже любовались, как над целью из-под бомбардировщиков медленно вываливались бомбы и падали чаще всего на железнодорожный узел, забитый вражескими эшелонами. Но истребители, естественно, не только любовались, бомбардировщиков они прикрывали зорко, немедленно встревая в бой при малейшей опасности для них.

О чем говорили, когда не спалось? Шумов – горожанин, а рассказывал, каким прекрасным пасечником он будет, Фадеев – о том, что без лодки и рыбалки – это не жизнь, Откидач толковал о гражданской авиации. Ну о чем еще должны были говорить нормальные, живые люди?

И тоже, как нормальные, живые люди, даже занимались изобретательством. Правда, не слишком удачно. Подошел однажды ко мне Коваленко, наш инженер по вооружению, и спрашивает с заговорщицким видом:

– Тебя в институте высшей математике учили?

– Учили.

– Рассчитать полет эрэса сможешь? А то есть мысляга соорудить зенитную батарею для эрэсов. Механическую часть мы уже прикинули. А ты... В общем, бери наставление по эрэсам и думай.

– Тут и думать нечего. Снаряд запустить не удастся, он на земле разорвется – и все.

Но Коваленко мне не поверил. И даже когда я расчеты сделал, его убежденность не поколебалась. Вместе с работниками ПАРМа соорудил аэродромную "катюшу": вырыли яму, на дне укрепили трубу, на трубу – раму с направляющими для эрэсов, которая могла вращаться. Получилось что-то напоминающее турельную установку. Приступили к испытаниям... Слава богу, эрэс не рискнули запустить, убедились, что при помощи этого сооружения воздушную цель поразить невозможно. Потом навалились другие дела, о аэродромной "катюше" забыли.

Но подумайте: что замышлял соорудить скромный полковой инженер по вооружению? Да-да, ракету "земля – воздух", никак не меньше. И не потому, что мнил себя большим ученым, а потому, что всей кожей, всеми нервами чувствовал необходимость такого оружия. Да мало ли специалистов на фронте мечтало о нем! Жаль, что появилось оно много позже.

...И опять начудил Фадеев: рубил винтом фашистских солдат. Даже его друзей и верных почитателей этот случай привел в замешательство.

– С чего в тебе такая прыть разыгралась? – спрашивали его прямо в лицо. Так ты в садиста превратишься!

– Ну тоже, нашли садиста! – Фадеев хотел отшутиться, но видно было, что он явно не в своей тарелке. – Хотя, конечно, вы и правы... Но войдите в мое положение: внизу колонна немцев, мы ее штурмуем. Одни лежат, другие ползут все правильно. А один, изволите видеть, на коне гарцует. Хотел я его очередью срезать, да патроны кончились. Ну, я его и того... Но лошадь, ребята, дальше побежала, честное слово!

Тогда же начался конфликт Фадеева с командиром полка. Однажды майор Судариков при разборе полетов начал давать объяснения, как правильно заходить на цель. Фадеев поправил. Командиру такое не понравилось, и он одернул Фадеева, использовав выражения, не рассчитанные для дамских ушей. На что Фадеев выпалил со злостью:

– Вы сами так давно не летаете, что забыли, где ручка управления, а нас пытаетесь учить, как на цель заходить!

Через несколько дней я пытался вразумить Вадима: мол, как можно со старшим по званию так разговаривать, воинская дисциплина – не наша с тобой выдумка. Фадеев только рукой махнул:

– Нельзя все время на проценты с прежнего опыта жить. Видно же, что устарела наша тактика. А как командир, если он сам в боях участия не принимает, может правильно анализировать чужие действия? И командует он не головой, а горлом. Что касается дисциплины, то ты, конечно, прав. Только ведь нужна именно дисциплина, а не видимость ее.

Я не мог не чувствовать правоту Фадеева, но это была правота вообще, а командир полка со своей неприязнью мягко говоря к Фадееву существовал в частности, и эти частности могли оказаться решающими. Не могло быть, чтобы Видим этого не понимал. Понимал, конечно, по пер как танк. И напоролся.

Если ремонт самолета Фадеева затягивался, он настойчиво уговаривал разрешить ему полеты на другой машине. Ему часто это разрешали. Разрешили и на этот раз. На его беду...

Взлетал он на чужом И-16, поставленном на лыжи, и в конце взлетной полосы скапотировал. Сам остался цел, самолет не бог весть как пострадал, требовалось лишь винт заменить. Но на эту ситуацию как посмотреть...

Командир полка решил посмотреть на нее через недавний грозный приказ, гласивший: пилотов, повреждающих самолеты по небрежности, предавать суду. Вот и отправили Фадеева в Лисичанск, в штаб армии, к следователю.

Но Фадеев, родившийся в рубашке, скоро опять был в полку, и в прекрасном настроении. Рассказывал он о своем пребывании под следствием примерно так:

– Первый вопрос у следователя: "За что орден Красного Знамени получили?" Отвечаю: "После вынужденной посадки на переднем крае пришлось пехоту в атаку поднять да деревушку одну захватить..." Следователь аж подпрыгнул: "Так это о вас писали в газете?.." Вылетел следователь из кабинета пулей, побежал командующему армией докладывать. Тот вызывает меня и с порога: "Что же получается, товарищ Фадеев, летчики вашего полка воюют, жизни не жалеют, а вы здесь прохлаждаетесь?" – "Так не по своей воле, товарищ командующий!" "Догадываюсь. Ты садись, рассказывай, каких дров наломал?" – "Не дрова ломал, а винт всего лишь, товарищ командующий! Лыжи подвели!" – "Лыжи? Так вот: смазывай лыжи отсюда! Воюй, и получше воюй, товарищ Фадеев!" И руку пожал. Так вот и здесь я, на месте!