Текст книги "Готфрид Келлер"

Автор книги: Георг Лукач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Готфрид Келлер – великий реалист, лучший после Гете и Гофмана рассказчик в литературах немецкого языка. Но с романами Гете и новеллами Гофмана связано представление о новом этапе в эпическом искусстве; влияние же Келлера никогда не было значительным даже в немецкой литературе.

Вскоре после первых выступлений Келлера его талант получил признание; еще при жизни Келлер стал классиком: он сразу же нашел восторженных читателей в Швейцарии и всех странах немецкого языка. Но развитие литературы шло мимо него. Как писатель он стоит особняком в годы реакции, последовавшей за 1848 годом, и в годы мнимого подъема 70-х годов. И позднейшие литературные течения, начиная с немецкого натурализма, возникшего в конце 80-х годов, все без исключения проходят мимо Келлера.

И все же он и поныне остается классиком, произведения которого с интересом и любовью читают народные массы.

1

Поражение буржуазно-демократической революции 1848 года вызвало поворот в развитии всей немецкой литературы. С этого времени оборвалась революционно-демократическая традиция, которая возникла в период французской революция и достигла апогея в 40-е годы XIX века.

Демократы дореволюционной формации стремились восстановить национальное единство Германии путем завоевания социальной свободы, но у идеологов послереволюционной буржуазии, склоняющейся к национал-либерализму, лозунг «единства» получил уже безусловный приоритет над лозунгом «свободы». Так подготовлялась капитуляция немецкой буржуазия перед пруссачеством, перед Бисмарком и Гогенцоллернами.

Кульминационный пункт этих капитулянтских настроений – патриотические восторги по поводу победы над Францией. Военные победы Гогенцоллернов действительно привели к восстановлению национального единства, которое не могло быть достигнуто революционным путем, вследствие измены немецкой буржуазия. Однако сложившееся таким образом германское государство было антинародным; идеология, приемлющая его и отражающая действительную его суть, не могла быть не чем иным, как беспринципным приспособлением к торжествующей реакции. Наиболее честные и проницательные умы впали в глубокую депрессию, озлобленное отчаяние; не случайно в философии этого периода безраздельно господствовал Шопенгауэр.

Это было время, когда начинался быстрый подъем немецкого капитализма. Историческая запоздалость, по сравнению с некоторыми другими западноевропейскими странами, лишила буржуазный прогресс в Германии того мрачного величия, каким он был отмечен в Англии и во Франции. Так же, как и в этих странах, превращение полупатриархальных отношений в капиталистические сопровождалось ужасным обнищанием трудящихся масс; но в Англии и Франции капитализм был бурей, сметающей гнилые пережитки средневековья, в Германии же самые гнусные пережитки докапиталистического периода сохранились. Исчезало – притом очень медленно – лишь то, что было непосредственно экономически несовместимо с развитием капитализма.

Судьбы немецкой литературы определялись этой экономической и политической отсталостью и национальной раздробленностью Германии.

В литературе Англии и Франция социальная критика, вначале абстрактно-фантастическая (Свифт, Вольтер), превращается в первой половине XIX века в великолепное реалистическое изображение будней буржуазного общества (Бальзак, Диккенс). Роман, типичная форма эпического отражения буржуазной жизни, становится все более «городским» и даже «столичным», так как именно в столице ясней всего выступают проблемы, типичные для жизни всей нации.

Так было в Англии и Франции. Но в Германии, до ее объединения, это было невозможно; даже после того как Берлин стал столицей всей страны, гибельные последствия реакционного пути к достижению политического единства не исчезли. По меткому замечанию Вильгельма Раабе, «французская совесть живет в Париже, английская – в Лондоне, но немецкая далеко еще не обосновалась в Берлине».

Социально-экономическая отсталость наложила свою печать на всю жизнь предреволюционной Германии. Молодой Маркс, указывая на анахронизм германского общественного строя до 1848 года, писал, что даже полное осуществление демократической программы не повело бы тогда Германию дальше Франция 1789 года. Но Маркс отметил также, что духовная жизнь Германия того времени (особенно немецкая философия) была созвучна великим европейским событиям.

Мы не найдем в немецкой экономической теории тех лет ничего, что было бы достойно сравнения с трудами англичан, от Петти до Риккардо, или французов, от Буа-Гильбера до Сисмонди. Но именно в Германии возникла классическая философия, от Лейбница до Гегеля, которая формулировала общие законы противоречивости бытия и сознания; эта философия была высшим выражением всей буржуазной идеологии.

Ту же широту обобщений мы видим в великой немецкой литературе классического периода. Эта литература была передовой, и немецкая отсталость проявлялась здесь лишь в том, что писатели не могли так конкретно-реалистически изображать жизнь немецкого буржуазного общества, как это делали французские и английские писатели; немецким классикам приходилось искать особых форм реализма, – монументальных, фантастических и т. д., – чтобы выразить в поэтически-чувственной форме конкретные и общие проблемы, стоящие перед современным гуманизмом. Так возникли эпические произведения Гете, монументальные и исторические драмы Гете и Шиллера, новелла Э. Т. А. Гофмана.

Но чем дальше, тем меньше удовлетворял этот стиль; по мере созревания объективных предпосылок для буржуазно-демократической революции, в немецкой литературе усиливалось тяготение к реализму английскому и французскому. Когда Гейне говорил о «конце эстетического периода» в Германии, он, без сомнения, имел а виду это новое направление развития литературы.

Правда, неизжитая экономическая и социальная отсталость сильно сказывалась еще и в литературе 30-х и 40-х годов: романы Иммермана, например, в большей мере относятся к распаду «эстетического периода», чем к новому реалистическому искусству. Этот пример показателен потому, что Иммерман сознательно и энергично работал в направлении нового реализма; его «Оберхоф», открывал немецкой литературе новые пути. Но поэтические обобщения Иммермана слишком фантастичны и бедны, – и это верный признак того, что писатель еще не мог реалистически подойти к изображению конкретных социальных проблем современности.

Поражение революции 1848–1849 годов повлекло за собой не только гибель старых традиций немецкой классической философии и литературы, но и раннее увядание тех здоровых ростков новой культуры, которые появились во всех областях духовной жизни в годы революционного подъема. Так, учение Людвига Фейербаха, было для Германии не началом возрождения буржуазной философии, но концом ее классического периода. И это объясняется не слабостью учения Фейербаха, а слабостью немецкой демократии. Лучше всего об этом свидетельствует судьба фейербахианства в России, где оно стало исходным пунктом нового расцвета общественной мысли.

Капитуляция немецкой буржуазии наложила свой отпечаток на все дальнейшее развитие страны и ее культуры. С реакции 1849 года начался роковой раскол, не изжитый немецкой литературой вплоть до XX века.

С одной стороны, возникла литература, находящаяся непосредственно под влиянием развивающегося капитализма. Эта линия ведет от Гуцкова, через Фрейтага и Шпильгагена, к пустым и плоским берлинским романам Пауля Ландау. Поскольку эта литература примыкает к «идеологии компромисса», она проходит мимо всех действительно глубоких национальных и социальных проблем. Эта литература имела успех у современников, и случалось, что даже выдающиеся революционные демократы оценивали ее не по заслугам высоко. Но успех этот был недолог; вскоре выяснилось, что «социальность» Шпильгагена и других была очень поверхностной, далекой от жизни и интересов народа.

Другая часть литературы «провинциализируется». Мы имеем в виду не преобладание провинциальной тематики, а все возрастающую неспособность даже одаренных писателей рассматривать местные, провинциальные события в свете общенациональных и социальных проблем. Отто Людвиг совершенно правильно отмечает, что в немецкой деревенской повести, которой начало положил «Оберхоф», были здоровые зачатки. Людвиг указывает при этом на Диккенса, как на эстетический образец, которому нужно было следовать; но он не учитывает, что вопрос этот не чисто эстетический. Величие общественной картины у Диккенса имело свои социально-идеологические предпосылки; их не было у провинциализирующейся немецкой прозы. Эта проза утратила философскую глубину, стала узкой и мелочной. Бальзак к Диккенс, давая реалистическое обобщение человеческих типов и судеб, не отходили от высоких принципов гуманизма; они только – преображали эти принципы, находили их воплощение в тех конкретных формах быта, которые являлись объектом их общественной критики. Не то мы видим у немецких писателей. Почему, например, так безнадежно провинциален Фриц Рейтер, – этот высоко одаренный, яркий и полный юмора творец человеческих образов? Повторяем: причина этого кроется отнюдь не в провинциальной тематике.

Посмотрим, хотя бы, как изображает Рейтер революцию 1848 года. Рейтер говорит, что не намерен высказывать о ней свое суждение; он будет изображать революционные события лишь постольку, поскольку они непосредственно затрагивают его героев. И если бы Рейтер писал о том, как отразились в узком кругу мекленбургских деревень и городков великие национальные и социальные проблемы революции 1848 года, его произведение могло быть идейно я художественно глубоким. Но Рейтер показывает революцию только такой, какой, видел ее заурядный мекленбургский мещанин, и она превращается в пестрый хаос, богатый комическими эпизодами. (Рейтер писал до 1870 года, т. е. до государственного объединения Германии, упрочившего буржуазно-дворянскую реакцию. Но революционно-демократическая традиция была уже сломлена). Достаточно вспомнить отзвуки французской революции в «Германе и Доротее» Гете, чтобы понять и то, как провинциален реализм Рейтера, и то, почему его «непосредственная народность» способна была лишь усилить разъединенность немецкого народа, ускорить умирание объединяющего демократического духа. Мы говорим это о Рейтере, который все-таки обладал здоровым плебейским инстинктом; позднейшие писатели того же направления его утратили.

В провинциализировании литературы выразился протест против нарождающегося капитализма. Из этого оппозиционного настроения могло бы вырасти реалистическое, критическое изображение общества: ведь произведения величайших французских, английских и русских реалистов тоже полны романтического протеста. Однако антикапиталистическая критика была у немцев ослаблена провинциальной ограниченностью. В эмоциональном возмущении и у них недостатка не было; но не хватало знания, действительного понимания современной общественной жизни.

Вильгельм Раабе карикатурно изображал капиталистическую среду; так очень часто делал и Диккенс. Однако, в отличие от образов Диккенса, карикатуры Раабе не выявляют основных характерных черт объекта, в них не чувствуется глубокое знание критикуемого противника, духовное превосходство над ним. С подлинной живостью и художественной силой у Раабе получается только уходящая старая Германия, вернее – полная отчужденность, в которой лучшие представители этой старой Германии доживают свой век, окруженные новой, капиталистически-реакционной средой. Этих людей Раабе рисует с своеобразным горьким и лирическим юмором. Его творчество – отчаянный арьергардный бой отступающего немецкого гуманизма.

Раабе часто, и с известным правом, сравнивали с Жан-Полем. Но здесь необходимы оговорки. Юмор Жан-Поля порожден стремлением бежать от немецкого убожества; за гибелью или резиньяцией его героев все же чувствуется возможность лучших времен. Другое дело Раабе; для него ограниченная идиллия маленького городка стала последим оплотом человечности, той заброшенной лачугой, где влачит свои горестные дни дряхлый, искалеченный немецкий гуманизм.

Однако, как ни различны эти писатели, остается верным, что причины, ограничивающие реалистическую, социальную силу юмора, для них общи.

Интересно отметить, что вскоре после поражения революции (в 1851 г.) Готфрид Келлер уже предвидел нарождение такой юмористической литературы в Германии. Он говорил, что народный писатель не должен писать в духе Стерна или Жан-Поля, и прибавлял: «Грустное это было и смутное время, когда приходилось искать в ней (в литературе такого стиля. – Г. Л.) утешения; и да избавят нас боги от того, чтобы она вновь расцвела после Ольмюцского мира и Дрезденских конференций».

Литературные традиции классического и романтического периода, конечно, не исчезли в Германии и после 1848 года. Но, продолжая жить, они превращались в широком потоке «средней» литературы в пустой и бездушный академизм. В общественной жизни господствовали приспособление к темным силам или робкая, готовая на все уступки национал-либеральная оппозиция, восстающая лишь против «крайностей» реакции, не способная породить ни глубоких мыслей, ни серьезных чувств. Бессодержательность литературы этих лет вступает в резкое противоречие с заимствованной классической формой и превращает гуманизм этой формы в простое фразерство.

Правда, и в реакционной Германии были настоящие питатели, у которых классические формы возникали из подлинной потребности оживить моральные и эстетические принципы, которые были выдвинуты в период буржуазно-демократической революции; это те писатели, чье творчество стояло на уровне современного европейского развития. (Назовем в первую очередь Геббеля.) Попытки возродить большие общественные проблемы приводили этих писателей к монументальным классическим формам. Но чем современней был немецкий художник этой эпохи, тем резче был и диссонанс между монументальной формой его произведения и психологией персонажей. Впоследствии Ницше установил сродство вагнеровских героинь с мадам Бовари и Саламбо; за патетическими ямбами героев Геббеля совсем уж не трудно обнаружить черты персонажей Достоевского.

Описание творческих трагедий, возникших из этого противоречия, выходит за рамки настоящей статьи. Укажем только, что и у самых честных и значительных писателей этого времени есть тенденция к безвкусному сочетанию монументальной формы с декадентской трактовкой судеб и психологии изображаемых людей.

Поражение революции 1848 года имело решающее значение для художественно-идейной эволюции и Геббеля и Вагнера: Геббель становился все более далек от подлинной народности. И популярность позднего вагнеровского искусства в значительной мере зависела от тех черт, которые роднят его трагический компромисс с антидемократизмом юнкерски-буржуазного общества.

2

Готфрид Келлер не примыкает ни к одному из этих течений. Его презрение к Гуцкову и младогерманцам никого не может удивить. К Геббелю Келлер чувствовал всю жизнь антипатию, несмотря на то, что юношеские произведения этого писателя произвели на него глубокое впечатление; Келлер признавал высокий художественный дар Геббеля, но решительно восставал против его искусственности. С Рихардом Вагнером он поддерживал одно время (в Цюрихе) близкие отношения, но (в письме к Фрейлиграту) характеризовал его так: «Очень одаренный человек, но тоже немного парикмахер и шарлатан».

Это осуждение господствующих в Германии литературных течений обусловлено в первую очередь не литературным вкусом: борьба Келлера против мещанской узости и гениальничающего индивидуализма объясняется его глубокой преданностью швейцарской демократии, отчасти сохранившей еще в то время свои патриархальные черты.

На молодого Келлера оказала большое влияние немецкая освободительная поэзия 40-х годов. Она толкнула его на изучение философии Фейербаха, которая была высшим идеологическим выражением немецкого революционного демократизма. Таким образом., накануне 1848 года Келлер стоял на высоте философского и литературного развития передовых немецких демократов; особенность великого швейцарца, по сравнению с его германскими современниками, заключается в том, что он остался в стороне от регресса, начавшегося вслед за поражением. Раньше он принимал живейшее участие в идеологических боях на фронте немецкой культуры; теперь он все в большей мере становится простым наблюдателем. С глубоким сочувствием или пылким возмущением он изучает каждое новое событие в судьбе немецкого народа; но немецкая культура перестает быть основным элементом его духовной жизни. Изменения, переживаемые ею, уже не изменят его взглядов.

Чтобы увидеть этот сдвиг, достаточно прочесть его письма из Гейдельберга (1848–1850 годы), из Берлина (1850–1855 годы) и записи, сделанные в те же годы. В Гейдельберге он непосредственно воспринимает все события; в Берлине он – иностранец, путешествующий для того, чтобы обогатить свои знания, и, возвратясь на родину, принять активное участие в ее общественной жизни. Самые значительные произведения Келлера возникли как раз в это время (хотя тематика их часто взята из более раннего опыта); можно поэтому сказать, что уход от впадающей в реакцию Германии и обращение к швейцарской демократии как главной жизненной основе определили содержание и форму всего творчества Келлера.

На поверхностный взгляд может показаться, что отход Келлера от интересов других стран немецкого языка есть нечто, напоминающее немецкий литературный провинциализм. Без сомнения, именно это кажущееся сходство привлекло к Келлеру глубокие симпатии представителей провинциального направления (в первую очередь Теодора Шторма). Но Келлер не прятался в глуши немецкой провинции, чтобы там с глубоким недовольством или покорностью судьбе, отвернуться от социальных проблем; он возвратился на свою демократическую родину, и отныне ее общественная жизнь стала центром его интересов как человека и писателя.

Само собой разумеется, и в Швейцарии старые общественные отношения разлагались под влиянием капитализма. Но, во-первых, это отрицательное воздействие капитализма лишь гораздо позднее стало в Швейцарии настолько значительным и очевидным, чтобы оказать влияние на творчество Келлера («Потерянный смех», 1874 год, и «Мартин Заландер», 1886 год); во-вторых, – и это еще важнее, – развитие капитализма не сопровождалось в Швейцария политически и социально реакционным, унизительным для демократической буржуазии компромиссом. Келлер пережил только начало капиталистического разложения старей швейцарской демократии.

Так, значит, Келлер – швейцарский национальный поэт, своеобразие которого объясняется его цюрихским происхождением? – Сам Келлер всегда протестовал против такого мнения. В первом варианте «Зеленого Генриха» есть интересная беседа между героем и южно-немецким графом, демократом, учеником Фейербаха. Герой романа (и Келлер его устами) заявляет себя пламенным приверженцем швейцарского республиканского строя и готов ценою жизни защищать независимость Швейцарии от посягательств Германии. Но на вопрос, является ли он сторонником швейцарской национальной литературы, швейцарской национальной культуры, он (и Келлер в его лице) отвечает: «Многие из моих соотечественников действительно верят в швейцарское искусство и литературу, даже в швейцарскую науку. Но поэзия пламенеющих Альп и альпийских роз скоро истощается, и несколько хороших битв воспеть недолго. К стыду нашему, нам приходится все застольные тосты, мотто и изречения на общественных торжествах заимствовать у Шиллера, который остается лучшим источником для удовлетворения таких потребностей». По мнению Келлера, науке и литературе необходимы большие масштабы, обширная арена. Поэтому литература каждой из трех частей Швейцарии является составной частью литературы той великой страны, с которой она связана по языку и духовной культуре – Германии, Франции или Италии.

В вопросе о швейцарской литературе Келлер твердо держался этой точки зрения. Очень характерный факт: только один единственный раз позволил он напечатать несколько своих стихотворений в швейцарской антологии. Это позволение он объяснял «теперешним необычайным бессилием Германии» (речь идет о 70-х годах) и тут же прибавил: «Но я никоим образом не хотел бы оказать поддержку вечным основателям швейцарского литературного кустарничества».

Итак, Келлер считал швейцарскую литературу частью французской, немецкой или итальянской литературы. Он – немецкий писатель, так же как женевец Руссо – французский.

Но в то же время он – цюрихский демократ, как Руссо был последователем женевской демократии. Руссо противопоставлял демократическую Женеву французскому абсолютизму. Готфрид Келлер противопоставлял швейцарскую, цюрихскую демократию – Германии, сначала разбитой на мелкие княжества медленно и мучительно преодолевающей полуфеодальное состояние, а потом Германии, объединенной на гогенцоллерно-бисмарковский лад.

Правда, аналогия между Руссо и Келлером не означает тождества. Социальный и политический идеал женевской демократии теоретически подкрепленный идеалом Спарты и Рима по Плутарху, стал благодаря Руссо знаменем французской радикальной демократии и через ее посредство – демократии всей Европы. Идеал женевской демократии Руссо противопоставил не только феодальному абсолютизму Бурбонов, но и тем просветителям, которые искали спасения для французского общества в английской конституционной монархии – и столкновение этих двух идеалов стало впоследствии источником политической борьбы между радикальными демократами и готовыми на компромиссы либералами, между якобинцами и жирондистами.

Цюрихский демократизм Келлера никогда не имел такого всеобщего исторического значения не только в мировой, но и в немецкой культуре. Для Келлера цюрихская демократия – это прибежище, где еще можно сохранить духовное здоровье. И потому цюрихский демократизм, спасая Келлера, как большого писателя-реалиста, ставил его в совершенно исключительное и изолированное положение в истории немецкой литературы.

Демократизм Келлера (и его фейербахианский материализм) был агрессивным, пропагандистским, – словом, не был таким, как социальные, политические и философские убеждения Руссо. И объяснять эту разницу тем, что Келлер – только художник, а Руссо – в первую очередь публицист, было бы чрезвычайным упрощением вопроса.

Во-первых, теоретическое и художественное творчество Руссо представляет собою одно целое: его романы, его автобиографию нельзя отделить от «Общественного договора». Пусть единство это противоречиво, все же свое всемирно-историческое воздействие творчество Руссо оказывало во всей совокупности, и влияние его было особенно сильно как раз благодаря тому, что во внутренних противоречиях творчества Руссо проявились противоречия радикальной демократии времен французской революции.

Во-вторых, определение «только писатель» применимо к Келлеру лишь с серьезной оговоркой. Его пятнадцатилетнюю работу в качестве цюрихского статс-секретаря (1861–1876) нельзя расценивать как эпизод чисто личной жизни. Основная тема юношеского романа «Зеленый Генрих» – это развитие одаренного и полного сомнений человека, подготовка его к общественно-политической деятельности. В этом романе, как и в большинстве своих произведений, Келлер изобразил положительные и отрицательные свойства, делающие человека подходящим – или неподходящим – для общественной жизни. Воспитание человека для жизни в обществе – руководящая мысль всего творчества Келлера.

Проблему взаимодействуя между общественной и личной жизнью Келлер ставил широко. Он резко выступал против реакционных политических взглядов глубоко чтимого им швейцарского народного писателя Иеремии Готгельфа, но в то же время одобрял его партийную страстность, «потому что сейчас все – политика и все связано с ней, от кожи на наших подметках до самой верхней черепицы на крыше; и дым, который поднимается из трубы, – политика, он нависает причудливыми облаками над хижинами и дворцами, носится над городами и деревнями».

Было бы неправильно сомневаться в искренности демократических убеждений Готфрида Келлера или подвергать их педантичной критике, не стараясь понять зависимость его убеждений от исторического момента и своеобразного положения самого писателя. Келлер не был плебейским демократом, и он совершенно не понимал социалистического рабочего движения. Но, отдавая должное гораздо более яркому и воинственному демократизму Руссо и якобинцев, нельзя забывать, что ареной их деятельности было общество, где классовая дифференциация была значительно меньшей, а пролетариат не стал еще самостоятельным классом. Правда, Келлер предпочитал революционному перевороту мирные, легальные политические реформы. Однако, давая общую оценку чьей-либо социальной позиции, необходимо принимать во внимание не только теоретические принципы, но также и поведение во время революции. Относительно Келлера мы знаем, что он принимал активное участие в демократической борьбе против «Зондернбунда» в Швейцарии, а в революционные годы в Гейдельберге выражал живейшую симпатию к наиболее решительным демократам.

От этих лет (в подготовительных работах к «Зеленому Генриху») сохранился «символ веры» Келлера, который мы считаем настолько важным, что приводим здесь полностью:

«ПАТРИОТИЗМ И КОСМОПОЛИТИЗМ»

Только правильное соединение обоих ставит каждый из них на свое место. Советы и поступки ограниченного и одностороннего патриота никогда не смогут привести его отечеству настоящей пользы и славы; при соприкосновении его отечества с современностью, с внешним миром он скажется в положении курицы, которая со страхом следит за высиженными ею утятами, бросающимися в воду. В то же время односторонний космополит, чье сердце не знает отечества, кто не врос корнями ни в какую землю, никогда не сможет энергично бороться за свою идею; он похож на сказочную райскую птицу, которая лишена ног и потому не может опуститься на землю из своих воздушных сфер.

Как отдельный человек может узнать других людей, лишь познав самого себя, и только тогда до конца узнает самого себя, когда познает других как отдельный человек может принести пользу другим, только содержа себя в порядке, и может быть счастлив только тогда, когда приносит пользу другим, – так же и отдельный народ может быть действительно счастливым и свободным в том случае, если думает о благе, о свободе, о славе других народов, и может успешно проявлять свои благородные свойства лишь в том случае, если сначала наведет основательный порядок в своем собственном хозяйстве. Всегда находить правильный переход между этими жизненными противоречиями и их реальное слияние, сделать это обычным в своих мыслях и поступках, – вот в чем подлинный патриотизм и подлинный космополитизм. Не доверяйте тому, кто границами страны, как досками, забил выход в остальной мир, для кого все определяется случайностью рождения среди того или иного народа, для кого весь остальной широкий мир, в лучшем случае, существует только затем, чтобы грабить и эксплуатировать его для блага своего отечества.

Я живу и не перестаю чувствовать себя счастливым и изумленным тем, что родился именно в этой стране, не перестаю благодарить за это случай. Это – тоже одно из свойств подлинного патриотизма. Но это прекрасное свойство должно быть очищено любовью и уважением к чужеземному; без большой, глубокой основы, баз радостной веры в грядущее всемирное гражданство, патриотизм… бесплоден, пуст и мертв».

Келлер на всю жизнь сохранил верность этим убеждениям. О его юношеских взглядах мы уже говорили. Во время революции и после нее он со здоровым недоверием отнесся к политике Пруссии, Австрии и России. Из время Савойского кризиса (1859 год) он был сторонником вооруженной борьбы против Наполеона Ш, за целостность Швейцарии. С живейшей симпатией следил он за демократическим движением в любой стране; так, например, большую радость доставило ему выступление лондонских рабочих, избивших австрийского генерала Хайнау, палача итальянской и венгерской революций. С искренним сочувствием следил Келлер за кавказским восстанием Шамиля против русского царизма. Он принял живейшее участие в праздновании столетия со дня рождения Шиллера, но требовал при этом, чтобы Швейцария отпраздновала также и столетие французской революции. Таких примеров можно привести очень много.

Основное политическое требование Келлера – решительная защита швейцарского демократического союза. Но, если говорить шире, его основная политическая программа – это революционный демократизм. Он считал Швейцарию исторически возникшим органическим образованием. В любую минуту он готов был взяться за оружие для борьбы против стран, граничащих с Швейцарией и порой угрожавших ее независимости. Но его никогда не оставляла надежда на такое углубление демократии во всей Европе, которое даст возможность разрешить все национально-государственные проблемы мирным способом.

В 1872 году, когда цюрихский профессор Гусеров был приглашен во вновь открытый Страсбургский университет, Келлер обратился к нему с прощальной речью: «Пусть Гусеров передаст привет страсбуржцам от старых друзей, цюрихцев, и скажет им, чтобы они не чувствовали себя слишком несчастными в новой империи. Может быть, настанет время, когда в этой германской империи разовьются такие государственные формы, которые нужны швейцарцам, тогда вполне возможно воссоединение. Само собой разумеется, речь идет не о существующей уже теперь форме вольных городов, а о более крупных народных республиках».

Эти мысли Келлера, вызвавшие в то время всеобщее возмущение среди реакционеров всех оттенков, тесно связаны с лучшими традициями немецкой демократии. В предисловии к своей «Германии» Генрих Гейне высказывал тс же принципы, говоря о взаимоотношениях между Германией и Эльзас-Лотарингией.

Этими демократическими убеждениями проникнуто все творчество Келлера. Он не только глубоко прочувствовал, но и основательно продумал свой принцип: «Все есть политика». Расцвет поэзии, расцвет реализма (а для него эти понятия равнозначны) не представлялся ему возможным без социально-политического расцвета демократии. В Гейдельберге Келлер написал небольшую статью, в которой оправдывал романтическую поэзию тем, что в ее время не было ни возможности, ни способности к «прямому действию»; подлинного же расцвета поэзии он ждал от нового общественного подъема.

И эти взгляды близки лучшим демократическим умам Германии, например Гейне и другу Келлера, Герману Хеттлеру в его фейербахианский, демократический период.