Текст книги "Я вечности не приемлю (Цветаева)"
Автор книги: Георг Хакен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Но ведь и вЧистополе вам придётся жить не в центре и не в каменном доме, а в деревенской избе. Без водопровода, без электричества. Совсем как в Елабуге.
ЦВЕТАЕВА. Тут есть люди. А в Елабуге есть толькоспирто-водочный завод. А я хочу, чтобы мой сын учился. ВЧистополе я отдам его в ремесленное училище. А в Елабуге я боюсь.
Из-за двери одного из кабинетов выходит литературная дама.
ДАМА. Ваше дело решено благоприятно. Это было не совсем легко, потому чтоТренев выступил категорическипротив.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Но почему?
ДАМА. Он припомнил, что вы – белоэмигрантка, а ваш муж – белогвардеец, что у вас и в Москве были иждивенческие настроения, а время военное, к тому же ваш муж арестован и дочь – тоже, поэтому бдительность надо удвоить. И если правительство сочло нужным отправить вас в Елабугу, то вы там и должны жить, а литераторы не должны вмешиваться в распоряжения правительства.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Но это же демагогия! При чём тут правительство? При чём военное время? Ведь это просто Литфонд решил, чтоЧистополь переполнен, и начал заселять Елабугу.
ЦВЕТАЕВА. А Асеев? Он же обещал помочь!
ДАМА. Асеев был болен и не смог придти. Но он прислал письмо, в котором высказал своё мнение за вас. И совет постановил вынести решение простым большинством голосов. А большинство -за. Бумага от имени Союза уже составлена и подписана. В горсовет мы передадим её сами, а вам сейчас следует найти себе комнату и договориться с хозяйкой. Когда найдёте, сообщите нам адрес – и всё. Советую поискать на улице Бутлерова. Там, кажется, ещё остались пустые комнаты.
ЦВЕТАЕВА. А моё заявление? Я просила, чтобы мне предоставили место судомойки в столовой Литфонда.
ДАМА. Что касается вашей просьбы о месте судомойки в будущей писательской столовой, то могу сказать, что заявлений поступило очень много, а место – одно.
ЦВЕТАЕВА. Я могу мыть посуду, могу мыть пол, могу быть санитаркой, сиделкой...
ДАМА. Мы постараемся сделать всё возможное, чтобы оно было предоставлено вам. А, может быть, мы и буфет организуем, можно будет и в буфете...
ЦВЕТАЕВА. Нет, нет, это я не сумею! Если поступлю – всё сейчас же перепутаю, тут же просчитаюсь со страху. Я ничего не понимаю в канцелярии. Быть судомойкой – это единственное, что я могу.
ДАМА. Давайте поговорим об этом, когда откроется столовая. (Уходит.)
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Ну вот, видите, всё складывается хорошо. Теперь идите искать на Бутлерову, а потом в горсовет, за справкой о прописке.
ЦВЕТАЕВА. А стоит ли искать? Всё равно ничего не найду. Лучше я сразу отступлюсь и уеду в Елабугу.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Обязательно найдёте. Найти здесь комнату совсем не так уж трудно.
ЦВЕТАЕВА. Всё равно, если найду комнату, мне не дадут работы. Мне не на что будет жить.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Послушайте, в Совете эвакуированных немало людей, которые знают и любят ваши стихи, и они сделают всё, что смогут, а если ещё и получите место судомойки, то вы и ваш сын будете сыты.
ЦВЕТАЕВА. Хорошо, я попробую, пойду, поищу.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Желаю вам успеха! (Хочет уйти.)
ЦВЕТАЕВА. Нет, нет! Одна я не могу. Я совсем не понимаю, где что. Я не разбираюсь в пространстве. Не уходите. Я знаю вас всего 5 минут, но чувствую себя с вами свободно. Когда я уезжала из Москвы, я ничего с собой не взяла. Понимала ясно, что моя жизнь окончена. Я даже письма Бореньки Пастернака не захватила с собой. Скажите, пожалуйста, почему вы думаете, что жить ещё стоит. Разве вы не понимаете будущего?
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Стоит – не стоит – об этом я уже давно не рассуждаю. У меня в 37-ом арестовали, а в 38-ом расстреляли мужа. Мне жить, безусловно, не стоит, и уж, во всяком случае, всё равно – как и где. Но у меня дочка.
ЦВЕТАЕВА. Да разве вы не понимаете, что всё кончено! И для вас, и для вашей дочери, и вообще.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Что – всё?
ЦВЕТАЕВА. Вообще – всё! (Описывает в воздухе широкий круг рукой.) Ну, например, Россия!
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Немцы?
ЦВЕТАЕВА. Да, и немцы.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Не знаю. Я не знаю, захватят ли немцы Россию, а если захватят, надолго ли. Я и об этом размышляю мало. Я ведь мобилизованная, а мобилизованным рассуждать не положено. Сейчас на моём попечении двое детей, с нами живёт ещё и племянник, и я за них в ответе. За их жизнь, здоровье, покой, обучение, веселье.
ЦВЕТАЕВА. Дети, дети, жить для детей... Если бы вы знали, какой у меня сын, какой он способный, одарённый юноша!Мур стал уже совсем взрослым, а я никак не могу привыкнуть к тому, что он уже вырос и все время куда-нибудь рвется. Он вот хочет вернуться в Москву, это мой родной город, но сейчас я егоненавижу... Мой сын очень красивый, на него уже заглядываются молодые бабы, здесь столько молодых баб без мужиков... Дети вырастают и уходят, так, конечно, должно быть, таков закон жизни. Но какой несправедливый закон. Это больно... А я ничем не могу ему помочь. Со мной ему только хуже. Я ещё беспомощнее, чем он. Денег у меня осталось – предпоследняя сотня. Да ещё бы продать эту шерсть – я привезла с собой несколько мотков дивной французской шерсти. Но не знаю, где найти покупателя. Может, вы знаете? Мне нужно всего 150 рублей.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Я думаю, что шерсть стоит гораздо дороже, не надо торопиться, а 150 рублей я могу вам дать, и, когда найдётся покупатель, вы вернёте мне деньги.
ЦВЕТАЕВА. Нет, брать в долг я не буду. А скоро наступят холода. Как напастись дров на зиму, чем заработать на эти дрова. Ведь я ничего не умею делать, у меня нет никакой профессии. Учить детей не могу, не умею, работать в колхозе не умею, ничего не умею. Я могу только каждый день сидеть за столом, можно и не за столом, за любой доской, можно и на подоконнике, только бы писать. Это единственное, что я могу. Но кому теперь нужны стихи?
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Стихи нужны всегда и даже на войне.
ЦВЕТАЕВА. Я раньше умела писать стихи, но теперь разучилась.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Разучились писать стихи? Это, наверное, вам только кажется.
ЦВЕТАЕВА. Мыть посуду – это я ещё могу. Если бы меня приняли в судомойки, было бы чудесно.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Конечно, всякий труд почётен. Но неужели никому не будет стыдно: я, скажем, сижу за столом, хлебаюзатируху, жую морковные котлеты, а после меня тарелки ложки, вилки моет не кто-нибудь, а сама Цветаева? Если вас можно определить в судомойки, то почему бы Ахматову не вполомойки, а жив был бы Александр Блок – его бы при столовой в истопники. Истинно писательская столовая!
ЦВЕТАЕВА. Вы не можете себе представить, до какой степени я беспомощна.
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Ваши слова напомнили мне о беспомощности Ахматовой. В последние годы я близко наблюдала быт Анны Ахматовой в Ленинграде. Где-то она теперь? Что с ней? Уехала ли из Ленинграда? Вы ничего о ней не слышали?
ЦВЕТАЕВА (резко). Нет!
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Одному я рада. Ахматова сейчас не вЧистополе. Надеюсь, ей выпала другая карта. Здесь она непременно погибла бы.
ЦВЕТАЕВА (раздельно и отчётливо). По -че -му?
ПИСАТЕЛЬНИЦА. Потому, что не справиться бы ей со здешним бытом. Она ведь ничего не умеет, ровно ничего не может. Даже и в городском быту, даже и в мирное время.
ЦВЕТАЕВА. А вы думаете, я – могу?! Ахматова не может, а я, по-вашему, могу?!
Писательница уходит.
ЦВЕТАЕВА. Господи, как я мала, как я ничего не могу!
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вы не сможете жить вЧистополе. ИзЧистополя все стремятся уехать и уедут. Там могут жить, не бедствуя, только те, у кого есть с собой деньги: они сняли дома, запаслись дровами, скупают на базаре продукты, набивают погреба. Или те, у кого есть мужья, кто будет присылать деньги. А что есть у вас? Где ваш муж?
ЦВЕТАЕВА. Это вам известно лучше меня.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Зато вам известно, что вы приехали в Союз не как Марина Цветаева – известный русский поэт, а как жена своего мужа Сергея Яковлевича Эфрона – провалившегося на Западе советского агента, который был арестован 10 октября 1939 года, ровно через 2 года после своего возвращения в Союз. Вот, посмотрите, это дело вашего мужа.
Серый Человек откуда-то достает и протягивает Цветаевой пухлую папку.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК (цитируя по памяти). Андреев-Эфрон Сергей Яковлевич. Профессия: литератор. Последнее место службы: был на учете в НКВД. Жена: Марина Ивановна Цветаева, литератор и поэт.
В воображении Цветаевой возникает сцена допроса ее мужа. На табурете, привинченном к полу, перед столом следователя сидит Сергей Яковлевич Эфрон.
Расскажите следствию, Сергей Яковлевич, какую антисоветскую работу проводила ваша жена?
ЭФРОН. Никакой антисоветской работы моя жена не вела. Она всю свою жизнь писала стихи и прозу. Хотя в некоторых своих произведениях высказывала взгляды несоветские...
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Это не совсем так, как вы изображаете. Нам известно, что ваша жена проживала с вами в Праге и принимала активное участие в издаваемых эсерами газетах и журналах. Об этом нам сообщила ваша дочь Ариадна Сергеевна Эфрон. Ведь это факт?
ЭФРОН. Да, это факт. Она была эмигранткой и писала в эти газеты, но антисоветской деятельностью не занималась.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Непонятно. С неопровержимостью доказано, что белоэмигрантские организации на страницах издаваемых ими изданий излагали тактические установки борьбы против СССР...
ЭФРОН. Я не отрицаю того факта, что моя жена печаталась на страницах белоэмигрантской прессы, однако она никакой антисоветской политической работы не вела.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Хорошо. Скажите, каким было ваше отношение к Февральской революции?
ЭФРОН. Как у большинства офицеров.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Значит, Октябрьскую революцию вы встретили враждебно?.. Ваша связь с белым движением отражала общность ваших взглядов в борьбе против большевиков?
ЭФРОН. Именно так.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Тогда расскажите следствию о вашей антисоветской деятельности.
ЭФРОН. Мне нечего вам рассказывать. Никакой антисоветской деятельностью я не занимался. В своей работе я был связан с советскими учреждениями, и моя работа носила строго конспиративный характер.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Характер вашей конспиративной работы, связанной с советскими учреждениями, следствие не интересует. Расскажите о той, которую вы скрывали от советских учреждений.
ЭФРОН. Таковой не было. Как секретный сотрудник я был под контролем соответствующих лиц, руководивших секретной работой за границей.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Следствие вам не верит... (Протягивает ему листок.) Прочтите.
ЭФРОН (читает). Не желая ничего скрывать от следствия, я должна сообщить, что мой отец является агентом французской разведки.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вас полностью изобличила в своих показаниях ваша любимая дочь. Намерены ли вы теперь прекратить запирательство?
ЭФРОН. Я не считаю себя изобличенным. Эти показания ложны. Они были даны под давлением. Я требую, чтобы вы немедленно освободили мою дочь!
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Подумайте хорошенько. Ваше препирательство может печально отразиться на ее судьбе. Только ваше чистосердечное признание облегчит ее участь.
ЭФРОН (подавленно). Если моя дочь считает меня шпионом, то, следовательно, я шпион и под ее показаниямиподписуюсь... Прошу следствие прервать допрос, так как я не совсем хорошо себя чувствую.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Ваша просьба будет удовлетворена, только сообщите, кого вы завербовали во французскую разведку?
ЭФРОН. Я никого и никогда ни в какую иностранную разведку не вербовал.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Вы лжете. Следствие располагает достаточными материалами, опровергающими ваше утверждение. Может быть, вы начнете давать показания?
ЭФРОН. Сейчас я ничего не могу говорить, я очень утомлен.
Видение исчезает.
ЦВЕТАЕВА. Он не виновен. Даю слова поэта: Серёжа больше жизни любил Советский Союз и идею коммунизма и готов был идти за неё на смерть. Он был беззаветно предан своей родине.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. А есть ли у него родина? Он оказался французским шпионом, который пробрался в органы, чтобы передавать сведения о работе НКВД французской разведке. Во Франции он через "Союз возвращения на родину" засылал в Россию террористов и шпионов для сбора секретных сведений, а потом и сам под чужим паспортом пробрался в Москву для той же шпионской деятельности. Он очень виноват перед вами.
ЦВЕТАЕВА. Мой муж – самый честный, самый благородный, самый человечный человек.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК.Но его доверие могло быть обмануто.
ЦВЕТАЕВА.Мое к нему – останется неизменным.
Я с вызовом ношу его кольцо
– Да, в Вечности – жена, не на бумаге.
Его чрезмерно узкое лицо
Подобно шпаге.
В его лице я рыцарству верна.
– Всем вам, кто жил и умирал без страху.
Такие – в роковые времена
Слагают стансы – и идут на плаху.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Браво! Прекрасные стихи. Имея такую жену и понимая, какой вы поэт, он не имел права подвергать вас риску, не имел права становиться тайным агентом. Но думал ли он о вас? Теперь вы сами должны позаботиться о себе. (Достаёт из кармана листок.) Это ваше заявление? (Читает.) В Совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда.
ЦВЕТАЕВА. Моё. Откуда оно у вас?
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Это вас не касается. Могу сказать одно: место судомойки в столовой вы не получите. Но у нас есть для вас одно вакантное место. Вы знаете немецкий?
ЦВЕТАЕВА. Да, с детства.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Прекрасно. В Елабуге организуется лагерь для военнопленных немцев, и нам требуется переводчик снемецкого. Предлагаем вам сотрудничество.
ЦВЕТАЕВА. Значит, вы меня вербуете в органы? Предлагаете стать доносчицей?Знайте одно: здесь, в Союзе, я всегда буду с преследуемыми, а не с преследователями, с жертвами, а не с палачами.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. И всё-таки, советую вам не торопиться с решением. Согласитесь сотрудничать с нами – и с жильем поможем, и вот вам работа переводчика. Нет? Ну, так вас никуда не возьмут... У вас ещё есть время хорошенько подумать над нашим предложением. А место очень хорошее.
ЦВЕТАЕВА. Мне в современности места нет. Может быть, мой голос соответствует эпохе, я – нет. Я ненавижу свой век.
О поэте не подумал
Век – и мне не до него.
Бог с ним, с громом, Бог с ним, с шумом
Времени не моего!
Если веку не до предков
Не до правнуков мне: стад.
Век мой – яд мой, век мой – вред мой,
Век мой – враг мой, век мой – ад.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. И вы ничего не боитесь?
ЦВЕТАЕВА. Да, даже смерти. Никто не видит – не знает, что я приблизительно уже год ищу глазами крюк. Я год примеряю смерть. Смерть страшна только телу. Душа её не мыслит, поэтому в самоубийстве тело единственный герой.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Советская власть создала у нас все условия для гармоничной и счастливой жизни, поэтому самоубийств не может и не должно быть!
ЦВЕТАЕВА. Самоубийство не там, где его видят, и длится оно не спуск курка.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Но в христианстве самоубийство – страшный грех. Жизнь дана человеку Богом...
ЦВЕТАЕВА. Я ненавижу это христианское: Бог дал – Бог взял! Раз дал значитмоё! Значит, я имею право распоряжаться сама. И потом, спрашивал ли он меня – хочу ли я именно этой жизни.
Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный.
(Себе.) Аля тоже писала стихи. Но Але и Сергею я больше не нужна.
И если в сердечной пустыне
Пустынной – до краю очей
Чего-нибудь жалко – так сына
Волчонка – ещеповолчей...
Я хотела бы умереть, но приходится житьради Мура. Единственное, что привязывает меня к жизни – любовь к сыну, всё остальное – выталкивает.
СЕРЫЙ ЧЕЛОВЕК. Значит, вы не хотите подумать о судьбе сына?.. Если сын вам так дорог, то советую позаботиться о его будущем. Всё зависит от вашего решения. Завтра я зайду к вам за ответом. (Уходит.)
ЦВЕТАЕВА. Я должна уйти, чтобы не мешатьМуру. Я стою у него на дороге. Я хочу, чтобыМур жил и учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. Без меняМуру должно быть хорошо. Он не будет отягчён нашим с Серёжей прошлым: "сын за родителей не отвечает". Отец уже изолирован, матери не будет. Мальчик будет чист перед советской властью. Мальчиков надо баловать, им, может быть, на войну придется...
И вот в последний раз звучит голос Леонида Утесова, поющий танго "Лунная рапсодия". В воображении Цветаевой возникает танцующая пара – Аля иМур. Аля в арестантском лагерном халате, на голове – красный чешский платок,Мур в военной форме.
УТЕСОВ. Был вечер ясный, был тихий час.
Одна луна как верный страж
Оберегала в парке нас.
В тени ветвей пел соловей,
И песнь лилась, и ночь была
Ясней от блеска ясных глаз.
Я помню лунную рапсодию
И соловьиную мелодию,
Твой профиль тонкий, голос звонкий,
Твои мечты!Ну где же ты?
Звучи же, лунная рапсодия,
Твой голос слышу в каждой ноте я,
Твои улыбки в звуках скрипки,
Поют альты, я слышу – ты!
Аля иМур останавливаются и застывают, опустив головы.
Я не хочу умереть, я хочу не быть. Мне часто снится, что я себя убиваю. Стало быть я хочу быть убитой, этого хочет мое скрытное я, мне самой незнакомое, тольков снах узнаваемое, вновь и вновь познаваемое.Единственное мое истинное, мое старшее, мое вечное я. В большие часы жизни это оно осознает, кто решает. Следовательно – я ничего не могу изменить в движении моих стихий в движении к концу... Я, конечно, кончу самоубийством. И, может быть, я умру не оттого, что здесь плохо, а оттого, что "там хорошо". Теперь я знаю – пора! Россия без меня обойдется. (Садится за стол, пишет.)Мурлыга!
Мур поднимает голову, словно слыша голос матери.
Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але (Поднимает голову и Аля.) – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик.
Сверху медленно опускается петля. Темнота. Звучит голос Цветаевой.
ГОЛОС ЦВЕТАЕВОЙ. Я вечности не приемлю!
Зачем меня погребли?
Я так не хотела в землю
С любимой моей земли!
