Текст книги "Бальзак"

Автор книги: Георг Брандес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

II

Трудно себе представить, что первым его идеалом был Вальтер-Скотт. Великий шотландец имел уже давно поклонников в Германии, Италии и Дании, которые, одушевленные пылким национальным чувством и увлекаясь народными и чисто-нравственными идеалами, стали подражать его романам. Это были Ламотт Фуке, Манцони, Ингеман. В 20-х годах он нашел себе сочувствие и во Франции. Здесь он увлек кружок юных поэтов в особенности теми свойствами, которые не высоко ценились в протестантских странах, своим описательным талантом и возрождением средневекового духа. В особенности же всех прельщали разноцветные костюмы его героев, воротники и шпаги, и романтическая архитектура старых замков. Трезвый взгляд Вальтер-Скотта на жизнь и пуританская мораль, привлекавшие читателей в Германии и в северных странах, здесь, напротив, произвели на молодежь невыгодное впечатление. Его стали упрекать в том, что он не умеет изображать ни женщину, живущую в лицемерном обществе, ни её страстей, проступков и страданий, – искусство, которым впоследствии так гордился перед ним Бальзак[5]5
  Об этом говорят сам Бальзак, в «Ayant-Propos à la Comédie Humaine» и его alter ego, Даниэль д'Арте, в «Illusions perdues». Самые крупные таланты из числа молодых французских поэтов подражают ему, напр. Альфред де-Виньи в «Cinq-Mars», В. Гюго в «Notre Dame de Paris», Мериме в «Chronique du règne de Charles IX», а впоследствии и Александр Дюма во множестве романов. Подобно друтим, и Бальзак был увлечен иноземным художником, начавшим новую эру в истории романа. Он хотел идти по его следам, не будучи однако слепым подражателем. Он думал соперничать с ним в описательном роде, который снова вошел в честь у романтиков, и сумел вдохнуть совсем иную жизнь в беседу действующих лиц. У Вальтер-Скотта является только один тип женщин.


[Закрыть]. Но Вальтер-Скотту ставили в большую заслугу, что он заменил разговорно-драматическим романом обе прежние формы: повествовательную, в которой названия глав – чистый экстракт их содержания и постоянно выступает личность автора, и форму посланий, где все внезапное, падающее как снег на голову, вложено в тесную рамку между обычными обращениями – «любезный друг» и «преданный тебе».

Во Франции писатель исторических романов мог противопоставит сомнительную нравственность и блестящие пороки католиков мрачным типам кальвинистов в бурные периоды французской истории. Этим он избегал однообразия. Наконец, так как Бальзак, постоянно замышлявший громадные произведения, хотел дать им систематическую стройность, то он и задумал изобразить каждый период истории, начиная с Карла Великого до своего времени, в одном или нескольких романах, которые бы составляли последовательный ряд. Идею, сходную с этой, Густав Фрейтаг выполнил в своем произведении «Предки». Открыть собою этот ряд романов должен был первый роман Бальзака, изданный под его собственным именем, «Les Chouans». В нем изображена война в Вандее во время революции. Другие части задуманного целого – это вышедшие впоследствии произведения «Sur Catherine Medicis» и «Maître Cornélius». В последнем романе Бальзак, соперничая с Вальтер-Скоттом, предоставляет главную роль Людовику XI, к которому, по его убеждению, иноземный поэт был несправедлив. Эти романы не лишены некоторых достоинств и в них живые, основательные характеристики действующих лиц. Тем не менее они показывают, что если бы Бальзак остался верен прежнему поэтическому замыслу – воспроизвести раннюю историческую эпоху, то его значение в литературе того века было бы второстепенное, его просто отнесли бы к числу учеников Вальтер-Скотта.

Он был человек вполне нового времени и потому не мог пристраститься к историческому роду. Его не манили к себе века отдаленные за то он собрал массу наблюдений над окружающим миром и бессознательно выбирал такие сюжеты, при обработке которых ему всего легче и удобнее было воспользоваться своим запасом. Он чувствовал, хотя и не сознавал ясно, что автор исторического романа или должен облечь современную действительность в старинные формы, или спуститься несколькими ступеньками ниже с той фазы развития, на которой он стоит. Но эта задача трудная: изображая времена минувшие, поэты почти всегда рисуют нравы своих современников, во всяком случае – выражают их взгляды. Он не был способен кропотливо собирать материалы в старинных хрониках. Его дело было – изучать жизнь под открытым небом, на почве современной действительности, и с неё рисовать этюды.

«Физиология брака» была первым произведением Бальзака, обратившим на себя внимание. Она написана как бы в pendant в невинной книге Брилья Саварена «La phisiologie du goût». Это на половину шутливый, quasi-научный, постоянно грубый анализ известного общественного учреждения, которое во французской литературе с незапамятных времен служило мишенью для разных острот, предметом всевозможных иронических выходок и беспощадной критики. На него смотрели как на язву общественную. Автор в своем романе не столько отстаивает его, как социальную необходимость, сколько добрыми советами предостерегает людей от опасных увлечений, угрожающих им в этом случае и расстраивающих их согласие, именно от прихотей и страстей. Брак интересен для Бальзака как почва, на которой борются два эгоизма. Он отважно пускается в исследование безграничной области симпатий и антипатий, обнаруживающихся в браке, осматривает и обшаривает все уголки человеческого сердца. Французский брак всегда был учреждением чисто внешним. Что ж удивительного, если Бальзак не благоговеет перед его таинством? Он выражается о нем с Мольеровсвою грубостью, но уже и в этом раннем произведении у него гораздо меньше одушевления, чем у Мольера, потому что в его взглядах больше и пессимизма, и материализма. В произведении этом много остроумия, хотя и грубого, много забавных анекдотов, часто прелестных по контрасту между строго-догматическим тоном доктора брачной науки и пикантностью содержания. Но и при всем том оно прежде всего есть плод раннего разочарования и, конечно, не увлекательно для большинства женщин. Бальзак – писатель с великодушными и благородными чувствами, но здесь их и следа нет, – он здесь поражает лишь даром беспощадного анализа. Но эта книга, обнаружившая яркие свойства его таланта, надолго освежила его организм.

С этого момента его мировоззрение облагораживается или, вернее, делится на два разные – на серьезное и шутливое. Те элементы, которые в «Phisiologie du mariage» были еще нераздельны, именно серьезный взгляд на человеческую жизнь и чувственно-циническое отношение с ней, с этой поры существуют каждый особо, как трагедия и сатирическая драма.

В том же году (1831) он пишет свой первый философский роман «La peau de chagrin», упрочивший за ним репутацию поэта, а романом «La belle impéria» он начинает длинный ряд своих «Contes drolatiques», т.-е. собрание повестей, в роде самых пикантных «contes» времен «возрождения». По духу они родственны с новеллами Боккачио и королевы Маргариты и с анекдотами Брантома, а в языке заметно прямое влияние Рабле. рассказанные новейшим языком, они показались бы пошлыми и грязными, а на наивном языке старины, как бы облагороживающем содержание еще более, чем строгий размер стиха, эти апофеозы чувственности художественны, игривы, как шутки одного из тех монахов светского закала, которые играют роль в рассказах всех народов.

В одном из мастерских прологов к подобным собраниям автор рассказывает, что он в молодости потерял топор – свое наследство – и остался ни с чем. Тогда он, подобно дровосеку в прологе к книге своего дорогого наставника Рабле, стал вопиять в небу в надежде, что там услышат его и он получит другой топор. Но Меркурий бросил ему записку, на которой начертаны были всего три буквы A V E. Он вертел в руках небесный дар так и сяк и, наконец, прочел это слово наоборот EVA. Но что такое EVA? – Что же иное, как не все женщины в одной? Итак, божественный голос говорил автору: «Подумай о женщине, – женщина уврачует твои скорби, наполнит твою охотничью сумку, она – твой бог, твоя собственность. Avé, привет тебе! Eva, о женщина!» Это значило, что ему нужно сумасбродными и забавными рассказами о любовных приключениях заставить смеяться читателя, свободного от предразсудков. И это ему удалось. Никогда еще слог его не достигал такого совершенства и не производил такого сильного впечатления. У самого Рубенса не найдете более смелых штрихов и более ярких красок, не найдете и подобной геркулесовской веселости в изображениях нагих фавнов и пьяных вакханок. Ни один художник речи не поднимался в этом отношении выше Бальзака. Прочтите, например, следующий отрывок из обращения к музе, написанного на радостях по случаю окончания нового ряда новелл:

«Смеющаяся дева, если ты навсегда хочешь остаться свежею и юною, не плачь больше никогда! Подумай лучше о том, как бы не ездить на мухах без стремян, как запрягать твоих хамелеонообразных химер вместе с прелестными облаками, а лошадей обращать в радужные образы, накрывать их попонами из кармазинно-розовых снов, а вместо удил давать им темно-голубые крылья.

Клянусь телом и кровью, курильницею и печатью, книгою и шпагою, лохмотьями и золотом, звуком и цветом, если ты воротишься в пещеру элегий, где евнухи набирают гадких женщин для слабоумных султанов, то я прокляну тебя, лишу тебя ласк и любви, лишу…

Ах! вон она сидит высоко на коне на солнечном луче, сопровождаемая дюжиною рассказов, которые от её смеха рассыпаются воздушными метеорами! Она отражается в их призмах сильная, высокая, так смело бессмысленная, бессмысленно спеша навстречу всему, и ее нужно звать давно и хорошо, чтобы следить за её сиреноподобным хвостом с серебристыми блестками, который она извивает при этой игре. Праведный Боже! Она бросилась вперед, подобно сотне выпущенных вечером на свободу школьников, которые кидаются на садовую изгородь из ежевики. В чорту учителя! Полная дюжина! Праздничный вечер!.. Сюда, ко мне, товарищи!»

Справедливость требует заметить, однако, что едва ли во всех «Contes drolatiques» найдется другой такой длинный отрывок, который бы можно было выписать или прочесть громко.

«La peau de chagrin» – это первая попытка Бальзака помериться с действительностью. Эта книга разнообразная, живая, полная роскошных образов, в которой поэт, как бы забегая вперед, в величавых, но простых символах пытается набросать широкую картину новейшего общества, между тем как его могли вполне изобразить лишь произведения Бальзака, взятые в целом. В фантастическом освещении выставлены здесь в контрастах характеристические моменты из жизни новейшего общества – игорный дом и будуар модной дамы, кабинет ученого и роскошные палаты богача, тоскливая и безнадежная бедность человека, молодого и талантливого, которому не суждено вкусить земных благ, и оргии журналистов и куртизанок, наконец контраст искренности и светских приличий у женщин. Картина набросана смелою кистью и целое произведение состоит из немногих, ярко освещенных, групп, примыкающих одна к другой, но во всем больше философии и символики, чем индивидуальной жизни. Старый тряпичник дает бедному молодому герою, решившемуся на самоубийство, кусок ослиной шкуры, на которую не действует ни огонь, ни железо. Притом у кого она есть, у того все желания исполняются, но за то она каждый раз уменьшается на несколько линий и от неё зависит жизнь владельца. Благодаря изумительному творчеству фантазии, сверхъестественное в этом символическом образе, имеющем глубокий смысл, кажется вероятным. Бальзак сумел придать такую форму фантастическому, в которой оно может мириться с явлениями действительной жизни. Лампа Алладина, если ее потереть, делает чудеса. Она изменяет естественный закон причинности (даже у Эленшлегера). Иное дело – шагреневая кожа: сама она ничего не делает, за то обладание ею доставляет успех в делах, но при этом она постоянно уменьшается, – она как будто состоит из того же материала, который составляет основу нашей жизни. «Человек, – говорит Бальзак, – расходуется на два инстинктивных действия, от которых источники его бытия высыхают. Два глагола выражают все те формы, которые принимают эти две причины его смерти: желать и мочь. Желание нас сжигает, а способность мочь уничтожает. Это значит: в конце концев мы умираем, потому что ежедневно уничтожаем себя. Кожа, подобно нам, тоже уничтожается от нашей способности желать и мочь». Бальзак метко характеризует господствующее стремление целого поколения – познать жизнь во всей её полноте и глубине – и указывает на то, какая душевная пустота следует за исполнением желания и как удовлетворение страстей влечет за собою смерть. «La peau de chagrin» – книга молодого писателя, но блестящая по замыслу и отвлеченно-меланхолическая, как все книги, написанные раньше того, чем поэт прошел долгий путь жизненного опыта. Она имела успех и вне пределов Франции. Гете читал ее даже в последний год своей жизни. У Римёра (который ошибочно считает автором книги В. Гюго) Гёте говорит 11 окт. 1831 года: «Я продолжал чтение „La peau de chagrin“. Это – прекрасное произведение, в новом роде, которое между прочим отличается тем, что искусно лавирует между невозможным и невыносимым, и автор весьма последовательно пользуется чудесным, как средством изобразить выдающиеся стремления и события. Об этом в частности можно было бы сказать много хорошего». А в письме от 17 марта 1831 года он говорит о той же книге: «Это произведение необыкновенного ума указывает на коренную и неисцелимую язву нации, и последняя заражала бы организм все глубже, еслибы те департаменты, в которых теперь еще не умеют ни читать, ни писать, не возродили со временем эту нацию, насколько это возможно»[6]6
  Gëthe-Jahbuch 1880, стр. 289.


[Закрыть].

В книге не мало частностей, напоминающих жизнь самого автора. Бальзак по собственному опыту знал чувства бедного юноши, который из своей мансарды отправляется на бал, балансируя по пыльным камням в своей единственной паре белых шелковых чулок и в изящных сапогах. Он ужасно боится, как бы не забросала его грязью карета, несущаяся мимо, – ведь тогда он не увидит своей возлюбленной. Но гораздо интереснее тот вывод из наблюдений и мыслей, к которому приходит автор; его можно короче выразить так: общество чуждается бедствий и страданий, боится их как заразы, никогда не колеблется в выборе между бедствием и пороком. Как бы ни было колоссально бедствие, оно сумеет уменьшить размеры его, даже посмеяться над ним в эпиграмме; оно никогда не чувствует сострадания к падшему гладиатору. Одним словом, общество с самого начала представляется Бальзаку чуждым всякой высшей религиозной идеи. Оно оставляет без помощи стариков, бедных, больных; оно поклоняется успеху, силе, деньгам, не терпит несчастия, если из него не может извлечь выгоды для себя. Его девиз – «гибель слабым».

До Бальзака в романе царило лишь одно чувство – любовь. Но он своим гениальным чутьем понял, что кумир современников вовсе не любовь, а деньги, а потому и пружиною общественной деятельности в его романах являются деньги, или вернее недостаток денег, жажда денег. Такой прием был нов и смел. В романе, в поэзии, подробно высчитывать доходы и расходы действующих лиц, вообще говорить о деньгах как о чем-то существенном – это было делом неслыханным, грубою прозою. Ведь всегда грубо – говорить то, что все думают и что поэтому все согласились скрывать или отрицать, а особенно в произведениях такого искусства, которое часто выдавалось за искусство красиво лгать.

III

Но Бальзак был еще молод и для его поэтической души, рано разочаровавшейся, была своя весна, – он чувствовал влечение изобразить в целом ряде романов любовь и женщину. Он разработал эту старую тему с такою самобытностью, что она показалась совершенно новою, и рассказы, в которых он так удачно варьировал ее, составляют особую группу в ряду его произведений.

В женщине он поклонялся не красоте, и всего менее красоте пластической. Чрез искусство он вообще не получал живого впечатления красоты. Уже этим одним он отличается от значительного кружка своих современников. Большая часть романтических поэтов и в Германии, и на Севере, и во Франции страстно любили искусство. Такому поэту-любителю искусства, как Готье (глава целой школы), любовь к искусству, например, помешала изучить действительность. Он сам рассказывает, как он разочаровался, когда ему в первый раз в мастерской Риуля пришлось рисовать с живой женщины, хотя она была красива, очертания изящны и правильны. «Я всегда предпочитал статую живой женщине, а мрамор – телу», признается он. Многознаменательные слова! Представьте себе теперь Готье и Бальзака вместе в Луврском античном музее, в той святая святых, где Венера Милосская красуется в своем лучезарном величии. Поэту, любителю пластики, будет казаться, что из мрамора раздается прекрасный гимн греческого искусства в честь совершенства человеческих форм, и он забудет про Париж, слушая его. Напротив Бальзак забудет про статую, на которую он хочет смотреть, если он увидит парижанку, одетую по современной моде, остановившуюся перед богиней в длинной шали, спускающейся до низу без малейшей складки, в кокетливой шляпке, в тонких перчатках, плотно охватывающих руку. Он с первого взгляда поймет все тонкости её туалета, – для него в этой области нет тайн.

Это – первая особенность его: никакая мифология, никакие предания давно минувших времен не отделяют его от современной женщины. Он не изучал ни одной статуи, не поклонялся ни одной богине, не признавал культа чистой красоты, но видел женщину такою, какою она была, в платье, шали, перчатках и шляпке, со всеми её пороками и добродетелями, чарами и увлечениями, нервами и страстями, со всеми следствиями уклонения от природы, с печатью истощения на болезненном лице. Он любил ее такою, как она есть. Для её изучения он не довольствуется мимолетным наблюдением: он проникает и в будуар её, и в спальню; он не довольствуется и тем, что исследует её душевное состояние, – он допытывается физиологических причин этого состояния, изучает женские страдания, женские болезни. Он ясно понимает всякое невысказанное горе слабого и терпеливого пола.

Вторая особенность: Бальзак выводит в роли возлюбленной не молодую девушку, даже и не очень молодую женщину; главный тип его женских ролей это тот же, как и заглавие романа «Тридцати-летняя женщина». Только гениальный поэт мог открыть и высказать ту простую истину, что под небом северной Франции женщина в 18 лет не развилась еще вполне ни физически, ни духовно. Он вывел перед нами женщину, которая уже прожила первую молодость, а потому глубже и сильнее чувствует и мыслит, испытала уже разочарование, но еще способна к сильной страсти. Она уже несколько пострадала от жизни: тут вот морщина, а там легкий шрам после болезни – червь уже попортил роскошный плод, но она вполне обладает чарами своего пола. Она грустна, она страдала, она наслаждалась, она непонята или покинута, часто была обманута, но все еще надеется – она способна вдохнуть глубокую и пылкую страсть, но источник этой страсти – сострадание. Довольно странно, что на нее не смотрят так, как на мужчину одних с нею лет; нет, о ней так говорят и ее так описывают, как смотрит на нее с своей точки зрения мужчина гораздо её моложе, еще мало наученный жизнью. Свежее чувство, пылкая страсть, наивная восторженность, бессознательная идеализация юной любви увенчивают чадо, не совсем уже юное, молодит женщину, все еще привлекательную и одаренную всеми чарами ласки, грации, женской мечтательности и истинной страсти[7]7
  Прочтите в особенности «Le Message», «La Grenadière», «La femme abandonnée», «La grande Brétèche» и «La femme de trente ans» – собрание этюдов, не связанных между собою.


[Закрыть]. Идеализации в изображении её нет (как напр. в романах Жорж Занд, напрашивающихся на сравнение); прямо сказано все, о чем обыкновенно женщины умалчивают, когда они говорят про свой пол, что обходит молчанием и помянутая гениальная писательница, говоря о женщинах, к которым она хочет возбудить сочувствие. Для Жорж Занд женщина прежде всего существо моральное, душа, а для Бальзака – физиолого-психологический факт, поэтому она у него небезукоризненна ни в физическом, ни в духовном отношении. Поэтому у него идеализация типа или чисто-внешняя (напр. идеальное освещение, идеальные любовные отношения), или внутренняя, состоящая в том, что страсть известного лица на время отдаляет на задний план все остальное – и настоящее, и прошедшее, или прикрашивает его и таким образом всему дает идеальный оттенок. Любовь жены, матери, робкое увлечение молодой девушки Бальзак изображает с таким же мастерством, как и свободные отношения любовников.

Французская женщина является у него в четыре разные эпохи истории.

Во-первых, в эпоху революции. Есть небольшой мастерской очерк Бальзака «Le Requisitionnaire». Это один из немногих рассказов, поражающих нас не только ярким изображением нравов и сердечных ощущений, но и совершенством повествовательной формы. В нем автор рассказывает историю любви матери с сыну во время террора.

Маленький городок и оригинальный салон г-жи де-Дей изображены немногими чертами. Страх за сына, приговоренного к смерти, – ожидание его прихода в платье солдата, поставленного с ней на квартиру, – напряжение, усиливающееся с каждым часом до поздней ночи, – мнимо-таинственный приход молодого солдата, которого тайком отводят на верх, в комнату, заботливо приготовленную для него, – сначала отчаяние, а потом безумная радость матери, которая слышит шаги его над собою и должна по-прежнему продолжать беседу в салоне, чтобы не выдать тайны, – наконец, её стремительное вторжение в комнату и ужасное открытие, что пришел не сын её, а рекрут – все это, сжато переданное на печатном листе, рассказано с неподражаемою силою и правдой.

После этого Бальзак выводил да сцену женщин эпохи Наполеонова владычества. Это было время необычайного военного торжества. Всюду слышатся возгласы удивления, женщины боготворят победоносных воинов. Заметно было беззаветное и полное жажды удовольствий стремление скорее жить. А между тем молодая женщина «между первым и пятым бюллетенем из великой армии могла последовательно сыграть роль невесты, жены, матери и вдовы». Возможность скорого вдовства, ожидание приданого или Славы – делало женщин более легкомысленными, а офицеров – соблазнительными. Описание смотра на Тюльерийскомь дворе в 1813 г., составляющее введение к роману «La femme de trente ans», и вечернее сборище в момент победы при Ваграме, изображенное в «La paix du ménage», характеризуют и эпоху, и тип женщин этой эпохи.

Но Бальзак вступает на настоящий путь и достигает мастерства в изображении женских типов и женской любви только в романах из времен реставрации. Взгляд его смел, кисть груба, и он с большим талантом изображает прозаичный период господства испорченной буржуазной среды. Но он все-таки великий поэт, а потому от картин этой пошлой плутократии сороковых годов воображение его тоскливо обращается назад, к эпохе изящного вкуса и утонченных нравов времен реставрации. Эта эпоха была еще эпохою аристократическою, а Бальзак, причислявший себя к знати, питал не малое уважение к аристократии.

Красавица, рожденная и воспитанная в благородном семействе, была в его глазах цветом женщин. Он несомненно принадлежит к тому поколению, которое бредило Наполеоном. Это имя встречается у него через каждые две или три страницы, и он мечтал (подобно Виктору Гюго) оспорить у императора всемирное владычество на литературной почве. В своей рабочей комнате он поставил его статуэтку с надписью на ножнах шпаги: «Что он покорил мечом, то я завоюю пером». Но, несмотря на все свои грезы, увлечения и суетные стремления, он стоял на стороне законной монархии. Время господства последней было временем его юности – потому-то он и относится к нему с особенно теплым чувством. При господстве напудренных королей и старых национальных преданий еще и XIX в. доживал наследие XVIII-го, века гуманности и свободного мышления в сфере религии и нравственности. Господство его миновало с водворением золотого тельца, грубых наслаждений и общественного лицемерия. Салоны, блиставшие остроумием, украшение столицы вкуса, закрылись, нравы по внешности стали строже, получивши английский отпечаток, но в сущности были грубее. Общественное мнение относилось снисходительно с проделкам миллионера и с фарисейскою строгостью восставало против увлечений женщин. Нечего стало-быть и удивляться, если Бальзак изображал нежными чертами и в благоприятном свете красивых грешниц Сен-Жерменского предместья. Красавица Дельфина де-Жирарден, прелестная писательница, создавшая оригинальный парижский фельетон, салон которой так охотно посещался, была его верною и умною подругой. В таких же отношениях была она с Виктором Гюго и Готье. Но гораздо больше добыл он материала для своих произведений от двух герцогинь, которые в его глазах олицетворяли собою величие империи и блеск веселой и изящной старой монархии. С ними он сблизился еще в начале своего поприща. Это были – мадам Жюно, герцогиня Абрантес, которой он помогал в её литературных трудах, и герцогиня Кастри. Последняя объявила ему сначала в анонимном письме, что она заинтересована его произведениями, а он с своей стороны долго питал к ней любовь, не встречавшую однако сочувствия. Он выводит ее в целом ряде романов «Histoire des Treizes» под именем герцогини Ланже.

В начале 30-к годов Бальзак еще, конечно, не касается ни общества времен июльской монархии, ни женщин этой эпохи с их страстями. Это он делает уже позже. Заметим мимоходом, что в зрелые лета он вообще строже и суровее относится к новым сюжетам. Веяние весны отлетело навсегда. Во многих произведениях все еще на первом плане женщина и любовь, но прежняя склонность обратилась в страсть, а страсть стала пороком. Мало бескорыстных чувств и чистых симпатий, но во всем расчет, даже у женщины, притом в деле любви, тем более, если роль любви заменяют другие отношения. Куртизанка во многих романах оттесняет светскую даму на задний план, а иногда у первой меньше корыстолюбия, чем у последней. Автор раскрывает перед читателем мрачные бездны эгоизма и «академии» пороков.