Текст книги "Юрьев день"

Автор книги: Геомар Куликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Глава 5
ПОТЕРПИ МАЛОСТЬ...

Зачастил Тренька на псарный двор к Митьке по хорошей погоде.

Чуть не каждый день вышагивает три версты туда да три обратно.

Ласка с Бураном радуются ему, почитай, как самому Митьке. Мудрено ли? Митька отойдет куда-нибудь – вместо него Тренька. Собакам шерсть щетками вычесывает, лапы, коли надо, моет. Играет с ними без устали.

Мать сердится:

– Дома бы посидел!

Тут за Треньку – отец:

– Не девка, чтоб за мамкин подол цепляться. Мужик растет.

– Лесом ходит... – тревожилась мать. – Волки там.

– Л я их палкой! – показывает Тренька палку, что вырезал ему из молодой крепкой березы Митька.

Не знает мать, плакать или смеяться.

– Нешто от волков палкой отобьешься?

– А я их напугаю!

Вот тебе и весь сказ!

Храбрится Тренька перед матерью. По правде, страшновато в лесу.

Особенно коли припозднится с обратной дорогой. Хрустнет поодаль ветка – у Треньки душа в пятки. Ну, а как и впрямь волк или медведь караулят?

Учил дед: самое последнее – от зверя иль животного бежать, будь то волк, собака или бык бодливый. Никак нельзя свой страх показывать. Потому хоть и озирается Тренька, однако крепится, шагу не прибавляет.

Иной раз для храбрости даже песню запоет.

Однако чем далее, тем короче становятся дни и длиннее ночи.

Все позже занимается тусклый осенний рассвет, и все раньше опускаются густые темные сумерки. И лес день ото дня делается мрачнее и словно бы гуще.

Как-то сам Митька, проводив Треньку, сказал:

– Ты погоди пока ходить ко мне. Снег ляжет, в лесу посветлее будет, да и зверь по белой тропе осторожнее станет – тогда другое дело. Вчера ночью волки в двух дворах овец порезали и потаскали.

Жалобно посмотрел Тренька на старшего брата:

– Взял бы меня на псарню? Работы не боюсь, какую хочешь сделаю.

Попроси мамку с тятькой, может, отпустят, а?

– Эх, Тренька, глупый ты человек, – вздохнул Митька. – Раньше времени в хомут-то чего лезть? Еще запрягут, повезешь свое. На княжьей псарне служить – не у мамки на печке нежиться.

Тренька нос повесил. Митька его кулаком легонько в бок:

– Вот на княжескую охоту, коли пожелаешь, могу взять.

Не поверил Тренька.

– Хитрости тут особой нет, – пояснил Митька. – Князь по первой пороше ладит большую охоту и будет собирать кричан – людей, которые бы зверя гнали. Туда и поставлю.

– Митька! Вот спасибо-то! – возликовал Тренька. – А маманя дозволит? – забеспокоился.

– То моя забота, – сказал Митька. – Наперед ничего не говори. Жди первого сНега, а с ним – меня.

Дороги обратной в тот день не заметил Тренька. Кажись, в единую минуту три версты отмахал.

Дома теперь одолевала Треньку мука. Как не поделиться с отцом или дедом новостью? Однако не велел Митька про охоту сказывать, и молчал Тренька, хотя стоило ему это труда великого.

Только раз сто на дню выбегал из избы: посмотреть, не выпал ли снег.

Однажды, решив, что утро наступило, скатился с полатей полусонный – и на крыльцо. Глядь, темным-темно вокруг. На черном небе звезды мигают. Месяц тонким серпом светит. Плюнул с досады, в избу вернулся.

Мать проснулась:

– Аль с животом неладно?

– С чего взяла? – удивился Тренька.

– На двор бесперечь бегаешь.

– Так просто, на волю, душно в избе, – слукавил Тренька.

Вздохнула мать:

– Чуден ты стал, Терентий. А отчего – не пойму.

Однако, сколько ни бегал Тренька, нету снегу, да и все тут. Шумит потемневший осенний лес. Треплет ветер грязную солому на крышах.

– Зима припозднилась ноне, – сказал как-то деду.

Тот лохматые брови вскинул:

– Будто? А я думал, все своим чередом идет. Знать, ошибся на старости лет. Чего тебе вдруг зима понадобилась?

Заерзал Тренька на лавке. Правду все одно не скажешь. Особенно деду.

– Соскучился по зиме да по снегу, – ответил.

– То, конечно, причина, – посмотрел дед на Треньку непонятно. – Уважу, будет тебе завтра зима.

– Смеешься все...

Утром проснулся Тренька – в избе светло. Выскочил на крыльцо.

Батюшки! Всю землю точно лебяжьим пухом укрыло. Лежит тот ослепительный белый пух повсюду: на деревьях, крышах, заборах. Даже с неба падает хлопьями крупными, медленными.

Завопил Тренька от радости:

– Ого-го-го! Зима! Зима при-шла!

За спиной дверь стукнула.

Оглянулся – дед на пороге. Вспомнил Тренька вчерашний разговор:

– Деда, как ты зиму-то сделал?

Смеется дед.

– Нешто зиму можно сделать? Приметы есть, когда чему быть: холоду иль теплу, дождю иль солнцу. Вчера по тем приметам – в какой цвет солнце закат окрасило, откуда ветер дул, как птицы кричали и по многим другим – увидел, что должно быть ноне снегу. А ты – зиму сделал...

За дедом на крыльцо отец вышел, мать, бабка. Щурятся все от яркого белого снега. Улыбаются. И впрямь – праздник!

Тренька между тем уши навострил. Донесся издали конский топот.

– Скачет кто-то! – объявил.

– Кому к нам скакать, – обняла Треньку мать, – выдумщик ты мой.

Тренька из материнских рук освободился:

– Слышите?

Отчетливо раздался со стороны Троицкого приближающийся стук копыт.

– Кто бы это? – удивился дед.

Показался из-за леса всадник. Лошадь под ним вороная, а одежда и шапка алые, огнем горят.

– Митька! – закричал Тренька. – Митька скачет!

Редко бывал дома Митька с того дня, как отдан был в холопы. Легла между ним и дедом с той поры тень. Говорят, бывало, друг с другом, да о пустяках все. О главном – ни полслова.

В наряде княжьего стремянного впервой приезжал Митька.

Кинулся Тренька ворота отворять. Легко и широко они распахнулись, словно тоже радовались Митьке.

Митька с коня соскочил. Отвесил низкий земной поклон. Деду лисью шапку и заячьи рукавицы подал:

– Благоволи принять!

Всем привез Митька обновки. Отцу – шапку заячью да рукавицы.

Матери и бабке но платку головному. Когда очередь до Треньки дошла, вынул Митька из отощавшей сумы красные, в цвет своей огненной одежде, сапожки. Онемел Тренька от такого счастья. В жизни своей не надевал новых сапог, Митькины донашивал. Схватил сапоги, к груди прижал, слова сказать не может. Мать отвернулась, потихоньку слезу утерла. Кашлянул дед в замешательстве.

Бабушка, как всегда, пришла на выручку.

– Что на воле-то стоим? – спросила громко. – Пошли в избу.

Пропустила Треньку с его сапожками первым.

– Можно, маманя, я их сейчас надену? – попросил Тренька.

– Иначе как же? Непременно надо обнову примерить, – сказал отец.

– Ты небось теперь в них и спать будешь? – пошутил дед.

Засмеялись все. Тренька тоже.

Ладно сидят на ноге красные сапожки. Расхаживает Тренька по избе, сапожками поскрипывает.

– Не тесны ли? – спрашивает мамка.

– В самый раз! – отвечает Тренька.

– Ну и слава богу, – говорит дед. – Теперь не грех и позавтракать.

Принялись за стол усаживаться. В красном углу под иконами – дед.

По правую руку от него – Тренькин отец. По левую – Митька. Рядом с Митькой – Тренька.

Дед, чего в прошлые Митькины приезды не бывало, велел застелить стол скатертью. Мать с бабушкой начали по хозяйству хлопотать, как в большой праздник.

Неторопливо толкуют старшие. Митька про свое житье-бытье рассказывает. Тренька на обновку поглядывает, ждет с нетерпением, когда же, наконец, старший брат заговорит о княжьей охоте и о нем, Треньке.

Обстоятельно отвечает Митька на дедовы и отцовы вопросы. Вовсе извелся Тренька. Не вытерпел-таки:

– Слышь, Митька! Говорят, князь по первому снегу на охоту собирается?

– Верно, – спокойно, будто не понимая, куда клонит Тренька, отозвался Митька. – Завтра и быть той охоте.

И что тут поделаешь! Завел опять длинный-предлинный рассказ о о том, как к той охоте на псарне готовятся да какие гости, по слухам, будут.

В пору плакать Треньке. Толкнул брата ногой под столом: про меня, мол, когда же?

Митька тем временем будто между прочим:

– Вот Треньку обещал на охоту взять, коли ты, деда, не против да отец с мамкой дозволят.

Всполошилась мать:

– Куда ему, мал еще! Затопчут там...

– Так уж и мал? – вступился за Треньку отец.

Заспорили они с матерью.

Дед послушал и свое слово молвил:

– Коли Димитрий берется брата беречь – чего толковать?

И как ни причитала в беспокойстве мать, решено было Треньку вместе с Митьшш на княжью охоту отпустить. Тренька рад был – сказать невозможно!

– Коли так, – Митька на Треньку весело глянул, – ехать надобно.

Федор Богданович велел пораньше возвращаться.

– И то ладно, – встал из-за стола дед. – Пути счастливого!

У ворот уже, когда стали прощаться, дед на Митькино плечо положил руку:

– Не серчай, Митя. Другого пути не было. В этом году из холопства не освободили, будущей осенью выкупим. Потерпи малость...

Обнялись крепко дед с внуком.

Вскочил Митька в седло. Впереди себя Треньку посадил. Махнул шапкой. Коня рысью пустил.

Отъехали версты полторы, Тренька обернулся к Митьке:

– Слышал, что дед говорил? Потерпи малость!

Кивнул головой Митька. Светло и хорошо было у него на душе.

И того не ведал, что ждет его судьба иная, недобрая. И мала окажется дедова силенка, чтобы ту судьбу одолеть.

Глава 6
НЕЖДАННО-НЕГАДАННО

Умен и осторожен был князь Петр Васильевич.

При грозном царе Иване IV многие родовитые люди сложили головы на плахе. А князь явил покорность и смирение великие.

И хотя особой милости не удостоился, гнева царского и опалы избежал.

Будучи от государевых дел в стороне, все свое время отдавал князь излюбленной господской потехе – псовой охоте.

Отчего бы и не гонять князю зайцев, лис да волков? Владел он многими землями с полями, лесами, лугами, реками. Работали на тех землях крестьяне, такие, как Тренькина семья. Везли они князю зерно, мясо, рыбу, мед. Отбывали барщину на княжьей пашне и исполняли многие другие повинности. Платили за землю, на которой родились их деды и прадеды и которая, однако, считалась княжьей. Деньги тоже нужны были князю, дабы жить в довольстве и изобилии и содержать бесчисленную дворню, конюшни с добрыми лошадьми и псарню с отменными собаками.

Любил князь щегольнуть гостеприимством. Редко выезжал в поле один со своими холопами. Чаще приглашал соседей, с кем по родословию своему не зазорно было знаться. Допускал на охоту и людей, стоявших ниже его. На то была своя причина. Нравилось князю, когда дворяне и дети боярские льстили ему, восхищаясь его знатностью и богатством.

На охоту по первой пороше многих гостей созвал князь Петр Васильевич. Шумно и многолюдно было в Троицком. Гостей важных разместили в усадьбе. Тех, что попроще, – в крестьянских избах.

– Славный день завтра будет! – воскликнул Тренька, когда въехали в село.

Митька по сторонам глянул, сказал озабоченно:

– Кажись, не быть завтра хорошему дню. Иван Матвеевич Рытов приехал со своими людьми.

– Нам-то что до него? – беззаботно возразил Тренька. – Ни тепло ни холодно...

– Как бы жарко не сделалось, – сказал Митька. – Князю поперек горла Иван Матвеевич.

– А чего князь его не прогонит?

– Рад бы, да не может. Близкие люди самому Грозному царю братья Рытовы, особо старший, Владимир Матвеевич. Жалованы ему земли йодле княжеских владений. У младшего, Ивана Матвеевича, силы, сказывают, поменее. Однако довольно, чтобы сгубить князя.

– Нешто его сгубить можно? – усомнился Тренька.

– Еще как...

– Богаче Иван Матвеевич князя аль знатнее?

– Власть у него, Тренька. А это поболее иной раз значит, чем все Другое.

Прав оказался Митька насчет нежданного гостя. Федор Богданович на Треньку покосился:

– Не в пору привез. Чай, рытовских видел? Он, – кивнул на Треньку, – пусть у меня в избе сидит. Князь с гостем беспременно на псарный двор пожалуют. А зол князь – глядеть страшно.

– Мудрено ли, – заметил Митька. – Приходится ласкать человека, коему горло бы перегрыз.

В каморке своей начал Митька поспешно переодеваться. Шмыгнул носом Тренька:

– Обещал на охоту взять...

– Теперь не до забавы, – ответил Митька. – Кто же знал, что он, сатана, нежданно-негаданно прибудет? Ну, мне бежать надобно. Посиди тут...

Испугался Тренька:

– Постой! Темно больно...

Задумался Митька.

– Огонь вздуть? Кабы Федор Богданович не осерчал. Ложись-ка лучше спать. Утро, говорят, вечера мудренее.

Тесна каморка, отведенная Митьке. Вместо постели аль лавки – низкая лежанка. Должно, для собак была поставлена каморка, догадался Тренька. Примостился на лежанке, устланной сеном. Старой одежкой накрылся.

Грустно сделалось. Мечтал на княжью охоту попасть и на тебе: угодил в собачью конуру.

Сморила Треньку усталость. Кажись, на минуту закрыл глаза, а открыл – рядом Митька стоит в полном наряде княжьего стремянного, за плечо теребит:

– Слышь, утро уже. Я тебя упредить хочу: каша да мясо в печи.

Хлеб на столе. Для тебя оставлены. И гляди, с псарного двора – ни ногой.

– Может, возьмешь, а? – на всякий случай попросил Тренька.

– Куда там! – был Митька озабочен более вчерашнего. – Князь стремянным Ларьку берет.

У Треньки остатки сна словно рукой сняло.

– Ты как же?

– Тоже при князе. С Лаской и Бураном. Только, видать, боится князь, кабы не осрамили его перед гостем.

– Худо... – протянул Тренька.

– Чего хорошего! Так помни, о чем говорено, – уже в дверях сказал Митька. – Ни на шаг с псарного двора. Меня под беду подведешь.

Остался Тренька один.

На воле охотничий рог затрубил. Конское ржание, лай собачий донеслись. И удаляться стали.

Приуныл Тренька: уехали. Есть захотелось. В избу из каморки вышел.

Тепло в избе. На столе едва початый каравай хлеба тряпицей чистой прикрыт. Заглянул в печь. Два горшка стоят. Ухват взял, вытащил один горшок – с кашей гречневой. Второй ухватом подтянул, чуть не опрокинул.

С тушеным мясом оказался тот горшок. Пахнет мясо вкусно, приправлено, видать, травами.

Плотно позавтракал Тренька. Досыта. Пить захотелось. В холодных сенцах кадушку кваса сыскал. Пенной шапкой поднялся в кружке квас, крепкий, сладкий. Напился Тренька, того гляди, живот лопнет. Со стола прибрал. Ложку вымыл. Хлеб тряпицей накрыл. Остатки каши с мясом обратно в печку поставил. Избу веником подмел. Вот и все дела.

Забрался на лежанку в каморе. Стал думать про Митьку.

Как-то он там, на охоте, рядом с князем, гостями его да Ларькой.

Беспокойно сделалось, боязно за Митьку.

Короток осенний день, а Треньке за неделю показался.

Вовсе стемнело, когда послышался отдаленный собачий лай и конский топот.

Рванулся было Тренька к двери, да на пороге и замер. Вспомнил строгий наказ: из избы – ни шагу. В сердцах, будто она всему виной, дверь ногой пнул:

– У-у-у, чтоб тебя! – И себя выругал: – Экий недогадливый! Поди Федор-то Богданович с Митькой, ровно волки голодные, приедут.

Поспешно в печь полез. Красный уголек нашел. Обжигаясь, поближе выкатил. От полена, что среди других возле печи валялось, оторвал завиток бересты. Поднес тот завиток к угольку. Задымилась, затлела береста, трепыхнулся язычок желтого пламени. Тренька горящий завиток – к лучине, воткнутой в светец. Вспыхнула жарко сухая лучина, осветила избу.

Тренька опять к печке. Чугунки со щами, кашей и мясом к уголькам подвинул, чтобы грелись.

Тут же спохватился:

– А Ласка с Бураном? Известное дело, накормят собак, да хорошо ли? – Потому, поколебавшись – понимал: от Федора Богдановича и от Митьки может крепко влететь, – отложил в отдельный чугунок каши с мясом и чугунок под лавку спрятал.

Сделавши теперь все как надобно, в нетерпении к стене ухо приложил: не услышит ли чего.

И услышал.

Ларька за стеной от хохота закатывается:

– С кем Митька тягаться захотел? Со мной! Верно говорят: кто дураком родился – умным не помрет!

Обмер Тренька. Вот она, беда-то!

– Митька! – что было сил закричал Тренька, едва Федор Богданович ступил в избу. – Митька где?!

Глянь – за спиной Федора Богдановича старший брат.

– Живой?! – кинулся.

Припухло лицо у Митьки. Под глазом большой синяк. На губах запеклась кровь.

– Ларька? – в страхе и негодовании воскликнул Тренька.

Ничего не ответил Митька. А Федор Богданович:

– Помолчал бы, Терентий.

Насупился Тренька.

– Я ужин согрел, – сказал со скрытой укоризной: мол, со мной и говорить не желаете, а я о вас подумал, позаботился.

– Молодец, – похвалил, хоть и не весело, Федор Богданович и принялся полевое охотничье платье менять на обыденное.

Засуетился, ободренный добрым словом, Тренька. Разом все на столе собрал для Федора Богдановича и Митьки.

– Л сам что? – спросил старший борзятник.

– Я, – Тренька глаза отвел, – вас не дождавшись, поужинал.

Федор Богданович, к Тренькиной великой досаде, уговаривать его не стал, а обратился к Митьке:

– Поешь, Димитрий.

Митька, сидя на лавке в дальнем углу, покачал головой.

Возвысил голос Федор Богданович, что случалось с ним очень редко:

– Кому сказано!

Митька к столу присел, словно через силу, ложку взял.

Встревожился Тренька, не иначе у Митьки с Ларькой драка вышла.

Расспросить бы. Да уж больно пасмурны оба, что Федор Богданович, что Митька. «Ладно, – решил, – – подожду малость». И спохватился: Фодор Богданович с Митькой – худо ли, хорошо – ужинают. А Ласка с Бураном как?

Поерзал на сундучке, где сиротливо притулился. И будто между прочим:

– Я тут малость каши не доел, так, может, отнесу Ласке-то с Бураном.

Набегались, поди, тоже есть хотят.

Разом опустили ложки Федор Богданович с Митькой. На Треньку уставились так, что у того душа прямехонько в пятки.

Проглотил слюну Тренька:

– Немного оставил, самую малость... – и полез под лавку за спрятанным чугунком. Тряпицу, коей чугунок обернут был, чтобы не остыл, развернул. – Вот...

У Федора Богдановича скулы, кажись, сами собой заходили.

Бухнулся Тренька на колени. Заплакал.

– Не ел я кашу! Провалиться мне на месте, коли вру. Неделю голодовать буду, не гневайся только. Жалко мне Ласку с Бураном. Для них оставил...

К борзятникову сапогу прильнул:

– Ну, прибей, поколоти, что ли, только не гляди так!

– Встань, Тереня, с полу, – приказал Федор Богданович.

Встать не встал Тренька, а глаза с опаской поднял.

Федор Богданович темнее прежнего. А у Митьки по щекам слезы текут. Сколько помнил себя Тренька, отродясь такого не видал, крепким, словно кремень, всегда был Митька.

– Вот что, парень, – продолжал Федор Богданович, – ставь чугунок на стол да принимайся за него. Не нужна твоя каша Ласке с Бураном. – И, отвечая на Тренькин немой вопрос, пояснил: – Уступили рытовскому кобелю Смерду в волчьей травле. Потому удавлены, по княжьему приказу, на осиновом суку. Нет их более – ни Ласки, ни Бурана...

Остолбенел Тренька.

А Федор Богданович:

– Митька вступился за собак, так, вишь, как его Ларька с другими слугами отделали. И то еще не вся беда, Терентий. Променял князь Димитрия на пса Смерда.

– Смеешься... – не поверил Тренька. – Разве можно человека на собаку сменять?

Однако по лицу Федора Богдановича понял: не шутит старый борзятник.

– Неужто такой закон есть? – растерялся.

– У князя и Рытова закон, что дышло – куда повернули, туда и вышло, – хмуро заметил Федор Богданович. – Ты вот что, Терентий, поешь, да не глядя на поздний час – домой. Обо всем скажи деду и передай, чтобы он немедля ко мне шел. Надежды мало из беды Димитрия вызволить, однако и наималейшую надобно использовать. И помни, ко мне прежде, не к князю.

Собрался мигом Тренька, ужинать не стал. И, всхлипывая и слезы рукавом утирая, пустился бегом домой.

Заголосила мать, едва Тренька выпалил страшную весть. Бабушка, как и сам Тренька, поначалу не поверила:

– Будет пустое молоть!

Дед белее бороды сделался:

– Не путаешь ли чего?

– Все как есть... – помотал головой Тренька.

Засуетился дед. Одежку принялся надевать – в рукава не попадает.

– Может, мне с тобой? – встревожилась бабушка.

Дед от нее, ровно от назойливой мухи, отмахнулся. Забормотал, словно не в себе:

– Вестимо, после охоты хмелен был князь. Наговорил пустого да лишнего.

И, велев ждать его, ушел в ночь, почитай, уже черную.

– Что же теперь будет? – растерянно спросил отец.

Бабушка за одежку взялась.

– Не годится так, – молвила. – Одевайся, Яков. Надобно в Троицкое идти.

Глава 7
«МЫ ЛЮДИ ВОЛЬНЫЕ...»

Деда привезли к вечеру.

По вере своей государю-батюшке Петру Васильевичу и характеру вспыльчивому, направился он не к старшему борзятнику, а прямехонько в княжьи палаты. Попал в худую пору. Был жестоко бит по княжьему повелению. И теперь лежал на телеге под стареньким кожушком – глаза закрыты, борода в небо смотрит.

Жутко сделалось Треньке:

– Неужто помер?

– Живой, только слабый очень... – Бабушка поправила неподвижную дедову руку.

Кроме нее, возле телеги – отец, дядька Никола, видать, недавно подошедший, и чужой мужик в новом овчинном тулупе, опоясанном красным кушаком, и лисьей шапке с малиновым верхом. «Должно, рытовский», – сообразил Тренька.

Отец с дядькой Николой перенесли деда в избу, бережно положили на лавку под образа.

Бабушка распорядилась:

– Яков, лошадь распряги, корму задай. Степанида, стол накрой. – И с поклоном к мужику чужому: – Откушай, батюшка, чем богаты.

Тот отказываться не стал:

– Спасибо, хозяйка. В лихой час свиделись. Ну, да бог милостив, глядишь, обойдется.

Сначала не клеился разговор. Выпили винца – языки развязались.

Похрустывая соленым огурцом, осведомился дядька Никола у гостя:

– Звать как? Кем у господина своего служишь?

– Холоп я Ивана Матвеевича старинный и приказчик его, – степенно отвечал гость. – А зовут Трофимом.

– Однако, – прищурился дядька Никола. – С чего бы Ивану Матвеевичу посылать со стариком безвестным, князем наказанным, своего приказчика?

Бабушка сдвинула брови:

– Слышь, Николка, трезв вроде, а с гостем речь ведешь грубую.

– Хитрит наш гостюшка, – продолжал дядька Никола. – Не из жалости велел ему Рытов деда привезти. Тому другая причина есть.

Трофим ясными глазами поглядел:

– Верно. Без причины, сказывают, и чирей не вскочит. Вот и Ив-ан Матвеевич к князю пожаловал...

– Эва, сказал! – перебил дядька Никола. – Рытов на охоту в княжьи земли приехал. Господскую душеньку свою потешить. ЕЗот те и вся причина.

Усмехнулся приказчик Трофим:

– Мужик ты неглупый. А тут – не угадал. Охотничьих угодий у Ивана Матвеевича, верно, поменее, чем у князя. Однако, слава богу, за чужими зайцами ездить не надобно. Своих хватает. И земель царь Иван Васильевич пожаловал Ивану Матвеевичу достаточно, хоть и в краю посуровее здешнего. А вот в чем Иван Матвеевич и впрямь нуждается, так это в крестьянах, чтобы те земли заселить и впусте не держать.

– Ловко! – воскликнул, не скрывая удивления, дядька Никола. – Я думал, Рытов случаем решил попользоваться. А он, стало быть, не на зайцев – на людей приехал охотиться. Так, что ли?

Рытовский приказчик ответил спокойно и рассудительно:

– На зайца охотятся – его сгубить хотят. Не по своей воле зайчишка иод собак выходит в поле. А государь Иван Матвеевич насильно к себе никого не берет. Живется человеку на своем месте довольно и без обиды – слава богу. Ну, а коли крестьянин от господина своего терпит мытарства и уйти хочет, – тут Иван Матвеевич милость готов оказать и на свою землю переселить. А ты – на людей охотиться...

– Ладно ли под Рытовым живете? – пытал дядька Никола.

– Не ангел господен Иван Матвеевич, однако людей на собак не меняет. И стариков до полусмерти не порет.

– А молодых? – подковырнул дядька Никола.

Тут терпению гостя пришел конец. Встал из-за стола, бабке поклонился:

– Спасибо за хлеб-соль. Пора мне. Думал добро сделать, помочь чем.

Однако верно говорят: насильно мил не будешь. Да и к чему?

Взялся за шапку.

– Постой, – впервые подал слабый голос дед, возле которого хлопотала бабка. – Постой, Трофим! Не серчай на Николу. Мужик он крепкий, работящий, а на язык и впрямь остер. Да ведь дело не шутейное. Растолкуй-ка ты лучше, что за земли в тамошних краях? Велики ли господские работы?

Гость шапку на лавку положил, садиться не стал.

– Земли победнее здешних. Военными делами разорены. Однако живем на них, с голоду не помираем. Руки, известно, ко всему приложить надобно. Не пашут, не жнут, а сыты бывают одни птицы небесные.

– Да баре... – пробурчал, будто про себя, но так, что другие слышали, дядька Никола.

А гость, словно то не для него сказано, продолжал:

– Что ж до работ господских и иного, дорожит своими людьми Иван Матвеевич, потому барщиной и оброком сверх меры не давит.

Запустил дядька Никола пятерню в бороду.

– Как с князем, коли надумали бы уйти, рассчитываться будем?

– Не твоя забота. Все долги Иван Матвеевич заплатит.

– А коли не по душе у твоего господина придется?

– Христос с тобой! – в сердцах не сдержался гость. – Оставайся с князем. Глядишь, и тебя на собаку али на козла вонючего сменяет. Может, тогда и поумнеешь. Не обессудьте, хозяева... – шагнул решительно к двери.

– Постой, – морщась от боли, простонал дед. – Не горячись. А ты, Никола, помолчи. Не о тебе ноне сказ.

Тихо стало в избе. Ровно на кладбище. Всхлипнула Тренькина мать, да под бабкиным взглядом тотчас и замерла.

А дед, отдышавшись малость, повел такую речь, прерываясь чуть не на каждом слове:

– Я князю Петру Васильевичу ровно господу богу верил. И тому верил, что Митьку из холопства, как князем обещано, выкупим. И кабы кто сказал мне вчера еще утром, что он моего внука на пса променяет, тому бы в глаза плюнул.

Бабка вытерла взмокший дедов лоб полотенцем:

– Что уж теперь, после драки-то...

– Нет, мать. Драка-то, похоже, только начинается. – И гостю: – Справно ли твой хозяин живет?

– Попроще, нежели князь, однако жаловаться грех, – ответствовал с достоинством рытовский посланец.

– А отчего людей сманивает?

– Кто тебя, мил человек, сманивает? Сказано же, дадены царем Иваном Васильевичем верному слуге Ивану Матвеевичу земли немалые с угодьями лесными, лугами...

– Деревень, дворов много ли?

Помедлил рытовский приказчик, словно раздумывая: продолжать ли разговор аль закончить. Сказал-таки:

– Деревень да сел – шесть. Дворов в них – более нолуста. – И уколол, не стерпел: – Сколько курей да поросят в каждом дворе – не считал.

– Прости, государь, старика, – вступилась бабушка. – Отец его на этой земле родился. А кошка и та к своему месту привыкает.

Приказчик чуть голову наклонил: понимаю, дескать.

А дед, вновь глаза открыв, негромко, но внятно молвил:

– Трудно родные места покидать. Однако обманул меня, старика, князь жестоко. Нарушил свое слово. Да забыл, видать, что люди мы, слава богу, вольные. Потому передай Иван Матвеевичу, согласны мы, коли пожелает, переехать на его земли. Николе же, – в сторону родича глаза ми повел, – самому решать, с нами ехать, здесь ли оставаться.

Замолчал дед.

Тренькина мать в голос заплакала. Тренька носом шмыгнул: нрав дед, не бросать же в беде Митьку, словно шелудивого пса, хоть и вправду па собаку меняй был.

Дядька Никола сокрушенно головой покрутил.

– Куда же я вас одних отпущу...

Тренькина мать – брату в ноги. А тот:

– Эх, Степанида, не так мечталось. Из одного хомута в другой лезем.

И будет ли он легче да свободнее?

Трофим, приказчик рытовский, тех слов ровно не слышал. Промолчал.

В окошко, за которым ранние сумерки сгущались, глядел.