Текст книги "Юрьев день"

Автор книги: Геомар Куликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Геомар Куликов
Юрьев день

Глава 1
ТРЕНЬКА

Среди обширных вотчинных владении князя Петра Васильевича Боровского песчинкой малой затерялась деревня Ивантеевка.

Два двора в ней. Две избы. Одна, вовсе ветхая, пуста. В другой, той, что покрепче, живет семья Поздневых, крестьян княжьих.

Темно и тесно в избе. Сквозь маленькое окошко, затянутое мутным бычьим пузырем, едва сочится хмурый ноябрьский день. Потому с утра до вечера горит лучина, воткнутая в светец – железную палку, раздвоенную наверху. Под светцом – деревянная лохань с водой, куда падают и, шипя, гаснут угольки.

Обшарпанная печь с широкими полатями занимает половину избы.

Вдоль стен – лавки. Подле них – стол. Над столом – черные, закопченные иконы. Перед иконами висит плошка-лампада, которую зажигают по праздникам. Чуть поодаль стоит сундучок, где бережно хранится одежда, что получше.

Пять человек топчутся в избе: дед с бабкой, отец с матерью и Тренька.

Шныряют под ногами две курицы. Тычется мокрым носом теленок, выпрашивает поесть.

И всем-то сегодня Тренька мешает.

Принялся дед плести длинный пастуший кнут. Тренька к нему. Вроде хитрая ли вещь кнут? А это как поглядеть. У рукояти его надо сделать толщиной едва ли не с Тренькину руку, а чем далее, тем тоньше. Кончиться же кнут должен вовсе плетенкой из конского волоса. И без умения и сноровки здесь никак не обойтись.

Медленно идет у деда работа. Пальцы не те, что в молодости, плохо слушаются. Да и мало для такого занятия в избе места. А тут еще Тренька крутится. Ворчит дед:

– Ну, что за диво сыскал? Нетто кнута не видел? Шел бы лучше на волю, чем перед глазами-то мельтешить...

Шмыгает Тренька носом. На волю! Он бы с превеликой радостью удрал из дому. Кто ж отпустит? Который день льет за окошком дождь. Во дворе грязь по колено.

– Отлипнешь ли, смола! – кричит дед, которого Тренька ненароком толкнул под локоть. – Сейчас я тебя этим самым кнутом...

Обиделся Тренька на деда. Подошел к отцу. Чинит тот лошадиную сбрую. Но и у него Тренька виноватый:

– Куда шило дел?

– Не брал я шило. Нужно оно мне больно!

Сердится отец:

– Сколько раз говорено: не трогай ничего без спросу!

Одна бабушка Треньке защита:

– И чего пристал к мальчонке? Сам куда ни то положил, а теперь ищешь прошлогодний снег.

Тоскливо Треньке. Маетно. Забился в угол, где теленок понурившись стоял, – тоже прогнали, чтоб не мешал. Обнял теленка. Зашептал в самое ухо:

– Никому мы с тобой не нужны. Уйдем бродить по белу свету, тогда небось спохватятся, пожалеют...

Глядит теленок на Треньку большими влажными глазами, мотает головой. А про что думает, нешто угадаешь? Теленок ведь не человек.

Садится бабушка за прялку. Трепаный и мятый лен-кудель скручивает в тонкую нить – пряжу. Потом из этой пряжи будет бабушка с матерью ткать полотно, на рубаху кому аль штаны. Может, ему же, Треньке.

Приметила бабушка, что Тренька вовсе нос повесил, того гляди, заревет, позвала:

– Подь-ка сюда, Тереня. Поможешь мне.

Разом повеселел Тренька:

– А сказку расскажешь?

– Коли заработаешь...

Нет в избе ни единой книги. Редкая и дорогая это штука. А когда и возьмет дед иную в соседней деревне и примется читать вслух, мало что разумеет Тренька. Начинает одолевать его такая зевота – скулы ломит.

Другое дело сказки аль былины, что рассказывает бабушка. Тут ясно, почитай, все. А коли чего не поймет Тренька, терпеливо объясняет бабушка – не чета вспыльчивому, ровно порох, деду.

Пока думает, наморщив лоб, Тренька, о чем бы попросить бабушку, доносятся до него отцовы слова, обращенные к деду:

– А Николка-то и впрямь на Юрьев день собирается уходить от князя.

Плюнул в сердцах дед, на Тренькину мать зыркнул:

– Известное дело, дурная голова ногам покою не дает.

Потупилась мать. Словно она сама вместе с родным братом, дядькой Николой, в дедовых глазах виноватой оказалась. Однако на том, к великому Тренькиному разочарованию, разговор окончился.

Придвинулся Тренька к бабушке. Потихоньку, чтобы дед не услышал, спросил:

– Чего это ноне все, ровно сговорившись, Юрьев день поминают?

– Не знаешь нешто?

– Праздник вроде большой...

– То не просто праздник – остатки былой воли. Прежде, сказывают, люди не то чтобы легче – посвободнее жили. А ноне привязаны мы к княжьей вотчине, ровно коза к хозяйскому плетню. Ни отойти от него, ни шагу лишнего ступить. Все кругом княжье. Леса, что вокруг стоят.

Земля, что нас кормит. Двор, на котором живем...

Засмеялся Тренька:

– Про двор-то, поди, шутить?

– Какие уж тут шутки, – вздохнула бабушка. – Изба, в которой отец твой и ты родились, и та княжья...

Вытаращил глаза Тренька. Избу оглядел. Низкую, невзрачную, где каждое бревнышко, а в том бревнышке каждый сучок, каждую щелку знал.

А бабушка продолжала:

– Но можем мы, коли невмоготу придется, уйти от князя. Две недели во всем году на то даны. Одна – до Юрьева дня осеннего, другая – после. Вот, Тереня, какой он, Юрьев-то день, для нас, крестьян господских.

Задумался Тренька. В диковинку ему бабушкины слова.

– А отчего тот день Юрьевым кличут? – допытывается.

– То сказ долгий.

– Поведай! – молит Тренька.

Кивает головой бабушка:

– За густыми лесами, широкими полями, за синими морями, горами высокими в некотором царстве, некотором государстве жили-были царь с царицей...

– И была у них дочь... – догадывается нетерпеливый Тренька.

– Верно, – подтверждает бабушка. – И была та царевна красоты дивной...

Размеренно двигаются бабушкины руки, быстро крутится веретено, споро вьется пряжа, неторопливо сказка сказывается. Про то, как поселился в далеком царстве страшный змей-дракон. И пришлось людям отдавать ему на съедение своих детей кровных. И как покорил змея-дракона отважный молодой воин но имени Юрий, или, что то же, Георгий, а среди простого народа – Егорий.

– Оттого-то, Тереня, и празднуется каждый год Юрьев день.

Понравился бабушкин рассказ Трепьке. И того не ведал он, что не было на свете никакого змея-дракона и воина Георгия-Юрия, его будто бы укротившего. А была церковная сказка-легенда, одна из многих, в которые верили – и напрасно – люди не чета ученостью и умом Треньке и родичам.

Если бы мог прочитать Тренька нынешние книги, узнал бы, что пришел тот осенний праздник из глубокой древности. И вовсе ни при чем тут был выдуманный Георгий-Юрий. Просто, закончив тяжелые летние работы и собрав урожай, радовались люди отдыху, веселились, как могли.

И когда спросил Тренька: «Почему можно уйти от князя на Юрьев день только?» – объяснила бабушка:

– Урожай собран к той поре. Глядишь, может, кто и сумеет рассчитаться с князем.

– Значит, дядька Никола...

Стукнула дверь, у порога – легок на помине – мамкин брат. Только сумрачен, против обыкновения. Шайку скинул. Поклонился молчком.

Не раздеваясь, на лавку возле двери сел.

Тренька на деда с опаской глянул и – была не была! – выпалил:

– А правда, будто ты от князя надумал уйти?

Кивнул головой дядька Никола:

– Правда.

Дед кнут отбросил, со своего места вскочил:

– Слыханное ли дело! Сам того не знаешь, чего хочешь!

– Очень хорошо знаю, Григорий Тимофеевич, – тоже поднялся дядька Никола. – Хочу, чтобы не драли с меня три шкуры княжьи приказчики. Чтобы не пороли на княжьей конюшне безо всякой вины...

– ... чтобы государь батюшка князь Петр Васильевич тебя низкими поклонами встречал... – ядовито продолжал дед.

– Мне княжьи поклоны не надобны. Без них проживу. – Дядька Никола протянул заскорузлые свои ладони: – А вот он без них проживет ли?

Сам князь не пашет, не сеет, не жнет. Кто его кормит?

– Земля-матушка... – назидательно ответствовал дед. – Али по скудости ума не ведаешь?

С дядьки Николы гнев сошел. Посмотрел на деда сожалеючи, на лавку опустился. Сказал спокойнее:

– Ты,Григорий Тимофеевич, словно вчера на свет родился. Тебе ли не знать, что без крестьянских наших рук земля хлеба не даст? Семь потов на ней прольешь, тогда, может, и отблагодарит хлебушком в урожайный год. А ты тот хлебушек – князю...

Дед тоже поутих.

– Одно скажу, Никола: от добра добра не ищут. У князя крестьян и холопов много, оттого на каждого, глядишь, чуть поменьше тяжести ложится.

– Я так думаю, Григорий Тимофеевич, что от множества холопов и крестьян он одного человека ни во что не ставит. Да и повинностей, что ни год, все более взваливает.

– Найдешь ли лучшего, чем князь?

– И искать не буду.

– Как так?

– На вольные земли пойду.

– Эва! – изумился дед. – Где их теперь сыщешь?

– Мудрено, верно. Ноне, почитай, вся земля на Руси под царем да царевыми людьми. Подамся на южные али на восточные окраины. Все полегче.

– Стало быть, уходишь? – вставила робко Тренькина мамка.

Поникла лохматая голова дядьки Николы.

– Скопил небольшие деньги. Думал, откуплюсь. Куда там! Княжеские приказчики даром хлеба не едят. Ловко насчитали... Только упрямый я.

Не в нынешний – в другой Юрьев день, а уйду.

Встал дядька Никола. Шапку нахлобучил.

– Прощайте.

К двери шагнул, а она ему навстречу сама распахнулась. Не по щучьему велению, понятно. На пороге – тетка Настасья, жена дядьки Николы, с сыном, пятилетним Тишкой. Увидела мужа, перекрестилась:

– Слава тебе господи! Ушел с утра раннего на княжью усадьбу и ровно в воду канул. Ну, горе мое, неужто отпустил князь?

Более прежнего помрачнел дядька Никола:

– Кабы так...

Ушли дядька Никола с теткой Настасьей, дед неодобрительно, с укоризной бородой помотал:

– Вовсе без понятия мужик. Князьюшке за все доброе, что людям делает, в ножки надобно кланяться, богу за него молиться.

С дедом спорить никто не стал. Однако и согласия никто не выразил.

Молча поужинали.

Почитай, без слова единого спать легли.

Глава 2
ШЕСТАЯ ЛОЖКА

Утром дед толкает Треньку:

– Подниматься пора. Мамка печь топить будет.

Спит Тренька, бормочет что-то невнятное, в ответ на дедовы слова.

Дед свое:

– Терентий, а Терентий! В который раз говорю: мать принимается печь топить, слышь?

Иногда деду удается разбудить Треньку. А сегодня махнул рукой, полез с полатей.

Посапывает Тренька, наслаждается сладким утренним сном. Только коротко Тренькино блаженство. Недаром толковал дед про печь, за которую принималась мать. Топится изба Якова Позднева по-черному. Нет в печи трубы. Оттого весь дым – в избу.

Проходит малое время, начинает беспокойно ворочаться Тренька.

И вдруг кубарем валится с полатей, кашляет, чихает, трет полные слез глаза. Сердится на деда:

– Не мог разбудить!

– Тебя пушкой надобно будить, а ее, как на грех, в избе нету.

Смеются над Тренькой отец, мать, бабка. Дед в бороду улыбается.

Самому Треньке не до смеху. Пулей вылетает из избы дыхнуть свежего воздуха.

А на воле – Тренька сначала даже глазам не верит – дождя нет. Кончился дождь.

Висят еще над деревенькой сизые рваные тучи. Пробивается сквозь них робкая заря. Но нет под ногами распроклятой грязи. Ломкая ледяная корочка студит босые Тренькины ноги.

– Тятька! – летит сломя голову обратно Тренька. – Ночью земля, гляди-ка, подмерзла!

Забыл вчерашние обиды. Рад, сказать невозможно.

– Надоело в избе сидеть? – улыбается отец.

– Спасу нет как...

– По дружкам соскучился?

– А как же! – с готовностью отвечает Тренька.

Однако оба понимают: не об одних дружках речь.

– Будет, мужики, попусту терять время. Идемте к столу, – зовет мать.

Вздохнул втихомолку Тренька. Насупился отец. Пошли в избу.

Расселись по своим местам. Посреди стола солонка. Хлеба полкаравая.

Против каждого – ложка. Только что за диво? За столом пятеро сидят, а ложек – шесть...

Понял Тренька: мать, забывшись, и для Митьки, старшего Тренькиного брата, ложку положила. В самый раз возле Треньки, где прежде Митька сидел.

Не на шутку перепугался Тренька. А ну как дед заметит? Вытащила мать из печи подогретые вчерашние щи. Дед хлеб нарезал. Первым ложку взял. За ним остальные. И увидели все: лежит на столе лишняя, шестая ложка. Изменился дед в лице. Из-за стола молча встал. Грохнул в сенях дверью.

Всхлипнула в подол мать.

Сказал с укоризной отец:

– Что ж ты, а?..

– Не нарочно ведь, по привычке...

Обнял ее отец за плечи:

– Жив, здоров Митька. Поди, слаще нашего ест-пьет.

Верно. Жив и здоров был Митька. И не хлебал пустые щи, как Тренька.

Только та, шестая ложка и впрямь будто ждала хозяина. Или других с укором спрашивала: «Где он, мой хозяин-то, отчего не дома?»

Глава 3
ХОЛОП

Жил Митька вовсе недалеко, верстах в трех от родной деревеньки. Только иной раз верно говорят: близок локоть, да не укусишь.

А получилось так.

И прежде в доме Якова Позднева лишнего не было, однако и голодом не сидели. А в этот год к весне, что ни обед или ужин – хлеба на столе все менее, а щи да каша все жиже.

Треньке, как младшему, понятно, лучший кусок. Но не таков Тренька человек, чтобы тот кусок съесть в одиночку.

Испечет бабка для него блины, Тренька сердится:

– Отчего мне одному?

– Тебе расти надо, – говорит бабушка.

– А Митьке нетто не надо? – возражает Тренька. – Глянь, тощий какой.

За обедом дед ворчит:

– Разве ноне праздник, блинов напекли? Экий неразумный народ.

Скоро не то что блинов – куска хлеба не будет.

Прав оказался дед.

Сели как-то раз обедать. Мать поставила на стол миску пшенной каши и виновато, будто она тому причиной, сказала:

– Хлеба нету. Мука кончилась...

Дед длинную седую бороду вперед выставил:

– Другие не лучше живут. Авось и мы не помрем.

Однако плохая еда без хлеба. Тренька из-за стола вылез, кажись, голоднее, чем был.

Дальше – хуже.

Гречу, пшено, овсянку – все подъели.

Отощал Тренька. Бабкины блины во сне стали видеться.

Митька принялся ставить силки на зайцев. Только не глупы они, зайцы-то. Редко возвращался Митька с добычей.

Солнышко стало припекать. Снег сошел. Настало время пахать да сеять. А как пахать, коли лошадь прошлым летом еще околела? И что сеять, когда все зерно давным-давно перемололи на муку и съели?

Однажды дед объявил:

– Завтра пойдем на поклон к государю-батюшке князю Петру Васильевичу.

– И мы с Митькой... – запросился Тренька.

Дед с отцом переглянулись:

– Митька пойдет. Ты дома останешься.

– И я хочу... – заныл Тренька.

Глянул на него дед черными запавшими глазами – осекся Тренька.

Мать забеспокоилась:

– Митеньку-то к чему? Чего попусту будет ноги бить?

Не удостоил дед ответом.

Проснулся наутро Тренька – печь не топится. И даром, что весна на дворе – студно в избе. Прислушался, а в углу будто дитя малое всхлипывает. Удивился Тренька: откуда в избе малому дитяте взяться?

Подполз к краю полатей, видит, в красном углу перед иконами теплится желтый огонек. А на полу мать распласталась, земные поклоны бьет.

Причитает сквозь слезы:

– Господи, помоги...

Тренька кувырком с полатей.

– Ты чего, маманя? Аль обидел кто? Так мы его с Митькой...

У матери слезы пуще прежнего. Обняла Треньку.

– Заступник мой...

Бабушка вошла. Дрова возле печи скинула. Сказала сурово:

– Будет загодя убиваться. Может, обойдется. Печь затопи. Чай, не одно у тебя дитя-то.

Поднялась тяжело мать. Взялась за дрова.

Моргает белесыми ресницами Тренька. Понять не может:

– Баба, иль случилось чего?

– Погоди. Не до тебя ноне, – неприветливо ответила бабушка.

Притих Тренька. Стал ждать, что дальше будет.

Мать печь растопила, а сама то и дело во двор. Выйдет, постоит за воротами, поглядит на дорогу и обратно в избу.

Смеркаться стало. Услышал Тренька чутким ухом – скрипнули ворота.

– Кажись, тятька с дедом и Митькой! – крикнул.

Впрямь, отворял отец ворота. А дед – застыл Тренька пораженный – вводил во двор лошадь, запряженную в телегу. И была та телега гружена мешками и кулями.

– Маманя! Бабка! – пустился в пляс Тренька. – Глядите, сколько всего привезли!

Закричала мать, залилась слезами:

– Сыночка моего, ровно скотину, продали...

Отец голову опустил. А дед твердо молвил:

– Опомнись, Степанида! Верно, дали кабальную запись на Митрия – не помирать же всем с голоду. Однако обещал государь-батюшка Петр Васильевич по осени, когда разочтемся, ту кабальную запись порвать.

– Так ведь холоп теперь сыночек мой. Холоп безответный...

– Опять пустое мелешь, – оборвал дед. – Холоп холопу рознь. Один и сам всю жизнь господину своему служит, и дети его, и внуки служат.

Митька – сказано же – до расчета с князем. А князь своему слову хозяин.

– Известно, хозяин, – не унималась мать. – Захотел – слово дал.

Захотел – взял обратно.

Вовсе осерчал дед:

– Цыц, баба! Про князя Петра Васильевича такие слова не дозволю!

Понурилась мать. Замолчала. Слезы платком утирает.

Тренька на мешки перестал глядеть. Эва, новость! Митьку в холопы отдали.

Мать в тот вечер еду готовить не стала.

– Не обессудьте, – сказала, – как вспомню, чем за все плачено, руки отнимаются...

Пришлось бабушке самой тесто ставить, щи с кашей варить, на стол собирать.

А Треиька не знает, чью сторону принять. Мать послушать – Митьку жалко. Дед вроде тоже прав: не привези они с отцом муки да всякой снеди – и впрямь хоть с голоду помирай.

Так ничего не решив, жадно навалился Тренька на хлеб, щи да кашу, что подала бабушка.

Осенью, как и боялась мать, не получилось с Митькой по-дедову. Собрали урожай. Уплатили приказчику за пользование господской землей, да за лошадь, что брали с господской конюшни, да еще за многое другое. И где там Митьку из холопьей кабалы вызволить. Самим только-только до весны оставшимся хлебом дожить.

Мать деда во всем винила. Тот при каждом напоминании о Митьке гневался непомерно. Понимал: неладно вышло.

А Тренька диву давался: чего по Митьке, как по покойнику, мамка убивается? Ведь его, Тренькина воля, он бы сам, с великой охотой и радостью, пошел на Митькино место.

Отчего? Да оттого, что, по Тренькиному разумению, была у Митьки жизнь лучше не надо.

И в то самое время, когда мать утирала слезы, Тренька, прихватив одежду, выскользнул и бегом, чтобы не вернули, припустился в Троицкое – княжью усадьбу, к Митьке.

Глава 4
СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ

Только тогда поубавил Тренька шагу, когда нырнула дорога в лес и скрылась за поворотом деревенька. Нравилось Треньке в лесу.

«Тук-тук-тук!..» – стучит дятел. Жуков и всякую другую мелкую живность выбирает из древесной коры. Дед говорил, полезная птица – лес бережет.

«Пинь-пинь-тыбить!..» – синица-пухляк над самой головой засвистела. Чуть подалее другая отозвалась, потом третья. Тоже, по словам деда, нужная для леса птаха.

Стайка веселых желтогрудых чижей кормится в кустах. Щеглы нарядные, чистое загляденье – расклевывают колючие репейные танки.

С высокой березы возле самой дороги сорвалась большая птица и, тяжело хлопая крыльями, скрылась в чаще. За ней еще одна, и еще... Задрал Тренька голову, а на березе черными вороньими гнездами – тетерева.

А когда поднялась дорога на лесной пригорок, огромный лось с ветвистыми рогами неторопливо вышел навстречу. Струхнул Тренька: а ну как такой на рога подденет – враз до смерти зашибет! Однако вспомнил дедовы слова: «Лось зверь безобидный. Его не тронь, и ему до тебя дела не будет». И верно, посмотрел лось на Треньку маленькими добрыми глазами, двинулся в глубь леса.

Расступилась чащоба. Черные поля завиднелись. Речка блеснула небесной лазурью. А за ней – Троицкое, село большое, богатое. Посередке, сквозь голые ветки деревьев, светится маковка церкви.

Зорко глядит по сторонам Тренька. Мальчишки в Троицком озорные, не любят чужих. Один на один хоть с кем готов драться Тренька. Ну, а как налетит ватага?

Ученый Тренька. Где надобно, проскользнет неприметно. А где и огородами обойдет.

Наконец оказался Тренька возле главных ворот господской усадьбы.

Открывались они только для самого князя, домочадцев немногих его да почетных и знатных гостей.

От ворот широкая, гладкая, во все времена года ухоженная и потому чистая дорога вела прямехонько к хоромам князя Петра Васильевича.

Нарядны были хоромы, украшенные деревянным резным кружевом, с башенками и куполами над крышей. Золотом отливали слюдяные оконца.

Миновал Тренька главные ворота усадьбы и направился к другим, называвшимся холопьими. Через те ворота въезжали и выезжали телеги, груженые и порожние, шли мужики, бабы, шныряли ребятишки.

Треньке и тут задача. Не нараспашку и холопьи ворота. Стоит в них дюжий мужик, глядит строго: кто с чем на господский двор въезжает или входит, кто с чем двор покидает.

Попроситься через калитку, что возле ворот? А ну как не пустит, прочь прогонит?

Потому ждет Тренька удобного случая. Подъезжают мужики на телегах. С ними проскальзывает Тренька на княжью усадьбу и поворачивает сразу налево, туда, где сгрудились и теснятся амбары, сараи, погреба, поварня и другие хозяйственные службы. За ними – господская псарня.

Велик псарный двор князя Петра Васильевича. Обнесен высоким – в два человеческих роста – тыном. Чтобы и самая резвая собака не могла перепрыгнуть. Таким же тыном перегорожен двор пополам. На одной стороне – гончие собаки, которым должно на охоте гнать зверя к охотникам.

На другой – собаки борзые, которыми того зверя на охоте травят.

По псарному двору тоже абы кому разгуливать не положено. Но здесь Тренька свой человек и весело кричит парню, что караулит ворота:

– Здорово, Миня!

– И ты, Тренька, здоров будь! Давненько не виделись!

– Тятька с мамкой не пускали!

– Понятное дело, – улыбается парень.

– Митька тут ли? – спрашивает Тренька.

– А ты туда вон гляди, – указывает Миня в сторону псарни.

Поворачивает Тренька голову. Видит, шагает по двору высокий, статный малый в алом кафтане, такой же шапке, мехом опушенной, и в зеленых новеньких сапожках, должно, из княжеской родни аль из гостей кто.

– Не признаешь? – спрашивает Миня.

– А чего признавать, – пожимает плечами Тренька, – впервой вижу.

За живот хватается Миня. Хохочет до слез.

– Ну и дела! Родного брата... – и опять закатывается от хохота.

Оглядывается малый в алом кафтане, столбенеет Тренька, глазам своим не верит.

– Неужто Митька...

Сворачивает малый к Треньке и Мине и, подойдя, кланяется Треньке земным поклоном:

– Здравствуй, государь Терентий Яковлевич!

– Митька! – оправившись от изумления, возглашает на весь двор Тренька. – Митька! – и пускается в пляс вокруг старшего брата.

А Митька руки в боки, каблучками зеленых сапожек притоптывает – чем не молодой сын боярский?!

Сколько себя помнил Тренька, видел он всегда Митьку в латаной одежонке, босиком или в лаптях. Мудрено ли, что не узнал?

Останавливается Тренька дух перевести:

– Эва, какой красивый да гладкий! А по тебе мамка нынче плакала.

Перестал Митька каблуками стукать.

– С чего бы?

Рассказал Тренька про лишнюю, шестую ложку, что мать ненароком положила на стол. Нахмурился Митька.

– Ладно, – сказал. – Аида на псарню.

Бежит Тренька вприпрыжку рядом с Митькой, любопытствует:

– Кем же ты теперь будешь?

– Стремянным княжьим.

– Ларька как же?

– Ларька ногу повредил. Меня вместо него взяли.

– А как выздоровеет?

– Тогда поглядим.

– Поди, недоволен Ларька-то?

– Еще бы, – усмехается Митька, – злобствует, спасу нет. Грозится: изведу, мол, со свету сживу. Только еще бабушка надвое сказала – чей верх будет!

Понятно Треньке: завидная должность быть княжьим стремянным.

На охоте всегда возле князя со сворой борзых. Того же Ларьку взять: молод, чуть старше Митьки, а высокие при охоте люди заискивают. Не приведи господь, князю нашепчет чего, оправдывайся потом. Уверен Тренька – Митька ни на кого наговаривать не станет. Однако, глядишь, и его, под княжьей защитой, никто не тронет.

Вошел Тренька следом за Митькой в сени псарного двора – просторно, светло. Глиняный пол подметен и посыпан свежим песком. Посередке стоит длинное, добела выскобленное и вымытое корыто, из которого два раза в день, утром и вечером, кормят собак.

Увидел Тренька корыто, слюну проглотил, потянул Митьку за рукав:

– Слышь, я не евши сегодня...

– Оно и кстати. Ноне как раз остался лишний горшок каши.

– С мясом ли? – забеспокоился Тренька.

– Того сказать не могу, не знаю.

Прорублены в стене три двери. Одна – к гончим собакам, другая – к борзым. А третья – в избу старшего борзятника Федора Богдановича.

Толкает Митька третью дверь и, к великому Тренькиному изумлению, входит в борзятникову избу, ровно в собственный дом.

– Ты куда? – пугается Тренька.

– Куда надобно, Терентий Яковлевич, – отвечает Митька. – Живу теперь тут.

– Верно?

– Чего ж вернее!

Робко идет Тренька в избу старшего борзятника, где отродясь прежде не бывал. Чисто в избе. Пол деревянный, дощатый. По стенкам широкие лавки застелены зеленым сукном. На столе – скатерть белая. Лари у стенки добрые, расписаны узорчатым рисунком. И диво дивное: в углу сложена печь с трубою, отчего в избе ни грязи, ни копоти.

– Ладно живет Федор Богданович! – восхищенно разглядывает Тренька избу.

– Второй человек при охоте после княжьего ловчего, – поясняет Митька. – А охота у князя Петра Васильевича, известно, – главное дело.

Снимает Митька нарядное платье и вместе с сапогами, обтерев их досуха и в тряпицу завернув, укладывает бережно в ларь, что поменьше и попроще. Надевает свою всегдашнюю одежку: порты латаные, верхнюю рубашку и лапти.

– А чего ты с утра в новом кафтане?

– Князь в поле выезжал.

– С собаками?

– С кошками...

Смеется Тренька. Не обижается на брата. Сам виноват – задал глупый вопрос. Коли князь в поле выезжал со своим стремянным, так неужто без собак?

– Пошли, – говорит Митька, – не то с голоду помрешь, не ровен час.

– Пошли! – охотно соглашается Тренька.

Во дворе Тренька, при виде борзых, про голод забыл. Распахнуты, как положено днем, дверцы всех собачьих конур-хлевов. Разбрелись борзые по всему двору. Одни дружка с дружкой играют, кувыркаются. Другие, того гляди, всерьез сцепятся. А иные лежат себе на солнышке, лапы вытянув, дремлют вполглаза.

Возле собак – псари, борзятники. Делом заняты. А дел на псарном дворе – пропасть!

Свистнул негромко Митька. Позвал:

– Буран! Ласка!

С дальнего выгула огромными скачками – две борзые. Первой – чуть Митьку не сшибла, едва устоял на ногах – Ласка, Митькина и Тренькина любимица. Стройная, тонкая, ноги высокие, живот подтянут, на узкой морде глаза умные. Спина и уши рыжие, а морда, живот, грудь, шея, ноги, хвост – белые. Будто в парном молоке искупалась Ласка, да так наполовину и осталась цвета белоснежной молочной пены. Следом Буран. Тоже огненный, только лапы, морда да иолхвоста белые. Словно и он побывал в молоке, самую малость, однако: морду, лапы да полхвоста замочил.

Буран и Ласка – брат и сестра. Старательно, с любовью выхаживает их Митька. Оттого и привязаны к нему собаки безмерно и слушаются с первого слова.

Вьются борзые вокруг Митьки, повизгивают от радости, словно век с ним не видались. Приговаривает Митька строгим голосом:

– Тихо! Тихо! Эва, расходились!

Понимают собаки: не сердится их воспитатель и друг. Только вид делает, будто недоволен.

Шагают важно Митька с Тренькой по псарному двору. И, почитай, всякий встречный с Митькой норовит словом перекинуться: безвестный молодой псарь в гору пошел – – княжьим стремянным стал. Да и любили Митьку за веселый нрав и незлобивость. Не чета был завистливому и мстительному Ларьке.

Свернули в хлев-конуру, где Ласка с Бураном жили. Лишнего места нет. Но и не тесно. Пол глиняный, как и в сенях, песком посыпан. Низкие широкие скамьи-нары устланы свежим пахучим сеном. На них спят Ласка и Буран. Оконце небольшое, дощечкой задвигается в ненастье. На полке щетки лежат – борзым шерсть вычесывать.

– Подожди малость, – сказал Митька, – я быстро.

Борзые за ним было. Митька негромко:

– На место!

Поджали хвосты собаки, морды опустили. На нары послушно залезли.

– Так-то! – довольно заметил Митька.

Сидит Тренька в собачьем хлеву – светло и весело на душе. Ласка головой в колени уткнулась. На Треньку доверчиво глянула.

Принялся Тренька Ласку по голове гладить, за ушами чесать, приговаривать:

– Ласочка, милая... Собака хорошая...

Жмурится Ласка от удовольствия. О Тренькины колени мордой трется. Митька вернулся. Поставил на нары горшок. Развернул тряпицу, и все трое, Тренька, Ласка и Буран, носами повели. Вкусный дух шел от горшка! Проглотил Тренька слюну. Буран с Лаской облизнулись.

Достал Митька из-за пазухи деревянную расписную ложку. Протянул Треньке.

– На, ешь!

Взял Тренька горшок, крепко к животу прижал, ложку в него запустил: большущий кусок горячего мяса достал.

– Есть мясо-то! – воскликнул торжествующе. Увидел Митькины улыбающиеся глаза, засмеялся: – Ты, поди, и раньше знал, да?

Ничего не ответил Митька. Да и что отвечать? Рассказывать, как весь месяц, пока Треньки не было, ждал его терпеливо и каждое утро готовил такое вот угощение?

Ест Тренька вкусное горячее мясо с распаренной овсянкой. Буран и Ласка с нар соскочили, ему в рот смотрят, слюну на пол роняют.

Опомнился Тренька.

– А им?

– Они вволю едят. Поболее и получше, чем вы с маманей... – Покачал Митька укоризненно головой: – Не стыдно, Ласка? А тебе, Буран? Утром досыта тем же мясом с такой же овсянкой кого кормил, а?

Словно поняли борзые Митькины слова. Морды отвернули: а мы, мол, что? Ничего. Просто так смотрим...

Щедр был князь на корм для собак. Понятно, и людям,что при псарне находились, вкусной собачьей еды перепадало. Не как другим холопам, что иной раз впроголодь жили.

Торопится Тренька. А вдруг кто увидит и старшему борзятнику аль ловчему донесет? Что тогда? Уже остатки со дна горшка выскребал, когда пала на него тень человека, появившегося в дверях. Поднял голову Тренька и ложку с перепугу уронил. Стоял перед ним толстомордый рябой малый с перевязанной ногой.

Ларька! Забилось часто-часто Тренькино сердце. Ласка с Бураном зарычали. Ларька на них не обратил внимания, спросил у Митьки:

– А ну как ловчему аль самому князю скажу?

– Не скажешь! – спокойно ответил Митька. – У тебя более моего рыльце в пушку.

– Верно, – будто удовлетворенно даже кивнул головой Ларька. – Не скажу. Мы с тобой на другой дорожке встретимся!

И исчез так же внезапно, как появился.

Собаки было, оскалив пасти, за Ларькой.

– Назад! – остановил их Митька.

Перевел дух Тренька. Глядит со страхом на старшего брата:

– Что теперь будет?

– Ничего не будет, – сквозь зубы процедил Митька. – Я тебе говорил, еще посмотрим, кто верх возьмет.

Приметил Тренька – Митька встревожен не на шутку, только виду не подает.

Не злопамятлив Тренька и потому забыл вскорости неприятную встречу.

А когда вечером шел, все вспоминал княжью псарню, еду вкусную, что борзым и гончим дают, и думал: «Хороша, однако, собачья жизнь!»